Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2004
На самом деле это проблема жанра и проблема жизни после того, как традиция закончилась. Жанра “толстого журнала” и традиции, замкнутой на себе, прекрасной и ужасной в своей автаркии русской словесности. “Толстый журнал”, благополучно доставивший в своем бездонном трюме всю советскую подцензурную словесность из порта Революции в гавань Перестройки, никогда больше не вернется в порт приписки. Революцию теперь возят на совсем других кораблях. Не стал “толстый журнал” и ковчегом, как многие надеялись; не получилось собрать на него всякой литературной твари по паре и отправиться в поисках благословенной горы, не затопленной водами совсем иной культуры, более работящей и производительной. Хотя за место на таком вот ковчеге спорили, – ах, как спорили! – но, лишенные привычного прейскуранта ценностей, ни о чем не договорились. Кому оказался милее поп, кому попадья, а кому – попова дочка. Меж тем жизнь идет, солнышко светит, клейкие листочки наличествуют, есть писатели, есть литературы и – что самое главное – есть читатели. Читатели эти несколько иного свойства, нежели те, для кого издаются глянцевые журналы и сочиняют писатели, про которых оные журналы пишут. И читатели совсем иного свойства, нежели те, за кого думают тяжкую думу бородатые тугодумы о погибели Земли Русской. И уж точно совсем другого свойства, нежели воображаемый (и несуществующий) ценитель ископаемого журнализма, выдаваемого на Интернет-гора моралистами из бывших маньеристов. Читатель есть, но совсем иной. Он живет себе – поживает, читать любит, литературу знает, только вот голоса в нынешние времена не имеет, ибо скромен, чаще всего небогат и не принимается в расчет культурными рекламщиками. Собственно, это и есть Читатель. Теперь он должен стать портом приписки нашего корабля.
Что же доставит ему “толстый журнал” из странствий по литературным океанам? Куда плыть этому кораблю за словесными яшмой и ониксом, шелком и парчой, старым вином и свежими пряностями, черным деревом и слоновой костью? Чем загрузить его по самую ватерлинию, после того как команда откачает трюмные воды мутной литкритики и душеспасительной публицистики? Команда корабля, восемьдесят лет назад названного именем месяца, в котором была совершена несчастная Революция, знает точные ответы на эти вопросы.
Между прочим, сейчас название “Октябрь” говорит совсем о другом; по крайней мере мне говорит. Это любимый мой месяц, кристальный русский октябрь в средней полосе России – с изморозными солнечными утрами, с синим небом, охватившим замкнутый мир пролетарского района, с ворохом палой листвы, с горьким запахом кострищ в пустых советских парках. Вечером в окне операционный свет уличного фонаря выхватывает из тьмы верхушку дерева, ветер рвет последние листья, тоска, тоска, тоска, пора читать милые родные стихи, толстые романы, тонуть в русском уюте, русском раю, как сказал бы Кузмин, набираться терпения, набирать в легкие побольше воздуха и заныривать в бесконечную зиму. Немного, как-то особенно легко болит голова, стол, только что заваренный чайничек и булочка, словно Пивоваровым нарисованная, открыт потрепанный, упоительно сладковато пахнущий красный том с потемневшим золотым тиснением, читаем. Октябрь уж наступил. В моей писательской жизни “Октябрь” наступил ровно десять лет назад, когда Анна Вячеславовна Воздвиженская, не устаю повторять – мой лучший и самый любимый редактор, взяла для публикации мое эссе.
