Эссе участников фестиваля
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2004
ЭССЕ УЧАСТНИКОВ ФЕСТИВАЛЯ
В июне этого года состоялся международный поэтический фестиваль, задуманный главным редактором Ириной Барметовой и организованный журналом “Октябрь”. Свой путь фестиваль начал в Одессе, затем было прекрасное путешествие по Черному морю на пароме “Грейфсвальд”, который доставил российских и украинских поэтов в Поти и Батуми.
Название “Шелковый путь поэзии” было выбрано не случайно. Именно по акватории Черного моря проходили старинные торговые маршруты. Нам же хотелось способствовать процессу формирования общего культурного пространства, внутри которого по встречным направлениям начинают двигаться человеческие, материальные и информационные ресурсы и происходит взаимное обогащение культур. Задумывая наш фестиваль, мы надеялись, что “Шелковый путь поэзии” превратится в традицию и его география расширится.
В путешествие собрались российские поэты: Анатолий Найман, Игорь Иртеньев, Ирина Ермакова, Максим Амелин, Дмитрий Веденяпин, Ольга Ильницкая, Елена Исаева, Инга Кузнецова и Виталий Науменко.
Открылся фестиваль в переполненном зале Украинского театра неизвестным стихотворением Ахматовой. Ровно через 45 лет после его написания оно впервые публично прозвучало в Одессе – на родине поэта. А впервые печатается на страницах этого юбилейного номера.
Помимо встреч с коллегами, совместных выступлений на Украине и в Грузии, важной частью фестивальной программы стали мастер-классы, проведенные московскими поэтами. Фестиваль “Шелковый путь поэзии”, можно сказать без преувеличения, стал заметным событием в культурной жизни черноморского региона.
Обо всем этом и еще о многом-многом другом расскажут сами участники в маленьких эссе, которые мы публикуем.
Нам хотелось бы искренне поблагодарить всех тех, кто внес свой вклад в организацию и проведение этого замечательного фестиваля, особенно руководителя творческой мастерской “Юго-Запад” Елену Палашек-Сторожук и писателя Ольгу Ильницкую, сыгравшую роль столь необходимого связующего звена между Москвой и Одессой.
И, конечно же, многое из задуманного не смогло бы так успешно осуществиться, если бы идею “Шелкового пути поэзии” не поддержали Федеральное агентство по печати и массовым коммуникациям Российской Федерации, уполномоченный представитель президента в Аджарии Леван Варшаломидзе, глава Одесской областной государственной администрации Сергей Гриневецкий, президент судоходной компании “Укрферри” Александр Курлянд, директор Объединения молодежных клубов Михаил Бочаров.
Ольга ИЛЬНИЦКАЯ
Понять пространства внутренний избыток
Между Западной Европой и Японией, там, где пролегал торговый маршрут Великого шелкового пути, на батумской набережной, пахнущей кофе и не пахнущей морем, стояла серьезная Ирина Барметова, говорила слова: “Наш фестиваль “Шелковый путь поэзии” – поэзия без политики, новый диалог творческих поколений России, Грузии, Украины…”.
Слова сплетались в историю, о которой узнавали тотчас в Батуми и Москве, Одессе и Тбилиси, потому что говорила она в телекамеры. Хулиганил ветер, трепал золотистые прядки, лохматя прическу. Ирина смеялась, за ладошку пряталась от внезапного дождика.
Мы радовались, что Барметова фестиваль придумала, и всё удачно связалось шелковым узелочком. Сначала в Одессе, где фестиваль открылся и мы бродили по городу гуськом за Борей Бурдой, а он “пролистывал и прочитывал” нам Приморский бульвар с Дюком и Пушкиным, Дом ученых с замечательным внутренним двориком графа Толстого – о, миниатюрная театральная сцена под созревающими каштанами! А какая лестница винтовая привела нас к белому роялю, помнящему гениальные пальцы Листа! А Дерибасовская с бронзовой скамейкой, с вальяжно рассевшимся Лейбой Вайсбейном?! Если, на него глядя, руку с копеечкой протянуть к таксофону, рядом стоящему, то Лейб надтреснутым утесовским голосом оповестит: “Есть город, который я вижу во сне, о, если б вы знали, как дорог…”.
Одесса вошла в нас, чтобы позже очнуться памятью – с “одесскими штучками” и речью неподражаемой: “Мама, поставь этих цветочков в вазочку”!
Приятно вспомнить наше большое выступление в Украинском театре – в переполненном зале (как в шестидесятые годы прошлого века, надо же!).
А далее…
Штиль черноморский! Изломанный берег Крыма, проплывающий мимо самого большого в мире парома “Грейфсвальд”, как бы замершего внутри горизонта. (Удивило: когда море вокруг, а берег едва намечен и вообще исчезает, паром оказывается внутри горизонта, замкнувшегося кольцом, и вроде неподвижен, а то, что он все-таки идет от порта Ильичевск к порту Поти, так потому только, что Земля вертится, и нет физики, а сказка сплошная!)
И вот после слов прекрасных: “Земля!”, “Акватория!”, “Причал!” – на батумской набережной вместо запаха моря – запах крепчайшего кофе! Очень горького. Как слова журналиста-грузина о том, что мы – первая делегация из России на грузинском берегу за долгие годы новой жизни. Что подросло поколение ребятишек, не понимающих русской речи.
