Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2004
Я состою со знаменитым журналом “Октябрь” в родстве: я его автор.
Я испытываю чувство гордости, я горжусь.
Гордиться некрасиво – это бронзовоголосое чувство граничит с зазнайством. Гордость-гордыня далеко отстоит от привычных, налаженных человеческих настроений, она слепит, от нее веет полярным холодом. Таким образом, гордость полярна, она расположена на полюсе многоцветного клубка человеческих чувств. Ей противостоит, располагаясь строго на оборотной стороне клубка, разве что притворное уничижение, идущее от лукавого…
И все-таки я горжусь, ничего не желаю с собой поделать; гордость вольно надувает парус моей души. “Октябрь”, мимо которого в тяжкое время русской истории я проходил, горбясь и ускоряя шаг, “Октябрь”, первым в своей отчизне напечатавший “Реквием” опальной Ахматовой и “Жизнь и судьбу” Василия Гросмана, “задушенного в подворотне”, – этот журнал, к моему радостному изумлению, стал моим истинным литературным домом в Москве.
Это не означает, что прежде я не имел касательства к московским литературным журналам. В 60-е я напечатал стихи в “Юности”, а после обретения Россией свободы (прежде всего – свободы ног) и освобождения от колониальных обязательств опубликовал романы в “Дружбе народов” и в “Знамени”. Но так сложилось, что ни “Дружба”, ни “Знамя” не стали для меня портом приписки в России. “Октябрь” – стал.
Если случайность есть пересечение двух закономерностей, то пусть так оно и остается. Появление моего романа “Стать Лютовым” в редакции “Октября” было достаточно случайным: я дал почитать рукопись моему другу Григорию Горину, на его столе она и лежала в день внезапной горинской смерти. Люба, вдова, передала книжку в “Октябрь”. “Лютов” был прочитан главным редактором Анатолием Ананьевым и замом Ирой Барметовой и принят журналом.
Разумеется, мне запомнился мой первый приход в “Октябрь”. На улице Правды лежал снег, я с отвычки скользил, чуть не падал. Меня приятно поразило безусловное дружелюбие сотрудников редакции – умных, литературных, дивных людей, профессиональнейший разговор за чашкой кофе в отделе прозы – как раз то, чего мне так не хватает у меня дома, в Израиле: снега у нас нет вовсе, профессиональные контакты случаются куда реже красных чисел в календаре… Ананьев пригласил меня в свой старо-роскошный кабинет (главным наших литературных ежемесячников такие едва ли и снятся), мы говорили о “Лютове” и Бабеле, а потом перешли на тему Книги Книг и праве художника на собственную трактовку библейских сюжетов. Речь шла о молоденькой деревенской телочке с абрикосовыми пятками, по имени Суламифь, и о том, может ли царь Соломон всерьез претендовать на авторство “Песни Песней”. Не царево это дело – литература, и примеров тому немало и в новейшей истории: литератор Ульянов, поэт Джугашвили, прозаик Брежнев. На дворе стоял декабрь 2000-го года. Тени прошлого не мешали нам… Через месяц после этой встречи “Лютов” увидел свет и его герой Иуда Гросман сделался собственностью читателя. За “Лютовым” последовал “Марко Поло”, потом “Белый круг”.
