Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2003
От России к Руси
Искать Киева.
Формула древней
княжеской власти
Столичность и идейность
Трансляция столичности всегда идейна, даже когда идея не осознана.
Конечно, Петербург – столица западничества, профанная уже постольку, поскольку настоящая столица западников вне России. Граница с Западом – единственное место для такой столицы, предельный компромисс.
У западничества, однако, есть неожиданное оправдание. Привычка этой партии дарить и уступать национальный суверенитет какому-либо Западу есть искажение древнейшей русской привычки уступать его Константинополю. Русские западники – империалисты на условии, что Русь – не центр, а провинция империи, как это было до середины XV века. Западник – русский империалист до русской империи, до Ивана Третьего и Филофея, и при этом без Константинополя. Верней, с подменными Константинополем и Иерусалимом в Париже, Праге, Амстердаме, Вашингтоне, – словом, везде и нигде.
Эти-то подмены смотрят на Россию сквозь петербургское окно.
Западники и ищущие свою столицу на востоке евразийцы нашли друг друга в бесплодных спорах, пригвожденных и пригвождающих всех нас к географической широтности.
Новые византийцы реставрируют меридиональное сознание древней Руси и сам константинопольский меридиан, увиденный славянофилами. Меридиан, по отношению к которому определяются Восток и Запад и который делает самоё Русь не тем и не другим, но центром. На нулевом меридиане или в связи с ним новые византийцы ищут возможную надгосударственную, следовательно, имперскую, столицу трех современных русских государств, а может быть, и всей восточно-христианской стороны Европы.
При этом византийцы, как и сторонники национальной великорусской государственности, признают Москву столицей Великороссии, теперешней Российской Федерации.
Четыре четверти пути
Действительно: удовлетворяться границами Великороссии – значит удовлетворяться помещением столицы. В Москве встречаются три четверти русского мира: северо-восток (и в этом смысле Москва есть новый Владимир), юго-восток, означенный Казанью, и означавшийся когда-то Новгородом северо-запад. Двигая столицу, мы рисковали бы утратить то, что есть: единство этих трех долей.
Единство Новгорода и Казани с Москвой было оформлено тончайшими приемами культуры, например, системой посвящений московского Успенского собора и храма Василия Блаженного. Эти соборы запечатали, запечатлели триединство великорусского мира.
Кстати, собора в знак соединения с Киевом Москва не возвела. Видится связь между отсутствием такого храма и новым отложением Киева, юго-западной Руси. Отложением, оказавшимся равным распаду империи.
Империя есть полнота; но всякий опыт полноты поставлен под угрозой обратимости. Восстанавливать империю – значит искать Киева, союза с ним. А это значит по-новому располагать столичность. Ни для чего другого трансляция столицы не нужна.
“Три столицы”
“О Киеве кажется странным говорить в наше время”, – писал Георгий Федотов в классическом эссе “Три столицы”. Странным – именно в контексте заглавия эссе 1926 года, добавим мы. Красноречивее всего последовательность частей этого текста: Петербург – Москва – Киев. Федотов движется вослед попятному движению столичности, начавшемуся на его глазах.
Конечно, разговор о Киеве в таком контексте странен для 20-х. Если бы не заглавие работы, киевская главка возникала бы совсем уж неожиданно: вступлением обещано традиционное сопоставление Москвы и Петербурга. В итоге выясняется, что Киев для Федотова и есть исход из спора: “Западнический соблазн Петербурга и азиатский соблазн Москвы – два неизбежных срыва России, преодолеваемых живым национальным духом. <…> Было бы только третье, куда обращается в своих колебаниях стрелка духа. Этим полюсом, неподвижной православной вехой в судьбе России является Киев, то есть идея Киева”.
Киев и Львов
8 декабря 1991 года русская столичность разделилась между Москвой и Киевом. Семью десятилетиями раньше возвратясь в Москву из Петербурга, столичность не обещала вечной остановки. Русской историей изжито бегство Петра Первого из Москвы, но не изжит уход Андрея Боголюбского из Киева.
Возможно, Киев уже не мог не стать столицей. Но оттого, что общерусская власть, светская и духовная, не осознала этого, он стал столицей на другом, меньшем масштабе.