Сам факт, что русский “толстый журнал” согласился напечатать текст, принадлежащий к этому жанру, говорит обо всем. Эссе – прямой разговор с читателем, сюжетный жанр, героями которого являются не вымышленные персонажи, а идеи, рассуждения, чувства. Этот жанр одинаково ненавидят как записные критики, признающие за литературой лишь право описывать немудреные жизненные перипетии и разговорчики таких же посредственностей, как они сами, так и шустрые глянцевые молодцы, кормящиеся у так называемой “актуальной литературы”, что бы это словосочетание в данный момент не означало. Впрочем, сейчас появилась новая поросль; прочитав несколько книг из школьного курса русской литературы, эти отчаянные смельчаки решили защитить Великую Традицию Реализма, которую, впрочем, перепутали с неиссякающей традицией самого пошлого трюизма и трескучей банальности, традицией, продолжающей великие начинания Белинского, Чернышевского, Скабичевского и “прогрессивной советской критики”. Нынешние борцы с литературной условностью также заняли свое место среди гонителей эссеистики.
Но вернемся к “Октябрю”. Модернизация журнала, его обращение от “литпроцесса” и прочих выморочных вещей к Читателю, сделали “Октябрь” таким изданием, о котором я всегда мечтал, – “журналом частного человека”. Не “мещанина”, а “гражданина”, “гражданина Республики Литературы”; в этой республике соседствуют романы, путевые очерки, стихи, переводы, мемуары, эссе, но при этом ни один из этих жанров не чванится, а гордо и благожелательно ведет диалог с соседом. Под обложкой “Октября”, как в гостиной князя Петра Андреевича Вяземского, можно встретить столичную штучку, робкого провинциала, заезжего иноземца, шевелюристого анархиста, джентльмена-классика, махрового реакционера. Здесь нет дутых величин, каждый в своем масштабе, каждый в своей тарелке, каждый имеет право. Это и есть республика, это и есть демократия, уж простите. Нынешний “Октябрь” мне представляется неким прообразом будущего, более справедливого устройства русской литературной жизни.
Ну и, конечно, десятки превосходных текстов, которые доставили мне – скорее читателю, нежели писателю – многие часы счастья.
Ошибка
Утром 16 июня 1954 года в Сэндимаунте, юго-восточном пригороде Дублина, к побережью моря подъехал старомодный кэб, которым правил носатый возница, мрачно зыркавший из-под густых бровей. В кэбе сидели шесть джентльменов в костюмах, при галстуках, а некоторые – и при шляпах. У приземистой башни Мартелло, где располагалось закрытое по причине раннего часа кафе, в котором в прочее время редкий путешественник мог выпить чашку чая с сэндвичем, кэб остановился. Пассажиры вышли из него и направились к дому архитектора Майкла Скотта, который стоял несколько вглубь, будучи отделен от башни каменной изгородью, опутанной проволокой. Джентльменов ждали. Несмотря на ранний час хозяин предложил им по стаканчику виски. Выпивка оживила гостей; один из них – худой, высокий, нескладный, с огромными очками на большом крестьянском лице, сдвинув на затылок нелепую шляпу, решил смеха ради вскарабкаться на изгородь. Несколькими мгновениями позже за ним последовал еще один – низенький, с одутловатым бледным лицом, тоже в шляпе, еще более нелепой, нежели у первого. Залезть наверх он так и не смог, оттого довольствовался тем, что пытался стянуть за ногу своего приятеля. Оставшиеся криками заставили соперников вернуться, и вся группа, чинно распрощавшись с гостеприимным архитектором, направилась к башне. Там произошла еще более странная вещь: один из джентльменов вытащил толстенную книгу и принялся читать ее вслух, причем с самого начала. Кэбмэн, с неудовольствием поглядывавший на своих затейливых пассажиров, попытался было понять, о чем шла речь в книге, однако это были даже не стихи, которые стоило бы читать вслух, нет, в ней какой-то Бык Маллиган намеревался тщательно выбриться с утра, но некий Стивен своими дурацкими разговорами не давал ему сосредоточиться. Или, наоборот, этому самому Быку не шибко хотелось бриться, и он отлынивал, тыркая приятеля… В общем, полная чепуха; к тому же каждое второе слово было совершенно непонятно, хотя и звучало по-английски. Пассажиров извиняло лишь одно: влить в себя в семь утра порцию виски – тут любой начнет дурачиться и с ума сходить. Меж тем джентльмены кончили читать, один из них – кажется, самый пожилой – полез в кэб за фотоаппаратом и, заставив остальных стать рядком, щелкнул несколько раз. Он зачем-то сфотографировал башню и кэб с возницей; потом тот самый дылда-верхолаз отобрал у него аппарат и без предупреждения снял своего соперника по покорению каменных изгородей. Наконец все забрались в экипаж и уехали в Дублин.
