К 100-летию Александра Введенского
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 11, 2004
Когда я делал зарядку, лежа на полу, и моя годовалая дочь легла рядом и попыталась повторить движения, так что телу моему и сердцу стало тепло, я понял смысл этих слов Александра Введенского.
Чудо любит пятки греть
И маленький мальчик Петя Перов не случаен, он не придуман автором, а подслушан.
А подслушать, о чем думает годовалый ребенок, может не каждый. “Я умею говорить мыслями. Я умею плакать. Я умею смеяться. Что ты хочешь?”
Когда я ставил “Елку у Ивановых”, то посадил маленького мальчика в таз на авансцену и выхватил лучом из темноты зала.
Он спрашивал у зрителей: “Будет елка? Будет. А вдруг не будет? Вдруг я умру?”
Это спрашивал Введенский.
Он всю жизнь спрашивал у Бога одно и то же, без всяких угроз и претензий, только спрашивал, он вел себя, как любознательный ребенок, желающий сам докопаться до истины.
Он был печален, он был весел. Взглянув на него, вы никогда бы не подумали, что он способен задавать себе главные вопросы, – так, гуляка, игрок, бабник.
Ему повезло казаться легкомысленным. Он был недоступен для непосвященных, он летел только к своим, свои у него, к счастью, были.
С ними он мог не притворяться, быть собой, они прощали ему все, зная, что на самом деле он совсем не взрослый, а маленький ребенок, беседующий с невидимым Богом.
Введенского надо воспринимать буквально. То, что преломляется в сознании и становится неким условным понятием, для него конкретный предмет, или слово, или ощущение.
Он идет сквозь множество реальных вещей, реальных предметов к самой реальной – Смерти. И потому все сущее теряет смысл.
Горит бессмыслицы звезда,
она одна без дна
Воображение его, расталкивая все на своем пути, пробивается к невозможному, не желая смириться с тем, что хоть одна вещь, сделанная или произнесенная, помешает ему сделать это.
Он бежит, падает, встает, взлетает, он разглядывает мир, лежа на голой панцирной сетке своей кровати.
Он способен, как расшалившийся мальчик, увидеть мир сверху, снизу, сбоку. Он только не может увидеть его изнутри, и эта печальная невозможность возвращает его к мысли о смерти.
Какая может быть другая тема
чем смерти вечная система
Ему нравится мир, он бы играл в нем и играл, но мысль, что его в любой момент могут остановить, не дает ему покоя.
Когда он гуляка, картежник, бабник – ему удается ее забыть, он вообще любит угар жизни, богемную форму существования.
Но вот все кончается, он открывает глаза, и оказывается, что на улице уже темно или слишком светло, а он так ничего и не выяснил.
Человек, физически, сам с собой пытающийся понять основы бытия, – вот что такое Александр Введенский.
Его поведение можно воспроизвести, каждый поворот головы – фраза, каждый взгляд – фраза, его намерения одни и те же.
За каждым порывом всегда стелется шлейф легкомыслия, но это – чтобы не потерять связи с жизнью и не произвести слишком серьезное впечатление.
Ты что же это, дьявол,
живешь, как готтентот,
ужель не знаешь правил,
как жить наоборот?
(Николай Заболоцкий.
“Раздражение против В.”)
чтобы было все понятно
надо жить начать обратно
(Александр Введенский)
Больше всего он боится, что его примут за философа или откажут в артистизме. А ему нравится стоять на одной ноге в центре мира и расспрашивать Бога, расспрашивать.
В конце концов он даже не претендует на ответ. Ему достаточно, что его слушает пространство. Он – болтун, но какой прекрасный болтун, он – эгоист, но какой внимательный к людям эгоист, он – ребенок, но какой необременительный для взрослых ребенок. Ему прощалось все. Он гениален изначально, к нему нельзя относиться серьезно. Нельзя мешать разговаривать с Богом, нельзя запретить жизнь.
И даже те, кто запретил, не знают, что помогли ему сделать последний шаг, на который он по легкомыслию своему и любви к жизни никогда не смог бы решиться.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.
Он оброс разгадывателями и толкователями, в то время как он сам разгадыватель и толкователь.
Его внутренняя действительность воспроизведена с четкостью реальной действительности Даниила Хармса.
Только Хармс освобождает мир от своего присутствия, пытаясь застать чудо врасплох, Введенский же заполняет мир, спугивая чудо.
Он это делает не нарочно, он просто подозревает, что чудо не есть что-то независимое от него, оно внутри, возможно, он сам чудо.
Он выговаривается, выговаривается в стихах неудержимо. Боясь остановиться, приближаясь, как ему кажется, к истине и ни на йоту не приблизившись.
Он неотрывно вглядывается в себя. Он выбрасывает из себя предметы, представления, слова, будто освобождает комнату человек, готовясь уступить ее другому.
Ему это не удается. Достаточно одной мысли, одного движения души, чтобы наполниться приметами жизни снова.
Освобождение Введенского мнимо, он всегда полон собой. Его желание ни к чему не приводит, оно – бессмысленно.
и в нашем посмертном вращении
спасенье одно – в превращении
Как непостижим человек, страдает ли он? Нет, он надеется, что случайно заденет сущностное, увидит Бога и уцелеет, как Бог.
И даже Христос убеждает его не как сын Божий, а как спасенный Богом человек. Его убеждает воскресший человек.
Его убеждает Воскресение.
Он отчаянно хватается за эту возможность.
Последняя надежда – Христос воскрес.
Христос воскрес – последняя надежда.
Он придает существованию слишком большое значение, мир кажется ему таким не случайно созданным, но мир капризничает, не открывается, и тогда Введенский отбрасывает мир.
Все становится неинтересно и возвращается к той точке, когда интерес только-только возникал.
Введенский вертится по замкнутому кругу, как по Вселенной. Он все оживит своим присутствием, но ничего не разомкнет. Его существование весело и бесплодно, он совершает одни и те же попытки – понять, увидеть, захватить, но безуспешно.
И тогда он – в который раз! – ставит точку и на время успокаивается. Он пригрелся и уходить из мира не хочет.
Он просто не понимает, что будет делать Там – без друзей, карт, без всей этой суеты.
Его мог увести отсюда и успокоить только один бесстрашный человек, отказавшийся от бессмертия, – Пушкин. Умер, ушел, предлагая ему последовать за собой.
Пушкину он отказать не может. Он даже укоряет Пушкина за это приглашение, но идет безропотно. С Пушкиным он не одинок.
Ах, Пушкин, Пушкин.
(Александр Введенский)