Предисловие Л.Лазарева. Публикация К.В.Галлай
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2003
Копию публикуемого письма Марка Лазаревича Галлая (1914 – 1998) мне передала его вдова Ксения Вячеславовна, разрешив распорядиться им по моему усмотрению (меня с автором письма связывали долголетние дружеские отношения). И так как письмо это – отклик на мемуарную книгу А. Голованова “Дальняя бомбардировочная…”, печатавшуюся три десятилетия назад в журнале “Октябрь” (1969, №7; 1970, №5; 1971, №9, 11; 1972, №7), – я решил, что самое подходящее место для публикации – тот же журнал “Октябрь”, но уже сегодняшний, которому, мне кажется, должно быть близко многое из того, о чем пишет Галлай. Может быть, стоит сказать и о том, что тогда мы с Галлаем обменивались впечатлениями от только что прочитанных воспоминаний А.Голованова, я знал, что он решил написать маршалу письмо и какую цель этим преследовал. Но об этом чуть позже – сначала об адресате письма.
До Великой Отечественной войны Александр Евгеньевич Голованов (1904-1975) был одним из самых опытных летчиков гражданской авиации. Незадолго до начала войны он был назначен командиром особого дальнебомбардировочного полка и ему было присвоено звание подполковника. Во время войны Голованов заслуженно стал одним из самых видных авиационных военачальников – командовал дальнебомбардировочной дивизией, затем АДД (авиацией дальнего действия), 18-й воздушной армией; в 1944 году ему было присвоено звание главного маршала авиации. Голованов видел в своей жизни многое и многих (в том числе тогдашних политических и военных руководителей страны) и сумел об этом живо, с множеством хорошо запомнившихся ему подробностей рассказать.
Но редактировалась и печаталась его книга во времена для мемуарной литературы крайне неблагоприятные. После смещения Хрущева возглавляемые Сусловым идеологические службы всячески старались притушить сказанное на ХХ съезде КПСС, реанимировать сталинщину и обелить Сталина. Свирепствовала цензура – и общая, и особенно военная. Очень рьяно защищал сталинские порядки тогдашний главный редактор “Октября” Кочетов, один из основных столпов в литературе тоталитарного идеологического режима. Видимо, рукопись Голованова редактировали в соответствующем взглядам главного редактора журнала направлении.
Этим манипуляциям посвящено письмо Галлая, весьма уважительное к А.Е.Голованову, которого он знал лично. В последней книжке Галлая “Я думал: это давно забыто”, вышедшей уже после его кончины, есть одно место, где речь идет о Голованове, которое тоже свидетельствует об этом уважении. Галллай, совмещавший в 1943 году работу летчика-испытателя со службой в дальней бомбардировочной авиации, рассказывает, как был сбит над Брянском, вместе со штурманом добрался до партизанского отряда, откуда был вывезен на “большую землю”. Процитирую это место: “Летали мы в составе авиации дальнего действия, командующий которой генерал (в будущем главный маршал авиации) А.Е.Голованов, испытывая острую нужду в опытных летчиках, добился у Сталина разрешения своих сбитых и вернувшихся из вражеского тыла летчиков не отдавать в бериевские “лагеря поверки”, а ограничиваться расследованием всех обстоятельств дела непосредственно в части. Так и мы с Гордеевым доложили о своих приключениях, написали подробные рапорты – и продолжали служить”. Однако уважительное по отношению к Голованову письмо Галлая беспощадно к выявленным им отступлениям от исторической правды. Из наших разговоров той поры знаю, что Галлай прекрасно понимал, что многое в книге Голованова, вызвавшее его возражения и полемику, возникло в результате давления редакторской и главлитовской цензуры. Современного читателя могут, правда, удивить его ссылки на высокие партийные документы, поскольку главный импульс причесывания истории на сталинский лад (вытравлялось все о политических просчетах Сталина и тяжелых военных поражениях в первый год войны, о волне необоснованных репрессий, обезглавивших перед войной вооруженные силы) исходил именно из этих инстанций, но в идеологических схватках тех лет эти документы были как бы общим оружием – порой таким образом властям напоминали о том, что они недавно (после ХХ съезда) говорили и от чего нынче всячески открещиваются. Галлай надеялся, что при отдельном издании книги (оно, увы, не состоялось) Голованов учтет некоторые его замечания – как мне говорил, для того и писал ему письмо.
