Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2003
Авторы рубрики на этот раз хотели поговорить о “журнальной” литературе, но не в жанре привычного регулярного обзора, в котором обо всем написано понемногу. Интересовало другое – внутреннее устройство журналов, специфика различных рубрик, их соотношение друг с другом, адресованность тому или иному конкретному читателю. Было решено взять для примера февральские номера основных толстых журналов, а также уделить в каждой из статей преимущественное внимание одному из трех ведущих жанров журнальной словесности, то есть прозе, поэзии и критике.
Сердечные излияния отшельника
И благовестит звонкими клестами
Тайги великолепный монастырь.
М. Т а р к о в с к и й
Влитературу можно войти по-разному – робко стучась или распахивая двери настежь, твердой походкой мэтра или прихрамывающей поступью юродивого пророка. А можно – “Сняв тозовку, ввалиться, спотыкаясь, /В холодную и тесную избу”. Как Михаил Тарковский. Да еще с черного хода – прямиком из села Бахты Туруханского района Красноярского края. Кому-то большое видится на расстоянии – Тарковский же решил посмотреть изнутри, убедиться, что да, вот оно, настоящее, существует на самом деле, в нем можно жить и о нем нужно рассказывать.
К этому самому “рассказыванию” Тарковский относится на удивление серьезно. Как человек, которому открылась некая высшая истина – пусть даже она из разряда “простых” и до него уже кому-то не раз явленных. Отсюда – поза то ли старца, то ли сэнсея, призванного открыть глаза невидящих, направить стопы блуждающих, укрепить души сомневающихся.
Видимо, Тарковский решил в этом году нанести массированный удар по хаотическому сознанию замученного цивилизацией читателя, которого ему так искренне жаль. Две программные повести в толстых журналах (“Отдай мое” – “Новый мир”, №2 и “Кондромо” – “Октябрь”, №3) – свидетельство серьезности намерений.
Главные герои этих повестей похожи друг на друга, как родные братья, Тарковский (то ли делясь опытом, то ли отводя глаза критикам) щедро вводит в их судьбы детали собственной бурной биографии. Юный Митя Глазов, в студенчестве отработав в экспедиции, становится охотником в Южно-Туруханском госпромхозе, Виктор – тоже охотник-промысловик со стажем, он где-то в тех же краях, не только ходит с ружьем в тайгу, но и заводит семью. И настолько эта биографическая преемственность очевидна (можно было и имя оставить одно на двоих), что Виктор уже и не нуждается в предыстории, – как он попал в эти дали, понятно без слов. Виктор, в отличие от Мити, не сочинительствует. Небесполезно здесь напомнить, что и сам Тарковский после первых опытов тоже надолго замолчал – видимо, сосредоточенно вбирал в себя тот Образ, о котором рассуждает его герой, чтобы уже потом, постигнув, попытаться выразить в Слове (непременно все с большой буквы)…
“Кондромо” – романтическая поэма в прозе, очень напоминающая, например, рылеевского “Войнаровского”. Все вертится вокруг Виктора, жизнь созерцается его глазами, а всем прочим героям уготованы лишь эпизодические роли. Такая вот двухмерная графика, на которую нанизываются сюжеты таежных анекдотов. Получается все очень живо, характерно, картинки легко можно отличить одну от другой по цвету и репликам. Но этой своей “овнешненностью”, полной зависимостью от Героя они сливаются в единый сплошной ряд, любую из них можно вырезать из группового фото с Героем – без особого ущерба для общего вида – или вклеить обратно. А можно сделать из каждого эпизода отдельный рассказ вообще без Героя, зато с притчевой моралью в итоге (что Тарковский уже делал в прошлом и не без успеха).
“Отдай мое” – вещь более сложная. Может, потому, что нет здесь ни малейших претензий на эпический масштаб событий. Зато есть многомерность. Герой, который не только все видит и обо всем мыслит, но еще и выразить жаждет. Уже одно это раздвигает границы повести: в глухой таежный быт, где только и есть, что Тайга и Быт, вплетаются проблемы, условно говоря, творческие. Правда, и о них Тарковский говорит с тем же восторгом первооткрывателя, что и о тайге, – как будто бы таким образом сводит счеты с наивным Героем: “Понял, что впервые вышло, потому что не о себе стал писать, а у другого научился перекатываться тугим шаром… и, забыв себя, его накачивать, развивать, но не своим, а евоным, чужим, тем, с чем сам не согласен, что самому не по силам… – думал Митя, не ведая, сколько еще таких “прозрений” на пути”.