Эти фотографии сейчас передо мной. На одной из них – группка из пяти человек; в центре стоит невысокий мужчина с пронзительными глазами, с большой головой, увенчанной шляпой с широкими полями, он одет в строгую тройку, одна нога чуть отставлена назад, корпус несколько наклонен вперед, будто он собирается произносить речь на митинге – социалистическом или националистическом, неважно. Кажется, сейчас он взмахнет рукой и примется громить капиталистов, империалистов или юнионистов… Но все это лишь видимость, к тому же на дворе не 1904-й и не 1914-й, а 1954-й год, и наш оратор – никакой не оратор, а отставной высокопоставленный чиновник министерства местного самоуправления Брайен О▒Нолан (или, как он порой называл себя по-ирландски, “Бриан О’Нуаллан”), известный также (под псевдонимом Майлз на Гопалин) как ядовитый колумнист газеты “Айриш Таймс”. Как раз в тот самый день, 16 июня 1954 года, в пятидесятилетний юбилей “Блумсдэя”, когда О▒Нолан с приятелем-киношником организовал, кажется, первое паломничество по маршруту монструозного джойсовского “Улисса”, “Айриш Таймс” напечатала очередную колонку Майлза, в которой автор преспокойно обвинил полиглота Джойса в безграмотности: “Его редкие экскурсы в древнегреческий неверны, а редкие попытки построить гэльскую фразу абсолютно чудовищны”.
Итак, спустя пятьдесят лет с того дня, когда Леопольд Блум жарил себе на завтрак свиную почку, а Стивен Дедал выслушивал спотыкающиеся ответы учеников об обстоятельствах гибели эпирского царя, Брайен О’Нолан с друзьями совершил паломничество по маршруту скитаний двух героев однодневного эпоса Джойса. В тот же день Майлз на Гопалин обозвал творца многоязычного универсума Finnegans Wake – невежей1 . Но во всей этой истории был еще третий персонаж – Флэнн О’Брайен: под этим псевдонимом О’Нолан опубликовал в 1939 году роман “О водоплавающих”2 . Накануне пятидесятилетия “Блумсдэя” писателю О’Брайену предложили отредактировать специальный номер журнала “Envoy”, посвященный Джеймсу Джойсу. О’Брайен поначалу с раздражением отказался, но в конце концов нехотя согласился и даже написал для журнала смешное эссе, повествующее об одном дублинском пьянице, который повадился залезать в вагоны-рестораны, стоящие в железнодорожном депо, чтобы на дармовщинку истреблять запасы виски, приготовленные для пассажиров. Ворованный виски он пьет, запершись в вагонном туалете, сидя на стульчаке – чтобы никто не помешал. Однажды этот герой увлекся своим занятием и не заметил, что его вагон, забытый железнодорожниками, неделю простоял в каком-то темном тоннеле. О’Брайен говорит, что этот любитель виски и одиночества очень напоминает Джойса. Сложно сказать, что именно имел в виду автор, но мотивы столь странного оммажа великому земляку очевидны, достаточно сократить название журнала, где было напечатано эссе О’Брайена, на одну лишь букву – ▒o’3 .
