С т и х и
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2004
* * * Вздорное, только вздорное пробирается в сны. Но внутри его черное пламя ночной вины. Из него-то и множатся, чуть поглубже спустись, скалящиеся рожицы, и никак не спастись – ибо и ты, бессонница, жжешь аутодафе. Видишь, куда все клонится, сдайся на ночь, на две. Жизнь – субстанция нервная – верно. Но ведь не вся. Есть же еще резервная у нее полоса. Тех, в какие закутались бабочки до весны, дай мне одну из путаниц размотать не на сны. Кануть дай от усталости просто в ночь, в никуда. Но пусть дрожит – пожалуйста – там хоть одна звезда. * * * Быть под знаком, под дланью, под властью незнакомца, который один учит жизни как хрупкому счастью, но велит себя звать господин, – о, я за! Я-то за! Да и кто же против?.. Кроме него одного – в истонченной носящего коже золотое мое вещество. Рад служить – но плениться нельзя им до конца как возлюбленным. Рад жизнь отдать ему, но не хозяин ей, а раб я. Так может ли раб? Грош цена мне – но что ж с недоверья начинать и, вспоров в Рождество, выпускать из подушек, как перья, неземное мое существо? * * * Какую роскошную панихиду поют межсезонные менестрели, когда каждой твари по паре и виду их вдруг под окном соберется в апреле: по снегу небесному, гревшему землю, по углям, погаснувшим в печке, по дыму, по пеплу Помпеи, по сгнившему стеблю поют: упокой, кто ты есть, эту зиму. Из клюва взорвавшейся почки Везувий струну одуряет дымком поцелуя, у певчих затем и застрявшую в клюве, чтоб «памяти вечной» звенеть «аллилуйя». Еще бы денек к тридцати – и на пляску свернуло, какая не снилась Давиду. И так уже слишком похоже на Пасху, и слез не хватает допеть панихиду. Госпиталь А.Ш., D.G. 1 Где зима начинается в декабре на пустом – только дуб и рябина – дворе с белками, от дупла до дупла скачущими, как ртуть, моя кровь стежками из-за угла проложила по снегу путь. Это было в госпитале Сент-Джон. Группы чаек, синиц, снегирей, ворон. Хочешь не хочешь, едешь верхом вдоль подернутых тонким ледком глубин, и не очень трудно взобраться на холм, когда в норме гемоглобин. Это было на озере Клары Святой – голый дуб, да рябина, да дворик пустой. И я чаще не тем, с кем съедал обед, а с кем прежде ел, но чье время прошло, просыпаясь твердил при встречах «привет». И мне было с ними тепло. И скакала кровь, как рябины дробь, и опять попадала не в глаз, а в бровь, и хоть день и ночь говори я им «привет» и имя: привет, имена! – на уме оставалась Мария одна, и не знал я, что за Мария. 2 В окно хирургии, горстями в стекло и, как на молебне, с размаху окрест кропильницы и себя самого одними ударными, сухо оркестр в бесчисленный раз репетирует соч. для шума соломы и пороха туч, и ритм их, без сна оставляющий ночь, смешно сказать, не текуч, а тягуч. Дождь льет до утра, и с ним до утра с одним, потому что один он шустр, кокетничает за пультом сестра, чья очередь в списке ночных дежурств. И птичкам и прочеркам в клетках графы бубнит, отбывая часы, санитар: – В какую струну ни затягивай швы, смешно выздоравливать, когда стар. * * * О чем и пишутся стихи, как не о жизни, милой жизни – от снов ее и чепухи во вдохновенье, в детском визге? От сумерек ее в слезах, от беспощадной ласки в стонах. От милоты в ее глазах – без памяти. Вечнозеленых. Особенно когда она вдруг расшибается об Аушвиц и – в пыль. Не то собой пьяна, не то не в меру разогнавшись. * * * Утренние пустые ангары, сумрака взвесь, холодка и росы, необъяснимо наводят чары на настенные и ручные часы: спичкой ли чиркать, жать ли на кнопку подсветки, все циферблаты – бельмо, как если бы время ночное в подсобку под голую лампочку удалено. Ради такого, как мы, отребья ночью разыгрывая эмансипе, время от времени и на время время свидетельствует о себе: голосовые разомкнуты связки, стянуто судорогой лицо тех, кто придуманное не для огласки в трансе выкрикивает словцо – «время»! Вранья подъяремное лоно, как племя – пламени, как темя – тьмы. Взвесь ничего, вещество вне закона, вакуум, наши взрывающий лбы. Шарм и наркоз и косметика краха. Бремя бессонницы – но не кошмар. Фабрика страха, пакгаузы страха, страха сырого гулкий ангар. Ars poetica Ю.К. Исторгни тост не тост Из говорения: – За безответственность Стихотворения! За звук, не в очередь На штамп ко вкладышу, Не чтобы речь тереть, Упавший на душу. Не за в морщинах лоб И палец к темени – За вереницу слов Без роду-племени. За все, что числится Как безыдейное – Пей за бессмыслицу, Возню постельную, Бузу базарную... За непохожее На жизнь! Чтоб шарм ее Почуять кожею. * * * Коровки божьей, жука и мухи трепещут крылышки и дребезжат, и застревает в безвольном ухе, чего не ловит надменный взгляд. Ты, желто-синяя в алмазной крошке стрекозья выставленность арт-нуво, когда фацетки двуглазой брошки и есть искусство – да ну его! Вы – цацки, вы – ни на что не годный без толку мечущийся блеск и гул, изображающие то почетный, то стерегущий нас караул. Рука, прихлопни их, по треску дроби в параде казнь признав. Но не угробь улитку пламени и кокон крови. Неповторимы огонь и кровь. * * * Что-то глаз и ухо дразнит, мелко-мелко мельтеша: дескать, глория сик транзит, – и давай кряхтеть душа. Как в котле у юной ведьмы, вскиснувшее вещество: не иметь бы, не иметь бы, не иметь бы ничего. Ни готовить тайной встречи, ни шутя орехи грызть, ни роскошествовать в речи, ни сосчитывать корысть. ... А куда же ты глядела, когда девочкой была? Для чего искала дела и узор, как сеть, плела? Вот и колет твой же острым плавником тебя улов. Щиплет йод. Не пир, не постриг жизнь. Не память. Жизнь из слов. * * * Отнеси свою милостыню, сущие пустяки, в рощу, солнцами выблистанную, вниз по теченью реки. Все, что тобой жаловано, вытащено на горбе, что от куска отломано, ссыпано в горсть тебе. Вниз по реке – чтоб вынесла к устью, к болоту, к пню отсебятину, вымыслы, сорванные на корню, вымыслы, бред, отсебятину тех, кто глуп и умен, горла соскоб – и патину калифорнийских времен. Спрячь намытое золото в грязь обратно, в ручей. В рощу, где было молодо жизни – еще ничьей. Ссыпь к капризам и фокусам, выбита чья руда. В место, куда автобусом подвозили года. Отнеси свою милостыню, как кошелек ни тощ, сколько чеков ни вылистано с банковских вешних рощ, вниз по теченью, к скважине, где миллионы жил наших сделались вашими, как их кто ни прожил. * * * О каллиграфии и кляксах ни-ни – ле неж д’антан. Молю, преподавайте в младших классах мой почерк. Стиль. Судьбу мою. Чертите детям сетку линий, написанную на роду как клинопись лучей и ливней руки, сходящихся в звезду. В ней есть узор, а что извивы от точки А до точки Б сложны, то это танец Шивы, напечатленный на судьбе. Все дело в правильном наклоне пера и глаза, на ходу оставивших намек в ладони татуировкой на роду.