С т и х и
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2003
* * * Слова распахнуты, как праздничные двери, но ты живешь в другом краю, где неба стык, томящихся деревьев шум. Жалобу негромкую как ни сыграла б ты на треснувшей жалейке – на ветке боковой, – все тот же шорк и стук узкоколейки над головой. Напрасно тот датчанин беспокойный, что всем слепцам заочный брат, в дуплистой дудке не пережидал погони, расстроив звукоряд, как ты. А ты не плачь: все зарастет травою, и в жухлой желтизне сотрется в пыль и станет полевою тоской, невидимой извне. * * * Прогулки наугад, как гулкое стекло, как узнаванье незнакомых, как стрекозы внезапное крыло в трухе оконных насекомых. Вот лавка редких книг: «Закрыто на учет», но ты войдешь в ее затишье и пролистаешь утро напролет ручные пятистишья. Как ветер под землей, качается покой, выращивая сны без листьев. Прозрачная земля вращается легко, а небо вязко и землисто. Одиночество непривычно Плейер, тебя превращающий в глубоководную рыбу, вспышки под веками. Что: лепестки ли, чешуйки в вагоне метро? Дети скрипичные, падающие в разрывы памяти. Лица листаешь со скоростью кинопроб- ных кадров. Вот оно, то, что искала: рыжая девушка, кажется, глухонемая. Так же и ты в хоре подсвеченном плаваешь, не понимая ни нетерпения рядом стоящего («Девушка, может быть, мы познакомимся...» – губы беззвучно шевелятся), ни боттичеллиевой немоты. Как одиночество странно. Как будто снаружи изменилась среда. То ли твой выдох сейчас опустело-разрежен, то ли и вправду прозрачное тело держит вода. Прогулка Не воспаление легких – ведь это стрела у тебя под лопаткой. Трусливого бога повадки подзабыли мы. Видишь: мелькнула из-за угла нежная пятка? Сколько на дне растревоженных выстрелом вен ржавых лежит наконечников! Но защититься опытом прежним не сможет беспечный ловец скомканной птицы. Что там записано? Что у нее на крыле? Поберегись! Разве меткий позволит узнать нам, как проскочить – сквозь тяжелую эту болезнь – к прежним занятьям? * * * Жду, когда изменишь во мне состав крови, когда затопит меня прибой речи, когда, от мякоти сна устав, за Тобой, Боже мой невидимый, та во мне, что видна одному Тебе до дна, – по надводной пленке, по кромке дня... А вовне я одна вдвойне: на песке, в начале координат, где и когито эрго сум – вопрос, как младенец и космонавт, перекрутивший трос. Объявление войны Я опять прорвалась сквозь прозрачную пленку маеты – и опять меня нет. Вместо сердца зияет слепая воронка, вместо памяти – рваный просвет. И пока от войны защищаются стены, не поверив в нее до конца, – тень машины, груженная мерзлою тенью, пробегает по тени лица. Нет меня. Я лишь буфер, сквозняк, перекресток – не задерживайся, проходи. Ты еще существуешь, тростник-переросток, с точной дырочкой в полой груди. Как же хочется быть – наслаждаться веками облаками, мой хрупкий антроп! Невозможно растоптанными башмаками этой женщины старой в метро. Не собой быть – а теми, тобою и теми, той собакой и деревом тем... А не выдержу эту кромешную темень – хоть узнаю, мы жили зачем. * * * Когда-нибудь, когда-нибудь, когда мы станем галькой или валунами и, может быть, «моренная гряда» – пометят новые географы над нами в походных картах (варварский ледник едва растает в северных широтах), и все, что мы запомнили из книг о камне, точным до наоборот окажется, – тогда пойму, как быть без четкости меж фактами и снами. И медленно пунктир Его резьбы проступит трещинками-письменами. И все яснее будет этот труд. И новые кочевники начнут, отыскивая прежние кочевья, угадывать погибшие значенья. Последнее Вот – посмотри – и спала жара. Окно закрывается ветром, и комната к прежней разметке возвращается вместе с нахлынувшей не виной – просто смертностью. И, запутавшись в сетке обстоятельств, усталое сердце сбивается, отстает, отстает от себя, и стирается образ с сетчатки: двое сонных влюбленных, все видящих наоборот, наизнанку надетых и ставящих отпечатки пальцев – внутри. И сквозь ветер я слышу, что ты говоришь: «Стоит мне отвернуться – как воздух из яркого шара, твоя память уходит, уходит, и ты уже лишь настоящее». Лес, заживающий после пожара, – вот что я. Только там, где от глиняных век ускользала дорога, как линия в знаке инь-янь и волна из-под рук, мы остались и держим для всех равновесие солнцестоянья. * * * Дневная боль приходит с юга набегом пыльной саранчи и накрывает до испуга, от зрения требуя: молчи. Потом, уменьшившись, в межбровье шмыгнет, сторожкая, как мышь, – и вновь жестоко и подробно идет по телу Тохтамыш. Все погибает. В ополченьи мрут кровеносные полки от солнечного соплетенья до целей, вживленных в виски. И лишь растущая рывками, как гуттаперчевый бамбук, душа не плачет под руками Того, кто ищет новый звук.