Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2003
Начиная с 1934 года, Бабель много рассказывал мне о первой жене Максима Горького Екатерине Павловне Пешковой, с которой очень дружил и считал ее замечательной женщиной. Он знал о ее жизни, о работе в Красном Кресте, о том, как она помогает политическим заключенным и ссыльным, но также и о том, что она не любила вторую жену Горького Марию Федоровну Андрееву и дружелюбно относится к его третьей жене Марии Игнатьевне Будберг. Как рассказывал мне Бабель, Екатерине Павловне не нравилось вмешательство органов НКВД во все дела в доме, она была уверена, что в этом виновата Мария Федоровна. “С нее все началось”, – говорила Екатерина Павловна, а про Горького часто спрашивала: “Ну зачем Алексей допускает все это, зачем ему это надо?”
Весной 1934 года Екатерина Павловна очень тяжело переживала болезнь и смерть сына Максима, а два года спустя – болезнь и смерть самого Горького. Бабель и переживал сам, и сочувствовал Екатерине Павловне всей душой.
Еще в 1933 году, когда Бабель гостил у Горького в Италии, он присылал мне в письмах много фотографий различных интересных памятников Рима, Флоренции и Венеции. А в одном из писем прислал два снимка Алексея Максимовича, стоящего у костра в саду своего дома на Капри. На обеих фотографиях сбоку виднелся секретарь Горького П.П. Крючков.
После смерти Горького Екатерина Павловна начала собирать материалы для архива, и Бабель мне сказал: “У вас есть две фотографии, снятые мною на Капри, вы должны их отдать Екатерине Павловне”. Я ответила: “Да, но на них изображен Крючков, видеть его будет для Екатерины Павловны неприятно”. А тогда в Москве шли разговоры о том, что Крючков способствовал смерти Максима, подговорив его в апреле выкупаться в Москве-реке, и причастен к смерти самого Горького. Но на это Бабель мне сказал: “Там другое к этому отношение!” – и забрал оба снимка. И я поняла, что в доме Пешковых не верят ни в насильственную смерть Максима, ни в насильственную смерть Алексея Максимовича.
Бабель никогда не хотел жить ни в писательских домах, ни на писательских дачах, не хотел даже бывать в домах творчества и только из-за рождения в январе 1937 года нашей дочери решился взять в аренду дачу в Переделкине, предварительно убедившись, что дачи там достаточно удалены друг от друга.
Мебели у нас не было никакой. Но случилось так, что вскоре Бабелю позвонила Екатерина Павловна и сообщила, что ликвидируется Красный Крест и распродается мебель. Мы поехали туда, и Бабель познакомил меня с Екатериной Павловной. Из мебели мы выбрали два одинаковых стола, не письменных, а более простых, но все же со средними выдвижными ящиками и точеными круглыми ножками. Указав на один из них, Екатерина Павловна сказала: “За этим столом я проработала здесь двадцать пять лет”. Были выбраны также диван с деревянной резной спинкой черного цвета, небольшое кресло с кожаным сиденьем и еще кое-что. Довольные, мы отправились домой вместе с Екатериной Павловной, которую отвезли в Машков переулок (теперь улица Чаплыгина), где она жила.
Летом 1938 года, когда мы были в Переделкине, к нам неожиданно приехала Екатерина Павловна. Возвращаясь в Москву из Барвихи, где она жила летом, Екатерина Павловна попросила шофера заехать в Переделкино, ей хотелось увидеть дом, где поселился Бабель, а главное – нашу девочку Лиду. Так как время было послеобеденное, мы угощали гостей только чаем с печеньем и своей клубникой.
Зимой 1937-1938 годов мы с Бабелем бывали на даче Горького в Горках. Екатерина Павловна или ее невестка Надежда Алексеевна приглашали нас и Соломона Михайловича Михоэлса с женой провести праздничные дни в мае или ноябре на свежем воздухе. С такими рассказчиками, как Михоэлс и Бабель, можно было интересно и весело провести время.
Возможно, что наш последний визит в Горки состоялся в ноябре 1938 года, а 15 мая 1939 года Бабель был арестован, и я стала женой врага народа. Сама я никому из знакомых и друзей Бабеля не звонила, они мне не звонили тоже. Многие боялись не только за себя, но и за своих близких. Имя Бабеля не упоминалось. Его книги были под запретом.
К счастью, на работе у меня все было спокойно. Я по-прежнему оставалась руководителем группы, проектировала станцию “Павелецкая”-радиальная, ездила в командировки в Днепропетровск, где изготовлялись металлические конструкции для станции “Павелецкая”, и вела общественную работу, как и все сотрудники Метропроекта. Весной 1941 года я полностью закончила проектирование станции “Павелецкая”, и начальство направило меня в командировку на Кавказ, в Новый Афон. Там уже работала группа инженеров Метрополитена, но работы было много, и им нужна была помощь. На Кавказе строилась железная дорога Сочи – Сухуми с восемью тоннелями на ее пути.
14 июня 1941 года я вернулась из последней моей командировки в Днепропетровск, а 20 июня выехала в Новый Афон в командировку на один или полтора месяца, как я тогда считала. Подъезжая к станции Лазаревская, мы узнали, что началась война с Германией. К счастью, я взяла с собой Лиду и мою маму, которые еще никогда не видели моря, иначе я вернулась бы из Сочи обратно в Москву.
Моя командировка на месяц из-за войны превратилась в пребывание в Новом Афоне в течение почти трех лет.
В Москву мы возвратились в феврале 1944 года, а весной мне позвонила Екатерина Павловна и предложила прийти к ней вечером в тот же день. Эта встреча после большого перерыва была для меня очень тяжелой, потому что Екатерина Павловна заставила меня со всеми подробностями рассказать об аресте Бабеля, об обыске, о конфискации имущества. А также рассказать о тех справках, которые я получила в справочном бюро НКВД в 1940-м, 1941-м и 1944-м годах на мой запрос о судьбе Бабеля. Все эти ответы были одинаковыми – “жив, здоров, содержится в лагере”. И я, и Екатерина Павловна верили тогда справкам НКВД, считали их правдивыми. Наши разговоры длились до позднего вечера, и я вернулась домой после двенадцати.