Теперь несколько слов об авторе письма. Марк Лазаревич Галлай (1914-1998) – Герой Советского Союза, доктор технических наук, заслуженный летчик-испытатель, который летал на самолетах 124 типов и назначений; в энциклопедическом словаре о нем сказано: “испытания первых сов. реактивных истребителей, дальних бомбардировщиков (в т. ч. реактивных стратегических), вертолетов и др. Испытания на флаттер”. Стоит обратить в справке внимание на слово “первых” – оно ключевое в биографии этого незаурядного человека. Во время первого налета немецкой авиации на Москву 22 июля 1941 года Галлай в ночном бою сбил немецкий бомбардировщик. Он был первым “инструктором-методистом по пилотированию космического корабля” ( так называлась должность, на которую его пригласил сам Королев) первой группы наших космонавтов, знаменитой “шестерки первой очереди”. В авиационном мире он был человеком известным, с безупречной профессиональной и человеческой репутацией. А Константин Симонов, с которым Галлай познакомился еще в предвоенные годы, когда первый был молодым поэтом, а второй начинающим летчиком-испытателем, писал, что в “широком понятии “наше поколение”, или, точней, “наше поколение советской интеллигенции”, Галлай был для него “одним из самых конкретных выражений этого понятия”. Его талантливые мемуарные и документальные книги: “Через невидимые барьеры” (1960), “Испытано в небе” (1963), “Первый бой мы выиграли” (1973), “С человеком на борту” (1985), “Небо, которое объединяет”(1997) (первые три были напечатаны в “Новом мире” Твардовского) – создали ему громкое литературное имя “советского Сент-Экзюпери”.
Публикуемое письмо отличается органическим соединением двух этических начал: свойственной профессии первоклассного летчика-испытателя дотошной и скрупулезной точности и исповедуемой писателем высокой гражданственности, отвергающей любые конъюнктурные отступления от исторической правды – приписки, умолчания.
Могут сказать: все это было три десятилетия назад, “дела давно минувших дней, преданья старины глубокой” – стоит ли к этому возвращаться? Увы, приходится возвращаться, необходимо возвращаться, потому что по сей день историческая правда у нас не в почете и не перевелись желающие снова объявить Сталина “великим полководцем всех времен и народов” и спасителем Отечества, как это сделал в своем недавно вышедшем в свет двухтомном сочинении Владимир Карпов, которым торгуют нынче на всех уличных столиках . Еще в силе “патриоты”, жаждущие реставрации “светлого прошлого”, добивающиеся восстановления на Лубянке памятника Дзержинскому. И, видно, возможности у них все еще немалые. Их стараниями в минувшем году в день Победы по центральному телевидению как оскорбление всем мертвым и живым участникам войны был прокручен фильм 1950 года “Падение Берлина”, одиозное, бездарное, насквозь лживое культовое изделие М.Чиаурели и П.Павленко, о котором даже в выпущенном в застойные времена энциклопедическом словаре “Кино”, где, когда дело касалось такого рода материи, допускались лишь самые деликатные формулировки, вынуждены были написать: “Стремясь к монументальност, эпич. широте в воссоздании важных страниц истории Сов. гос-ва, Ч. пост. ф., отмеченный чертами парадности и декоративности, что привело к упрощению или неточной интерпретанции событий, к смещению акцентов…”. И в Волгограде сейчас государственные чиновники в который раз затевают “движение” под лозунгом возвращения городу “исторического названия” – нет, конечно, не Царицына, а Сталинграда. И активисты-“зюгановцы” на митинги выносят как иконы портреты генералиссимуса в парадном мундире.
Нет, публикуемое письмо не устарело…
Л. ЛАЗАРЕВ
М.Л. Галлай – А.Е. Голованову
Москва, 13 декабря 1972 г.
Многоуважаемый Александр Евгеньевич!
К сожалению, при обсуждении Ваших записок в ЦДСА 1 декабря выступавшие так неуважительно относились к регламенту, что многим желающим, в том числе и мне, сказать свое слово не удалось. А сказать мне было что. Поэтому я и решил написать Вам это письмо.