…И нависла древняя стена замка царицы Тамары, вознесенная над дорогой Поти – Батуми, рядом – храм. Я поднимаюсь по крутой тропинке – отсюда, с холма, вид на модерновое здание шахматного клуба, наш автобус, телевизионщиков, снимающих ребят: поэты руками размахивают, что-то, перебивая друг друга, рассказывают – смех доносится… Слепой дождик моросит. Где-то там, за поворотом и дождиком, – такой же древний, как стена замка, Батум.
Чуть погодя мы войдем в резиденцию Архиепископа Потийского и Хобского, и владыка Григорий благословит наш фестивальный путь.
Мы пьем монастырское вино и ложками едим густой кофе капуччино. Владыка сказал, что даже в пост можно: особым способом приготовлено!
Он попросил почитать стихи. Вдруг узнали, что архиепископ тоже когда-то, пока светской жизнью жил, стихотворствовал. А теперь вот “…послушать рад, ибо ничто так не объединяет людей, как слово молитвенное и слово поэтическое”. И согласно кивнул моей строчке о том, что поэт – “…цвет с ладони Божьей”.
Максим Амелин, Дмитрий Веденяпин и Инга Кузнецова читали, а монахини и монахи с лицами просветленными внимали. И мы внимали – здесь, в покоях владыки, восприятие обострилось, слух утончился…
Когда же автобус вновь подхватил нас, и море оказалось слева, а горы справа, и дождь набрал силу, различили в его шуме мелодику ритмов Гаги Нахуцришвили, и Зураба Тивелиашвили, и Давида-Дефи Гогибедашвили, и Давитая Палуна…
Кто хочет понимать и “знать пространства внутренний избыток” (Осип Мандельштам) – тому хорошо и правильно учиться на себе. И тогда он не станет щадить себя, приняв в себя правду жизни…
Тогда он сможет сказать: “Фестиваль “Шелковый путь поэзии” – это способ шитья “поверх ткани”. А ткань – разорванные лоскутки республик, такие политические тряпочки – шерстяные грузинские, конопляные украинские, льняные российские. Поэтам сшивать их “стежок-по-за-слово”, чтобы живая рубашка получилась и, как живая вода, воскресила погибающих в ущельях и на мостах, там, где фонтанчики от пуль красным на лоскутки брызнули.
Меня потрясла история молодого грузинского поэта. Мы с ним танцуем, и он рассказывает:
– И тогда я туда прорвался, в парламент, и стал читать стихи…
Понимаете, идет революция, со своей логикой хаоса тьмы и светом надежды, а поэт словом пытается гармонию жизни восстановить. И стихи превращают его в героя революции.
И вот этот пассионарий вальсирует со мной.
– Прочитай, прочитай мне, что тогда читал!
Зураб наш танец остановил. Гибкий, горячий, красивый, он кричал стихи на грузинском, с лицом неподвижным от страсти и гнева, и я сказала:
– Не хочу! Не хочу, чтобы тебя убили.
И вдруг грохнуло, словно выстрелы, – это лабухи тяжелый рок врубили. Мы с Зурабом под него – станцевали.
– Зураб, – сказала, – ты свою революцию совершил не политическим способом, а поэтическим.
Но он, горячась, сказал, что еще предстоит драться, и он – готов!
Долго мы потом разговаривали, в обнимку свесившись из окна в батумскую ночь, – о войне, мире и поэзии и о том, что поэзия всегда рифмует смерть с любовью, а кровь с жизнью. И тем спасает жизнь от смерти. И я, русская, понимала его, когда он, забывшись, взволнованно переходил на грузинскую речь.
На борту парома “Грейфсвальд”, нашей обжитой территории Украины под флагом Грузии, где звучала русская речь, сплетаясь с грузинской и мовой, мы пели, пили, говорили много. И стихами тоже… И молчалось нам хорошо… А когда молчали – наступали небо и море и летали между – дельфины. И спасательные лодки с поэтами на борту: нас тренировали сопротивляться террористам. На всякий случай. На море быт и бытие жестче переплетены, чем на суше. А реалии жизни, вне поэтической речи, и на берегу, и на море бывают одинаково некрасивы. Я вот капитана нашего спросила:
– А пираты сейчас есть?
– Есть,– ответил капитан, – но Бог миловал нас – не встречались.
Но не только, не только трудное видели и знаем мы. Да, “за толстыми коровами следуют тощие, за тощими – отсутствие мяса” (Г.Гейне), этого везде сегодня достанет. В Грузии тоже. Но это – наладится, поправимо. Войны и революции, президенты и невнятица выборов, свобода терпеть и свобода ненавидеть – случаются и происходят, а добрые люди в своем стремлении к миру и нормальной жизни – неостановимы. Этого и в Грузии, и в России, и на Украине – более всего, а прочее – отойдет. Поэты – предвестники наступления этого иного. И однажды кто-нибудь из поэтов фестиваля далеко от запыленных солнцем и ветром дорог остановится, оглянется, вспомнит – шелковую нить, связавшую узлом поэзии Россию, Грузию и Украину, и выдохнет:
В Москве и в опечатанном саду
Стоит стихотворение, как ангел.
Дмитрий Веденяпин
И степь обрастает заснеженной речью чужой
как ветка огнем как душа обрастает душой.
Ирина Ермакова
Мы движемся к огню небытия
Под разговоры: ровный огонек –
Беспафосный, трагедия в остатке,
И, что бы ни случилось,
Все в порядке,
Вот почему никто не одинок.
Виталий Науменко
…а потом поэт вдохнет, и получится “систола-диастола, систола-диастола”, то есть – сердечный ритм… стихотворение… жизнь!