Этим же летом 1944 года я случайно купила путевку для Лиды, которой было тогда семь лет, в детский дом отдыха в Барвихе. Когда я рассказала об этом Екатерине Павловне, она тотчас же предложила мне жить у нее на даче, чтобы видеться с Лидой ежедневно, так как этот детский дом отдыха находился поблизости.
Летом 1945 года мне на работе не хотели давать отпуск, так как шло строительство станции метро “Киевская” и вестибюля, совмещенного с вокзалом и общественными уборными. Эта станция мелкого заложения уже была построена, но вестибюль только начали строить, и мне как автору его конструкций надо было осуществлять авторский надзор. Узнав об этом, Екатерина Павловна сразу же предложила мне жить вместе с Лидой у нее на даче и ездить из Барвихи на Киевский вокзал, оставляя Лиду на даче. Я предложила своему начальству, что во время отпуска два раза в неделю буду вести авторский надзор, а мой отпуск за счет этих дней будет продлеваться. Это меня очень устраивало и мое начальство тоже.
В это время мое общение с Екатериной Павловной было ежедневным. На даче я тут же принялась сажать редиску, салат и укроп с таким расчетом, что, как только урожай редиски и салата первой посадки будет съеден, поспеет следующая порция редиски и салата. Был на дальнем поле и рано посаженный картофель, и Екатерина Павловна любила варить молодую картошку на стеблях укропа. Часто она прогоняла меня с грядок, чтобы я отдохнула, полежала в гамаке.
Особенностью Екатерины Павловны было то, что она очень интересовалась моей работой в Метропроекте, заставляла меня рассказывать ей обо всем, что я делаю как инженер. Моей маме я никогда не рассказывала так подробно о моих делах на работе – ей это было совсем не интересно. Маму интересовало отношение сотрудников ко мне, мое отношение к ним, но не сама работа. Да и все остальные знакомые не связывали своего отношения ко мне с работой, и только Екатерина Павловна готова была слушать мои рассказы об этом, интересовалась тем, что обо мне говорят или пишут в газетах, а главное, собственно проектной работой и моими успехами.
Екатерина Павловна сама работала всю жизнь, а в те годы, когда я была с ней знакома, она занималась подготовкой к печати писем Алексея Максимовича к ней и составлением комментария к ним. Эта большая и очень важная работа занимала очень много времени у Екатерины Павловны, жизнь которой и без того была очень насыщена событиями. Мою работу Екатерина Павловна считала серьезной, так как и сама была очень серьезным человеком и, быть может, поэтому относилась ко мне с таким интересом. Иногда, когда в нашей метростроевской газете или в вечерней газете долго не было статей о моей работе, она могла сказать: “Что-то о вас давно в газетах не пишут!”. Первый том “Писем к Е.П. Пешковой” вышел в 1955 году, и Екатерина Павловна подарила мне его с надписью “Дорогой Антонине Николаевне, мужественной женщине, на память. Е. Пешкова, 25/5, 1956”. Но писем было много, в первую книжку вошла только часть их (1895–1906), и работа Екатерины Павловны над остальными письмами продолжалась.
Екатерина Павловна захотела, чтобы ее внучки Марфа и Дарья, живя на даче, изучали иностранный язык. Была приглашена преподавательница французского, которая тоже поселилась на даче. Для изучения языка к Марфе и Дарье присоединился муж Светланы Сталиной, Гриша Мороз, живший поблизости, и, пока он занимался на верхнем этаже, Светлана ждала его внизу на террасе. Два или три раза я присутствовала при этом. Светлана производила очень хорошее впечатление, была скромной, милой и очень женственной молодой женщиной, одевалась просто, почти никакой косметики. Разговоры со Светланой никогда не касались политики и ее отца.
На протяжении долгих лет моего знакомства с Екатериной Павловной она дважды устраивала мне испытания. Однажды она сказала, что хотела бы иметь на даче в Барвихе центральное отопление и уже купила для этого котел. Меня она попросила сделать проект котельной под кухней. Я котельные никогда не проектировала и сказала Екатерине Павловне, что проектировала мосты, фабрично-заводские конструкции, а теперь – конструкции для метро и тоннели. Екатерина Павловна неумолимо заявила: “Но вы же инженер!” – и я сдалась. Я пошла в гараж посмотреть на купленный котел и прикинула его размеры, а потом уехала с дачи в Москву. На другой же день зашла в нашу библиотеку, нашла книги по котельным, но это были крупные котельные для городского отопления или для фабрик и заводов, книг о небольших котельных в библиотеке не оказалось. Однако я поняла, какие фундаменты требуются под котлы и каким должно быть расстояние от котла до стены. Вечером я сделала чертеж, правда, пока без проставления основных размеров – длины, ширины и высоты котельной.
Через несколько дней Екатерина Павловна позвонила мне и сказала, что рабочих она наняла и они в субботу начнут работать – вынимать грунт. Я приехала в субботу с чертежом и пошла к рабочим; меня встретил главный из рабочих, возможно, прораб. Мы сели на кухонное крыльцо, и я, развернув чертеж, сказала ему прямо, что котельных никогда не проектировала. На это он, улыбаясь, ответил: “Зато я всю жизнь занимаюсь такими котельными”. Он сказал мне, какими должны быть длина, ширина и высота котельной, и я проставила эти размеры. Кроме того, он предложил сделать дверь в котельную в другой стене и лестницу под кухонным крыльцом, а в той стене, где я наметила дверь, сделать люк для сбрасывания угля и указал размеры этого люка и его расположение по высоте. Я переделала свой чертеж, написала, что исправленному надо верить и подписалась под чертежом.
