Кинолента В.Абдрашитова по сценарию А.Миндадзе
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2003
Но как же быть, Иван Васильевич, ведь у меня же на мосту массовая сцена… там столкнулись массы…
– А они пусть за сценой столкнутся. Мы этого видеть не должны ни в коем случае. Ужасно, когда они на сцене сталкиваются!” (М. Булгаков. “Театральный роман”).
Да, ужасно… И фильм “Магнитные бури” – тому наглядное подтверждение. Кажется, со времен Эйзенштейна и Пудовкина, на всем отрезке истории советского и перестроечного кино, нам еще не показывали движение “народных масс” с такой очевидностью “бессмысленного и беспощадного”… Русский бунт? Стенка на стенку? Ужас самоистребления?
Но ужас ужасу рознь. Много крутого мордобоя и массовых “разборок” нам пришлось схавать под шумок телеэфира (уже и не страшно). Не верится даже, что эта наша пресловутая “новая реальность”, в которой мы все по-старому – по-прежнему живем, способна сколько-нибудь удовлетворять хоть каким-то эстетическим требованиям. Да и что греха таить, не устарел ли в настоящее время – всеобщей глобализации и частных житейских бурь – постулат об “эстетическом отношении искусства к действительности”? Не говоря уж об “искусстве для искусства”… Сам материал, из которого соткана сегодняшняя действительность, кажется для этого непригодным – слишком груб, навязчиво криклив и … безвкусен как-то, без оттенков и живых запахов. Русская жизнь как всегда фантастична, но она нынче не “богаче вымысла”, а явно беднее. Киллер? В черной кожаной “косухе”. “Новый русский” герой? В малиновом пиджаке (уже “демоде”, как, впрочем, и сама дефиниция). Толпа? Скинхэды, неофашисты… Все предельно ясно, разгадке не подлежит. Тягучая постсоветская “комедия дель арте” низкого пошиба…
А с нами-то самими – все ли так ясно? С нашей потребностью (воспитанной великой русской литературой и тем же советским кинематографом) не только позабавиться над “свиными рылами” социальных типажей, но и, как ни странно, посочувствовать им, найдя точки внутреннего соприкосновения. Это, вероятно, и называется поисками киноязыка (и вообще искомым языком искусства), на котором можно “общаться” даже мало знакомым и не очень близким друг другу людям.
Ощутить и отразить в зеркале экрана враждебную, бандитскую реальность как свою, “братскую” – возможность из области такого компромисса искусства с действительностью. К фильму, о котором идет речь, это, к счастью, никакого отношения не имеет.
Картина В. Абдрашитова по сценарию А. Миндадзе о переделе собственности на одном отдельно взятом предприятии является апофеозом темы. Разгул беспредела демонстративен тут настолько, что должен бы закрыть уже наработанные приемы “российского триллера”. После “Магнитных бурь” нельзя снимать в том же духе. Это все равно как у Булгакова: тот же Иван Васильевич (гений лицедейства, театральный мэтр и мастер конформизма в едином лице) предлагает, чтобы в бойне гражданской войны герой закалывался театральным кинжалом.
Все мы немножко “Иван Васильевичи”, привыкшие к “своей” уютной реальности, пусть даже и страшной. Быть может, в пику этому “Магнитные бури” сняты как лента шокирующе “простая” и в то же время пограничная для зрительского восприятия. Потому она и раскалывает аудиторию – на сторонников и противников. Хотя цель картины иная: не расколоть, а собрать.
Тут не навороты “гиперреализма”, еще не вышедшего из моды, нам нервы напрягают, а реализм вновь за душу берет. Ну невозможно – почти физически невозможно – смотреть, как собирается и однообразно топочет эта серая, безликая масса (хотя лица ты ясно различаешь), самоэлектризуясь ненавистью, агрессией, вплоть до ударов противника в пах и выворачивающего кишки удушья..