Писатели – счастливые люди: у них ничего нельзя отнять, кроме жизни. Вот и читателей нельзя отобрать. В Израиле живет около миллиона людей, читающих на моем родном русском языке, а в России их тьмы и тьмы: природные русские, татары, да хоть чукчи с бубном. Это им всем принадлежит теперь Иуда Гросман, и егерь дядя Жора, и Матвей Кац, потому что не вышел еще, слава Богу, всемирный закон о том, что евреи должны читать книжки только о евреях, русские – о русских, а чукчи – о чукчах. Хотя, если вглядеться получше, поборники такого закона не перевелись…
Литературный журнал – это дорога к читателям, первопуток. В России мне его открывает “Октябрь”. Предлагаемый сегодня вниманию читателей отрывок из романа “Тубплиеры”, который я надеюсь закончить в нынешнем году и передать в редакцию, – история совсем еще молоденького журналиста Влада Гордина, в ранние 60-е угодившего в профсоюзный туберкулезный санаторий, на Кавказ. На тот самый Кавказ, который, как это ни удивительно, еще сорок лет назад считался нерушимым оплотом братской дружбы народов Советского Союза. Там, за забором горной лечебницы, туберкулезники – ради облегчения убогой и тусклой жизни – создают “тайную” организацию “Орден Тубплиеров”. Эта невинная затея не кончится добром для участников: в глазах недреманной советской власти нет большей вины, чем бесконтрольная групповая инициатива.
Все тут, в сущности, было недалеко: кованые скалы Гуниба и ореховые леса Чечни, серебряный с чернью Кубачи, абрикосовый Хасавюрт и Гацатль с его порожними, в память о сгинувших на чужбине и не вернувшихся в отчизну храбрецах, могилами. “Гацатль звучит, как лязг капкана”… До любого места здесь рукой подать. Кавказ – не Сибирь, Кавказ – изумрудная заплатка на дырявом рубище империи.
Влад Гордин, любопытный человек, и раньше тут был, на Горном Кавказе, в этих местах. Если отсюда, от этой самшитовой рощи, пойдешь через горы, через перевал Эпчик, дня через три спустишься к морю, к игрушечному городу Сухуми. Не доходя Эпчика вправлены в пологую долину ледяные Муруджуйские озерца. Три воды – три цвета: светло-зеленый, охряной и прозрачно-синий, как сумерки в горах. А если держаться от этой рощи западного направления и ехать тропами, не сходить с седла, на третье, пожалуй, утро доберешься до урочища Габдано.
В позапрошлом году Влад въезжал в Габдано с Севера: прилетел в Махачкалу, добрался машиной до Караюрта, а там пересел на лошадь. Тропа забирала вверх, конские подковы скребли о камень. Лесные чащи остались внизу, но горы еще сплошь зеленели невысокой чистой травкой, и старые деревья тут и там чинно и уверенно, как уважаемые старики, возвышались над землей урочища. Каждое дерево имело свое лицо под мохнатой зеленой шапкой, и каждому из них хотелось дать имя или красивое прозвище: Шамиль, Хаджи-Мурат или Абрек.
Перед Владом ехал на рыжей кобылке славный парень Адалло – институтский сокурсник, уроженец этих мест. Кобылка под Адалло потряхивала хвостом, пофыркивала – чуяла близкий аул. В том ауле в глухой тайне хранились под бдительным присмотром избранных людей полтора десятка древних книг, среди них рукопись Авиценны. Целый век они там хранились, под саклей, в каком-то секретном подвале, и, по словам Адалло, надежно защищали – “Люди верят! Пусть верят!” – аул от многих неприятностей жизни: градобоя, мора. А Владу казалось, что не каких-то сто лет они там лежат, в каменном подземелье, а лежат они там такое Время, что никакими годами не измерить. Верил ли сам Адалло в такое счастье родных мест, трудно было сказать определенно: скорее все же верил, чем не верил. Он и рассказал-то Владу эту историю за пьяным столом и как будто уже и жалел, что рассказал: взял с него обещание никому об этих книгах не заикаться, держать тайну при себе, а потом пояснил, что это дело мусульманское и что если иноверец докопается до книг, они утратят свою силу и аул останется беззащитным посреди ужасного мира. Влад тогда же решил не откладывая искать Авиценну – уговорить Адалло и ехать в Габдано. Спаси Бог, он не собирался темной ночью, крадучись, выносить книги из подвала, прятать за пазуху и бежать с ними куда глаза глядят. Он лишь хотел, хотел неодолимо уложить том на колени и, осязая прохладную кожу переплета, открыть рукопись великого медика, и разглядывать красивые буквы, и листать еще другую книгу, математическую, с картами звездного, по словам Адалло, неба, в котором Влад решительно ничего не смыслил. Вот так с ним иногда случалось: он видел девушку, мельком, на улице, в троллейбусе, он хотел ее, как говорится, с первого взгляда – неостановимо и безоглядно, всеми своими жилочками и прожилочками, он шел за ней следом, преследовал ее и либо в конце концов сводил с ней знакомство, либо получал от ворот поворот. Сейчас, наверно, по такому случаю сказали бы: запал на кого-то. Может, так бы подумали и сказали.