Ваши записки произвели на меня сильное впечатление, а их содержание – за единственным исключением, о котором скажу далее, – вызвало чувство одобрения и понимания.
Вы написали о многих важных и интересных вещах, причем написали очень конкретно, оперируя больше фактами, чем рассуждениями. Это надежно привлекает к Вам читателя.
В записках Вы ощутимо показываете всю меру лежащей на военачальнике большого масштаба ответственности за свои решения, принимать которые приходится не на основе элементарных расчетов (типа “дважды два – четыре”), а, как выражаются сейчас, “в условиях неполной информации”. В этом отношении очень показательна описанная Вами проблема выпуска АДД в боевой вылет при сомнительном метеопрогнозе. Каждому летчику понятно, что, если бы Вы ориентировались на “бесспорные” прогнозы, АДД сделала бы, наверное, раза в два меньше успешных вылетов, чем удалось фактически.
Вообще у Вас много такого, что мог рассказать летчик, и только летчик: та же, например, посадка Молодчего в темноте с неработающими моторами! Или этот чертов “заколдованный” Калининский мост – мне он тоже памятен!
Насколько я могу судить, зря во время обсуждения некоторые выступавшие опровергали лидирующую роль АДД в освоении и широком (именно широком – в этом все дело!) внедрении передовых методов радиосамолетовождения. Я считаю, что эти выступавшие неправы. Никто ведь не утверждает, будто до создания 212-го полка радионавигация была никому не известна (кстати, нет такого утверждения – ни прямо, ни косвенно – и в Ваших записках). Но то, что за время войны наша авиация пережила подлинную “революцию в самолетовождении”, – бесспорно. И не менее бесспорно, что лидером в этой революции была АДД.
Не усмотрел я в Ваших записках и признаков ведомственной неприязни к ВВС, в чем Вас тоже обвиняли при обсуждении. Правда, есть у Вас критическое освещение некоторых конкретных деятелей ВВС – но это же совсем другое дело! Кстати, мне очень понравилось и показалось весьма справедливым Ваше убеждение, что отдельный поступок, пусть даже достойный порицания, – это еще не весь человек. И что взаимоотношения на работе определяются, прежде всего, самой работой, а не разного рода взаимными амбициями. В этом смысле, мне кажется, очень важен эпизод Вашего первого знакомства с Новодрановым, а потом оценка его последующей деятельности. Думаю, что именно так надо воспринимать и большую часть других приводимых Вами фактов, в том числе и фактов, касающихся тех или иных – иногда удачных, иногда неудачных – действий и высказываний руководителей ВВС. Во всяком случае, я как читатель предвзятости с Вашей стороны по отношению к ним не почувствовал.
В целом я считаю, что Ваши записки – значительное явление нашей мемуарной литературы, и с интересом ожидаю их продолжения.
Из замечаний, которые, по моему мнению, автору следует учесть при подготовке книги к отдельному изданию, серьезный характер имеет только одно, но чрезвычайно важное – касающееся изображения в Ваших записках личности Сталина. В этом вопросе я решительно согласен с точкой зрения докладчика на обсуждении 1декабря.
Конечно, я ни минуты не сомневаюсь в правдивости Вашего изложения каждого отдельно взятого эпизода, в котором участвует Сталин. Но подобраны эти эпизоды у Вас односторонне: все, что характеризует его с положительной стороны – работоспособность, отличная память, умение быстро разобраться в ранее незнакомом вопросе, способность взять себя в руки при самых тяжелых обстоятельствах, – все это рассказывается у Вас подробно, с постановкой всех точек над “и”. А то, что свидетельствует об упущениях, ошибках и особенно тяжелых прегрешениях Сталина перед нашим народом, дается в виде легких, туманных намеков.
В результате получается “перекос”, противоречащий не только известным партийным решениям (кстати, вновь подтвержденным ХХIV съездом), не только характеристике Ленина (“груб, нетерпим…”), но даже тому, что Вы сами же в своих записках пишете. Характеристику Сталина нетрудно существенно – причем далеко не в его пользу! – расширить, не прибегая для этого ни к каким другим источникам, а только “раскрывая скобки” в написанном Вами же.