Сегодняшняя юго-западная Русь, самоназвавшаяся Украиной, есть воскрешение Руси Литовской без самой Литвы. Потому и третья Русь – Белая, западная – не находит себя в отдельности от первых двух и выбирает первую, что геополитическая матрица Литвы Великой едва ли разделима.
Русь Литовская привычна жить под внешним суверенитетом. Ее история – не вьюн на дереве великорусской государственности, а растущий рядом с ним из общего зерна и временами с ним срастающийся ствол. Роль католического меньшинства, снова господствующего над православным большинством на Украине, в отсутствие Литвы и Польши играет униатская Галиция. Так в Белоруссии хотели бы играть две западные области.
Львов, оказавшийся второй столицей Украины, относится к разряду городов овладевающих, граничных. В изнанке этой горловины видятся Рим, Варшава, Вильнюс, Вена, Будапешт – традиционные для западной и юго-западной Руси внешние центры силы.
Надежда в том, что Киев позиционирует себя иначе, чем в XIV-XVIII веках. Ибо из квазигосударственного опыта советской Украины он впервые вышел городом владеющим, а не овладевающим, срединным, а не пограничным, не таким, как в ранние века Руси.
Срединным городом сделала Киев Новороссия, то есть освоение Россией северного Причерноморья, не освоенного древней Русью.
Новороссия
Новая сложность в том, что Новороссия до некоторой степени устроена в себе.
Потемкин, ее гений, предположил столицу края в Екатеринославе, нынешнем Днепропетровске. Конечно, это было умышлением, промашкой мимо промыслительного Севастополя с его готовой метафизикой, с его особой силой.
Впрочем, Севастополь слишком превышает местную задачу: недаром этот город был вычленен из Крыма и управлялся прямо из Москвы, а ныне управляется оттуда косвенно, из Киева же прямо.
Новороссийскую столичность верней всего описывает шутка про Одессу и Ростов, где “мама” означает метрополию, буквально – материнство городам, а “папа” – отцовство им; сравнить с определениями Киева и Новгорода в древности, Москвы и Петербурга в близком прошлом.
Но Одесса и Ростов, вся Новороссия разобщены теперь между Киевом и Москвой.
Под руками двух обетованных столиц собираются по-новому четыре Руси: Москва держит Великую и Белую с меньшей частью Новой, а Киев – Малую и бо2льшую часть Новой.
В случае будущего брака Москвы и Киева четыре Руси соединяются попарно.
Города Святой Софии
Сегодня Киев, город Святой Софии, принял на себя часть наших чувств и представлений, когда-то адресованных Константинополю. Как Херсонес князю Владимиру, Киев и заслонил, и обозначил нам Константинополь – место исполнения судеб России.
Все города Святой Софии, стоящие на нулевом меридиане греко-варяж-
ского пути, суть предварения Константинополя, его проекции на этот путь, способные друг друга замещать.
Взяв Корсунь с его Софийским храмом, князь Владимир взял в нем веру, и жену, и византийскую традицию. Взял – символически – самый Константинополь.
Корсунью Ивана Третьего стал Новгород. После ухода Киева в Литву, особенно же после Флорентийской унии и вызванного ею разделения пятивековой русской митрополии на две – Московскую и Киевскую, Новгород стал означать Москве наследие Владимира Святого, прозвавшееся в Новгороде корсунским. Иван Великий брачевался с Новгородом, как с Софьей Палеолог; вступал в него, как в брак и в право византийского наследства.
Алексей Михайлович, принявший Киев под руку, не был способен на подобную метафизическую высоту, и киевский вопрос достался его детям нерешенным.
Царевна Софья Алексеевна, как некогда царевна Софья Палеолог, была, во всяком случае, на высоте своего имени и положения. Воспитанница Симеона Полоцкого – выходца из города Святой Софии, Полоцка, – правительница думала обосновать свою невиданную власть значениями имени София. Придворные барочные писатели блуждали в аллегориях, пытаясь примирить себя и всех с действительностью женского правления, тем паче в царстве двух сидящих на одном престоле номинальных государей. “Вечным миром”, заключенным при царевне Софье с Польшей, закрылся территориальный спор о Киеве, а совершившимся тогда же переходом митрополита Киевского в юрисдикцию Московского патриархата – спор о церковной принадлежности значительной части Руси днепровской.