Надо заметить, что местные борцы с религиозным дурманом не раз пытались священные книги изъять и отправить их в Москву для научного изучения. Начальники из райкома партии наезжали в аул в командировку и действовали там и мытьем, и катаньем: пугали аульчан, сулили награду за наводку, рассказывали, как в городе Самарканде вырыли из земли знаменитого полководца Тимура, голову ему оторвали и отправили в Москву в специальном ящике, а там уже сделали чугунный портрет на всеобщую пользу: Тимур теперь как живой, каждый может посмотреть и даже купить фотографию. Доводы уговорщиков на аульчан не действовали, они только пожимали плечами и смачно сплевывали на камни своей родины. Райкомовцы не солоно хлебавши возвращались в свой райцентр, а книги оставались лежать в тайнике.
– Неужели советская власть так и не дотянулась? – с радостным недоверием спрашивал Влад Гордин у Адалло.
– Для этого надо весь аул танками разутюжить, – со знанием дела отвечал Адалло. – И то еще неизвестно, найдут или нет. – Вот это да! – радовался Влад Гордин, как будто это он сам завалил вход в книгохранилище каменной плитой, а потом выбрался наружу и поджег вражий танк из гранатомета. – Вот это по-нашему!
Но самое главное – книги действительно были. Они появились здесь сто с небольшим лет назад, без шума и без базара, и с той поры вредоносный град обходил стороной урочище Габдано, и мор проползал мимо на своем змеином брюхе. Впрочем, и раньше, до книг, град, в отличие от мора, бил сады и посевы только в соседних урочищах, а сюда не догромыхивал: микроклимат, как видно, мешал. Но ведь мог бы когда-нибудь догромыхать! А теперь была твердая вера: пройдет стороной…
Книги привез в курджунах ученый аульчанин по имени хаджи Джабраил. Вез он их со многими опасностями, привез и, умирая внезапной смертью, завещал никогда их отсюда не выносить – никуда и ни при каких обстоятельствах. Это было важно, это был приказ, обязательный к исполнению: такие люди, как хаджи Джабраил, предсмертными сохнущими губами слов на ветер не бросают.
А все началось лет пятнадцать до этой смерти, здесь же, в Габдано. Чернобородый тогда Джабраил собрался в хадж, поклониться святым местам Мекки и Медины. Путь в арабские пределы предстоял долгий и небезопасный. Конь под путником шел сильный, в курджунах уложен был съестной припас – лепешки, вяленая баранина, лучок, и длинный кинжал в черных кожаных ножнах с серебром свешивался с поясного ремешка. Серебряные накладки на черном фоне выглядели красиво и строго. Можно резать таким кинжалом, но удобно и рубить как коротким мечом.
Долго ли, коротко ли, но прибыл упорный Джабраил в город Каир, присоединился там к мусульманским паломникам, добрался с ними до угрюмого синайского селения А-Тур и оттуда, переплыв море на шаткой барке, высадился в аравийских песках, помнивших легкую походку пророка Магомета.
Он был склонен к усидчивым занятиям, этот Джабраил из Габдано, надо отдать ему должное, и по завершении полного круга молитвенных процедур, очищенный и просветленный, задержался надолго в ученой Медине. Библиотека этого священного города – родины пророка – пленила его своим блистательным богатством. Он принялся за чтение, он не отрывался от книг. Его радение и вдумчивость были отмечены, и спустя время – лошадь уже была проедена до самых копыт – он был принят на библиотечную службу. И покатились годы, сталкиваясь, как каменные шары.
