Новый спектакль Михаила Левитина в театре «Эрмитаж»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2003
Можно вообразить, что для сочинения нового спектакля Михаил Левитин свел в один столбик все театральные сюжеты своей жизни, подвел черту и там, где положено вывести итог, написал: “Анатомический театр инженера Евно Азефа”.
Театральный провокатор, премьеру или две тому назад предлагавший в течение долгих минут смотреть на пустую сцену, внимать мелодии, которую водят по кругу открыто смеющиеся над публикой актеры. До того заставлявший сочувствовать еврейским страданиям старой, давно исчезнувшей с карты нашей родины Одессы, Одессы памяти нашей, для чего предлагал залу поупражняться в перетягивании каната с командой актеров… Впрочем, какой левитинский спектакль лишен провокации?
“Анатомический театр инженера Евно Азефа”. Претенциозное название, отсылающее к каким-нибудь кабаретным представлениям того самого времени, когда пышным цветом расцветала деятельность социалистов-революционеров. Времени декаданса, театральности, которая проникала в жизнь (играя со временем, Левитин вводит в список действующих лиц Незнакомку, впрочем, не вполне блоковскую). Среди работ, описывающих эксцентрический характер и, если угодно, артистизм революции, есть одна, впрямую анализирующая театральность и костюмность самого Октябрьского переворота, когда маскарад присутствовал на обоих полюсах – в нем, с одной стороны, участвовал Ленин, с обвязанным лицом шедший в Смольный, а с другой – Керенский, в женском платье бежавший из Зимнего дворца (говорят, ничего похожего в реальности не было, что это – не более, чем легенда, которую большевики выдавали за правду; но этот подлог для большинства так и остался незамеченным, став примером еще одной исторической провокации без наказания). К слову, Ленин подобно Азефу также любил бывать в кабаре (история донесла до нас любопытный сюжет: один из его любимых исполнителей позднее вступил в ряды национал-социалистов).
Азефа называли двуликим, хотя вряд ли такое определение выделяет его из круга других профессиональных революционеров. Все они, не имея возможности публично выражать свои взгляды, были вынуждены притворяться добропорядочными гражданами империи.
Зачем же ограничиваться одной-единственной ролью? Если довести театральную метафору до конца, Азеф сделал выбор в пользу репертуарного театра, который позволил менять роли и маски ежевечерне, примеривая не одну, а две, три, много ролей. Напомним, что описываемые события происходят в то самое время, когда в России утверждается система репертуарных театров.
Левитин, до сих пор известный как прозаик, тут написал не инсценировку, а самую настоящую пьесу. Одна от другой сцены отделены обрывами, пропастями, склеены, как в поп-артовском коллаже. Но сбивчивость повествования не ставит в тупик: это – сбивчивость человека, взволнованного и запыхавшегося после дальней дороги по крутым склонам русской истории и общения с непростыми собеседниками. Здесь – настоящая и волнующая интригой: убьют – не убьют, – вопрос, впрочем, волновавший и самого Азефа, и его современников по обе стороны баррикад.
Смерть в конце концов, конечно, настигла героя, но умер он не от пули бывшего соратника или полицейского агента. Казни, которой требовали те и другие, так и не вышло.
Более того: Азеф ушел неузнанным. Имя его стало нарицательным, хотя и сегодня мало кто знает, как он выглядел, и потому не узнает Азефа на фотографии. Последнее обстоятельство – повод для очередной, вернее, начальной режиссерской игры.
На полу, повсюду в фойе “Эрмитажа” стоят и висят фотографии, узнаваемые и малознакомые, на каждой – вопрос: “Кто Азеф?”. Иисус, актер Юрий Беляев, Сталин, Гитлер, Чаплин… Тираны и клоуны, праведники и лицедеи.
“Все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь”, – написал Маяковский, правда, по другому поводу и несколько погодя после смерти Азефа.
О судьбе Азефа и сегодня доподлинно скажут лишь, что он был провокатором, работал на царскую охранку и одновременно – на революционное подполье.
Лет десять назад вышла книга его писем, где можно найти письмо юноши-студента, который сам предложил охранке услуги осведомителя (“инициативник”, по определению КГБ). Левитин выводит на сцену Азефа периода расцвета и упадка: Азеф в его спектакле – ценный агент и глава боевой организации. Он диктует условия, сам называет денежное довольствие, равное окладу министра правительства.
Было когда-то в ходу такое выражение: “Врет, как Троцкий”. В годы революции Троцкого считали самым убедительным и страстным трибуном революции. В Азефе Беляева убедительность и вранье – в неразрывности и взаимозависимости. Когда он кричит: “Мне не верят???!!!” – ему невозможно не верить. Когда говорит: “Я решаю!” – ясно, что решает именно он. Когда ближе к финалу произносит: “Предателей не бывает”, – начинаешь думать, что и в этом он прав. Как посмотреть.
В этот момент страшно и отчего-то одновременно приятно находить на донышке своей души радость понимания его слов и даже поступков. Едва различать в его словах еврейскую логику и ту, что правильнее было бы назвать – общечеловеческой, общепонятной, а значит, и общеупотребимой.
