Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2003
Мастер парадоксов
Кирилл К о в а л ь д ж и. ТЕБЕ. ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ. Избранная лирика. М., “Когелет”, 2002.
В этой книге – ни дат, ни посвящений. Это сразу ставит общий тон работы вне времени и вне биографии автора. Название сборника – “Тебе. До востребования”, и в нем – уже очень узнаваемый почерк Кирилла Владимировича Ковальджи. В наше время завалов, обвалов и развалов лотошной литературы каждая книга, не отмеченная ее печатью, воспринимается как чудо. Но автор не упрощает себе задачу. Потому и до календарных подробностей не снисходит, если они по замыслу не нужны. Из какого, например, века эти строки:
Господи, что ты задумал,
что сотворил ты со мной?
Ранил меня красотой,
велел: чтоб я полюбил,
Но за миг промедленья
карал меня мертвой тоской,
но за шаг приближенья
ты меня молнией бил.
Из XX? Из XXI? Разумеется, въедливый историограф проставит все же век ХХ, ориентируясь по характерному “ты” с малой буквы. Это, надо полагать, навсегда останется особенностью орфографии именно прошлого века. Однако и в нынешнем, и в прошлом – мертвую тоску испытывал почти каждый, а многие ли открыли для себя, за что она?
Философские открытия Ковальджи не навязываются читателю, точные формулировки не сопровождаются словесными фейерверками: ничего поверхностного и конъюнктурного. “Будете проходить мимо – проходите”.
Ковальджи – мастер парадоксов, не лежащих на поверхности. В силу этого у него нет лобовых, хрестоматийных стихотворений. Есть, вернее, одно на весь сборник – “В начале и в конце века”. Но и тут автор, не изменяя себе, удивляет неожиданным нехрестоматийным словечком в окончании.
Далекий от всяких банальностей, поэт тем не менее в отношении банальностей наблюдателен – для того, чтобы извлечь из них парадокс очередного открытия. Таково, например, начало “Любви и лингвистики”:
По-русски
любовь действительно зла:
она не любит множественного числа.
Для автора сама структура русского языка – носитель того важнейшего для него ( и всегда нелинейного) склада реальности, которая упрямо сминает все логические упрощения.
По Ковальджи – не случайно:
запрещая расхожий размен,
русский язык указал
на единственность, неповторимость,
уникальность…
Установив авторитет рифмы почти на судьбинный уровень, поэт все же ни рифмам, ни судьбе покорности не проявляет:
пламя и знамя,
любовь и кровь,-
погодите, не смейте
притягиваться
и рифмоваться!
И только после этого открывается его предерзостное стихотворение:
Бог
любовь
Это – все стихотворение, но знающим парадоксы Ковальджи ясно, что суть тут не в риске (хотя и немалом) повторения теологического открытия двухтысячелетней давности. Просто в заглавии стихотворения эти слова объявляются рифмой, причем с декларативностью манифеста. В русском языке не так? А должно быть – так!
Вся сила этого “должно быть” – в том, что написано это не бунтарем-дилетантом, а мастером, у которого руки от эмоций не дрожат, для которого технических сложностей стихосложения не существует, автором двух венков сонетов, представленных в этой же книге. Как и следовало ожидать, Ковальджи не впал в соблазн множества стихотворцев, сообразивших, что большинство нынешних читателей про сонет знают только то, что в нем четырнадцать строк, а стало быть, можно безнаказанно занижать планку.
Сонеты Кирилла Ковальджи безупречны по исполнению, что не всякий может оценить, но к тому и не приглашается: нет ни тяжести, ни натуги в неспешном и прозрачном течении мыслей. Так в хорошо устроенном саду не чувствуется веса воды и камней, хотя создатель сада это учитывал. Динамика образов поэта молодо легка, ритм не спорит со смыслом и оставляет неясное ощущение счастья.
Чем создается это ощущение? Тем ли, что сосны Ковальджи “перестреливаются белками”, что “Москва, как улитка, кругла”, что в темноте “отчаивается зеркало”? Или очевидностью того, что секунду назад очевидным не было?
Кирилла Ковальджи трудно цитировать. Очень многие его стихотворения слишком цельны, и так их и надо воспринимать: или целиком, или никак. Таково самое пронзительное стихотворение изо всех, которые мне случалось читать о женской доле: “Совсем закружили дела…” Таковы стихотворения “Полоумный”, “Хэппи-энд”, “Меня оперировали…” , “Слепой сеятель”. И вещь, открывающая сборник: “Ты белкой в России была”…
Нелинейность автора может привести в отчаяние литературных критиков: на какую же полку его поставить? В какой внести файл? Если философ – то почему его стихи, в том числе и верлибры, так легко, будто для того и рождены, ложатся на музыку? Если блестящий стилист подчеркнуто хорошего тона – то куда девать озорство крупнозернистой русской речи? Если сухая, тренированная культура мышления – то откуда чистейшая лирика “лунатиков любви?” Если “беззащитная исповедальность” (часто встречающийся штамп) – то как это связать с жестким мужеством строк:
Жизнь – как сон. Но, может быть,
бессмертье,
как бессонница, нам надоест.
Что ж, такова судьба стихов слишком живых, чтобы подчиняться порядку размеченных полок, пусть даже хорошо протертых от пыли.
Ирина РАТУШИНСКАЯ