А в Габдано, вдали от отцовских глаз, росла Джабраилова дочь Патимат, красавица: гибкий стан, орлиный нос под черными бровями вразлет. Была там и жена книгочея, сидела в углу сакли, где посуше. Уже и тогда ученый Джабраил, надзиравший за книгами в самой Медине, числился в Габдано знатным земляком; никогда еще ни один местный уроженец не забирался так заоблачно высоко.
И катились годы.
На исходе пятнадцатого, по исламскому календарю, года поседевший Джабраил решил вернуться на свою каменную родину. Храбрец не задумывается над последствиями, только трус таскает в кармане весы – прикидывать и ломать голову, что лучше, а что хуже… Решено – исполнено: безлунной ночью, уложив в курджун полтора десятка любимых книг и прицепив к поясу кинжал, Джабраил сел в седло и рысью тронулся в путь. Дорога послушно ложилась под копыта коня, тьма – подруга бедовых людей – способствовала замыслу книголюба. Вооруженная погоня на беговых верблюдах была выслана за дерзким книжным вором, но Джабраил успешно ушел от преследователей, как – прости, Господи! – евреи по Красному морю от наседавших на них египтян.
К весне северный ветер принес запахи Кавказа. “Я разглядел кипенье персиков в садах цветущих Дагестана”, – выпрямляясь в седле, бубнил под нос взволнованный Джабраил. “Гацатль – звучит, как лязг капкана. Я сам к камням могил приник”… До Габдано было рукой подать. По ночам, с головой укрывшись буркой и положив ладонь на рукоять кинжала, Джабраил видел во сне свою саклю и скрежетал зубами от радостного нетерпения.
Наконец, появился аул в горловине урочища. Крыши сакль взбегали вверх серебристой каменной лестницей. Над въездом в аул на длинной палке бился на ветру черный флаг несчастья.
– Кто ты и куда идешь? – окликнули путника из сторожевой башни.
– Я Джабраил, – сердито ответил всадник. – Возвращаюсь из хаджа домой. Ты что, сам не видишь?
– У нас чума, – оповестили из башни. – Никто отсюда не уходит, и никто сюда не приходит: нельзя. Разбей палатку, где стоишь, дорогой Джабраил, и жди, пока болезнь околеет или пока все мы тут околеем. Храни тебя Аллах!
– Вас тоже, – сказал Джабраил. – Передайте Патимат, что я приехал. – И принялся ставить палатку, где стоял…
– Вот здесь это было, вот здесь! – с седла указывал рукою Адалло. – Джабраил притащил сюда камни, разложил их по кругу, а в середине поставил шатер. Видишь? И сидел, ждал Патимат.
Влад, наклонившись, добросовестно разглядывал серую проплешинку. Хорошо бы найти тут что-нибудь такое. Но ничего не было, кроме лакированных козьих орешков…
Узнав, что Джабраил вернулся из хаджа и сидит теперь в шатре у входа в чумный аул, Патимат развела огонь в очаге и принялась стряпать. Как только стемнело, она выбралась из сакли. В узелке дочь несла отцу свежий хичин с чесноком. Побольше чеснока – это, говорят, отгоняет чуму.
– Послушай-ка ты меня, Патимат, – жуя родной хичин, сказал Джабраил дочери. – Как теперь повернется судьба, знает один Аллах, но он молчит и ничего нам не рассказывает. А ты должна знать одно: эти книги, которые я с Божьей помощью раздобыл в святом городе Медина, должны храниться в нашем ауле до конца света и до окончания времен. И тогда никакая чума нас не возьмет, градобой поразит соседей, а гяуры, если занесет их случайно в Габдано, сами подведут шею под наше колено. Ясно тебе?