Ирина ЕРМАКОВА
Шелк, шерсть, бархат и щетина
Ах, Одесса-мама, не грусти,
на Великом шелковом пути
даже поэтический круиз
невозможен без грузинских виз.
Грузинская народная песня
Где вы были в ночь с 21-го на 28 июня? – нормальный одесский вопрос. Паромная риторика. Паром – это, как оказалось, не свинченный из бревен плот. И не на веревке его перетаскивают через Понт. Наоборот – здоровый такой пароход. Из книги Гиннесса. С книгой отзывов и предложений. Исписанной странствующими в Одессу грузинами. С грузинским же акцентом: “Спасыба всэх. Особэно команд и дэвушки. Гуго и Гиви”. А чача, как оказалось, – это напиток, открывающий новые миры. Улучшенная же грузинским пивом, чача уносит за пределы всех миров и уровней.
Уровней на пароме девять. С девятого этажа легко убедиться, что горизонт – никакая не линия, а натуральный круг. Что море – плоско-круглое и нечерное. Что в совокупности с чачей, лихо уплотненной пивом, этот самый неухватный круг горизонта и есть сама Поэзия, решительно транспортируемая на немецком пароме “Грейфсвальд” под грузинским флагом с ослепительно (зубы, кителя, облака) белой украинской командой из Одессы в Поти. Вместе с грузом вагонов, автомобилей и разговорчивых (по-грузински) пассажиров.
Капитан – обворожителен. Старпом: “Взглянуть – и тут же умереть!” – как писала о другом старпоме Лена Исаева.
О матросах я уже не говорю. Матросы после смены парятся в сауне и ныряют в бассейн (1-й уровень, то есть натурально под водой). А кочегар (2-й уровень, машинное отделение) – о! – огромный, промасленный, охотно фотографируется с поэтессами: “Вас обнять?” – это басом, перекрывающим ор двигателей.
8-й уровень – длинноспальные каюты, 7-й – соответственно, бар с медовой перцовкой и самостийным кофе. Только не подумайте, что чачу можно купить в баре. Ничуть. Чача – это напиток (см. выше).
Стихи читаются на всех уровнях, но особенно отчетливо над ними.
В центре верхней палубы десятифутовый ярко-желтый круг. Специально для цирковых номеров. Поэт Дмитрий Веденяпин (“Раби Зуся… раби Зуся”) жонглирует здесь зелеными шерстяными шариками с полезным пшеном внутри и обучает всех желающих. Желающих – полный пароход:
От предчувствия встречи слова начинают летать,
Как жонглерские…
Шарики вращаются в близком и тоже почти зеленом небе, шлепаются на желток палубы, растекаются по уровням и снова мелькают над головами возбужденной публики, втянутые в шароворот волшебной силой искусства. Зеленые шарики. Не похожие на слова. Шерстяные шарики.
А путь – шелковый.
Как шарфик главного редактора, целеустремленно треплющий ветер на баке. Шелковый и синий. Великий шелковый путь.
И корабль плывет.
А на трубе – Виталик Науменко, все еще мысленно огибающий позеленелого Дюка, парящий над Дерибасовской, опять и опять листающий вечер в одесском Украинском драматическом театре (700 мест + стоящие в проходах; Анна Ахматова голосом Анатолия Наймана и вообще – стихи, стихи – два с половиной часа, и хоть бы кто ушел).
А на корме – Иртеньев:
Опять в душе пожар бушует
И пальцы тянутся к перу.
Ужель сегодня напишу я
Стихотворенье ввечеру?
Ужель наитие проснется,
Чтоб с уст немых
Сорвать печать?
Ужель, как прежде, содрогнется
В ответ центральная печать?
А на носу – Амелин:
“Пой, Аттис! Пой, Кибела!
Пей, Солнце! Пей, Луна!” –
А белая кипела
и пенилась волна;
ворочавшему глыбы
вослед из глубины
воды глядели рыбы,
слегка удивлены…
А между кормой и носом, рассекая уровни, плавает по воздуху, изрезанному зелеными шариковыми зигзагами, Инга Кузнецова, “дремучая рыба, не успевшая обзавестись хребтом, бесхребетная бессребреница с полураспоротым животом”.
Поэт не обязательно шелкопряд, но – нити, нити! Но сеть! Непараллельная сеть меридианов. В ней бьются пойманные на слово материки. Земля-то маленькая, как выяснилось к утру.
Когда мы доплывем до Поти (а мы непременно одолеем этот шелк) и спустимся по трапу с розами в руках, розами цвета бархатной грузинской революции, спустимся прямо в родственные объятья грузинской поэзии и умилимся резвым серо-щетинистым поросятам на потийских улицах (что наши щенки); когда, ошеломленные архирадушным приемом Архиепископа Потийского и Хобского Григория, покатим в автобусе к Батуми, к читкам, к общению с литературной общественностью, к роскоши настоящего грузинского застолья, к лезгинке, исполняемой горячими одесситами, к вахтангури (никаких брудершафтов, отныне – только вахтангури); и даже когда, по полной программе ублаженные всем грузом – всем великолепием грузинского гостеприимства, въедем в Москву, мы все еще будем плыть.
Потому что где мы провели ночь с 21-го на 28 июня?
Виталий НАУМЕНКО
Знаем, плавали
Это было бы, наверное, дурным тоном – признаться, что главным событием путешествия Москва – Одесса – Поти – Батуми – Одесса – Москва было море; не новые встречи, не города, которые ты открывал и которые тебе помогали открывать люди, это умеющие, не стихи наконец, счастливо послужившие ко всему поводом, а именно море – встреча с ним, открытие его, его тайна, превосходящая или (пусть) на равных сопоставимая со всеми теми тайнами, что мы привычно доверяем бумаге.