Нельзя нарочно придумать кадр, где рабочего паренька распинают на станке заводские товарищи (по-братски), зажимая его руки в тиски; если это метафора, то выходит либо мертвая аллюзия, либо выспренная пошлость. А тут – действительно ужасно (создатели фильма, впрочем, рассказывают, что на Южном Урале видали эпизоды и покруче в “намагниченной” и до крайности поляризованной заводской среде). Ужасно, потому что перед нами именно единичный случай, и происходит он здесь и сейчас; остальные ужасы как бы не в счет, не в количестве дело. Нас не “пугают”. Нам удостоверяют происходящее. Правда в данном случае и является генератором подлинной художественности.
Достоверность эстетики уникального тандема Абдрашитова – Миндадзе (и потому что долголетнего, и потому что кино и литература в нем товарищи-братья) тоже по-своему уникальна. Их взгляд на вещи – бинокль перевернутый; далеко-близко. Кажущаяся безыскусность – заряжена искусством. Безыскусственна. И если нет в этом последнем фильме ни привычных лирических фермат, ни “музыки чисел”, ни неба, категорическим императивом висящего над головой, – Космоса “Парада планет”, “Слуги”, “Армавира”, “Времени танцора”, то это не значит, что создатели ленты изменили себе, переключившись на близкое зрение. Я бы сказала, что соблазн измены, вернее перемены, ферментом входит в состав нашей крови. И само искусство Адбрашитова – Миндадзе – это живой, болящий, непредсказуемый организм, требующий выздоровления и здравых прогнозов.
Фильм преисполнен зоркостью литературы; Миндадзе умеет распознать коллизию в текучей вязкости будничных состояний. Подводное волнение бытовой глади (сценарий так и называется “Волнение”). Как люди добывают свой хлеб насущный, как они едят, любят, – а “под одеяло уже заваруха заползла”… О чем можно говорить, когда “гудок заводской заревел во всю мощь. И уже непонятно, о чем они говорят”… Кажется, что сами судьбы людей запнулись в этих полых, разорванных репликах, которые и есть способ их действия. Что за житейская метаморфоза? “Курчонок только улетел, и сом уже приплыл – не так, так этак…” Курчонка стащит озверевшая куча-мала – сома поймают и вместе с ним будут пущены под откос – обручальные кольца пойдут туда же – “золотой рыбкой” уплывет героиня…
Кинематограф-Саваоф создает пространство, сообщая дыхание подобного рода метаморфозам. При этом авторское “видение” или авторский “текст” (излюбленные режиссером лейтмотивы поезда, праздника всем миром, танцев-плясок; непреклонной вертикали видимого и яростной событийной горизонтали) – это лишь часть общего ритма истории. Космос космосом, включая сюда мировую гармонию с культурой в придачу, но на родных широтах “прикованный пролетарий” в первобытном, лютом помрачении и картошечку ворует, и мясцо кушает, так что за ушами трещит, и доброго “лося срубить” может: человечинку. Охотники. Добытчики. Воины. Самоорганизующийся “передовой отряд”. Быдло – по оценке иной части нашей зрительской публики… “Любит, любит кровушку русская земля…” Что это? Далеко или близко? Наше прошлое, настоящее, будущее?..
Небо без просветов. Земля в ущербе, почище чем от любых бурь. Какая-то “сверхпроводимость” жизненных зон: судьба человека меняется в одно мгновение, прирастает к плоти, как чужое кольцо к пальцу. Переменить участь – что переменить костюм, всего-то и делов… Этот частный катаклизм далеко не стихийного порядка и “магнитные бури” тут, конечно же, лишь привычная отговорка. Чертовщина, дьявольщина обывательского, обыденного сознания, подсовывающего нам готовые формулировки и даже, как красиво выразились в одной из рецензий, “метафизические предчувствия”. Но стереофония картины – не в гуле предчувствий; это реальный гул жизни, тут, рядом, вокруг. Фильм прост и суров, в определенном смысле – безнадежен. В нем бесперебойно работает (и срабатывает) жесткий механизм предопределенности – пожалуй, что трагедийной. Любая “метафора” разворачивается с натиском стихийного бедствия; силовые поля созрели для бури.