Взволнованная встречей Патимат хлюпнула орлиным носом и спросила:
– Можно я побуду тут с тобой, папа? Я так тебя ждала…
– Можно, – разрешил Джабраил. – Только сходи сначала в аул и передай насчет книг. А потом возвращайся… Мать жива?
– Схоронили третьего дня, – сказала Патимат.
– На все воля Аллаха, – подвел грустную черту хаджи Джабраил. – Аминь.
Оба они – отец и дочь – скончались от черной болезни в шатре, внутри каменного круга, на пятый день по возвращении Джабраила. Это, как всем нам известно, особая честь и почет – умереть по дороге из хаджа в родные края. Только хорошему человеку и праведнику выпадает такая удача.
А чума сама собою понемногу сошла на нет, аул ожил и повеселел как ни в чем ни бывало. Мертвых накормили землей, а живые воротились с кладбища в свои сакли и разожгли очаги под казанами с бараньей похлебкой. И так, верно, и должно быть в нашем мире.
Книги из аравийской Медины поместили в тихое место, и специально отобранные надежные люди, сменяя друг друга от поколения к поколению, стирают с них пыль кусочком оленьей замши и проветривают их страницы по мере необходимости.
Вершинный, прохладный ветерок продувал урочище Габдано, поднимал коричневатую каменную пыль с наезженной тропинки. Адалло спешился у сложенной из грубо отесанных камней сакли и набросил петлю повода на турий рог, накрепко врубленный в стену.
– Приехали, – сказал Адалло.
Сошел с седла и Влад Гордин и, разминая ноги, потоптался на месте. Никого не было видно ни на тропе, ни на плоских крышах сакль.
– Хорошая штука, – сказал Влад и щелкнул ногтем по турьему рогу. – Слушай, Адалло, а меня тут случайно не зарежут? Мрачновато как-то…
– Ну скажи, если хочешь, что ты узбек, – прикинув, решил Адалло. – Из Самарканда. В общем, мусульманин. Ты в Самарканде ведь был?
– Был, был, – кивнул Влад. – Могу все описать, как на картинке. И в Бухаре был.
Адалло кивнул и шагнул к двери сакли.
В каменном гнезде было сухо, тепло. Квадратная под низким потолком комната, неожиданно просторная, вмещала в себя немногое: крепкий стол на сильных ногах, тройку табуреток. Одежда была развешана по стенам на корявых деревянных крюках – брезентовый плащ, бурка. С потолка свешивалась на шнуре электрическая лампочка, в нее целилась своим стеклянным стволом керосиновая лампа со стола. Была тут и полочка с книжками, стоявшими вразбивку, кое-как.
– Ушли все куда-то, – беспечально заметил Адалло. – Придут, наверно. Это дяди моего сакля, Ахмед его зовут.
– Он кто? – спросил Влад, подбираясь к книжной полочке. – Колхозник? – И потянул из ряда книг захватанную, со стесанными углами – “Руководство по борьбе с грызунами”. Рядом стоял нечитаный том с золотым тиснением на корешке: “Как закалялась сталь”.
– Откуда колхозник? – возмутился Адалло. – Тут тебе не Россия. В Габдано никаких колхозов нет, они только на бумаге есть. Для отчета же надо.
– А свет есть? – спросил Влад и кивнул на пыльную лампочку на шнуре.
– Иногда дают, – сказал Адалло. – Но – редко.
– “Социализм есть советская власть плюс электрификация всей страны”, – с усмешкой процитировал Влад Гордин.
– Нету у нас, – сказал Адалло. – Советской власти нету, социализма нету. Тут горы… Садись, отдыхай.
Пока дожидались отлучившегося неизвестно куда дядю Ахмеда, придумали, как получше управиться с задачей. Адалло брался изложить просьбу главным старикам аула: так, мол, и так, приехал бухарский человек, человек надежный, вместе учимся, в Средней Азии про книги наши слышали, вот бухарец и хочет поглядеть хоть краем глаза, тем более что по-арабски он все равно не умеет читать. Старики послушают и решат: пускать или не пускать.