Года два или три спустя Екатерина Павловна сказала мне, что хотела бы на даче иметь свой колодец и попросила меня помочь ей в этом. В тот год я занималась проектом станции “Киевская”-радиальная, начальником строительства был инженер Либензон. При очередной нашей встрече я решила с ним посоветоваться об устройстве колодца. И совершенно неожиданно для меня Либензон сказал: “Мы это сделаем, для меня большая честь – помочь Екатерине Павловне Пешковой”. Мы с ним договорились, когда поедем на дачу посмотреть место, я предупредила Екатерину Павловну, и мы приехали.
Либензон был рад познакомиться с Екатериной Павловной и обещал прислать рабочих и оборудование. Рабочие через несколько дней приехали. Проработали несколько часов, а потом их не было ни на второй день, ни на третий. Екатерина Павловна позвонила с претензиями ко мне, и мне пришлось пожаловаться Либензону. В конце концов был сделан колодец из бетонных колец с приямком для запаса воды и включен насос, который еще раньше купила Екатерина Павловна. Других просьб ко мне как к инженеру, кроме этих двух, у Екатерины Павловны за все годы нашего знакомства не было.
В это время на даче Екатерины Павловны жил ее друг Михаил Константинович Николаев со своей маленькой дочкой Катей, а также Марфа и Дарья, еще незамужние девушки, но, как мне помнится, уже имевшие женихов. Мне Екатерина Павловна выделила комнату на нижнем этаже и сказала, что я могу приезжать на дачу и в будущем, когда только захочу. Удавалось мне это редко, так как, начиная с 1946 года, я или снимала под Москвой дачу для Лиды и моей мамы, или позже увозила Лиду с собой в Новый Афон, где все еще требовался мой авторский надзор за строительством тоннелей. Вечерами на даче у Екатерины Павловны, когда дети были уложены спать, мы обычно сидели на террасе и разговаривали. Я рассказывала о нашей жизни на Кавказе во времена войны, Екатерина Павловна – о своей жизни в Средней Азии, куда она эвакуировалась вместе с Надеждой Алексеевной, Марфой и Дарьей.
Когда мы с Екатериной Павловной оставались вдвоем, она неизменно вспоминала Бабеля. Она часто говорила о своей дружбе с ним, о своей любви к нему и о том, что после ареста Бабеля ее жизнь потускнела. Горевала она также о Михаиле Львовиче Винавере, блестящем юристе и ее заместителе по работе в Красном Кресте.
Разговоры касались и других тем, а как-то раз Екатерина Павловна вспомнила о Льве Николаевиче Толстом, о том, как они с ним и Софьей Андреевной жили по соседству в Крыму (в Гаспре) и как обычно после обеда Толстые приходили к ним на дачу. Запомнила, как Екатерина Павловна рассказывала о Л.Н. Толстом, что он, когда сидел за столом, казался человеком высоким, но, как только вставал, оказывался очень низкорослым. “У него были короткие ноги”, – говорила Екатерина Павловна. И еще о том, что он очень хорошо умел делать из бумаги разные фигурки – самолеты, лодки, звездочки и другие вещи, от чего дети Максим и Катя (рано умершая дочь Е.П.) приходили в восторг и весело смеялись. Когда зажигалась лампа, Толстой показывал на стене тени разных зверушек из своих пальцев – это были кролики, собаки, кошки. Мог показать даже двугорбого верблюда.
В Москве я бывала у Екатерины Павловны довольно часто. Она жила недалеко от Кировских ворот. Квартира Екатерины Павловны была на четвертом этаже пятиэтажного дома и состояла из пяти комнат. Две комнаты занимала сама Екатерина Павловна – одну большую с двумя окнами и маленькую с одним окном, которая служила спальней. В большой комнате был ее письменный стол, секретер, шкафы с книгами, диван, большой обеденный стол и тот самый рояль, на котором исполнялась когда-то “Апассионата” Бетховена для Ленина. Две небольшие комнаты занимала Татьяна Александровна, бывший секретарь Екатерины Павловны.
В пятой комнате, как правило, постоянно жили дети репрессированных родителей. Помню, что в этой комнате Екатерина Павловна поселила двух дочек жены эсера Виктора Михайловича Чернова, когда их мать арестовали, а потом сына революционера Ивана Вольного, с которым был тесно связан Алексей Максимович Горький. Во время войны жил подросток, которого звали Дит, один из сыновей тоже репрессированных родителей – знакомых Екатерины Павловны. Его брата забрала какая-то семья из Ленинграда, где тот умер от истощения во время блокады.
Несмотря на то что Ежов закрыл Красный Крест еще в 1937 году, душераздирающие письма от родственников репрессированных и по другим поводам все шли и шли к Екатерине Павловне, где те просили защиты от произвола советских властей. Были и письма, в которых, например, молодой человек, член Коммунистической партии Италии, просил разрешить переезд к нему матери, жившей в Союзе с дочерью. Ее дочь умерла, старая женщина осталась без всякой помощи и хотела бы жить с сыном. Но, куда бы ни обращался сын и кого бы ни просила Екатерина Павловна, переехать к сыну в Италию старушке не разрешали. КГБ был той организацией, у которой нельзя было вызвать сочувствия к людям. И как только у Екатерины Павловны выдерживало сердце от таких просьб, не знаю. Когда она изредка читала такие письма, слезы навертывались мне на глаза от жалости, несмотря на то что мое собственное горе из-за Бабеля было невероятным. Доброта Екатерины Павловны была действенной, она не только сочувствовала людям, но и старалась помочь, чем могла.
Узнавая ее ближе, я не переставала и любоваться, и восхищаться ею; она была красива той мягкой красотой, которой отличаются часто женщины высокого интеллекта. Черты лица правильные, красивые серые глаза, но самое главное – выражение ее лица. Оно было чудесным, она была сдержанной в проявлении чувств, казалась строгой, не любила пустой болтовни и была очень женственной несмотря на возраст. Все ее движения были неторопливыми, походка легкая, жесты скупые, она была полна изящества. Не любила много говорить и любила слушать. Как-то раз говорили про гневных людей, и Екатерина Павловна сказала: “Мне жаль людей, которые могут гневаться”. Эту ее фразу я всегда помню.