Но вернемся к нашим паломникам, которых мы оставили в кэбе, направлявшемся в Дублин. Всю дорогу О’Нолан был убийственно серьезен и строго следил за выполнением условностей ритуала, которого, впрочем, еще не существовало. Кстати говоря, каждый из участников той джойсовской церемонии символизировал кого-то из персонажей “Улисса” (или жизни самого Джеймса Джойса). Еврей Кон Левенталь играл роль Леопольда Блума; Энтони Кронин, тогда молодой поэт, позже автор биографии писателя О’Брайена, где я обнаружил те самые снимки у башни Мартелло, был, конечно, Стивеном Дедалом; кинорежиссер Джон Райан, который описал перипетии (и перепитии!) юбилея “Блумсдэя”, был газетным редактором Майлзом Кроуфордом. Дантист Том Джойс, не прочитавший ни единой джойсовской строчки, символизировал всю семью Джеймса Джойса, тем паче что он был кузеном писателя. Поэт Патрик Каванах – тот самый нескладный верзила в очках – был назначен изображать музу. Наконец, сам О’Нолан сочетал в себе сразу двух персонажей: отца Стивена Дедала – Саймона, жалкого старика, пропившего все, кроме дивного голоса, и заботливого, рассудительного, положительного Мартина Каннингема. Эти роли странно соответствовали характеру и жизненным обстоятельствам самого О’Нолана – к 1954 году он уже был горьким пьяницей, если не алкоголиком, к тому же после смерти отца в конце тридцатых он в течение долгих лет содержал мать и братьев. В ходе джойсовского паломничества О’Нолан присматривал не только за порядком перемещения от одного улиссовского топоса к другому, но и за поведением своих непоседливых товарищей. По дороге на Гласневинское кладбище он заставил их вести себя так, как подобает участникам похоронной процессии. Он не давал им горланить в пути песни (что было довольно сложно, учитывая утренний виски, который лакировался по мере прохождения назначенных пунктов). Он ворчал на Кронина и Каванаха, которые отобрали у возницы поводья и намеревались сами поуправлять экипажем. Он вдруг растерял все свое чувство юмора, настаивая на скрупулезном и уважительном следовании маршрутам Леополда Блума и Стивена Дедала. Впрочем, даже будучи сверхсерьезным, О’Нолан умудрился в тот день стать участником комической сценки, выдержанной вполне в духе фельетонов Майлза на Гопалин. Направляясь в Гласневин, джойсовская компания заехала в паб, чтобы в очередной раз промочить горло. Хозяин, привыкший, что в его заведение заглядывают в основном по пути на кладбище, поспешил выразить свои соболезнования О’Нолану, которого он (и не безосновательно!) принял за распорядителя похорон. “Надеюсь, покойный – не ваш близкий”, – любезно предположил он. О’Нолан тихо ответил: “Нет, просто друг, один парень, звали его Джойсом, Джеймсом Джойсом”. Хозяин задумчиво повторил несколько раз “Джеймс Джойс…”, выставляя компании стаканы с виски, и затем спросил: “Не тот ли строительный подрядчик с Вулф-Тон-Сквэр?”. О’Нолан нетерпеливо перебил его: “Нет-нет. Сочинитель”. Кабатчик возопил: “А! Так это тот, который вывески сочинял! Малыш Джимми Джойс с Ньютон-Парк-Авеню, сочинитель вывесок, но, позвольте, он же сидел на этом стуле еще в прошлую среду… нет, вру! В прошлый четверг!”4 .