– А если они на меня поглядят, – поделился своими сомнениями Влад Гордин, – и догадаются, что я такой же бухарец, как ты, например, еврей?
– Да как они догадаются, – успокоил Адалло, – если у нас тут ни одного узбека нет и никогда не было! Сравнить-то не с кем!
Влад согласился: вряд ли дядя Ахмед хорошо разбирался в узбеках.
Наконец, появился неведомо откуда Ахмед с платиновой бородкой и неправдоподобно черными, строго сведенными бровями. Просьбу племянника он выслушал хмуро, а живописный рассказ Влада с интересом, перебивая его дельными вопросами о бухарском базаре.
– Думать надо, – пристально глядя на Влада, сказал Ахмед. – Отведи его, Адалло, к Саиду, пусть он думает.
К Саиду они поднимались по узкой тропе меж саклями, стоявшими впритык одна к другой. Прохладное солнце било им в лицо, ноги скользили на острых, похожих на наконечники древних стрел камешках крутого подъема. Жилище Саида стояло выше других домов аула, на горном склоне.
– Он самый главный старик, – объяснил Адалло запыхавшемуся Владу Гордину. – Как он скажет, так и будет.
Самый главный старик жил в крохотной сакле, состоявшей из одной комнаты. Мебели здесь, за исключением лежанки, не было никакой, так что и ощущения тесноты не возникало. Лежанка представляла собою сваренную из железных черных труб узкую кровать, аккуратно и без складок, как в образцовой казарме, застланную белым покрывалом. Над изголовьем, на свежей побелки стене, висел длинный кинжал в черных кожаных ножнах и мусульманский календарь из Саудовской Аравии размером с развернутую газету, доставленный сюда явно не по почте. К изножью кровати был прислонен длинный черный зонт, с какими, по слухам, расхаживают по Лондону конторские служащие с приличными доходами.
Сам хозяин, сухощавый старик лет шестидесяти пяти или семидесяти, чем-то напоминал знаменитого артиста Марлона Брандо, хотя и был бородат, в то время как артист, как известно, брил лицо и никакой бороды никогда не носил.
– Салам алейкум, Саид, – сказал Адалло. – Этот парень, – он чуть подтолкнул Влада вперед, – мой товарищ Азиз, он пришел познакомиться с тобой.
– Я из Бухары, – не зная, полагается ли подавать руку прямо сидевшему на кровати Саиду, сказал Влад. – Вместе учимся.
Потом Адалло с Саидом перешли на родной язык и говорили довольно долго. Влад Гордин терпеливо вслушивался в клекот высокогорной речи. Наконец, собеседники умолкли, и Саид, подзывая гостя, похлопал рукою по покрывалу. Влад послушно подошел и сел на жесткий краешек кровати.
– Это Габдано, – сказал Саид. – Здесь мы живем.
– У нас в Бухаре… – начал было Влад Гордин, но Саид, словно бы не слыша, продолжал:
– Мы живем здесь, бухарец, по законам Мухаммеда Ибн Абд аль-Ваххаба. Знаешь про такого?
– Не слыхал… – подумав, признался Влад Гордин. – У нас в Бухаре…
– У вас в Бухаре, значит, мусульмане совсем испортились, – сказал Саид и вдруг улыбнулся – светло, мечтательно. – Но это ничего, ничего. Так бывает и так должно быть: сначала плохо, а потом хорошо. А потом снова плохо.
– А у вас, – спросил Влад, – хорошо?
– У нас в Габдано очень хорошо, – твердо сказал Саид. – Наш хаджи Джабраил был ваххабитом и передал нам все, что нужно правоверному мусульманину. Теперь нам хорошо: ясно, сухо и русские к нам не ходят.