Но море, и правда, было центром происходящего. Оно оберегало огромный паром, где безмятежно проводили время поэты; человечески теплело к полудню в Одессе; не подпускало к себе в Батуми: близок локоть, но время, время поджимает, ехать пора!
Ирина Ермакова, пловчиха, чуть было вопреки увещеваниям не сиганула с катера в компанию к дельфинам, катер окружившим и в беспечности своей и силе казавшимся самыми счастливыми существами на свете. В Одессе мы втроем, Дима Веденяпин, Инга Кузнецова и я, спустившись на лифте, шли по безразмерному выстуженному тоннелю, чьи стены покрывали дикие и, как почудилось, нескончаемые мозаики откуда-то из пионерлагерского детства, фантазии на тему “О, этот юг!”, – шли, дрожа от холода, но оживляясь тем, что впереди оно, море, и жара, которую неплохо было бы завезти в пасмурную на ту пору Москву.
Словом, вот оно, главное впечатление. А все остальные пропитаны его солью, обманчивой близостью, неосязаемостью при всей сногсшибательной наглядности, его пьяноватой качкой и недурной бесконечностью.
В Одессе: огромный зал, пришедший “на стихи”; лас-вегасовский размах района Аркадия, пульсирующего в темноте, не прижимающегося к морю, а скорее выскакивающего, выкатывающегося из него праздно, разноцветно и громко; вопрос “Что вы мне можете сказать за это стихотворение?”; широкие лиманы; гвоздь Одессы Борис Бурда; прихотью судьбы, как Афродита, вынесенная из пены южного стихотворчества на мой мастер-класс юная и талантливая Аня Яблонская:
Я понимаю тебя без слов.
Для паука потолок и пол –
Одно.
Любовь – такое же ремесло,
Как превращение дерева в стол,
Воды в вино…
На пароме, пересекающем Черное море: почти ежевечерне возносимые благодарности капитану, журналу “Октябрь” и морским божествам; прогулка на катере в спасательных жилетах, памятная тем, кого, в пику всеобщему восторгу, укачало; Иртеньев, забронзовевший – покамест от загара; Веденяпин, его разговоры о высоком и уроки жонглирования (самые преданные ученики – одесситы Елена Палашек и Вадим Ланда); берег Крыма на расстоянии прямой видимости; Ирина Барметова, бесконечно терпеливая к проявлениям анархии широких стихотворческих душ и кратковременным возлияниям; трогательные записи в книге отзывов – многие с грузинским акцентом, в каждой второй – благодарность бармену Сереже.
В Грузии: вино, хачапури, ткемали, странствия по до одурения пахучему рынку, предводительствуемые громогласным здешним Вергилием; круглый стол – самодостаточный и бескорыстный размен стихами, исчертившими воздушное пространство конференц-зала на трех языках: грузинском, русском и украинском; грузинская обстоятельность и порывистость; молодые поэты, трижды диссиденты – свергали Советы, Гамсахурдиа, Шеварнадзе, при этом обаятельны и по-детски светлы; Батуми, обволакивающий ощущением горячей обманчивой тишины.
И посередине – море, рассыпающееся о берега на своем языке, с той мерностью и тем гулом, которые не менее наших стихо-творны.
Инга КУЗНЕЦОВА
Белый свет
Пятеро поэтов – трое “мэтров”, двое по привычке критиков все еще ходящие в “молодых”, – ехали поездом на юг. Все они были приглашены выступать в знаменитый курортный город, за последние годы превратившийся в профессиональный союз юмористов. Это смущало: было непонятно, что читать перед публикой, привыкшей к тотальной иронии. На свой страх и риск то, что важно лично для тебя, или, наоборот, то, что должно звучать просто и эффектно? Стоило об этом задуматься, ни одно стихотворение не казалось ни эффектным, ни важным, ни простым. Неостановимо хотелось острить. “Так же горло першит”, – подметила самая беспечная, раздумав портить чистую страничку блокнота, замаскировавшегося в складках простыни. Перед поездкой беспечная потеряла голос и обращалась в поликлинику Семашко, где ее учили смешным гримасам дыхательной гимнастики. Гимнастика моментально забылась. К поездке прорезался призвук голоса, тень.
Только этой ларингитчице и еще самой стойкой, мудрой и рыжей, в прошлом проектировщице мостов, достались места в общем купе, но разбросанная по вагону компания, лишь замелькали московские окраины, стянулась и потом почти уже не расставалась. То, прилипнув к коридорным стеклам и мешая детям лейтенента Шмидта с полотенечными кашне пробираться к туалету, поэты слушали, как молодой иркутянин читает безумного Батюшкова. То, покашливая-попыхивая добродушными шуточками, набивались в купе, угощали друг друга робкими дорожными вкусностями, хотя есть, в общем-то, не хотелось. Налегали в основном на клубнику, которую покупали задешево у платкастых крикливых станционных бабуль.