В этом стремлении педантично, шаг за шагом, создать (разыгрывая в первый раз) ритуал под названием “юбилей “Блумсдэя”, чувствуется что угодно, только не почтительность робкого ученика или любовь пылкого почитателя. Скорее наоборот – О’Ноланом, вероятно, двигало стремление отделаться наконец от настоящего Джойса, превратив его в легендарную и неопасную фигуру, а празднование “Блумсдэя” – в еще один милый предрассудок дублинских обывателей5 . Тогда – в 1954 году – он (во всех трех своих ипостасях – дублинского интеллигентного обывателя, фельетониста и прозаика) нанес ненавистному Джеймсу Джойсу тройной удар – назвав невежей, сравнив с алкоголиком-воришкой, заснувшим в обнимку с бутылкой в вагонном сортире, и превратив главный его шедевр в путеводитель. На первый взгляд, однако, эта затея не удалась – ничто не могло помешать уверенному пути благополучно умершего за пятнадцать лет до этого Джойса в “классики XX века”, в главные ирландские писатели всех времен, а его сочинений – на страницы десятков тысяч статей, эссе и диссертаций, где “Дублинцев”, “Портрет художника в юности”, “Улисс” и “Finnegans Wake” сравнивали со всем корпусом мировой литературы от (что закономерно) “Одиссеи” до любого новейшего романа. В числе этих “новейших романов”, ставших подручным сырьем для “джойсовской литературоведческой индустрии”, стал и первый роман Флэнна О’Брайена.
Кошмар начался с того, что “О водоплавающих”, кажется, был последним романом, который полуслепой Джойс прочел без посторонней помощи. И, прочитав, похвалил. Похвалу эту О’Брайену любезно передавали разные люди, в том числе и Сэмюэл Беккет – еще одна жертва джойсовского гения. Кошмар этот оттиснут на любом современном издании “Водоплавающих” в виде рекламных цитат на обложке, вроде: “Флэнн О’Брайен – лучший ирландский романист после Джойса”. Чувствуете? “После Джойса”! Впрочем, следует заметить, что проклятие Джойса нависло над романом О’Брайена совершенно неслучайно. Автор сам напросился.
“О водоплавающих” – результат прочтения “Портрета художника в юности” и “Улисса” молодым одаренным писателем, не знающим пока, о чем и как ему надо писать. Не следует забывать, что эти сочинения Джойса в Ирландии 30-х годов воспринимались почти как новинки – их издали относительно недавно, а “Улисс” был вообще запрещен и его привозили контрабандой с континента. Один из приятелей О’Нолана вспоминал в сороковые годы, что прочел “Улисса” в обратном порядке: гигантский роман был издан в двух томах, и ему сначала попался в руки второй том6 . Впрочем, сам О’Нолан основательно познакомился с сочинениями Джойса, еще учась в университете. А познакомившись, принялся за собственный роман. Главный герой “Водоплавающих” – пародия на главного героя “Портрета художника в юности” Стивена Дедала; он тоже в своем роде “художник”7 , только нет в нем ни ультраромантических порывов, ни дедаловских взлетов и падений, ни воспаленного католицизма и проклятий в адрес церкви, ни терзаний больной совести и иезуитского анализа этих самых терзаний. Герой О’Брайена равнодушен к самой мучительной теме Стивена Дедала – Ирландии; более того, у него нет даже имени – не такого, как у джойсовского героя, красноречиво говорящего об отщепенстве и творчестве, нет, у него вообще нет никакого имени. Стивен Дедал – юный поэт, покидающий родину из любви к ней, следует собственному же афоризму: “Путь в Тару лежит через Холихэд”8 . Его жизнь до бегства из Ирландии становится в конце концов романом; жизнь художника становится книгой. О’Брайен высмеял этот простоватый романтический трюк. Его безымянный герой старается вообще не покидать собственной спальни, где он обычно возлежит на кровати и либо предается приятнейшему ничегонеделанию, либо составляет – да-да, именно “составляет” – свой роман. В этом романе нет ровным счетом никакого “содержания” в традиционном смысле этого слова; его содержание есть сам процесс написания романа и крайняя озабоченность формальной