Польский вопрос закрылся на сто лет, чтобы по-новому встал крымский, а константинопольская перспектива в первый раз открылась как военная.
Разлад царя Петра с царевной Софьей был иносказанием, барочной аллегорией разлада между царством и Премудростью. Разлада, зеркального их давнему союзу при Иване Третьем.
Этот разлад делал движение к Константинополю немыслимым.
Новый Иерусалим
Москва вместила в себя Казань и Новгород, поскольку сохранялся общий знаменатель – Средневековье. Вместить же Киев Москва определенно затруднилась, так как при этом приходилось вмещать Новое время. Для продолжения эксперимента были нужны особые площадки. Ими стали Новоиерусалимский монастырь и Петербург.
В Никоновом замысле монастыря на Истре таилась мысль, что святость оставляет русскую столицу. Оставляет голой силе, оголяет силу.
Третий Рим, по Никону, расфокусирован, удвоил контур, отложился от Второго Иерусалима. Это двоение столицы по-своему увидел Аввакум: “Еще надеюся Тита втораго Иуспияновича на весь Новый Иеросалим, идеже течет Истра река, и с пригородком, в нем же Неглинна течет”, то есть с Москвой.
По Никону, со святостью на Истру переходит истинное царство: месту, выбранному патриархом для своей могилы, в храме Гроба Господня отвечает могила Мелхиседека – первосвященника и царя в одном лице, “царя правды” (Евр., 7: 2).
По слову апостола Павла, Христос есть Тот, о Котором (в 109-м псалме) говорит Бог: “Ты священник вовек по чину Мелхиседека” (Евр., 5:6). Христос есть Царь и одновременно Первосвященник Нового Иерусалима. Никон, как известно, кощунственно уподоблял себя Христу.
Знаменитые шествия на осляти в Вербное воскресенье прекрасно иллюстрируют взгляд Никона на отношения царя и патриарха: первый ведет коня, когда второй по образу Христа въезжает в город. На осляти у Никона кружилась голова от буквалистского переживания происходившего. Этот же Никонов буквализм смущал и до сих пор смущает в новоиерусалимской реплике Гроба Господня.
Пророчества согласны, что антихрист воцарится в Иерусалиме и построит (восстановит) Соломонов храм, где сядет на престоле вместо Бога. Никон со своим храмостроительством на Истре попадал в эту двусмысленность. Ее почувствовали не одни старообрядцы, прямо считавшие его антихристом или по меньшей мере темным предтечей. Двусмысленность почувствовали и участники церковного суда над патриархом в сакраментальном 1666 году.
Расстройство симфонии между Никоном и Алексеем Михайловичем предваряло нестроения петровские: подобно как первосвященник заступал в царство, царь заступит в священство. Сядет на осляти сам, притом вполне по-никоновски, то есть похищая на себя высокий образ. Неслучайно во мнении старообрядцев Петр есть Никоново семя.
Тень Никона действительно на стороне Петра. Оба вызваны кризисом (вызвали кризис) Средневековья. Именно Никон зачинал в Москве барокко, взятое из Киева и ставшее в итоге петербургским. Новоиерусалимский монастырь по облику и духу очень киевский и совершенно барочный, первый опыт этого стиля на Москве.
Как опыт трансляции столицы Новоиерусалимский монастырь подобен Петербургу. Оба суть опыты побега в новые места, назначенные произвольно для новой силы или новой святости, будто бы умалившейся на старом месте. И монастырь, и Петербург поставлены в местах, не обоснованных пророчески, не знающих обетования. Тот и другой – слишком рассудочные, слишком человеческие опыты. (Оговоримся лишь, что это опыты барочные, а значит, постепенно открывающие или обретающие смысл, до времени неясный.)
“Святость Петербурга – в его государственности”, – пишет Борис Успен-
ский, объясняя, почему Петербург для Петра был подлинно новым Римом. Но это как раз старый, языческий Рим – Рим до Константина, Рим не просвещенной во Христе, не освященной власти. Как Никон изводил из Рима Иерусалим, Петр изводил из Иерусалима Рим. Рвал между ними, между святостью и силой, зеркально их соединению в Константинополе. Разрыв между Москвой и Петербургом стал для судеб восточно-христианской ойкумены катастрофой, сопоставимой с пленом Константинополя.
