Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2003
Посттеория
для постчеловека
Теория литературы. Том IV. Литературный процесс. – М.: ИМЛИ РАН, “Наследие”, 2001.
Согласно одной из философских временных концепций, “стрела времени”, направленная из прошлого в будущее, относится к категории энтропийного времени. Семиотическое же, или эсхатологическое время, понимание которого возникло в ранней христианской философии, развернуто в противоположном направлении, в сторону искупления того, что было. Вот и труд “Теория литературы в четырех томах”, созданный силами сотрудников отдела теории ИМЛИ – редколлегия в составе Ю.Б.Борева (гл. редактор), Н.К.Гея, покойного А.В.Михайлова, С.А.Небольсина, И.Ю.Подгаецкой, Л.И.Сазоновой, – по прихоти заказывающего музыку финансирования РГНФ начинает выходить не с первого, а с четвертого тома, как бы идя навстречу не только самому себе, но и аналогичному четырехтомнику, выходившему здесь же около четырех десятилетий назад (в обычной очередности томов).
Среди главных особенностей и, по всей вероятности, достоинств нынешнего издания я бы назвал прежде всего опыт масштабного применения в отечественной филологии открытого Т.Куном и уже давно освоенного в иных научных сферах парадигмального метода мышления. Благодаря ему были найдены емкие, исполненные особой теоретической метафоричности формулы для характеристик литературных эпох, их подразделений и взаимопереходов. Читаешь оглавление второй части этой книги (“Теоретическая история литературы”) и испытываешь истинное филологическое наслаждение, как будто оглавление это написано каким-либо современным, переквалифицировавшимся в литературные теоретики Ларошфуко. “Древнейшая эпоха: отождествление изображения и реальности” – в этой главе миф трактуется как форма перехода от магических реалий. “Эпоха средневековья: человек в мире монастыря, замка и города”: здесь о рыцарском романтизме литературы Замка, персонажи которой – герои в сражениях, но мученики в любви, о сакральном аллегоризме литературы Монастыря, в которой мученик уповал только на волю Бога, и о порожденном искусством Города карнавальном натурализме, в котором народный смех казнил несовершенства мира, омывая его весельем, преображал и обновлял. “Особенности эпохи Возрождения: “делай что хочешь!”, однако свобода используется и людьми, желающими творить зло. Ренессансный гуманизм выдвигает на первый план “титана, сражающегося с морем бед, чтоб победить их в единоборстве”, а маньеризм – “подданным в мире беззаботности и вычурной красоты”. “Период разочарований (кризис Возрождения): делай что хочешь? И зло?” включает в себя барокко с “гуманным скептиком-гедонистом в неустойчивом мире, французскую “Плеяду” с “жизнерадостным человеком, ориентированным на гуманизм, национальные и государственные ценности” и рококо с “праздной личностью, почитающей короля и беззаботно живущей среди изящных вещей”. Эпоха нового времени – это “поиск вектора действий человека в мире”, где “период надежд на долг, нормы и разум” включает классицизм с “человеком долга в абсолютистском государстве”, ампир с “государственно ориентированным и регламентированным человеком в империи, охватывающей видимый мир” и просветительский реализм с “инициативным, авантюрным человеком в быстро меняющемся мире”, а “период надежд на чувства” охватывает сентиментализм с “впечатлительным человеком, умиляющимся добродетели и ужасающимся злу, и романтизм, выражающий вечность зла и вечность борьбы с ним, где “мировая скорбь” из состояния мира становится “состоянием духа”. “Период модернизма: убыстрение истории и усиление ее давления на человека”, здесь “модерн: мир в лучах заката”, “акмеизм: поэт – гордый властитель мира, разгадывающий его тайны и преодолевающий его хаос”, “футуризм: воинственная личность в урбанистически организованном хаосе мира”. “Период неомодернизма: человек не выдерживает давления мира и становится неочеловком”, благодаря “дадаизму: мир – бессмыслица и безумие”, “сюрреализму: смятенный человек в таинственном и непознаваемом мире”, “экзистенциализму: одинокий человек в мире абсурда”. Наконец, “Период постмодернизма: человек не выдерживает давление мира и становится постчеловеком” в “поп-арте: зомбированный масс-культурой демократ-приобретатель в обществе массового потребления”, “гиперреализм: обезличенная живая система в жестоком и грубом мире”, “хеппенинге: своевольная анархически “свободная”, манипулируемая личность в хаотическом мире случайных событий”, “соц-арте: социальная проблематика в свете посткоммунистических ценностей”, “концептуализме: человек, отрешенный от смысла культуры, среди эстетизированных продуктов интеллектуальной деятельности”. Большие сомнения в этой системе вызывает только соцреализм, где “социально активная личность включена в творение истории насильственными средствами”, рассматриваемый как производное критического реализма XIX века, в котором “мир и человек несовершенны; выход – непротивление злу насилием и самосовершенствование”. Думается, значительными своими пластами соцреализм генетически связан в первую очередь с авангардом. В рецензируемом труде в целом большое внимание уделяется основательной, с отсылкой к разнообразным нюансам терминологической проработке. При этом, увы, не очень повезло почему-то понятию “серебряный век”, которое как будто бы “ввел” Н. Оцуп. Однако до этого посредственного литератора термин в более критическом смысле использовал В.И.Иванов-Разумник (Ронен О. Серебряный век как умысел и вымысел. М., 2000).