стороной дела. В сущности, “Водоплавающие” представляют собой смесь заметок героя-автора, повествующих о его редких походах в университет, равнодушных стычках с дядей-опекуном и довольно дурацких беседах с друзьями за пинтой портера, с целым рядом параллельно развивающихся абсурдных повествований, пародирующих разные жанры ирландской и англоязычной литературы: от древних саг до ковбойских романов. Постепенно все эти столь разные повествования переплетаются и складывается даже некий сюжет, точнее – два сюжета. В одном герой завершает книгу, заканчивает, несмотря на непреодолимую лень, университет и мирится с дядей. В другом сюжете – более населенном и оживленном – персонажи всех остальных параллельных повествований собираются вместе, чтобы устроить суд над посредником между героем-автором и ними. Посредник – романист Треллис, неустанный лежебока, плагиатор и ничтожество – придуман для того, чтобы сочинять (или перелицовывать) все эти истории про безумного короля Суини, легендарного вождя Финна Мак Кула, злого духа Пуку Фергуса Мак Феллими, ковбоев, которые пасут скот почему-то в дублинских пригородах, некоего Ферриски, который появился на свет сразу в двадцатипятилетнем возрасте, с прокуренными зубами и даже с пломбами в этих зубах9 , и многих других. Кстати говоря, вот этот-то суд персонажей над автором и сделал “О водоплавающих” столь удобным примером для разного рода постструктуралистских теоретических построений. Начиная с 60-х годов прошлого века О’Брайена стали называть чуть ли не “первым постмодернистом”10 , помещать его имя в достославный перечень писателей, предсказавших знаменитую “смерть автора”, которую лет тридцать назад с воодушевлением констатировали французские гуру с короткими фамилиями Барт и Фуко.
Между тем если безымянный герой “Водоплавающих” – пародия на Стивена Дедала, то формальное изобретение, сделанное О’Брайеном в первом его романе, развивает и доводит до абсурда открытия, сделанные Джойсом в “Улиссе”. В 14-м эпизоде “Улисса” (“Быки солнца”) Джойс пародирует с дюжину различных авторских стилей – от Тацита и средневековых хроник до кардинала Ньюмена. О’Брайен идет дальше – он составляет свой роман из жанровых стилизаций, сводя их в конце в издевательскую коду, отрицающую романтическую идею “авторства” вообще. Джойс перебирает и перетасовывает корпус литературы, пытаясь “оживить” его, высечь из него искру чувства, страсти, смысла. О’Брайен исключает возможность всякого смысла вообще, его занимает механическое сочетание способов письма: чем нелепее получается результат, тем больший (вполне в духе русских обэриутов) предполагается художественный эффект. Получается, что, демонстрируя бессмысленность литературы, он обессмысливает и подвиг великого модерниста Джойса, затеявшего “литературную революцию”. Джойс высмеян, преодолен, повержен – таков итог первого романа О’Брайена. Никто из прочитавших роман и похваливших его этого не заметил: ни сам Джойс, ни Беккет, ни Грэм Грин. Ошибка современников искалечила дальнейшую литературную карьеру О’Брайена.
За пятнадцать лет, прошедших с момента издания “Водоплавающих” до памятного юбилея “Блумсдэя”, Флэнн О’Брайен написал удивительный роман “Третий полицейский”, но не смог найти на него издателя; Брайен О’Нолан успел сделать недурную служебную карьеру, стать алкоголиком, жениться и быть уволенным; наконец, в эти годы появилась и третья ипостась нашего героя – Майлз на Гопалин11 , язвительный двуязычный колумнист, издавший к тому же уморительный и страшный роман, название которого тоже довольно сложно перевести на русский: то ли “Пустой рот”, то ли, как это остроумно сделала русская переводчица Анна Коростелева, “Поющие Лазаря”. В основном это были пятнадцать лет неудач: со службы уволили, один роман не издали, другой толком не прочли, ибо написан он был по-ирландски, а кто читает на этом языке? Хуже того, его считали неудачником; и не только считали, а фактически публично назвали таковым.