В самом деле.
История АДД, по существу, начинается с того, как Смушкевич уговорил Вас обратиться к Сталину (“Октябрь”, №7, 69 г., стр.155), ясно понимая, что сам он “не имеет сейчас такой возможности и вряд ли на его докладную обратят серьезное внимание”. Мы знаем, что, к несчастью, он был прав, – вскоре его арестовали и, как многих других честных и заслуженных людей, расстреляли. Чувствуя, что его личная судьба практически решена, он продолжал думать о деле, об интересах нашей авиации и обороноспособности страны. И сумел, остановившись на Вас, сделать выбор, лучше которого, как показало дальнейшее, не приходилось желать…Все это, повторяю, мы знаем. Но знаем не от Вас, не из Ваших записок. А полагаться на то, что эрудированные читатели сами восполнят недосказанное и ликвидируют образовавшийся перекос, увы, приходится далеко не всегда. Подтверждением тому является то же обсуждение 1 декабря – помните, как один из первых выступавших наивно вопрошал: “А действительно, почему Смушкевич сам не обратился с этим вопросом к Сталину?”
Где же тут терпимость Сталина, его умение слушать людей, о которых Вы пишете?
Допускаю, что он, будучи, без сомнения, человеком незаурядного ума, понял, что во время войны иначе вести себя нельзя, – противник грозный, и силами Ежова или Берии его не одолеешь. Отсюда и парадоксальная, на первый взгляд, ситуация: несравненно большая демократичность и терпимость Сталина во время войны по сравнению с тем, что было до и после нее.
Вы рассказываете далее, что мужа Вашей сестры расстреляли как врага народа, что на бюро Иркутского обкома у Вас отобрали партбилет якобы за связь с так называемыми “врагами народа” (№7, 69 г., стр.160), то есть что трагедия всего народа коснулась непосредственно и Вас. И тут же добавляете: “Нити всех бед, как я считал тогда, тянулись к Сталину”.
Почему – “как я считал тогда”?
А как Вы считаете сейчас?
Я хотел на обсуждении спросить у Вас, но Вы сами в своем заключительном слове (в котором говорили очень сердечно и искренне) ясно сказали, что ответчиком № 1 за все черные дела 37-го и последующих годов считаете Сталина. Получается, что фраза в тексте искаженно отражает точку зрения автора и требует уточнения вроде: “…считал тогда и продолжаю считать сейчас”. Кстати, партийный взгляд на это дело, отраженный в Курсе Истории КПСС (издание третье, 1970 г.), также прямо связывает с культом личности Сталина имевшие место нарушения партийной и советской демократии и гибель многих оклеветанных и невинно пострадавших честных коммунистов и беспартийных советских людей. Двусмысленное “как я считал тогда” ставит эту четкую точку зрения под сомнение.
Вы пишете, что “у Сталина было в обычае не только спрашивать с людей, но и заботиться о них” (№7, 69 г., стр. 164), в другом месте записок говорите почти дословно то же самое: “Строгий спрос по работе и одновременно забота о человеке были у него неразрывны” (№5, 69 г., стр.196), а в третьем месте даете развернутый рассказ “о некоторых личных чертах Сталина и стиле его работы” (№5, 70 г., стр.190, 191). У неподготовленного читателя возникает облик Сталина в виде строгого, требовательного, но бесконечно справедливого, скромного (“я простой бакинский пропагандист…”), гуманного человека. Самое сдержанное, что можно сказать о таком литературном портрете – это что он однобокий. А для того, чтобы справедливо оценить сталинскую “заботу о людях”, тоже нет нужды выискивать конкретные примеры где-либо вне Ваших записок. Достаточно перечислить упоминаемых Вами же людей, как известно (к сожалению, не из Ваших записок), ставших жертвами сталинского произвола: Смушкевич, Берг, Вознесенский, безымянный авиационный конструктор (видимо, Туполев), Проскуров, Шахурин, Осипчук – честные, талантливые, преданные Родине люди, о которых Вы отзываетесь с уважением и симпатией. Да и такие персонажи, как Павлов или тем более Рычагов, при всех допущенных ими ошибках и промахах вряд ли заслуживали физического уничтожения.