– Потому что они боятся, – вставил Адалло.
Саид поглядел на Адалло одобрительно, а потом сказал:
– Аллах дал нашему Адалло голову не только для того, чтобы он таскал на ней папаху. Адалло придумал красивую песню про нашу жизнь. Скажи, Адалло!
– “Хаджи Джабраил привез в курджуне солнечную пыльцу из Медины, – музыкально растягивая слова, произнес Адалло, – и сады Габдано принесли плоды, сочащиеся медом и мудростью”.
Саид одобрительно кивнул головой и продолжал:
– Верно, верно… Мой отец всегда говорил: “Храбрец Джабраил умер, как святой человек. Аллах забрал нашего Джабраила, а взамен дал нам аль-Ваххаба, который не может умереть”.
– А у нас в Бухаре, – решил поделиться туристскими знаниями Влад Гордин, – то есть не в самой Бухаре, а в Самарканде, похоронен племянник пророка Магомеда. Это место называется – Шахи-Зинда, там еще ручеек течет.
– Маркс-Энгельс не храбрец, – не обратив внимания на сообщение Влада, строго продолжал Саид, – Сталин – не храбрец, Хрущев Никита – не храбрец. Наш хаджи Джабраил храбрец и герой.
Влад поежился: от таких разговоров попахивало лагерной баландой, настоянной на богатой витаминами сибирской хвое. Но и ежиться чересчур открыто и раздражать тем самым старика Саида тоже не стоило: кинжал висел здесь вовсе не для украшения стены, а нравом хозяин обладал, как видно, пороховым – вполне возможно, унаследовал это качество от покойного храбреца Джабраила.
– Кинжал какой замечательный! – не без лести заметил Влад. – Так и видишь его в руке какого-нибудь героя…
– Это кинжал Джабраила, – сказал Саид, снял оружие с гвоздя и, вытянув его из ножен, принялся размахивать им с неприятным свистом. – Он передается у нас из поколения в поколение по наследству старшим сыновьям.
– Значит, вы… – выдавил Влад Гордин. – И Джабраил…
Старик надменно кивнул головой в знак признания, а Адалло ввинтил к месту:
– Это наш кавказский обычай. В Москве нет кинжалов, потому что там нет настоящих мужчин.
– Это нас не касается, – с брезгливостью качнул рукою старик Саид, – что у них там в Москве… Я иногда читаю газету, когда Адалло мне приносит из Москвы. Все врут. Про себя, про нас, про всех.
– Писали что-нибудь про Габдано? – встрепенулся Влад Гордин. – Где?
– Не про Габдано, – опроверг старик и снова рукой повел. – Про Кавказ, это почти одно и то же.
– Что мы, мол, “всесоюзный дом отдыха”, – снова ввернул Адалло, – вроде проходного двора. Едут сюда все кому не лень, а мы их любим и лезгинку для них танцуем с утра до ночи.
– Незваный гость хуже татарина, – подыграл Влад и осекся: татары все же мусульмане, не хуже бухарцев. Как бы Саид ни обиделся.
– Мы их к нам не звали, – не обиделся Саид. – Русские Кавказ обманом захватили, им тут недолго осталось сидеть. Пусть уходят в свою Тамбовскую губернию. А кто не уйдет, тот жизнь потеряет.
– Так у них же пушки, танки, – усомнился Влад Гордин. – Они половину Кавказа перебьют, а остальных вышлют, как при Сталине. Вы храбрецы, но жизнь-то ведь и у вас только одна!
– А что жизнь, молодой бухарец! – гибкой ладонью огладив круглую бородку, сказал Саид. – К жизни привыкают, как к собственной сакле, как к женщине, поэтому трудно с ней расставаться. Жалко расставаться! И это – слабость.
– Это – слабость, – как бы заучивая наизусть, повторил за ним Адалло.