Тот, что был всех экстравагантней, переодетый в клетчатые домашние брюки, жонглировал апельсинами, обещая учить этому странному мастерству всех желающих, как только они прибудут к цели. Показывал специальные мячики, напоминающие оплывающие кубики и набитые мелкой крупой. Он же предложил сыграть в блеф-клуб, и беспечная ларингитчица выиграла первый раунд, рассказав, как в семнадцать лет не боялась высоты до такой степени, что бегала по краю крыши двадцатидвухэтажного общежития и даже ходила по какому-то тросу, нависающему уже над пустотой, не сомневаясь в том, что, если начнет падать, выправится и ляжет на крыло. Ей, конечно же, никто не поверил – и напрасно. Сама же она верила во всякую небывальщину и особенно ту, что рассказывала голоском семиклассницы сочинительница популярных пьес для театра “док”, теперь улепетывающая к морю от заказчиков всенародного телесериала.
Пирамидальные тополя стояли, как пограничники. Вспышки прекрасных маков гасли слишком быстро. Подоспела таможня. Рыжая, нервничая, пилила ногти. Заглянул легкомысленный человек: “Взрывчатые вещества, наркотики, оружие?” “Ага, – призналась она, рассматривая кончики пальцев, – оружие холодное, мелкое”.
Вечером уже не блефовали, а, глядя на огни, рассказывали странное из детства. Ларингитчица, гася тревогу, думала о завтрашнем тридцатилетии и еще – о фантастически незнакомой Грузии, где фестиваль должен был продолжиться. Утром пили за именниницу фруктовый нектар в железных банках – на брудершафт. Подруги подарили духи, которые, подобно ружью, должны будут выстрелить, то есть пролиться в самолете Тбилиси-Москва, уже за пределами первой части истории. Но вторая тоже будет написана!
А Одесса встречала милейшими людьми, нешуточной жарой, обедом с какими-то немыслимыми пампушками, традиционной баклажанной икрой и вовсе неизвестной вкуснятиной. Прибывшая самолетом знаменитость (один из четверки отмеченных Ахматовой) сопровождал главного редактора московского журнала, в золотистых туфельках и расшитой шелком макси. Глаза, уставшие от гиперответственности, скрывались под романтичной шляпкой. Это и была виновница поэтического фестиваля-плаванья, придумавшая его зимой во время прогулки по одесской набережной. Перед поездкой, собрав поэтов в редакции, виновница строго рекомендовала заготовить белую одежду. “А можно черненькое?” – сопротивлялась рыжая. “Ни в коем случае! Ребята, представьте: палуба, облака…”
Казалось, чувствуя лирическое настроение гостей, Одесса стеснительно прятала свое чувство юмора в соцартовских кафе, в пилотках и гольфах барменов, алых косынках, кое-как повязанных на шеях. Во впечатляющем рассказе одного из ведущих игроков Клуба знатоков, любезно согласившегося провести для поэтов экскурсию, это чувство материализовалось неотвратимо, вперемешку с курьезными фактами биографии города. Выяснилось, например, не только то, что большевики красили черной краской изысканно инкрустированные старинные рояли, но и то, что погоду в городе узнают по количеству кошек, отдыхающих в среднестатистическом дворе: если их от одной до двух, погода обязательно ухудшится, от трех до шести – улучшится или будет хорошей, а больше шести – значит, от нее можно ожидать всего чего угодно. В дворике, куда знаток привел поэтов, на скамьях и под “жигулями-ауди” растянулись шестеро зверенышей. Ой! А вот и седьмая…
Подводя к фонтану у памятника Пушкину А.С., знаток предложил кому-нибудь из смелых испить водицы, не притрагиваясь к фонтанной чаше, чтобы согласно примете беспрепятственно и неоднократно возвращаться в Одессу. Легкомысленная ларингитчица умудрилась уронить в фонтан очки; рука знатока, напоминающего ловца крабов, мгновенно нырнула в чашу, замочив подмышку. Внимание! Очки не разбились. Отснято на “мыльницу” забывшей обо всех бедных Настях сочинительницей авангардных пьес и трагической любовной лирики.
Устав от разнообразно подобранных фактов, которые от их переизбытка сливались в головах в неопределенный музыкальный рисунок, поэты прогуливались, наслаждаясь просветами между платановыми листьями, живописно негнущейся ветошью на балконах старых домов. Вечером оказались в местном фольклорном стрипбаре: вялые и неодетые красотки в чудовищых кокошниках размером с полчеловека, кажется, искали компромисс между образом царевны-лебеди и царевны-лягушки. Позже самые романтичные поэты ходили к морю смотреть на дальние огоньки.
Утром наконец купались, ели черешню, встречали с самолета поэтов-“вип” – блестящего ирониста с выражением лица печально-мизантропическим, того самого, что утверждал в одном из стихотворений, что он вышел из народа, чтоб не вернуться больше никогда, и другого, напротив, внешне веселого и преуспевающего джентльмена в новеньком белом чесучовом костюме, переводчика древних, ценителя русской литературы допушкинских времен, поразившего общественность книгой стихотворений совершенно трагических.
Вечером все – не без ужаса – очнулись в торжественной обстановке, на сцене Украинского драматического театра. Не сразу разглядели, что публика, до фестиваля не знавшая никого из них, забила зал полностью. Выступили. Выдохнули!
Утром внимательно давали мастер-классы в чудном кафе, показавшемся идеальным местом для брифингов с представителями внеземных цивилизаций. Беспечная ларингитчица учительствовала впервые. “Вы понимаете, – говорила она почти уже влюбленно смотрящим на нее восемнадцатилетним девчонкам и чувствовала себя самозванкой, – здесь у вас символ, а вот тут метафора…” Видя, как внимают и не понимают, подыскала жестковатый вариант: “Ну смотрите, что у вас получается: если сумерки, то, разумется, сиреневые, если утро – туманное. Если – то. Слишком предсказумо. Поищите сами подобные вещи у себя в текстах”. “Да-да! – радовались девчонки и поглядывали в чужие тетрадки. – Вот видишь, у тебя рифма “тебя-меня”, а это все равно как “пальто и полупальто…” Ларингитчица в белом, но как будто испачканном льняном платье, оформленном, как бандероль, со штемпелем и размытым адресом, с датировкой “1857”, растроганно читала на открытке, изображающей облака: “Приезжайте в Одессу и живите у нас!”