На обсуждении в ЦДСА Вы говорили, что злодеяния Сталина относятся не к тому периоду, который охвачен опубликованной частью Ваших записок. Почему же? Смушкевич или тот же Берг пострадали как раз в это время. Да и нельзя, мне кажется, понимать хронологическую последовательность мемуаров так формально. Говоря о человеке, упоминать об его прошлом и будущем вполне естественно, а в данном случае – просто необходимо! Иначе возникает тот самый “перекос”.
Страшным цинизмом повеяло на меня, когда я читал (№ 5, 70 г., стр. 194, 195) о Вашем разговоре со Сталиным по поводу объявленного “врагом народа” авиаконструктора (“Ты веришь?” – “Нет, не верю”. – “И я не верю!”). Если он сам “не верил”, то чего же, спрашивается, ждал?! А если бы конструктор не приехал к Вам и у Вас не было бы повода начать со Сталиным разговор на эту тему, тогда что же – так и продолжал бы сидеть человек, в виновность которого Сталин “не верил”? Увы, да – продолжал бы! Как продолжали многие, многие другие – аж до ХХ-го съезда…
Ведь если вдуматься, то в освобождении этого конструктора, как и в освобождении “шпиона” летчика Мансветова (№ 5, 70 г., стр.193) и других людей, по поводу которых Вы обращались к Сталину и “всегда получали положительные решения” (№5, 70 г., стр.194), – во всем этом содержится тот же произвол! Правда, на сей раз произвол, направленный в добрую сторону, вроде помилования Екатериной Второй Гринева в “Капитанской дочке”, но тем не менее произвол. А ведь нынешний читатель не представляет себе, какой процент составляли такие “монаршей милостью” помилованные люди по отношению ко всем невинно пострадавшим. Вы же рассказываете только о помилованных, причем так, будто миловал Сталин, а сажал – неизвестно кто, на манер этакого стихийного бедствия.
Слов нет, Ваше собственное стремление использовать всякую возможность, чтобы выручить из беды невинного человека, как и благородное поведение в комиссии ЦК по делу Новикова, о чем Вы говорили в ЦДСА, характеризует Вас как человека глубоко порядочного, смелого, принципиального и душевного. Словом, такого, каким в течение многих лет мы знаем, любим и глубоко уважаем Вас (кстати, мы, знающие Вас летчики, считаем характеристику Вашей личности, помещенную после завершения публикации Ваших записок в журнале “Октябрь”, вполне справедливой и объективной – в этом мы не согласны с докладчиком на обсуждении в ЦДСА). Но речь сейчас идет не о Вас. И не о тех немногих людях, которые имели возможность действовать так же, как Вы. Напрасно Вы удивляетесь, что таких людей было немного, – их малочисленность тоже отражает грозную обстановку, созданную Сталиным вокруг. И на Ваш вопрос: “Рычагов был не единственным человеком, который, имея свое мнение, молчал и согласно кивал головой или даже говорил “правильно”…Почему?” – нетрудно ответить, напомнив о судьбе самого Рычагова. Но, повторяю, речь сейчас идет о другом – о позиции Сталина – “хочу казню, хочу милую” (чаще, конечно, “казню”), о которой Вы пишете почти с умилением.