Когда-то давно в разговоре с Левитиным Юрий Беляев обмолвился, что ему, русскому, сыграть еврея было бы, пожалуй, интересно. Левитин выдержал паузу – и дал ему роль Азефа. Вот и играй теперь, крутись…
Сыграть Азефа – не то же, что сыграть Тевье, это ясно (при том, что они – современники, жертвы одних и тех же погромов). Тевье – страдалец, и он прекрасен, Азеф – страдает, но ничего прекрасного в его страданиях нет. Чтобы найти в нем хотя бы крупицу хорошего, нужна система увеличительных стекол. Нужно быть Левитиным, чтобы отыскать, выверить, в конце концов – присочинить сцену с братом, превратить ее в соломинку, за которую можно было бы ухватиться нашему сочувствию. Пожалуй, единственную лирическую сцену он ставит, будто речь – о семейной саге, с бабелевским сочленением лирики и криминального прошлого и настоящего.
Азеф одновременно страшится брата Давида (Евгений Кулаков) и тянется к нему, к единственному родному человечку в мире конспиративных квартир и свиданий. Страх – хорошее топливо для “локомотивов истории”. Страх – и жажда сильных ощущений (среди которых страх не на последнем месте и не в конце списка).
Скармливая Давиду борщ, приготовленный хозяйкой квартиры, Азеф одновременно нежен и груб, большой и всесильный, он вдруг сознает, что мало чем отличается от тщедушного, худосочного брата, и тогда вспоминает про погромы, в которых гибнут невинные. Погромы – последнее оправдание его слов и поступков.
Сыграть его так, чтобы сделать злодея понятным, чтобы отвратительное перестало вызывать отвращение, хотя в еврее Азефе нет ничего от обаятельных шолом-алейхемовских бородачей или мудрых “летчиков” и благостных библейцев Шагала. Как это?
Как не посочувствовать Беляеву.
Тут надо несколько слов сказать на деликатную – еврейскую – тему.
Всякий еврей – “засланный казачок”. Антисемиты, конечно, трактуют это на свой лад и видят в евреях агентов влияния, участников заговора.
Дело не в заговоре, а в ощущении чужеродности, которое – даже если нет внешних напоминаний и напоминателей – время от времени посещает всякого еврея, нырнувшего с головой в иную культуру и принявшего эту культуру как родную.
Говоря “еврей”, мы непременно должны оговориться, дать понять, в каком – в положительном или отрицательном смысле – взялись произнести это “обоюдоострое” слово (но главное – этот плюс или минус непременно вычитывают те, которые ловят это слово из чьих бы то ни было уст). Левитин нигде, кажется, “в лоб” самого этого слова не говорит. Напротив, когда уже все более или менее выплывает наружу, министр, которого играет Борис Романов, несколько раз переспросит Рачковского, путая фамилию агента, про национальность Азефа. Немец? Грузин? Осетин? И тот всякий раз будет соглашаться с новой версией. Без разницы, мол. Все к тому же: Азеф многолик.
Левитин не ищет подпорок в мистических совпадениях или сверхчеловеческом влиянии Азефа. Гений провокации, он – человек и только, и все движения его – человеческие (“слишком человеческие”), а значит – понятные, хоть понимать логику Азефа не хочется. Национальность, конечно, не объясняет всего Азефа, но многое в его поведении и его логике объясняет.
Для Азефа все было игрой. Игра и в том, какую кличку выбрал сам или согласился принять Азеф в эсеровской партии, – его звали “товарищ Иванов”.
Уже после разоблачения в один день он пишет несколько писем. Лидеру эсеров Чернову напоминает, что он – “один из основателей партии с.р.”, “поднявший благодаря своей энергии и настойчивости в одно время партию на высоту, на которой никогда не стояли другие революционные организации”, пишет про “возведенное полицией или ее агентами гнусное на меня обвинение”. В письме Герасимову называет товарищей по партии “мерзавцами”. В послании жене называет себя “жертвой роковой ошибки” и, совершенно уподобляясь герою декадансной драмы (на манер Леонида Андреева), восклицает: “Одно только может отчасти очистить меня – это моя смерть. Это единственное, что осталось для меня”.
Но и тут Азеф играет, так как, предвосхищая подобный исход, успел выслать в Германию любовницу, кафешантанную “певицу Герду” (так зовут ее в пьесе Левитина, в спектакле ее играет Катя Тенета). Записки к ней реальный Азеф подписывал: “Твой единственный бедный зайчик”. Сюжет с любовницей Левитин, разумеется, вывел на сцену.
Чисто практический глаз и слух улавливает, конечно, сходство методов Азефа с теми, которыми пользовался КГБ, окручивая и одновременно возвышая диссидентское подполье (которое, как проясняется, чуть ли не наполовину состояло из осведомителей и добровольных помощников Лубянки).
Есть у провокации начало, нет у провокации конца.