Екатерина Павловна любила своих внучек Марфу и Дарью, но огорчалась тем, что именно ее и Горького внучки не хотят иметь ничего общего с простыми людьми, общаются только с детьми “элиты”, учатся в школе для таких детей, дружат и проводят время только с ними. Идеалы молодости Екатерины Павловны, ее революционные взгляды не ставились теперь ни во что, ее это огорчало, она неоднократно мне об этом говорила, но сделать ничего не могла.
По роду своей работы я часто летом уезжала из Москвы в командировки на Кавказ, в Ленинград, Киев и другие места и поэтому не появлялась на даче в Барвихе целое лето или даже несколько лет подряд.
Зато ранней весной или уже осенью мне на работу могла позвонить Екатерина Павловна и сказать: “Чудная погода, у меня машина, и я еду в Барвиху. Через час я заезжаю за вами и вы поедете со мной”. На мои возражения Екатерина Павловна говорила: “Вы и так для них много делаете, через час я буду ждать вас у телеграфа”.
Я по телефону звонила маме, говорила, что еду к Екатерине Павловне в Барвиху и ночевать дома не буду. Просила ее не беспокоиться. И уезжала. Мое беспокойство по поводу того, что меня будут искать, кто-то придет ко мне в Метропроект из строителей, как-то само по себе исчезало, как только я оказывалась за пределами города. На даче было так хорошо, а в лесу особенно, и я испытывала блаженство не только от аромата чистого воздуха, но и от сознания, что все в Москве работают, а я нахожусь здесь среди такой красоты. Природа никогда не оставляла меня равнодушной.
Такое удовольствие Екатерина Павловна доставляла мне не так уж часто, но все же два или три раза в год по крайней мере. А иногда поводом увезти меня днем с работы было и другое. Например, она звонила мне и говорила: “Сегодня в 12 часов дня в Малом театре будет генеральная репетиция пьесы “Мещане”, и я заеду за вами”.
В спектакле “Мещане”, к моему удивлению, роль молодой девушки играла Таня Семичева – дочь друга Бабеля, наездника Николая Романовича Семичева. Это было для меня полной неожиданностью – со дня ареста Бабеля Семичевы ни разу не позвонили мне. В тот год все были смертельно напуганы многочисленными арестами. Каждый боялся за свою жизнь.
Если у Екатерины Павловны были билеты на вечерний спектакль и она хотела взять с собой именно меня, она звонила днем и предупреждала об этом, и я после работы прямо со службы или уже из дома приходила к Екатерине Павловне, и мы уезжали в театр. Это тоже было не так уж часто, обычно зимой. По дороге в театр и обратно я расспрашивала Екатерину Павловну о внучках, и она рассказывала мне и о них, и об их поклонниках, а позже и о мужьях. К замужеству Марфы и Дарьи Екатерина Павловна, как мне казалось, отнеслась спокойно. Дарья, работавшая в театре Вахтангова, вышла замуж за молодого Сашу Граве, артиста того же театра, и я знаю, что Екатерине Павловне нравился этот молодой человек и особенно его родители, которые бывали с тех пор в гостях у Екатерины Павловны.
Марфа вышла замуж за Сергея Берия, сына главного МГБиста Советского Союза Лаврентия Павловича Берия, и переехала жить в ту семью. Еще когда Сергей ухаживал за Марфой, Екатерина Павловна иногда морщилась от повадок этого молодого человека, которому можно было иметь машину, моторную лодку, приходить к ней в дом с медвежонком и купаться в Москве-реке в месте, где запрещено это делать всем другим. С другой стороны, он был недурен собой. Закончил Институт связи в Москве и был неплохим инженером по связи.
Екатерину Павловну в дом Берия приглашали на каждый воскресный обед, и однажды я спросила, не может ли она узнать у Берия о судьбе Бабеля. Она ответила: “И без вашей просьбы я как-то обратилась к нему, и он мне ответил, что деловых разговоров в доме не ведет, просил для этого приходить к нему на прием в рабочее время. Но, сколько бы я ни звонила Берия в МГБ, в его секретариате отвечали, что он занят, что он уехал и т.д. И я поняла, что он не хочет принимать меня вообще. Дома он запрещает всякие разговоры об арестованных”. И Марфа предупредила Екатерину Павловну, что Берия самым строгим образом запрещает задавать ему вопросы такого рода. Жена Берия и мать Сергея, Нина Теймуразовна Гогочкори, по словам Екатерины Павловны, была симпатичная и скромная женщина, имела образование агронома.
Шли годы, и у Дарьи был уже славный мальчик Максим и красивая голубоглазая девочка Катя, у Марфы – две дочери, Нина и Надежда, обе очень хорошенькие. По внешнему виду Нина была настоящей грузинкой, тип Бэлы по Лермонтову, а Надя – в мать и обещала стать красавицей, как и Марфа. Девочки весной и летом всегда жили на даче Берия. Осенью и зимой их иногда привозили к Екатерине Павловне, где я раза два видела их маленькими.
Настал 1953 год, в марте умер Сталин. Все считали и очень боялись, что его место займет Берия как самый влиятельный и близкий к вождю человек. Но оставшиеся члены ЦК партии, по всей вероятности, особенно боялись Берия и расправились с ним, спасая свои жизни. По этому поводу в Москве ходило много слухов, кто-то слышал, что Берия был застрелен генералом Жуковым на первом же без Сталина заседании ЦК партии, другие говорили, что он был арестован и в тюрьме расстрелян без всякого суда. Слухов всяких было много, как о болезни и смерти Сталина, так и о смерти Берия. Временно главные роли в ЦК заняли Маленков и Хрущев.
Арест и расстрел Берия касался семьи Екатерины Павловны Пешковой, и когда она в первый раз после этого пригласила меня к ней зайти, то рассказала, что сына Берия Сергея арестовали тоже. Жену Берия и Марфу, беременную в третий раз, заключили под домашний арест на его даче. Дача была оцеплена милицией или скорее войсками КГБ, и ни выходить оттуда, ни входить туда никому не разрешалось.