В 1947 году в дублинском журнале “Белл” была опубликована статья, которая, несмотря на то, что называлась “Майлз на Гопалин”, была посвящена прежде всего Флэнну О’Брайену. Автор статьи Томас Вудс укрылся под своим обычным литературным псевдонимом “Томас Хоган”; как и О’Нолан, Вудс был государственным чиновником, алкоголиком, обожал псевдонимы, как Майлз, он был фельетонистом и, как О’Брайен, недоволен своей литературной карьерой. В этой статье он попытался переадресовать собственное недовольство другому. Этот текст написан в самых пошлых традициях провинциальной литературной критики, вроде нынешней российской; автор снисходительно рассказывает историю о том, как подававший некогда большие надежды последователь Джойса надежд этих не оправдал.
Можно себе представить, что испытывал О’Нолан, читая, кажется, единственную в ирландской прессе статью, посвященную его литературным двойникам и ему самому. Все, что он писал после “Водоплавающих”, не имело ни малейшего отношения к Джойсу, кроме общего языка, да и то один роман и множество фельетонов были сочинены на ирландском, которого, кстати говоря, автор “Дублинцев” не знал. Трудно вообще было найти больших антиподов Джойса-человека и Джойса-писателя, нежели О’Нолан, О’Брайен и Майлз. О’Нолан вырос в уважаемой чиновничьей семье, где говорили исключительно по-ирландски; английской он выучил потом – листая комиксы про полицейских, которые он доставал в газетном киоске своего дяди12 . Напомню, что отец Джойса – пьяница и музыкант-любитель – промотал все состояние, оставив огромную семью без средств существования. Итак, он пел, отец Джойса, в то время как отец О’Нолана – молчал. Он молчал все время, по крайней мере вне службы, оттого дома у О’Ноланов всегда царила тишина. Чувственный Джойс довольно рано женился по любви и молодым покинул Ирландию, как потом оказалось, навсегда. Он вел жизнь бедного эмигранта, переезжая из Триеста в Париж, из Парижа в Цюрих. Он не любил и не умел зарабатывать, предпочитая годами находиться на содержании родных и знакомых. В конце концов он при жизни стал живым классиком и объектом интернационального поклонения. О’Нолан, напротив, после университета сознательно выбрал карьеру госслужащего, после смерти отца содержал семью, в том числе – брата Кьюрана, который считался в семье настоящим “художником”, в духе Стивена Дедала. Во второй половине тридцатых Кьюран целыми днями сидел дома и писал на ирландском детективный роман, так никогда и не изданный, в то время как его брат Брайен таскался на службу, урывками сочиняя “Водоплавающих”. О’Нолан был истинным дублинцем, крайне редко, практически никогда, не покидавшим свой город. К тому же он был убежденным холостяком, кажется, совершенно равнодушным к сексуальной жизни. Он, правда, женился лет сорока на своей сослуживице, но сделал это, вероятно, потому, что на ирландской государственной службе женатые чиновники имели разнообразные финансовые преимущества. По крайней мере незадолго до женитьбы О’Нолан направил начальству меморандум о несправедливости подобного отношения к холостым госслужащим. Никакой полноженственной Норы-Молли, никакой вечноюной Анны-Ливии-Плюрабель, никаких эротических писем, которые через шестьдесят пять лет после смерти продают на аукционах за четверть миллиона долларов. Холодный дом, уютный паб через дорогу и печатная машинка. Увы, Брайена О’Нолана приняли за совсем другого человека и писателя. Произошла фатальная ошибка, которую он пытался исправить, но не смог.
Джеймс Джойс был одним из великого племени модернистов прошлого века, создавших малочитабельные шедевры и превративших собственную жизнь в гораздо более увлекательный, нежели любой из написанных ими, роман. Брайен О’Нолан был довольно заурядным интеллигентным дублинским обывателем, Майлз на Гопалин – блистательным газетчиком и превосходным ирландским романистом, Флэнн О’Брайен сочинил на английском языке три совершенно непохожих друг на друга романа13 , каждый из которых хочется читать и перечитывать. В североирландском городке Стрэбэйн, на доме, где родился Брайен О’Нолан, висит мемориальная доска. На ней на двух языках написано, что здесь родился писатель. По-ирландски слово “писатель” написано с ошибкой.
