Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2004
Анатолий НАЙМАН
Было дело, написал я поэму и читал ее на квартире у друзей. Друзья – молодая пара, актеры, и все собравшиеся – тоже актеры, их приятели. Они тогда играли в театре пантомимы. Как говорил наш общий знакомый, музыкальный критик, “в полном кочуме”. От лабухского “кочумать” – “молчать”.
Мы сидели в гостиной, она же столовая. А за дверью, чуть приоткрытой, стояла старая тетка хозяйки – разглядывала и слушала. Такая старая, что во избежание расспросов, чего это она такая, юная хозяйка, голубоглазая и золотоволосая, звала ее бабушка. Меня она невзлюбила сразу, как увидела, и все, что я дальше делал и говорил, укрепляло ее первое впечатление.
Поэма начиналась так:
Октябрь – очарование очей.
Бесцветно все, но вдруг в порыве ветра
пейзаж вдали качнется, и ручей
окажется в легчайшей части спектра.
И еще 350 строчек.
Когда чтение кончилось и кто глубокомысленно, кто, наоборот, изящно высказались и стол покрылся бутылками и тарелками, а хозяйка пошла за закуской на кухню, тетка-бабка встала на пути и, презрительно усмехаясь, проговорила: “Он что, вам сказал, это е г о стихи? Это П у ш к и н а стихи!” Слова тотчас были оглашены, все их оценили – кто красноречиво, кто мимически. Когда стали расходиться, приоткрыта была уже дверь боковая. За ней, устремлены на меня, горели глаза, выражающие беспримесное отвращение. Я сунулся в щель и пробормотал: “У Пушкина октябрь – месяц, а у меня – литературный и общественно-политический журнал”.
Это было сорок лет назад, журнала “Октябрь” я в глаза не видел, только слышал звон. Теперь я в нем печатаюсь, захожу в помещение, более или менее в курсе дел. Не сказать, что “очарование очей”, но на дифирамб изящно-глубокомысленный тянет.
И Осоавиахим, и Допр,
И даже Термидор Французской революции –
Названия довольно куцые
В сравнении с Ж у р н а л ь д’ О к т о б р.
Владимир КАНТОР
Как-то Маяковский сказал Бабелю: “Опубликуйте свои рассказы у нас. Мы на юру. Вас сразу все заметят”. Бабель, как известно, согласился. Разумеется, дело было не только в журнале, но, конечно, в таланте писателя. Хотя журнал в России всегда являлся своего рода трибуной, с которой мы привыкли слышать, извините за старомодное слово, правду о нашей жизни. Есть трибуны, с которых слышно всех, даже тех, у кого не очень громкий голос, но зато истинные интонации, которым люди доверяют. Более того, журналы были точками роста и нравственного собирания людей. Многое изменилось в нашей жизни. Но, к счастью, такие журналы еще у нас есть.
Я хочу говорить об “Октябре”. Снобы скажут: “Само имя говорит о старорежимной большевистской традиции”. Попробую возразить.
Мы живем в стране опрокинутых понятий. Октябрьская революция, если говорить о восприятии европейцев, произошла в ноябре, как и предсказал Пушкин в “Медном всаднике”. А месяц октябрь он любил. Впрочем, подтверждая то, что месяц не имел никакого отношения к большевистскому перевороту, годовщину “Великого Октября” мы в советское время тоже праздновали в ноябре. Ноябрьский ужас стыдливо прикрывался октябрем.
А октябрь – на самом деле месяц удачливый, когда окончательно завершен сбор всевозможных урожаев. И мне хочется думать, что журнал так и назван в честь месяца, а не в честь революции. Конечно, существовал и кочетовский “Октябрь”. И все-таки даже он печатал Владимира Максимова, да и романы самого Всеволода Кочетова по остроте своей вызывали безусловный болезненный интерес у интеллигентного читателя.