Екатерина Павловна сильно переживала за Марфу, но не бездействовала. Каким-то образом она узнала, что Сергея проверяют, и если окажется, что он не знал о делах своего отца, то его могут освободить. Узнала она и о том, что, находясь в тюрьме, Сергей сделал несколько рационализаторских предложений по связи, что было в его пользу. А кроме того Екатерина Павловна добилась, чтобы фамилии девочек Марфы были изменены на Пешковых. Марфа при замужестве свою фамилию не меняла. Помню, что по поводу замены фамилии она обращалась к Маленкову. Он же разрешил сыну Берия взять фамилию своей матери – Гогочкори.
Через несколько месяцев Сергея освободили и предложили вернуться в свою организацию на ту же должность. Он отказался, потому что не мог забыть, как сотрудники клеймили его позором на собраниях партийных и общих. Он не захотел больше с ними встречаться. Тогда ему предложили возглавить такую же проектную организацию по связи в городах Свердловске или Киеве. Сергей Гогочкори выбрал Свердловск и уехал туда работать. Марфа должна была переехать к нему с девочками и новорожденным сыном, которого она назвала тоже Сергеем, переехать после того, как муж там устроится с квартирой и маленький Сережа немного подрастет. Обо всем этом мне рассказала Екатерина Павловна, а также и о последующем.
Через какое-то время Марфа с детьми и няней уехали в Свердловск, и Нина пошла там в школу. Учреждение Сергея было расположено на окраине Свердловска, там же, в новых домах, и квартира, и школа. Марфа ужаснулась тому, что в школе нет должной дисциплины. Дети дерутся и ругаются матом, многие учителя полуграмотны. Эта школа была совсем не похожа на ту 125-ю, где училась в Москве Марфа, и, выдержав неделю, она забрала Нину из школы и сказала, что ни учить детей в такой школе, ни жить в таком месте она не может.
Забрав детей, Марфа уехала в Москву, где Нина поступила в школу. Екатерина Павловна рассказала мне, что на школьной тетрадке, где было написано “Нина Пешкова”, девочка рядом с фамилией приписала букву Б с точкой. Что думала бедная Нина? Она знала, что ее фамилия была Берия, а теперь вдруг Пешкова. Рассказывая мне об этом, Екатерина Павловна вдруг замолкла и задумалась.
Однажды Екатерина Павловна позвонила мне и сказала: “Приходите, у меня будут дочери эсера Чернова с мужьями. Приехали из Парижа как туристы и хотят с вами познакомиться. По дороге я прошу вас зайти в магазин и купить свежий хлеб, масло и сыр двух сортов, в доме ничего нет”. Я купила кусок масла, швейцарский и голландский сыр большими кусками, а вместо хлеба – десять свежих, еще теплых калачей. Мы порезали сыр, разложили все на столе, чай в чайнике и кофе в кофейнике поставили на подносе возле Екатерины Павловны.
Пришли гости – Ольга Викторовна с мужем Вадимом Леонидовичем Андреевым, сыном писателя Леонида Андреева, и Ариадна Викторовна с мужем Владимиром Брониславовичем Сосинским. Еще до их прихода Екатерина Павловна мне рассказала, что Чернов был женат на Ольге Елисеевне Колбасиной, она происходила из богатой семьи, но была революционеркой. От первого брака она уже имела двух маленьких дочерей – Наталью и Ольгу; кажется, они были близнецами, похожими друг на друга, но не настолько, чтобы их нельзя была различить. Екатерина Павловна рассказывала, что, когда Ленин выслал Чернова из Москвы за границу, Ольгу Елисеевну арестовали и поместили в тюрьму в городе Ярославле. Двух ее дочерей забрали в НКВД. Екатерина Павловна, узнав об этом, тут же выпросила девочек к себе и принялась хлопотать об освобождении их матери. Хлопоты через какое-то время увенчались успехом, и Ольга Елисеевна с дочерьми смогла уехать в Париж к своему мужу. В Париже у Черновых родилась дочь, которую назвали Ариадной. И у Екатерины Павловны я познакомилась с двумя дочерьми Ольги Елисеевны – Ольгой и Ариадной, а также с их симпатичными мужьями. Не было только еще одной дочери, Натальи, и ее мужа Давида Резникова, с которыми я познакомилась позже. К тому времени у всех дочерей Чернова были взрослые дети: у Андреевых – дочь Ольга и сын Александр, у Сосинских – два сына, Алексей и Сергей. Мы очень хорошо и интересно провели несколько часов в тот вечер, все с аппетитом угощались мягкими калачами с маслом и сыром и по желанию чаем или кофе, которые разливала Екатерина Павловна. Прощаясь, Вадим Леонидович, а за ним и все остальные захотели продолжить наше знакомство, и я пригласила их прийти ко мне в ближайшее воскресенье вечером.
Раздумывая над тем, чем мне угостить гостей, я решила оправдать свою фамилию и напечь пирожков с мясом к вину, а к чаю приготовить яблочный пирог. К приходу гостей на столе стояло блюдо с мелкими пирожками, которые возвышались большой горкой, так их было много. Пирожки были теплые и такие вкусные, что гости пришли в восторг. Горка пирожков начала уменьшаться, пили вино, разговаривали, несколько раз делали перерыв, но потом руки, то одна, то другая, снова тянулись за пирожками. Гости даже стеснялись, смеялись друг над другом, что не могут оторваться от пирожков. А ко-
гда пирожков на блюде осталось всего несколько штук, я принесла яблочный пирог и чай. Ужин оказался на славу, и моя затея увенчалась успехом.
Много было рассказов о том, как молодые люди познакомились друг с другом и как проходила их жизнь. Когда в России произошла Октябрьская революция, писатель Леонид Андреев со своей семьей жил в собственном доме где-то в Финляндии. Жить там становилось все труднее, нависла угроза голода, и Вадим Леонидович решил уехать в Константинополь после смерти своего отца в 1919 году. Победа Красной Армии над белой, в частях которой служил совсем молодой Владимир Сосинский, заставила его бежать из Крыма на Кавказ, в Сухуми он сел на пароход и отплыл в Константинополь, как и многие другие военные, служившие в белой армии.