1 Это был не первый выпад популярного колумниста в адрес Джойса.
2 Вынужден пользоваться столь далековатым переводом названия этого романа (“At-Swim-Two-Birds”), которое действительно очень трудно точно переложить на русский. По крайней мере именно под названием “О водоплавающих” этот роман известен русскому читателю.
3 “Envoy” – посланник, “envy” – зависть.
4 И после этого недоброжелатели говорят, что Джеймс Джойс – “автор для высоколобых”, “писатель для писателей”! Эту сцену мог разыграть лишь усердный читатель “Улисса”: в романе совершенно теми же словами дублинские пьяницы встречают известие о смерти Патрика Дигнама.
5 Как бы он удивился и обрадовался, наблюдая недавний бессмысленно-пышный столетний юбилей “Блумсдэя”! Что написал бы в своей колонке Майлз на Гопалин по поводу одного только бесплатного завтрака на десять тысяч особ, который подавали почему-то на О’Конелл-стрит! Некий английский фельетонист, явно прошедший школу Майлза, назвал этот завтрак “джойсовский Happy Meal” – на манер детского меню в “Макдоналдсе”.
6 А Энтони Кронин утверждает, что прочел “О водоплавающих” раньше “Улисса”, оттого первый роман произвел на него гораздо большее впечатление, нежели второй.
7 Английское “artist” в названии джойсовского романа “Portrait of the Artist as a Young Man” означает не только собственно “художника” в узком значении этого слова (то есть живописца, скульптора и так далее), но и вообще человека искусства, “художника” в широком смысле.
8 Тара – один из главных политических и культурных центров древней Ирландии, для ирландских патриотов рубежа XIX и XX веков – символ былого величия и залог грядущего возрождения. Холихэд – порт в Британии, куда приходят паромы из Ирландии.
9 Идея творения, так сказать, не “с нуля”, а “с середины”, когда на свет появляется нечто, уже имеющее историю и следы этой истории на своем теле, ужасно понравилась бы Борхесу, который посвятил ей эссе “Сотворение мира и Ф.Госс”.
10 С неменьшим основанием так можно было бы обозвать и Константина Вагинова – автора “Трудов и дней Свистонова”, написанных ровно за десять лет до “Водоплавающих”.
11 В одержимости нашего героя псевдонимами можно, при желании, найти объяснение странностям как поэтики романа “О водоплавающих”, так и собственной его жизни. Отмечу только, что имя Брайена О’Нолана на английском и на ирландском пишется по-разному, и он, как, впрочем, и его отец, развлекался тем, что периодически менял его написание в официальных служебных бумагах.
12 Любопытно сравнить этот случай двуязычия со случаем Борхеса: аргентинец под влиянием отца-англомана ребенком начал говорить и писать по-английски, испанский же был для него языком матери (других языков не знавшей) и прислуги. Иными словами, для Борхеса “языком культуры” был английский, сама Культура была воплощена в фигуре отца. Для О’Нолана “языком культуры” изначально был ирландский – тоже язык отца (между тем сам его отец выучил ирландский в зрелом возрасте, будучи патриотом и деятелем “национального возрождения”), а английский значительно позже стал языком комиксов, кино, большого города (после переезда в Дублин), иными словами – “языком реальной жизни”.
13 Четвертый (хронологически – третий) – “Архив Долки” – не в счет, ибо есть не что иное, как не изданный при жизни писателя роман “Третий полицейский”, переписанный заново в попытке пристроить его в издательство. “Третий полицейский”, вышедший через несколько лет после смерти О’Нолана, был принят с восторгом.