Пресловутая деловитость Сталина тоже, как следует из Ваших записок (точнее, из анализа содержания Ваших записок, который вместо Вас приходится выполнять читателю), проявляется им далеко не всегда. Вот он справедливо разъясняет Вам, что “с нами будет воевать Германия, и это нужно твердо помнить…всю подготовку сосредоточить на изучении военно-промышленных объектов и крупных баз, расположенных в Германии, – это будут главные объекты для Вас. Это основная задача, которая сейчас перед Вами ставится” (№ 7, 69 г., стр. 165). Казалось бы, все ясно. И командир особого полка, которому сам Сталин ставит задачу и которому придает такое значение, что даже вопрос о воинском звании командира этого полка дебатируется в кабинете Сталина, – такой командир должен бы при первом сообщении о начавшейся войне вскрыть пакет и вести полк на цель №1. Но он узнает толком о начавшейся войне и о том, что объявленная тревога – не учебная…только по радио, вместе со всем населением страны. А задание для полка получает еще сутки спустя, да и то не такое, для которого полк предназначался (№7, 69 г., стр. 169). Оказывается, “вообще” полку придавали большое значение и неоднократно занимались им в самых высоких инстанциях, а вот конкретно – недоделали. Невольно в голову приходят весьма убедительные обобщения…
Вопроса о причинах того, почему гитлеровцы застали нас 22 июня 41 г. врасплох, Вы касаетесь не один раз. Сначала даете понять, что Сталин был сбит с толку успокоительными уверениями генерала Павлова (№7, 69 г., стр.167), хотя такой непогрешимо мудрый политик, каким выглядит у Вас Сталин, должен был бы если не разобраться правильно, кто из его советчиков прав, а кто нет, то по крайней мере, столкнувшись с сомнительной и в то же время жизненно важной для страны ситуацией, как-то подготовиться и на тот случай, если события развернутся в направлении, с его точки зрения, менее вероятном, – так сказать, “не ставить все деньги на одну ставку”. Так что списать тут главную долю ответственности на Павлова трудно. А далее Вы ставите вопрос прямо: “Почему войска не были приведены в боевую готовность?.. По укоренившейся за многие годы версии, все как будто упирается в Сталина, а так ли это?.. Ведь, как известно, после получения из Москвы распоряжений Военно-Морской Флот был приведен в боевую готовность…” (№7. 69 г., стр. 168). На поставленные Вами вопросы отвечает не какая-то “версия”, а ряд вполне официальных, многократно апробированных источников, начиная с уже упоминавшегося Курса Истории КПСС (где говорится о “допущенных просчетах в оценке возможного времени нападения на нас гитлеровской Германии и связанных с этим упущениях в подготовке к отражению первых ударов”), продолжая известным однотомником “Краткая история Великой Отечественной войны” под редакцией Баграмяна, Болтина, Епишева и ряда других видных военных деятелей и кончая множеством записок и мемуаров, включая и Ваши собственные. Что же касается Военно-Морского Флота, то он действительно был приведен в боевую готовность согласно полученным “из Москвы” распоряжениям. Но что значит – из Москвы? От кого именно? Как мы знаем из записок тогдашнего наркома ВМФ Н.Г. Кузнецова (опубликованных несколько лет назад в том же журнале “Октябрь”), эти распоряжения командование флота дало на свою ответственность, вопреки общей установке: “не провоцировать…” Представьте себе на минуту, что Гитлер по каким-то причинам отложил нападение на нас еще, скажем, на неделю, и ответьте самому себе, как в подобном случае обернулась бы для командования Военно-Морским Флотом его инициатива?
Тональность, в которой Вы рассказываете о том, как Сталин “подводил теоретическую базу” под такие вопросы, как “организация артиллерийского наступления или создание мощных резервов…”, как он учил артиллеристов ведению артиллерийской подготовки (“…и разъяснял, почему”), как “имел твердую точку зрения относительно того, как должны организовываться войсками подготовка и прорыв обороны противника” (№11, 71 г., стр.182, 183), – вызывает в памяти в свое время не раз слышанное и читанное: “величайший полководец всех времен и народов”, “корифей всех наук” и т.п. Вы в других местах записок показываете, как во время войны Сталин формировал свои точки зрения по различным авиационным вопросам, слушая мнения специалистов, в том числе и Вас. Почему же надо думать, что артиллеристов и общевойсковиков он “учил”? Кстати, в конце книги Вы весьма реально описываете, как складывалось решение Ставки по поводу окруженной под Сталинградом вражеской группировки (№7, 72 г., стр. 144). И, между прочим, такой стиль работы вызывает у читателя гораздо большее доверие и одобрение, чем “вещание истин с Олимпа”.
Я хотел бы, чтобы Вы поняли меня правильно. В отличие от некоторых шибко активных “борцов с последствиями культа личности”, я ни в коем случае не призываю Вас вообще не рассказывать читателю о личности Сталина. Наоборот! Хорошо это было для нас или плохо, но Сталин был, и выкинуть его из истории невозможно, да и не нужно. И объективный рассказ об этой фигуре представляет большой интерес. Но именно – объективный! Построенный на изложении всех известных автору, а не односторонне подобранных фактов; на понимании ситуации, в частности того, насколько остро нужны были Сталину во время войны военачальники (как и руководители в других областях) Вашего калибра; на учете того, отмечавшегося К.К. Рокоссовским и другими мемуаристами, факта, что Сталин обладал редким умением, когда надо, обворожить собеседника. А тут уж ему это было надо, как, пожалуй, никогда ранее или позднее!