Все увиденное, конечно, уже было: в бывшей России, в Америке, в мире (“в который раз наступаем на те же грабли”?). Посему главного героя, несколько смахивающего на балаганного любимца Петрушку (сам себя он так “петрушкой” и называет), вряд ли чем удивишь: не хочу, да пойду, боюсь, да сделаю, плачу, но смеюсь… Плохо, но – хорошо… Молодой актер М. Аверин, шагнувший на экран прямо из ионесковского “Макбета” в театре “Сатирикон”, точнейше передает эту двойственность, тройственность: мрачные блики бессознательного и моторную готовность тела ко всему. От загнанности – к азарту, от издевки – к животной нежности. Все приводные ремни к человеку уже подведены, какой из них придет в действие в следующую минуту? Лица молодых в картине – вообще книга еще непрочитанная… Однако все что угодно есть в этих чертах, кроме растерянности. Человеческое лицо “собрано”, дано крупно и внятно. Все – насыщено и готово. Доведено и ужесточено до накала маски. Игра ведется по “достоевской” трагедийной шкале, вверх: чувства взвихрены, уста раздвинуты плачем-смехом. Огненным разрядом. “Опущенное” сознание народа, готовое к еще худшему, рассматривается в фильме именно как сила взрывная и поворотная.
И сцены мордобоя и погонь выверены, как ритуальный танец, действо, античные ристалища. Ни один кулак не пролетит мимо. Мерное подпрыгивание бега не имеет финишной цели.
И хор есть. Полудетский, тихий. В эпизоде праздника под лозунгом “… ВОЗРОЖДЕНИЕ. СОЗИДАНИЕ”. Первая часть триады, правда, неизвестна. Что там за слово кроется: Труд? Братство? Солидарность? Процветание? Поражение?.. “Что?..” “…зачем?..” “Куда?..” “Чего такое было?..” “А было?” “А не было?..” “Куда ты?” “Куда ты, туда”. Недоговорено. “Протагонист” не спросит – и “хор” не ответит. Дернется было герой повернуть в финале супротив общего движения, да раздумает. “Все нормально”. На этот раз, кажется, проснулся инстинкт самосохранения, и то хорошо. (Всего лишь любимая навсегда ушла, преданного друга в кустах отстрелили…) Это к проблеме счастливого финала и исторического оптимизма. Жизнь продолжается. Ведь и в шекспировской трагедии противники, бывало, мирились над горой трупов. И вновь будут “та заводская проходная”, и труба, высоко уходящая в небо, и прямая дорога в дрожи размытой и неверной перспективы, захваченная бегущими.
Не знаем, что творим?.. В массе своей, может, и не знаем. Но в каждом отдельном человеке напряжены, натружены совсем другие механизмы – боли, совести, памяти. Не в чудесным образом склеенной финальной вазе, разбитой в общей свалке, суть. Страхом, как предписывает целостность трагедии, похоже, действительно можно очиститься и что-то склеить. А другая составляющая этой формулы – действительно сострадание. И что-то еще, кроме надежды, чему пока, как ни бейся, нет названия. Пока гремят взрывы, и стелется под ногами военная пыль, и стоит пылевая завеса… Чудо – не чудо? Тайна – не тайна?.. Некая житейская и историческая слитность, в которой, наверное, и проявляются “магнитные свойства” нашей души и того перспективнейшего на сегодняшний день вида искусства, которое, как известно, самое массовое из всех.
А если надежда и имеется, то она как раз в той силе и правде искусства, при помощи которой еще можно договориться, договорить. И литература во времена “магнитных бурь” может жить только зарядом исторического и масштабом глубины, кроющейся под вековой толщей развороченного быта, то есть быть народной, а не слыть массовой или, скажем, массовидной; если она подлинная, эта наша литература. Станет ли просмотренное кино, как многие от него ожидают, своеобразным катализатором художественного процесса, “буревестником” нового народного искусства, я не знаю. Пока это пример личного гражданского мужества. Художественный подвиг, если хотите, потому что подвигает наше сознание к некоему рубежу: всеобщности. А это слово почему-то всего труднее укладывается в голову, но и ценится дороже всего.