В Константинополе Сосинский узнал, что в городе создана гимназия, чтобы молодые люди из России, не успевшие закончить свое образование, могли получить аттестаты зрелости. Главное, что привлекало в гимназию, – возможность там кормиться, а может быть, и жить. В этой гимназии Сосинский познакомился и подружился с двумя такими же юношами, каким был и сам. Один был Вадим Андреев, а другой – Давид Резников. Из Константинополя молодые люди вскоре уехали в Париж и там каким-то образом познакомились в семьей Чернова и впоследствии женились на трех его дочерях. Резников – на Наталье, Андреев – на Ольге, а Сосинский взял в жены младшую дочь Ариадну. В год моего с ними знакомства Сосинские жили в США, где Владимир Брониславович работал в Организации Объединенных Наций, а сыновья учились в школе. Андреевы жили в Швейцарии. Вадим Леонидович работал в “Комитете 18-ти”.
Когда в Москву из Лондона приехала Мария Игнатьевна Будберг, Екатерина Павловна мне позвонила и сказала: “Хотите познакомиться с последней женой Алексея Максимовича Марией Игнатьевной? Тогда приходите вечером. Кстати, писатель Леонид Леонов придет читать свою новую повесть “Evqenia Ivanovna”, он хочет, чтобы Мария Игнатьевна сказала ему свое мнение о герое этой повести – англичанине, правильно ли он его изображает”. Я, конечно, пришла, и чтение состоялось; у Марии Игнатьевны не было серьезных замечаний, так, две-три поправки. Когда Леонов ушел, Мария Игнатьевна обратилась ко мне и сказала, что хотела бы со мной встретиться и поговорить. Остановилась она в тот приезд не у Екатерины Павловны, а у Надежды Алексеевны Пешковой. Мне она не позвонила, и разговор не состоялся. А для меня осталось загадкой, о чем она хотела со мною говорить. В следующие ее приезды из Лондона в Москву, даже если я знала, что она остановилась у Екатерины Павловны, я с Марией Игнатьевной Будберг не встречалась.
В 1954 году я занималась реабилитацией Бабеля. Следователь Долженко, который вел дело Бабеля, попросил меня назвать трех человек из знакомых Бабеля, чтобы они дали хорошие отзывы о нем. Я назвала Пешкову, Эренбурга и Катаева. От Долженко я пошла сразу же к Екатерине Павловне, чтобы предупредить ее о возможном звонке следователя. Никогда прежде я не приходила к ней без звонка, и Екатерина Павловна удивилась моему приходу. Но, наверное, вид у меня был такой, что она меня обняла, провела в столовую и, усадив на диван, села со мной рядом. Я не сразу смогла говорить. Потом рассказала о разговоре с Долженко, о том, что “дело Бабеля” шито белыми нитками, но тем не менее требуются хорошие отзывы о нем трех его знакомых. Я предупредила Екатерину Павловну о возможном звонке или посещении следователя.
С Екатериной Павловной Долженко встретился на другой же день после моего к нему визита. Она рассказала ему, как Горький и она любили Бабеля, считали его умнейшим человеком и талантливым писателем. Долженко выразил ей свое удивление по поводу моего “высокого служебного положения при таких неблагоприятных биографических данных”. Дело в том, что в 1950 году мне было присвоено звание главного конструктора, из творческих должностей самое высокое.
Наверное, год спустя после реабилитации Бабеля начали освобождать заключенных из лагерей, и я у Екатерины Павловны познакомилась с Ириной Каллистратовной Гогуа, 18 лет отсидевшей в лагере. Через несколько дней после этого знакомства мы столкнулись с ней у окошечка нотариальной конторы на улице Кирова. И я, и она делали там копии справок о реабилитации, я – для Бабеля, она – для себя. Симпатия, которая возникла между нами, осталась у меня на всю жизнь, мы подружились и общались до самой ее смерти.
По-прежнему я бывала у Екатерины Павловны, больше в московской квартире, реже на даче в Барвихе, так как летом я часто уезжала в командировки на Кавказ, где строились мои тоннели. Однажды, когда мы с Екатериной Павловной сидели в столовой, она вдруг встала и молча вышла. А потом принесла две маленькие фотографии, сказав: “Возьмите эти фотографии. Здесь первая жена Бунина, Анна Николаевна Цакни. Вы моложе меня, и у вас эти снимки дольше сохранятся”. Фотографические снимки Анны Николаевны Цакни в том ее возрасте, когда она была женой Бунина, у меня хранятся до сих пор. Но я когда-нибудь передам их в музей Бунина, кажется, в Туле.
Как-то раз весной Екатерина Павловна пригласила меня провести выходной день в Барвихе и взять с собой Лиду. На даче вместе с Екатериной Павловной жил Михаил Константинович со своей дочерью Катей. Происхождение Кати было связано с романтической историей. Об этом мне рассказала много позднее Ирина Каллистратовна Гогуа. Михаил Константинович, будучи другом Екатерины Павловны, влюбился в ее секретаршу Татьяну Александровну, и в результате этого романа родилась девочка; в честь Екатерины Павловны ее назвали Екатериной. Екатерина Павловна поселила Татьяну Александровну в своей квартире и всячески опекала и мать, и дочь. Сам Михаил Константинович остался, как казалось всем, равнодушным к этому событию, во всяком случае, жениться он не захотел. Но, когда Кате было уже лет девять-десять, у него прорезались отцовские чувства, и он стал брать девочку с собой на дачу к Екатерине Павловне, гулял с ней и всячески баловал ее. В тот день, когда я была там с Лидой, Михаил Константинович захотел сняться с девочками, со мной и с Екатериной Павловной. Я сняла Михаила Константиновича с Екатериной Павловной и Катей, потом его с двумя девочками, а Екатерина Павловна щелкнула аппаратом, когда на скамейку перед дачей он усадил меня, Лиду, Катю и сел сам. А потом сказал: “Ну вот, меня не будет, а у вас останутся эти фотографии”. Я удивилась, но не придала никакого значения его словам, за обедом он был, как всегда, веселым, выпил свои обычные две рюмки водки и заставил меня выпить с ним рюмку к неудовольствию Екатерины Павловны, не пьющей водки совсем.