Часто случалось, что, провоцируя (вот уж левитинское словцо!) собеседника на разговоры и размышления об идеях спектакля, Левитин просто не оставлял места в этих разговорах и размышлениях для актеров-исполнителей, как бы исключал их. Порой такое умолчание было оправдано диспропорцией между яркостью режиссерской мысли и командным существованием труппы. В “Азефе” удачу Левитина-режиссера и мыслителя невозможно рассматривать вне яркости нескольких актерских удач.
Становится существенным, что Беляев – с Таганки, где брехтовское – естественно, обыденно, в крови. Он внутри ситуации и одновременно держит ее “под контролем”, то есть имеет возможность приглядывать со стороны. Левитин и в этом ему пособляет, буквально давая в руки другого Азефа. Такого же, как он, – куклу Азефа-Беляева. И не одну.
Они и являются на сцену почти одновременно, один за другим. Сначала из-за портала вываливается и, дернувшись, скрывается за сценой гуттаперчевая кукла, следом в таком же заношенном, когда-то белого цвета исподнем туда-сюда метнется живой актер (кажется, тоже без костей). Потом – опять кукла, и снова – Беляев.
Который настоящий? Вопрос, возвращающий к тому, что подстерегал на каждом шагу до начала спектакля: “Кто Азеф?”
Одна из самых сильных и самых неприятных сцен (хотя и спектакль целиком нельзя назвать комфортным и приятным) – та, в которой Азеф – Беляев выходит в клеенчатом фартуке патологоанатома, со своей бездвижной, безвольно повисающей в его руках куклой.
Когда человек, привычный к тени, решает вдруг выставить напоказ свои прелести, вместо стриптиза выходит анатомический театр.
Хотите разобраться, что к чему? Из какой дряни он склеен и собран? Возьмите! Прикладывает куклу к стене, топором отрубает руку и кидает в зал. Выковыривает слизь зрачка и ее отправляет следом.
Потом (или прежде?) тот же физиологизм, но в более невинном, цирковом виде проскользнет в сцене с Рачковским (Владимир Шульга, еще одна настоящая актерская удача), когда Азеф вдруг набрасывается на своего полицейского покровителя и, точно все это и впрямь происходит на манеже, вырывает из его груди огромное бутафорское сердце.
В спектакле Левитина Азеф не похож на исторического прототипа, не уродлив. Напротив, красив, даже прекрасен в минуты вдохновения. По Левитину выходит, что решения вызревают в голове Азефа, как стихи, нуждаясь в поэтической музе, какой, конечно, не может быть такая земная, в обрезанных валенках, жена (Дарья Белоусова).
Как скучно, должно быть, как душно было ему в кругу подпольщиков-революционеров, представленных у Левитина как собрание инвалидов. Азеф – в победном своем обаянии, не теряющий привлекательности и в поражении, ловко убегающий из-под пуль – и то ли вправду слепые, то ли зашоренные одержимостью революционеры. Кто-то назван по имени, кто-то – сочинен или досочинен. Савинков в этом обществе калек смотрится здоровым молодым красавцем, хотя красивого он сделал немного.
На вопрос: “Кто Азеф?” можно ответить другим вопросом: “А кто святой?”. Чернов? Савинков? Ха-ха-ха. Святых поблизости не было.
По пьесе Левитина, Бурцев (Геннадий Храпунков) – одышливый, колобкообразный язвенник, который даже ради решающего разговора с Рачковским не может позабыть про свой обязательный бутерброд, который суетливо достает из портфеля, неловко разворачивает и всухомятку уминает.
Занятно, что ему не верят, когда он раскрывает тайну Азефа своим умом, и чуть не убивают, устраивая погоню с пистолетами, и верят “на слово”, когда ту же информацию он приносит с “другой” стороны, безмолвно подтвержденную полицейским чиновником.
Тайна жизни Азефа остается тайной. Ему удается бежать, раствориться в толпе, превратиться в скромного торговца недвижимостью. Невысокий помост, сцена на сцене (художник – Гарри Гуммель), на которой прежде крутила колесо Мамочка (Наталия Мордкович) и который, наверное, мог стать местом казни Азефа, после очередного циркового антре превращается в купе поезда, мерно покачивающего бедрами… Здесь Азеф снова сталкивается с Бурцевым, но так и не отвечает на его журналистское любопытство. И снова – уходит.
Цирк, да и только. И Азеф – эксцентрический герой, естественный в стенах “Эрмитажа”, где живы законы эксцентрического театра.
Дань эксцентризму – финальный монолог министра (Борис Романов), выносящего обвинение Рачковскому и оправдывающего Азефа. Да, обманывал, но ведь и помогал. Кого-то отправлял на тот свет, а своих сдавал… Инженер, то есть конструктор.
Блестящий актер, Романов договаривает то, что, может быть, недопоняли и недослышали не слишком внимательные зрители.
На сцене остаются только фигуры повешенных. Пятеро. Лица скрыты черной мешковиной. Должно быть, декабристы. Но Левитин не оставляет выбора: “Кто Азеф?”