Когда после двухдневного плавания на гигантском белом пароме, ловли ветра и крупяных мячиков, босиковых палубных танцев и прогулок в сопровождении дельфинов все сходили на берег Поти (поэтессы – в пахнущих морем платьях, каждая с пурпурной розой в руке, а поэты – нагруженные своими и подружескими вещами), то увидели: грузины встречают плотной шеренгой, занявшей всю ширину трапа: женщины в черном, а мужчины, разумеется, в белом, в светлейших канотье, с фото– и видеокамерами, с возгласами: “Мы ждем вас уже второй день!”. Один из грузинских прозаиков, как впоследствии выяснилось, кафкианец и телезвезда, снимавшийся в фильме Иоселиани, да еще одноклассник молодого грузинского президента, пытался не слишком прихрамывать, оберегая забинтованную ногу. “Что с вами?” – встревожились поэты. “Да так, вчера чемпионат по футболу смотрел. Ну что за игра! Вот я и топнул в сердцах…” Бинт его был ослепителен. Так началась Грузия.
Дмитрий ВЕДЕНЯПИН
Грузинский алфавит
Слова “Одесса”, “Поти”, “Батуми” – замечательны сами по себе. Словосочетание “путешествие в Одессу-Поти-Батуми” завораживает. Особенно если это не простое путешествие, а поэтический фестиваль, в котором тебя пригласили участвовать. Тем более если в Одессе ты (в смысле я) в первый и последний раз был в пять лет, а в Поти и Батуми не был вовсе.
Но никакое путешествие не обходится без неожиданностей, иначе оно не настоящее.
Мы готовились к отплытию в Поти. В одесском порту выяснилось, что в отличие от украинцев нас, граждан России, в Грузию без виз не пустят. (См. выше эпиграф из грузинской народной песни. – Ред.) Пришлось срочно фотографироваться, мчаться в консульский отдел грузинского посольства, заполнять анкеты и т.д. Консул был необычайно любезен и уладил все визовые формальности. Пока оформляли документы (а это длилось более двух часов), мы (солировала Лена Исаева) вспомнили множество русских песен разных лет. Консул и его помощница, время от времени входившие в кабинет, где мы пели, делали вид, что ничего странного не происходит, а потом внесли вино, и мы мгновенно почувствовали, что консульство – территория соответствующего государства.
В общем, на паром мы успели. Плыть предстояло двое суток – через все Черное море.
Помимо всего прочего подобные путешествия привлекательны своей театральностью: они зрелищны сами по себе и, как правило, включают некие вечерние (или дневные) посиделки-представления. То, что мои товарищи умеют писать стихи, я знал и до поездки, а вот то, что они такие талантливые певцы, танцоры, пинг-понгисты, пловцы и пр., выяснилось уже на месте. Виталий Науменко превосходно играет на гитаре и исполняет ретро-песни (его репертуар огромен, кажется, что он знает вообще все песни). Игорь Иртеньев замечательно поет. Я до сих пор бормочу себе под нос исполненную им a-capella “Течет речечка да по песочечку…”. Лена Исаева просто покорила всех своим высоким мелодичным голосом и очень точным исполнением. Инга Кузнецова гениально танцует. Ира Ермакова – мастер спорта по плаванию. Моим вкладом было жонглирование. Я взял с собой шесть так называемых “bean bags” – мягких матерчатых мячиков, нетуго набитых пшеном. Достоинство таких мячиков по сравнению, допустим, с теннисными в том, что при падении они не укатываются. Поскольку, как сказал один американский жонглер: “Dropping is a big part of my act” (дословно: “Роняние – большая часть моего шоу”), преимущество таких неукатывающихся шариков очевидно. В какой-то момент по просьбе своих коллег я провел жонглерский мастер-класс. Разумеется, многим захотелось научиться. Когда вечером я поднялся на палубу, в разных ее углах жонглировали. Зрелище умилительное! Кстати сказать, выяснилось, что и капитан судна Александр Варакса – жонглер-любитель.
…И вот мы приплыли в Поти. В порту нас встречали грузинские журналисты и целая делегация поэтов из Тбилиси. Я с радостью увидел моего знакомого, замечательного поэта и переводчика Котэ, познакомился с поэтами Шота Иаташвили и Зурабом Тивелиашвили, писателем, телеведущим и актером Давидом Гогибедашвили (он, в частности, играл у Отара Иоселиани в фильме “Разбойники. Глава 7”), писательницей и журналисткой Анной Кордзая-Самадашвили.
Затем мы отправились в Батуми, где в Оперном театре состоялся вечер с речами и стихами. Потом, разумеется, застолье с тостами, стихами (на грузинском, русском и украинском языках) и вахтангури (питьем на брудершафт) почти до утра.