Чем дальше двигалась история, тем неожиданнее становились ее повороты. Началась “гласность”, привычная для русского слуха замена понятия “свобода слова”. “Эра благодетельной гласности”, как острили в XIX веке. Мне больше нравится, однако, понятие “щель истории”, как назвал такие просветы русской судьбы один советский философ. И тут именно “Октябрь” стал собирать роскошнейшие плоды этого “просвета”. Печатается ахматовский “Реквием”, затем самый великий роман о войне и сталинизме – “Жизнь и судьба” Василия Гроссмана”. Конечно, это был не просто сбор, а еще в те годы и риск. Строго говоря, “Октябрь” перехватил функцию твардовского “Нового мира” – открывать новые имена. Ведь даже роман Гроссмана, писателя известного, был, по сути, открытием нового имени. Перечислять публикации современной классики в “Октябре” нелепо, их много, они и создают поле духовного напряжения и притяжения читателей. Однако не могу не сказать о публикации романа моего покойного друга Владимира Кормера – “Наследство”. Я помню, как известные литераторы клялись на поминках Кормера приложить все силы, чтобы опубликовать его наследие. Потом некоторые из них имели возможность, возглавляя отдел прозы в одном из толстых наших журналов, свое обещание выполнить. Но как же! Ведь есть журнальная политика! А проза Кормера в эту политику не вписывалась. Ни одной строчки они не напечатали. Журнал же “Октябрь” рискнул опубликовать в трех номерах самый большой роман Володи. А ведь несмотря на премию Владимира Даля, учрежденную во Франции, он был тогда совершенно неизвестный в России писатель…
Мне повезло: я не только читатель, но еще и автор этого журнала.
Естественно, что любой мало-мальски рефлектирующий человек ищет некое единство самого себя. Чтобы его многосторонняя природа обрела бытийственный смысл. Я всегда чувствовал себя живущим в “двух домах”. Как назвал свою первую повесть, так оно в жизни и случилось. С одной стороны, культурфилософ В.К. Кантор, с другой – писатель и Dichter – Владимир Кантор. Одни знали меня так, другие – эдак. В примечании к одной моей статье был я обозначен как “философ и писатель”, и я на момент ощутил чувство воссоединения с самим собой. Но двудомным я в своей литературной жизни все-таки оставался. Двудомным, которого все хотели поселить в одном из домов. Скажем, для “Вопросов литературы” я навсегда остался ученым, постоянным автором, но о прозе говорить не приходилось. Да и в других толстых московских журналах тоже. Чего этот литературовед и философ в прозу полез?
Существуют идолы рынка, писал английский философ Френсис Бэкон: как на рынке назвали, так тебя и воспринимают. Мое философское прозвище все больше и больше давило меня. Начало своего воссоединения с самим собой я отсчитываю с 1995 года, когда в течение одного года в “Октябре” были опубликованы рассказ и статья.
“Октябрь” стал печатать не только мою прозу, но и культурфилософские мои статьи. А быть самим собой, выйти из состояния шизофренического раздвоения, – об этом может мечтать любой российский человек.
Вот так и оказался в моей жизни журнал, без которого я теперь и не мыслю своей жизни…
Повторю то, с чего начал: журнал издавна заменял в России кафедру и трибуну. Только опубликовавшись в журнале, писатель или мыслитель получали шанс на внимание публики. И многое зависит от высоты трибуны, от той возможности свободного высказывания, которое предполагает та или иная трибуна. “Октябрь” сегодня стал трибуной подлинной свободы. Где критерий один – позиция свободного человека и литературное качество. Мимо этой трибуны пройти невозможно.
Дмитрий БАК
Поздравлять “Октябрь” легко и приятно. Сколько замечательных романов, мемуаров, поэм в первые годы после перестройки снова обрели читателей благодаря “Октябрю”! Сколько маститых прозаиков, поэтов, публицистов на долгие годы связали свои творческие судьбы с журналом!
Впрочем, мне кажется, что правильнее будет говорить не об успехах, а о надеждах. Журнал не почивает на лаврах, вместе с собратьями-“толстяками” продолжает определять основные координаты современной литературной ситуации. Взгляните на списки претендентов на престижные премии – и все комментарии окажутся излишними. И еще об одном умолчать не могу – о внимании, которое традиционно оказывается в редакции “Октября” дебютантам. В прошлом году десять молодых критиков, публиковавших рецензии и эссе в рубрике “Штудии”, были отмечены годовой премией журнала. Я уверен, что для многих из них это событие станет началом профессиональной литературной работы, и не могу этому не радоваться. Вот такая нынче в “Октябре” царит смелость, я бы даже сказал – дерзость!