В новомирской повести все второстепенные персонажи – не функциональные картинки из таежной жизни, а живые люди, если не рефлектирующие, то все же непосредственно, самостоятельно чувствующие. Не только вечно всего боящаяся мать героя, живо изображенная бабушка, разыгрывающий начальника Поднебенный, но и все вокруг (вплоть до старичка-старовера, о котором сказано две-три фразы) несут в себе какую-то другую жизнь, особую, самоценную. У каждого есть своя маленькая правда, а вот у Мити ее еще нет, поэтому он и не вздымается таким дамокловым топорищем над окружающими, как Виктор, которому огромность пропущенной сквозь себя Истины дает поистине всеобъемлющие права.
В чем же эта Истина, которую каждый раз силится выговорить до конца автор повестей “Кондромо” и “Отдай мое”? Прозаик Тарковский, видимо, не был бы самим собою, если бы не дал ответ тут же, черным по белому: “великий лад с окружающим возможен только за счет полного отказа от себя и подчинения исконному и вечному”. Именно так, не более и не менее! Вот, значит, что несет в себе Виктор, этот неуемный таежный Фауст, которому всегда становится мало достигнутого – пространства зовут! – и который все ждет, когда же ему придется от этого отказаться “ради близких”!
Хорошо Тарковский Толстого читал, вероятно, даже лучше, чем в заброшенном экспедиционном лагере читает классиков Митя. Философские восторги Виктора никак не менее утомительны, чем пространные историософские пассажи из эпилога “Войны и мира”. Да и Настя, жена героя, – воплощение всего того, что Виктор “видел у кошек, собак, коров”, одним словом, той “могучей тяги материнства”, которая так бесповоротно сгубила имидж Наташи Ростовой у всех поколений советских и постсоветских школьников.
Создается впечатление, что Тарковский в своем “Кондромо” замыслил сотворить эпопею, как говорится, малой кровью – и на героев не расщедрился, и сюжет не слишком разветвил: люди у него пекут хлеб, ходят на охоту, ведут крепкие мужские беседы, а в финале беспокоятся о возвращении домой. Да, никакой бульварной суеты не происходит в Тайге, да и не может происходить по определению. Этим противопоставлением вечной природы и подразумеваемой суетности жизни горожанина оправдано в повести абсолютно все: реплики и эмоции героев, происходящие с ними события.
А ведь и вправду звучит все это у Тарковского довольно убедительно. Может быть, потому, что читатель устал от обаятельных маньяков и слабовольных умников, от сект и инопланетных вторжений, от всех возможных вариантов сюжетной зауми и авантюрности. Так это смело и утешительно: приходит кто-то новый и уверенный в своей правоте да и произносит: “А я знаю, как надо!”. Уж не наступило ли наконец время для очередных поисков в литературе “положительно прекрасных” героя, времени и места? Тарковский предлагает свой вариант, это сомнению не подлежит. Правда, довольно настойчиво предлагает – “Кондромо” кончается оптимистически экспансивной ноткой: “А надо все-таки сюда Генку затащить!”
Однако читать Тарковского ради одних только философских построений – это значит не заметить слона. А слон тут есть и даже, как говорится, большой и теплый – Стиль. Тарковский проделывает с великим и могучим нечто на грани эквилибристики и визионерства. И именно на уровне языка становится убедительным то, что, будучи сказано прямым текстом, смущает и настораживает. Таежные словечки самого разного происхождения (для которых Тарковский даже словарь составил!) и язык русских классиков сливаются в единое кружево, такое плотное и прочное, что оно обволакивает и героев, и читателя, и “енисейную” бескрайность, а заодно и все времена жизни человеческой и природной. Вместо таежной эпопеи-мистерии, сборника анекдотов, этнографических очерков, описательной или романтической поэмы получилась просто литература, по-настоящему художественная и совершенно не нуждающаяся в переводе с таежного на великорусский.
Жанна ГАЛИЕВА