К осени я узнала от Екатерины Павловны, что Михаил Константинович болен, и когда приехала на дачу, то убедилась в этом. Екатерина Павловна была очень к нему внимательна, и, если в саду он со мной разговаривал, она вмешивалась и просила меня не поддерживать разговора, потому что Михаилу Константиновичу трудно много говорить – он начинает задыхаться.
Вскоре дача Екатерины Павловны сгорела. Говорили, что пожар произошел от неисправной электропроводки в буфетной, маленьком помещении, из которого вела лестница на второй этаж. В буфетной в низком шкафу хранились всякие крупы, сахар, чай, кофе, печенье, а на шкафу стояли самовар, чайник, кофейник и электрическая плитка. Пожар в буфетной сразу же перекинулся на низ лестницы. Наверху никого не было, а в угловой комнате нижнего этажа, дверь которой выходила в буфетную, спали Михаил Константинович и Катя. Им, как мне помнится, пришлось выбираться через окно. В своих комнатах на нижнем этаже ночевали Екатерина Павловна и домашняя работница Лина.
Позже Екатерина Павловна мне говорила, что жалеет не столько о даче, сколько о фотографиях любимых друзей, о подаренных картинах, о книгах с автографами писателей, о всех тех не очень, может быть, ценных, но милых для нее вещах, которые наполняли дом с давних пор.
И в этот же год из московской квартиры Екатерины Павловны украли все ее золотые вещи. Позвонили в дверь, и, когда домработница Лина открыла, просто ворвалась группа цыганок с новорожденным ребенком, попросили воды и стали перепеленывать ребенка в передней на столике. Пока Лина ходила на кухню за водой, кто-то пробрался в столовую и, открыв дверцу секретера, вытащил все золотые вещи. Это был известный уже в Москве прием цыган, о чем много говорилось в то время. Екатерина Павловна сказала мне, что среди золотых вещей были и часы, и брошка, и кольца, но особенно ей было жаль обручальных колец ее и Алексея Максимовича.
С Алексеем Максимовичем, которого она называла просто Алеша, часто были связаны ее рассказы. Во всех снах, которые она мне пересказывала, всегда появлялся Алексей. Видела его очень ясно – в чем был одет, как выглядел, о чем спрашивал ее, что ей говорил. Очевидно, что Екатерина Павловна в своей жизни любила только этого человека.
Михаил Константинович Николаев умер от рака легких вскоре после пожара дачи. Во время похорон на Новодевичьем кладбище Екатерина Павловна сказала только одну фразу: “Он был мне настоящим другом”.
Однажды Екатерина Павловна мне сказала, что в Одессе будет проходить конференция, посвященная М. Горькому, и ее туда приглашают. Обращаясь ко мне, она сказала: “Мне помнится, что вы собирались в Одессу по поводу памятника отцу Бабеля. Если вы со мной поедете, то я скажу одесситам, что приеду, но не одна, а с вами, чтобы они оформили железнодорожные билеты и гостиницу на двоих”. Я ей сказала, что хочу поехать. После этого разговора прошла, наверное, неделя, и вдруг Екатерина Павловна мне звонит и спрашивает: “Вы раздумали ехать в Одессу?”. Я ответила, что нет, не раздумала и ждала от нее звонка, когда надо выезжать. Тогда Екатерина Павловна мне говорит: “Нет, вы удивительная женщина. Другая на вашем месте десять раз бы позвонила, чтобы посоветоваться, что надеть, что взять с собой туда и что в дорогу, а вы неделю молчите”.
В Одессу мы поехали поездом. Когда подъезжали к одесскому вокзалу, к нам в купе вошел пожилой проводник, как-то узнавший, что едет вдова писателя Горького, и рассказал Екатерине Павловне, что виделся с Горьким в Одессе еще в двадцать восьмом году и вспоминал об этой встрече. Екатерина Павловна была тронута вниманием этого пожилого человека.
В Одессе нас поселили в лучшей гостинице “Лондонская”, в большом номере на первом этаже. Кровати стояли рядом, разделенные тумбочкой. На другой день после приезда, когда мы с Екатериной Павловной обедали в ресторане гостиницы, к нам неожиданно подошел рыжий молодой человек и сказал: “Врываться во время обеда – не блеск”; затем объяснил, что со мной хотел бы поговорить директор книжного издательства. Мы закончили обед, и я отправилась с молодым человеком в издательство. Разговор касался издания в Одессе рассказов Бабеля – “Конармии”, “Одесских рассказов” и других, которые мне удалось собрать за время после реабилитации и которые при жизни Бабеля печатались в разных журналах. Договорились, что я из Москвы пришлю им рукописи.
Вернувшись в гостиницу, я застала Екатерину Павловну стоящей на подоконнике большого окна, она пыталась открыть форточку. Я испугалась за нее, помогла ей слезть и сама не без труда открыла тяжелую форточку. Екатерине Павловне все еще хотелось делать все самой. Вечером за нами заехала машина, и мы поехали на конференцию, организованную Одесским университетом. Екатерину Павловну посадили в президиум. Меня заставили сесть в президиум тоже, и я села сбоку. На сцене стоял большой фотографический портрет Максима Горького. С докладами о творчестве Горького выступили несколько сотрудников университета. А когда выступила Екатерина Павловна, то сразу же начала говорить о том, как Горький и она любили Бабеля, какой он был обаятельный человек. Горький отличал Бабеля от всех других писателей, считал его самым талантливым; говорила Екатерина Павловна и о том, как она сама его любила и дружила с ним. Я просто удивилась, что она говорит не о Горьком, а о Бабеле – и так долго. Мне было как-то даже неудобно от этого.