Уже на следующий день мы должны были возвращаться на паром. Батумские парки, море, рынок промелькнули, как в калейдоскопе. Посмотреть город как следует, увы, не получилось. Но подружиться с грузинскими поэтами мы, кажется, успели, причем настолько, что возникло обоюдное желание переводить друг друга. Учитывая интенсивность, глубину и стаж литературной дружбы между нашими странами, абсолютно дикой кажется затянувшаяся почти на пятнадцать лет пауза. Меня по-настоящему тронул интерес грузинских поэтов не только к нашей классике, на которой большинство из них, как они сами признались, выросли, но и к тому, что делается в русской литературе сегодня. Нам тоже интересно, что творится сегодня в грузинской поэзии. Все выразили желание переводить современных грузинских поэтов и, если получится, сделать что-то вроде антологии. Максим Амелин даже пообещал ради такого случая выучить грузинский – сначала сгоряча он сказал “язык”, но потом поправился: “алфавит”.
“Слова поэта суть его дела” (Пушкин). Хочется верить, что помимо этих “соглашений о намерениях” мы и в самом деле сдвинем дело с мертвой точки и в обозримом будущем русские и грузинские поэты, а соответственно, и ценители поэзии смогут получше узнать друг друга.
Наша поездка, оправдывая свое название, и вправду получилась “шелковой”. Мой опыт участия в нескольких фестивалях и многочисленых путешествиях учит, что, как правило, кто-то всегда остается недовольным. Мне кажется, что на этот раз таковых не было. Всем было хорошо, и за это еще раз огромное спасибо устроителям фестиваля и моим коллегам-поэтам, проявившим чудеса такта и творческой одаренности.
Посещение Одессы, не говоря уже о Грузии, непредставимо без винопития. Тема тостов уже не раз – с неизбежностью – всплывала в этих записках, которые я и завершаю вполне традиционным тостом-пожеланием всем участникам (в том числе будущим). Только на этот раз речь не о рюмках, а о поездках по дорогам “Шелкового пути”: “Дай Бог не последняя!”
От редакции: Максим Амелин не смог написать о фестивале, так как учит алфавит. Грузинский.
Елена ИСАЕВА
О языке, времени и Вселенной
Хочу рассказать о трех самых важных для меня впечатлениях нашего путешествия.
Первое, банальнее и глобальнее которого придумать трудно, – ощущение себя как частицы Вселенной. Давало его большое красное солнце, садящееся прямо в воду, и вокруг – с четырех сторон – горизонт, никаких берегов не видно. И над нами только небо, а под нами – 9-палубный красавец паром “Грейсфальд”. Мы посреди Черного моря – на пути из Одессы в Батуми.
От Одессы до Батуми
Лучше места нет, чем в трюме…
(Таков фольклор, возникший во время экскурсии в машинное отделение.)
Мы плывем по маршруту Великого шелкового пути – теперь путём поэтическим. Девиз нашего шелкового пути: “Поэзия без политики”. Но как-то без политики всё равно не получается, потому что второе сильное ощущение – это ностальгия по прошлому.
Не знаю, как другие, а я росла в интернациональном государстве. Не могу сказать, что я об этом в детстве задумывалась или что-то там анализировала, но это происходило само собой. В нашем классе учились украинцы, евреи, грузины. Думаю, что если бы у нас учились японец или сириец, тоже никто бы особо не удивлялся и внимания не обращал. Только с годами и понимаешь все плюсы этого воспитания.
Оказавшись участницей фестиваля “Шелковый путь поэзии”, я осознала, какая катастрофа постигла наше культурное пространство с распадом республик Союза на отдельные страны. То, что это была экономическая катастрофа, почувствовали сразу и все, а вот то, что культурная, – не сразу, но… долгие годы нам еще все это расхлебывать.
Мы были вместе, и мы были нужны друг другу. И все мы смотрели в детстве мультфильм про кота Леопольда – “Ребята, давайте жить дружно”.
Мы были нужны друг другу не только потому, что культурные связи поддерживались сверху и с определенных чиновников строго за это спрашивалось. У нас тогда было время на эти связи и взаимопроникновение – медленное, вдумчивое, подробное. Сейчас, когда и самые удачливые из нас, и самые обделенные заняты все равно одним и тем же – добыванием денег и борьбой за выживание, когда культура уже не поддерживается государством в той мере, в какой нуждается, частный проект, инициированный журналом “Октябрь”, кажется трепетной романтической попыткой – не сдаваться! Восстановить! Не позволить разрушить то, что еще не совсем потеряно. А потеряно очень многое.
Украинская, в частности, одесская, аудитория с новыми именами русской поэзии практически не знакома. Да что говорить о новых, если там не знают русских поэтов, которые давно получили признание не только на родине, но и далеко за ее пределами. Например, Сергея Гандлевского или Веру Павлову. К сожалению, список можно продолжить.
С какой жадностью накидывались на нас зрители, особенно студенты: что почитать, где взять, какие имена? Голод на качественную современную русскую литературу еще в большей степени ощущался в Грузии. С тоской говорила учительница русского языка в Поти о закрытии русскоязычных школ, о том, что катастрофически не хватает новых книг (не детективы, конечно, имеются в виду) и журналов.
Как всегда, правители не могут между собой разобраться, а страдают люди. Стоило расколоть Союз, чтобы понять эту многовековую истину. Сколько тостов было поднято на многочисленных встречах “за прежние времена” – без войн и разделения, то есть за жизнь в любви и дружбе! Причем говорили об этом и бедные литераторы, и богатые нефтепромышленники.