Хорошим фоном для литературно-теоретических построений являются в книге искусствоведческие этюды, которые, однако, порой излишне замкнуты в себе, слабо связаны с основным материалом. Так, в главе о психологическом реализме (где “личность ответственна; ее духовный мир должна заполнять культура, способствующая братству людей и преодолению их эгоизма”) фильм М.Антониони “Блоу-ап” сопоставляется – по разделу “важнейшего из искусств” – с “Седьмой печатью” И. Бергмана, а литературный первоисточник, рассказ Х. Кортасара “Слюни дьявола”, даже не упомянут.
Любопытным опытом исследовательской экспедиции на теоретическую целину во всеоружии европейского теоретического аппарата стала глава о развитии литературы в неевропейских ареалах (территориально ограниченная, впрочем, только пределами Тропической Африки, поисками “настоящего африканского романа”). Правда, начальный посыл о сходстве нынешней африканской литературной ситуации с советским конструктивизмом 1920-х годов (разница “лишь” в том, что оценка литературной самобытности у них в корне противоположна) противоречит последующей картине поиска африканской национальной идеи. (Кстати, замечу, что в книге многовато высказываний от первого лица, что несколько странно для жанра коллективной монографии.)
Публицистическая категоричность сквозит в стремлении зафиксировать чуждость мировой культуре той литературы, что ищет национальную идею вокруг журналов “Молодая гвардия” и “Наш современник”. Это при том, что роман Л. Леонова “Пирамида”, которому – в качестве образца “магического реализма” – посвящена в книге целая глава, впервые был опубликован именно в “Нашем современнике”.
Порою излишне навязчиво звучит в тексте не до конца преодоленная перестроечная мыслительная парадигма: “Демократизация нашего общества и исчезновение партийной опеки способствовали тому, что вышли в свет произведения, авторы которых стремятся художественно осмыслить историю нашего общества во всем ее драматизме и трагизме (особенно значительно в этом отношении произведение Александра Солженицына “Архипелаг ГУЛАГ”).
Идея эстетики соцреализма об активном воздействии литературы на действительность оказалась правильной, но сильно преувеличенной, во всяком случае, художественные идеи не становятся “материальной силой”. Игорь Яркевич (ну и теоретический авторитет! – А.Л.) в опубликованной в Интернете статье “Литература, эстетика, свобода и другие интересные вещи” (ну и ссылка! – А.Л.) пишет: “Задолго до 1985 года во всех либерально ориентированных тусовках звучало как девиз: “Если завтра опубликовать Библию и Солженицына, то послезавтра мы проснемся в другой стране”. Господство над миром через литературу – эта идея согревала сердца не только секретарей СП”.
Именно благодаря новой атмосфере после 1985 г. вышли в свет “Повесть непогашенной луны” Бориса Пильняка, “Доктор Живаго” Бориса Пастернака, “Котлован” Андрея Платонова, “Жизнь и судьба” Василия Гроссмана и другие произведения, долгие годы остававшиеся за пределами круга чтения советского человека”.
Надо было быть очень советским человеком, чтобы до 1985 года все же не прочитать “Доктора Живаго” с “Котлованом” и “Чевенгуром”, не говоря уже об “Архипелаге ГУЛАГе”. Последний явил собой как раз превращение художественных идей в самую что ни на есть “материальную силу”. Правда, основную свою просветительскую и разрушительную роль по слому парадигмы во всемирном масштабе он сыграл не после официального “выхода в свет”, а ранее, когда стал достоянием подлинных творцов истории, а не широкого круга советско-российских читателей и новых теоретических “авторитетов” в современном смысле этого слова. Вавилонская башня ХХ века провалилась в литературоцентричную “Вавилонскую шахту”, как называется одна из кафкианских притч (кстати, на протяжении целых двух страниц излагается в книге содержание притчи Ф. Кафки “Превращение”. Интересно, какой уровень теоретической подготовки подразумевается у читателя, если ему нужно так подробно все растолковывать? При этом для Андрея Платонова у авторов пока что нашлась не столько теоретическая, сколько историко-литературная характеристика: “изгой соцреализма”). Покуда не решена проблема соотношения количества читателей и их, так сказать, качества, предлагаю такое парадоксальное развитие известного романного изречения: “Настоящие рукописи не только не горят, но и не публикуются!” Ну а если все же публиковать их, то обязательно с именным и предметным указателями.
Александр ЛЮСЫЙ