Почему вопрос об объективном показе личности Сталина представляется мне и, конечно, не одному мне, но многим, многим нашим современникам таким жизненно важным?
Казалось бы, не все ли равно? История знает так много несправедливых посмертных репутаций – путь будет еще одна, ничего страшного?.. К сожалению, так рассуждать в данном случае не приходится! Мне кажется, что – сколь это ни парадоксально – сторонники “посмертной реабилитации” Сталина, время от времени подающие голос, и люди, которые считают такой поворот дел крайне опасным для нашего общества, исходят из…одного и того же соображения. И те и другие понимают, что “реабилитация” Сталина – это одновременно и реабилитация тех методов, нравов, той общественной атмосферы, которые он насаждал. Люди, опасающиеся такого поворота дел, высоко ценят господствующие сейчас порядки, при которых человек, не знающий за собой каких-либо преступлений, спит спокойно, а идя открывать дверь на неожиданный ночной звонок, думает: “Интересно, от кого бы это может быть телеграмма?” А человек, в чем-то виноватый или не справившийся со своими обязанностями (как тот же Рычагов, например), ожидает не расправы, а справедливого, законного взыскания… Чего хотят сторонники возвращения к старому – не знаю. Трудно представить себе, чтобы они жаждали произвола (разве что рассчитывают, что окажутся не теми, кого бьют, а теми, кто бьет)…
Как видите, речь идет далеко не просто о справедливой или несправедливой оценке личности умершего двадцать лет назад старика!
И простите меня за применение “цитатного” метода доказательств, но не могу не вспомнить того места из отчетного доклада ЦК на ХХIV съезде партии, где говорилось, что среди некоторых наших литераторов имелась тенденция “свести многообразие сегодняшней советской действительности к проблемам, которые бесповоротно отодвинуты в прошлое в результате работы, проделанной партией по преодолению последствий культа личности”.
Заметьте, многоуважаемый Александр Евгеньевич: “бесповоротно отодвинуты”! И если нет смысла возвращаться к этим проблемам, чтобы вновь проделывать уже проделанную работу, то, наверное, тем более не надо возвращаться к ним, чтобы эту работу подвергать ревизии.
И далее в том же докладе ЦК говорится: “Другая крайность, также имевшая хождение среди отдельных литераторов, – это попытка обелить явления прошлого, которые партия подвергла решительной и принципиальной критике, законсервировать представления и взгляды, идущие вразрез с тем новым, творческим, что партия внесла в свою практическую и теоретическую деятельность в последние годы”.
Мне эта точка зрения кажется не только разумной, но просто единственно возможной. И к “представлениям и взглядам, идущим вразрез…”, конечно же, относится и былой взгляд на Сталина как на непогрешимого, всезнающего, справедливого и высокогуманного деятеля. Не надо вновь этот взгляд пропагандировать!
Я очень надеюсь, многоуважаемый Александр Евгеньевич, что Вы прочтете и обдумаете написанное мной спокойно, без запальчивости, не предвзято. И что согласитесь с необходимостью, говоря нашим летным языком, вывести Ваши интересные и содержательные мемуары “из крена”.
Вы пользуетесь высоким авторитетом и искренней симпатией среди летного состава, особенно среди тех его представителей, которым, подобно мне, посчастливилось лично общаться с Вами – в дни войны и в дни мира, на земле и в воздухе. Нам будет очень горько, если Ваше имя станет ассоциироваться в сознании людей с поддержкой непрогрессивных, не соответствующих полной исторической правде, бесповоротно осужденных нашей партией тенденций.
От души желаю Вам доброго здоровья и успеха в доработке первой книги Ваших мемуаров, а также в написании их продолжения.
Глубоко уважающий Вас
М.Галлай.
Публикация К.В. Галлай