Великолепными пейзажами, бесконечно зелеными горами предстали перед нами окрестности Поти и Батуми. Но сквозь все это великолепие печально проступали облупившиеся дома и разбитые мостовые улиц. Туристического бизнеса в республике почти нет… И тем не менее – всюду жизнь! Люди хотят общаться, читать друг друга, переводить. Потому что культура, несмотря на все старания политиков, жива. И любой интеллигентный человек понимает, что без вливания извне, без подпитки другими культурами мы не сможем выживать, обогащаться, совершенствоваться.
И третье сильное ощущение – правильности происходящего, когда ты там, где надо, и с тем, с кем надо. Оно возникло на приеме у Архиепископа Потийского и Хобского, когда в стенах резиденции звучали стихи о языке, о времени и Вселенной, когда весь наш путь был осенен благословением, а значит, окрепла уверенность, что нам удастся преодолеть политические пропасти, разъединяющие наши государства, языки и культуры.
Елена ПАЛАШЕК-СТОРОЖУК
Сладкоголосая Одесса
“Почему у поэтов глаза пасмурные? Чего их там гнетет?” – задумываются многие не поэты, погружаясь в волшебство рифмующих голосов…
В Одессе каждый второй – поэт, а каждый первый – композитор. “Вторые” пишут друзьям юбилейные поздравлялки, а “первые” к каждому посвящению мотивчик придумывают. А куда пристроить тех, кто пишет стихи или музыку серьезно (хотя нет, серьезно пишут все), даже фанатично? С точки зрения вторых и первых эти, фанатичные, – нечто, не укладывающееся в рамки простой жизни, все это броуновское движение свадеб, похорон и пикников… А дальше – как получится. В Одессе же всегда получается то, чего вы не ожидаете.
Любое тело расширяется, перемещаясь из холода в тепло, и душе становится в нем свободней. В еще февральской Одессе, которая, как истинная женщина, показывала себя с лучшей стороны, освободилась от рабочих будней душа прилетевшей москвички. А может, она (не душа, а сама москвичка) просто искала повод почаще бывать “в жарком городе, который обтекает море”, как сказал Бабель? Впрочем, случай определяется не нами, а если мы и можем что-то определять, так это наши возможности.
– Сколько метров шелка приобрести, чтоб устлать им путь поэзии?
– Сколько нужно, столько и приобретем!
И потянулся Шелковый путь поэзии от Москвы к Одессе, цепляясь за кабинеты, и гостиницы, и рестораны, за сладкие слова и крепкие выражения, – да прямо на сцену Украинского театра.
– О чудо! – Первопроходцы со сцены удивленно рассматривали не маленький, скажу я вам, зал.
– Кто сказал, что в Одессе удивиться нечему? Так не надейтесь! Вот вам полный зал желающих разобраться со своим отношением к поэзии.
– Право дело, одесситы – народ непредсказуемый. Два часа без перерыва и буфета, без буфета и без солнца. И без желания уходить.
Только одно желание их никогда не оставляет – смеяться:
– Это вот и все? А когда будет весело? Мы лишь хихикали. А когда смеяться?
– Смеяться поздно. Эти поэты, говорят, в Грузию лыжи навострили!
– Какие лыжи? Там теплее, чем у нас. Батареи в этом году не грели – значит, у нас теплее.
– Как вы можете за такое думать после того, что слышали?
– А что я такое услышал, что такого нового мне рассказали? Я сам так могу.
– А вы говорите, в Одессе удивляться нечему, когда здесь каждый второй – поэт, а каждый первый – хороший поэт.
– И чтоб вы знали, так лучше бы я вышла на сцену и прочитала свое, мне бы зал стоя хлопал.
– Давно сочиняете?
– Всю жизнь.
– И много написали?
– Одно стихотворенье, и больше не буду, лучше уже не напишешь.
Самое удивительное в Одессе – люди. До чего же сладкоголосые!
– Послушай, Бора, если ты будешь маму не так слушать и плохо в школе, так я тебя отправлю в Москву, ты будешь такой же замерзший, как все поэты. Ты видишь, они даже у нас не отогрелись.
– Ой, шо я тебе скажу! Не думал, не думал!
– И не надо! Тебе это не идет.
– Я не думал, шо будет так классно.
– Поздравляю, ты становишься нормальным интеллигентным человеком.
– Ты видел, сколько у нас любителей поэзии?!
– А ты видел, как эти любители каждое стихотворение приветствовали так, как будто оно последнее?
– Шо ты хочешь этим сказать?
– Только то, шо хорошо, но мало. Только начинаю наслаждаться одним поэтом, закрываю глаза, открываю – на сцене уже другой.
А ведь действительно, хорошо, но мало. Как найти баланс между количеством выступающих и количеством стихов? В общем-то, шелк – материал скользкий. Зато люди – шершавые. Так что сами о себя и спотыкаемся. И все равно – вперед! Поездом, самолетом, паромом.
Паромом! Через море! И всё – как по заказу: солнце ласковое, волны спокойные, дельфины веселые, мы тоже. В первый же вечер загорелые отродясь одесситы и подрумяненные южным солнышком москвичи благодарно в бассейн нырнули, а, вынырнув, стихами заговорили – от удовольствия. И пели песни, и рассказывали о своих далеко бегущих планах капитану парома и друг другу. И потом эту традицию – читать, петь и разговаривать “по интересам”– не нарушали. Не нарушали и не нарушим, потому как энтузиазм еще остался – протянуть наш путь шелковый по всему миру. Мир посмотреть, себя показать, стихами обменяться… А счастье от этого – оно потом осознается.
– Так сколько метров шелка приобрести, чтобы продолжить путь поэзии?
– А сколько нужно – столько и приобретем!