Вечер закончился. Меня окружили студенты университета. Я им сказала, что завтра собираюсь на кладбище, чтобы на памятнике отцу Бабеля заказать надпись: “Писатель И.Э. Бабель, 1894 – …”. Я хотела оставить незаполненной дату его смерти, так как не верила той дате, которую мне сообщили тогда в прокуратуре и в районном загсе.
Группа студентов захотела сопровождать меня на кладбище, и мы условились, что утром они за мной придут в гостиницу. А когда мы с Екатериной Павловной собрались уходить с конференции, то оказалось, что у нее пропал чудный пушистый и длинный шарф черного цвета, который ей недавно привезла из Лондона Мария Игнатьевна Будберг. О потере шарфа Екатерина Павловна очень горевала, так как шарф ей нравился и был действительно нужен, а кроме того, это был подарок Марии Игнатьевны.
Перед самым отъездом из Одессы Екатерина Павловна сказала мне, что хотела бы повидать Анну Николаевну Цакни, первую жену Ивана Алексеевича Бунина. Я позвонила Анне Николаевне и договорилась с ней о встрече.
Мы застали ее сидящей на постели, и я поразилась тому, как она изменилась с тех пор, как я видела ее в последний раз. Она уже почти не могла ходить и сказала нам, что вынуждена переехать в дом для престарелых, что не может ухаживать за собой. Екатерина Павловна заговорила о письмах Бунина к ней, что их надо бы передать в литературный музей. Анна Николаевна ничего не ответила на это. Скоро мы попрощались с ней и ушли, а затем и уехали из Одессы. Много позже от кого-то из одесситов я узнала, что после визита Екатерины Павловны Анна Николаевна сожгла все письма Бунина.
Новая дача в Барвихе долго не строилась после пожара, хотя Союз писателей обещал это сделать, но все откладывал. Мне кажется, дача была построена только спустя три или четыре года. Я была на этой новой даче всего один раз. Екатерина Павловна, как обычно, заехала за мной днем на работу и увезла меня, сказав, что вечером мы вернемся. Новая дача была уже не тот уютный дом Екатерины Павловны и принадлежала Марфе и Дарье с их мужьями и детьми. Марфа занимала нижний этаж дачи, Дарья – верхний. Где была комната Екатерины Павловны, я так и не узнала. После поездки мы пообедали на маленькой террасе при кухне и пошли с Екатериной Павловной в сад. Погуляв по саду, вышли в ту часть, где раньше сажали картофель и овощи, и сели там на солнышке на какие-то доски. Екатерина Павловна сказала: “Как здесь хорошо! Почему я никогда не приходила сюда раньше?” Мы помолчали, наслаждаясь воздухом, свежим и ароматным, какой бывает уже осенью. Екатерина Павловна вдруг сказала мне, что не любит этой дачи. Внучки вместе со своими уже другими мужьями и детьми живут раздельной жизнью и не очень дружат между собой, каждая ведет свое хозяйство. Сторож не знает, кому должен подчиняться, и дерзит. Все здесь совсем не так, как было раньше. Мы сидели на этих досках довольно долго, нам не хотелось уходить. Потом вернулись на ту же кухонную террасу, где мы обедали, выпили по чашке чая и уехали в Москву. Больше я на этой даче не бывала и не знаю, бывала ли там Екатерина Павловна.
В 1964 году отмечалось семидесятилетие Бабеля. Екатерина Павловна захотела пойти со мной на этот вечер в Дом литераторов на улице Герцена. Мои друзья Казарновские на своей машине заехали за мной и Лидой, а потом за Екатериной Павловной. Подъезжая к Дому литераторов, мы увидели, что улица Герцена заполнена народом, стремящимся попасть на вечер памяти Бабеля. Машину пришлось остановить в некотором отдалении от входа в дом, и, оберегая Екатерину Павловну от толпы, мы с большим трудом добрались до места. В зале мы сели с Екатериной Павловной на оставленные для близких друзей Бабеля места, но не в первом, а во втором ряду, так как ни Екатерина Павловна, ни я не любили сидеть в первом ряду.
После вечера мы отвезли Екатерину Павловну домой, и я поднялась с ней на четвертый этаж, так как лифт не работал, что часто бывало в этом доме. Я попрощалась с Екатериной Павловной, не зная того, что это было мое последнее свидание с ней.
В этом же 1964 году я уехала в Одессу на конференцию, посвященную литературе двадцатых годов, а когда вернулась, Екатерина Павловна была в больнице Кремля и в очень тяжелом состоянии. Тем не менее она еще раз возвращалась домой в свою квартиру, но скоро снова оказалась в больнице. О ее состоянии я узнавала от Ирины Каллистратовны Гогуа. Я не пыталась пойти к ней в больницу, так как ходили родные, и врачи настаивали на том, что не надо утомлять Екатерину Павловну визитами, но я написала ей письмо о конференции в Одессе, о некоторых докладах, особенно интересных, и от Надежды Алексеевны узнала, что она прочла мое письмо и даже сказала им, что получила от меня очень интересное письмо. А через несколько дней Екатерина Павловна умерла в больнице.
Я была на панихиде, но не помню, где это было. Наверное, в Институте мировой литературы. Там было много знакомых мне людей, много было сказано хороших слов о Екатерине Павловне, Козловский спел “Сейте разумное, доброе, вечное…”.
В первый раз я увидела сына Марфы Серго и залюбовалась им. Мальчик был очень красив, очаровательная головка на длинной шее. Я смотрела на него, и вдруг он пошатнулся и стал падать. Его подхватили на руки и унесли из зала, он потерял сознание. Кругом говорили, что мальчик нервный, больной, и немудрено – Марфа носила его, когда арестовали ее мужа, ее посадили под домашний арест, в один миг разрушилась ее благополучная жизнь.
Смерть Екатерины Павловны была для меня невосполнимой утратой. Вспоминаю о ней часто и с большой любовью.