– Они там пишут, – продолжал старик, – что наш Кавказ – это клумба: народы сидят рядком, как цветы в цветнике, а Старший брат их поливает из лейки. И это называется: дружба народов… Я никак не пойму: сами-то они верят в эту писанину? Кавказ взорвется, камни долетят до Москвы.
– Дружба всадника с конем, – сказал Адалло, и старик снова взглянул на него с одобрением.
Хозяин замолчал, уложив руки на колени. Тишина не казалась неловкой или тягостной, а напротив, совершенно естественной, продолжающей прозрачную тишину гор за стенами сакли. Уставившись в пол, сложенный из неровных каменных плит, Влад дивился тому, как откровенно, без оглядки высказывается горный старик. Ну да, “тот не храбрец, кто задумывается над последствиями”. В литературных московских кухнях за рюмкой водки вряд ли и самые безоглядные отважились бы на такие каменные слова, да и, честно говоря, Кавказ представлялся даже отпетым правдолюбцам не более, чем приусадебным ботаническим садом державной России в ее кокошнике с золотой маршальской кокардой. Не полуевропейская Прибалтика, не курдючная Средняя Азия, а именно вечнозеленый Кавказ: плесканье в теплом море, курортные приключения, бочковое вино и дешевые фрукты. Рай, кто понимает! И горный Кавказ со всеми этими неведомыми чеченцами, аварцами, лакцами и табасаранцами был лишь скалистым спуском к морским песчаным пляжам. Для обитателя русской равнины весь Кавказ легко умещался в коробке папирос “Казбек” с джигитом на фоне снежной вершины – столь же всецело “наш”, как родимый “Беломорканал” производства ленинградской табачной фабрики имени Клары Цеткин и Розы Люксембург. Потомок вороватого Джабраила едва ли имеет хоть малейшее отношение к джигиту на папиросной коробке. О своей ваххабитской свободе он не мечтает с размытой улыбкой на губах – он к ней тянется крепкой рукою и готов, не раздумывая, заплатить за нее своей и чужими жизнями. Многие в России хотят свободы, не один Саид из Габдано, но, рассуждал и раздумывал Влад Гордин, кому в голову придет искать вулкан на ручном Кавказе!
– Горы у вас там есть, в Бухаре? – спросил Саид.
– Горы есть, – сказал Влад. – Другие, конечно, не как здесь.
– А барсы есть? – спросил Саид.
– Нет барсов, – сказал Влад Гордин.
– Значит, барсов нет, – заключил разговор Саид и поднялся с кровати.
– Пошли, – позвал Адалло и потянул Влада к двери сакли.
Тропинка прыгала с камня на камень, они спускались почти бегом и остановились на ровной площадочке, у источника, бившего из скалы над тропой. Несколько женщин в длинных черных накидках стояли там, наполняя водой высокие глиняные кувшины с узкой лебяжьей шеей.
– Красиво, да? – спросил Адалло. – Такой источник только еще в Гунибе есть. Гуниб – знаешь? Там русские памятник поставили, так наши его сразу в пропасть свалили. Русские опять поставили – наши снова свалили. После третьего раза больше не ставят.
– Что за памятник? – спросил Влад Гордин.
– “На этом месте генерал от инфантерии князь Барятинский пленил Шамиля”, – сказал Адалло. – Такой был памятник. Теперь нет.
Подходили женщины с кувшинами на плече, заученно-ловким движением опускали их к земле, подводили, наклоняясь на прямых ногах, отверстые жерла под светлую струю воды.
– Он по-русски как чисто говорит, Саид этот, – сказал Влад.
– Он учителем работал в райцентре, – сказал Адалло, – потом бросил это дело, ушел в религию. У нас тут часто так бывает…
– А книги? – спросил Влад Гордин. – Покажет?
– Нет, – сказал Адалло.
…Так случилось, что сорок лет спустя Адалло возглавил ваххабитское движение в этом районе Кавказа. То ли его убили федералы во Вторую чеченскую войну, то ли он пропал где-то – следы затерялись.