Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2004
Признаюсь сразу: в литературе я консерватор. То есть предпочитаю проверенную продукцию, а открытие новых имен стараюсь перекладывать на других. Не на кого попало, разумеется, а только на знатоков. Иначе говоря, на тех читателей, чей вкус воспитан и испытан на классических образцах. Зато если уж кто-то из знатоков мне что-то порекомендует, я всегда иду навстречу новому “любить готовый, с душой открытой для добра”, с готовностью, если что не понравится, списать на собственную тупость. Хотя и эта готовность все-таки тоже имеет свои пределы.
О Мураками мне рассказали, что его читает молодежь. И не какая-нибудь, а продвинутая. Продвинутая настолько, что, кроме Мураками, вообще ничего не читает.
Писатели, которых читают те, кто вообще-то книг не читает, всегда вызывают сомнение: неужто уж они откопали что-то такое, чего не сумели коснуться ни Толстой, ни Достоевский, ни Кафка, ни Фолкнер – и прочая, и прочая, и прочая? Я не надеюсь услышать что-нибудь существенное из уст эстетических младенцев.
И вместе с тем без каких-то существенных причин, которые всегда стоят того, чтобы в них вглядеться со всей серьезностью, писатель не может сделаться громким культурным явлением.
И вот я с предвкушением прочитываю на обложке синенького томика: Харуки Мураками, “Охота на овец”, перевод Дмитрия Коваленина. С обложки без всякого выражения смотрит овца с пятиконечной звездой промеж глаз. Уже интересно.
“О ее смерти сообщил мне по телефону старый приятель”, – еще интереснее. Речь идет о Девчонке, Которая Спала С Кем Ни Попадя, – возникает картинка некоего “потерянного поколения”, которое дни напролет просиживает в рок-кафе, “поглощая кофе чашку за чашкой, выкуривая одну сигарету за другой и перелистывая страницу за страницей очередной книги в ожидании момента, когда, наконец, появится какой-нибудь собеседник, который заплатит за все эти кофе и сигареты (не ахти какие суммы для нас даже в те дни) и с которым она, скорее всего, и уляжется ночью в постель”.
Главный герой – “я” – тоже живет кое-как: где-то без особого усердия работает, на ком-то женится, без внятных причин разводится (а какие могут быть внятные причины – жизнь слишком сложна, чтобы о ней можно было сказать что-то определенное!), регулярно поддает, с кем-то спит без внятных мотивов (а какие могут быть мотивы – жизнь сложна и, судя по всему, даже бессмысленна).
Что ж, дело хорошее, каждое поколение имеет полное право считать себя потерянным и безо всяких там войн и катаклизмов: и мы не хуже прочих, и мы разочарованны, и мы покинуты на произвол Абсурда и Тошноты. На новенького, не заглядывавшего в Ремарка, Хемингуэя, Камю, Сартра и прочая, и прочая, и прочая, смотрится совсем даже неплохо, страниц тридцать вполне можно прочесть. А тут как раз является и что-то современное, “магическое” – девушка с неимоверной выразительности ушами: “Чуть не сама судьба со всеми ее завихрениями и водоворотами бурлила перед моими глазами”.
Это уже действительно что-то новенькое: у прежних потерянных поколений напыщенность считалась до крайности дурным тоном, а у Мураками она пирует совершенно свободно, не чураясь даже слов, написанных с Большой Буквы.
И только начинаешь ждать, в какую метафору развернется эта магическая ушная раковина, как автор о ней напрочь забывает в новом сюжетном повороте: таинственными политическими силами герою приказано разыскать некую инфернальную Овцу, которая умеет завладевать душами людей и делать их орудием своих инфернальных замыслов. Впрочем, герои романа достаточно продвинуты, чтобы понимать относительность всех человеческих оценок: цель Овцы, возможно, и гуманна с точки зрения Овцы.
И вот сквозь классические разговоры ни о чем с трагическим подтекстом начинает разворачиваться как бы приключенческий сюжет – только для приключенческого ужасно замедленный и философичный, а для философичного ужасно пустой и мнимо многозначительный. Лично я во всяком случае не сделался ни на йоту богаче ни знаниями, ни пониманиями, ни чувствами, ни ощущениями. Или пустота сегодня и есть новая форма общественной значимости, без которой, как говорилось на Франкфуртской книжной ярмарке, не бывает бестселлеров?
Признаться, я, уже и берясь за Мураками, подозревал, что это какой-то пузырь, но по крайней мере пузырь восхитительный, переливающийся всеми цветами стиля, эрудиции и фантазии, как у Зюскинда или Павича. А тут еле прощупывается пульс… Ну ничего. Для литобъединения даже хорошо – давай, парень, старайся.
Похоже, “Охота на овец” – это просто охота на нас, лохов-читателей, готовых выложить за пустоту свои кровные. И лично я свой шерсти клок таки пожертвовал.
Однако переводчик и автор послесловия Д. Коваленин заранее парирует уже не первый, впрочем, удар: “Зачем это? Куда он клонит? Это же ни к чему не ведет!” – довольно часто приходится слышать возмущенные голоса читающей публики. Но в этом же – один из секретов его растущей популярности”.
Видимо, действительно так. Один знаменитый художник-абстракционист, Ив Клейн, даже прямо продавал пустоту и выдавал расписку: деньги получены за столько-то квадратных метров пустоты, но пустоты не какой-нибудь, а принадлежащей кисти И. Клейна. В сегодняшнем искусстве произведение и вообще вытесняется комментарием, а пустота обладает тем несомненным достоинством, что уж и вовсе никак не сковывает творческое воображение комментатора. Хоть того же Д. Коваленина: “При чтении его прозы возникает чувство, будто разглядываешь мастерски выполненный фотоколлаж из фрагментов реальности вперемежку со сновидениями, а в ушах постоянно звучат, переплетаясь друг с другом, фразы музыкальных произведений. Образы и метафоры в тексте по-дзэнски точны, языковой поток пульсирует смысловыми синкопами, оглавления напоминают обложки джазовых пластинок, а сюжет будто расщепляется на несколько партий для разных инстру…” – уф, не могу больше, учитесь, жалкие рекламщики, певцы пива и прокладок!
Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Увы, главной опасностью для тонкой, умной прозы является проза не откровенно грубая и глупая, а поддельная, имитирующая тонкость и философичность. Подлинность легче всего уничтожить, утопив ее в океане подделок; все живое можно извести, подсунув самкам стерильных самцов, внушивши, что они-то и есть настоящие. “Ни к чему не ведет” – это еще пол или даже четверть беды, это не восхищает – вот что плохо. Но нам предлагают восхищаться тем, что всего лишь недурно, это уж чересчур.
Так что же, “Амфоре” не следовало издавать писателя, чьи романы и рассказы “вот уже более двадцати лет покоряют сердца и воображение читателей в Америке, Канаде, Корее и Западной Европе”? Напротив, слухи о недоступном нам гении способны только еще сильнее разжечь аппетит. Очень хорошо, что это издано, что мы это прочли и теперь имеем возможность оценить по достоинству. По собственному достоинству, натренированному на классических образцах.
“Они не признают дутых авторитетов”, – пишет Д. Коваленин о “протагонистах” Мураками. И нам следует брать с них пример, с этих “героев своего времени”, так полюбившихся тридцатилетним японским яппи, для которых “ввернуть его имя в беседе за стойкой бара (“Как думаешь, дадут ему когда-нибудь Нобелевку?”) – хороший стиль, некий ритуал приобщения к последним веяниям “альтернативной культуры”. Быть начитанным в принципе или просто разбираться в книгах других модных авторов при этом как бы не обязательно”.
Хотя отличать дутые авторитеты от недутых, не будучи начитанным “в принципе”, – дело заведомо обреченное.