Да, Никон говорил и действовал по букве византийского, сакрального имперства, космополитизма в точном смысле этого греческого слова; но отчего-то Никон же и спровоцировал кризис священного начала в Московском царстве. Кризис, внутри которого родился мнимый основатель империи – царь Петр, на деле повредивший сакральную Империю Ивана Третьего, смесивший ее цели с целями колониальными.
Не потому ли так случилось, что для Никона подспудно, как для Петра открыто, первым стоял вопрос о власти? Симфония патриаршества и царства провалилась между теократическим соблазном Никона и антично-цезарским соблазном Петра.
Будучи внешне знаком Иерусалима, монастырь на Истре внутренне причастен Риму. И не Третьему, а падшему латинскому, явившемуся через Польшу и могилянский Киев. Риму с контрреформаторским барокко. Риму с папским вкусом к цезарской власти. В буквализме новоиерусалимской стройки, допускавшей даже “улучшения” оригинала, есть хватка крестоносного стяжания Гроба Господня.
Киев и Москва
Ставшая новым Новгородом и новой Казанью, Москва так и не стала новым Киевом. Но и Киев не станет новой Москвой. Быть может, потому, что оба города – обетованные.
Обетование есть обещание особенного будущего, данное святым авторитетом, иначе говоря – пророчество, открытие божественного Замысла. Например, о городе.
У Руси есть две обетованные столицы – Киев и Москва. Поэтому бессмысленно вычерчивать геометрические центры русского пространства или проценты населения крупнейших городов, вообще как-либо проектировать и выводить из головы трансляцию столичности.
Обетование Киева дано в “Повести временных лет” устами апостола Андрея. В переводе на современный русский язык этот фрагмент звучит так: “Когда Андрей учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуни устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и приплыл в устье днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И наутро встал и сказал бывшим с ним ученикам: “Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог многие церкви”. И взошел на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился Богу, и сошел с горы той, где после возник Киев…”
Обетование Москвы дано святым Петром, митрополитом Киевским, перенесшим местопребывание митрополичьей кафедры из Владимира в город Ивана Калиты. По тексту Жития Петра, святитель говорит Ивану: “Аще мене, сыну, послушаеши и храм Пречистыя Богородицы воздвижещи во своем граде, и сам прославишися паче иних князей, и сынове и внуцы твои в роды и роды. И град прославлен будет во всех градех Руских, и святители поживут в нем, и взыдут руки его на плеща враг его, и прославится Бог в нем; еще же мои кости в нем положени будут”.
В залоге московской будущности стоит кремлевский Успенский собор, где приготовил себе могилу и погребен во время стройки Петр митрополит. Он сделался закладным камнем Третьего Рима, подобно как апостол Петр есть закладной камень Рима Первого.
Обетования Санкт-Петербурга не существует. Город основан человечески умышленно, и этим человеком был царь Петр. Когда царя Петра панегирически сличали с апостолом Петром, то лишь подчеркивали несличимость.
Владимир
Обетованность Москвы и Киева соотносима с новым разделением страны и не оправдывает, но инако объясняет это разделение. Во всяком случае, полнит его новыми смыслами.
Действительно, обетование Москвы не отменяет обетования Киева, хоть и дано митрополитом Киевским, оставившим былое местопребывание. Москва не отрицает Киева. То отрицание, которое знаменовалось уходом Боголюбского из Киева и киевским погромом от Андрея, осталось во Владимире на Клязьме. В промежуточной столице, пришедшейся Киеву тем же, чем Петербург приходится Москве: антитезисом.
Но Москва есть синтез. Синтез Киева и Владимира.
Благодаря Владимиру Москва осталась положительным, здоровым городом, исполнившим обязанность быть новым Киевом, не чувствуя вины перед старым.
Киев и петербургская культура
Напротив, Петербург был нездоров и оттого не стал новой Москвой, оставшись ее отрицанием.
Но Петербург стал синтезом Москвы и Киева, прежде соединившихся в общем имперском проекте.
Если она взяла его политически, то он ее – духовно и культурно. Исправление обряда и богослужебных книг при Никоне было унификацией, единым знаменателем московской и киевской церковностей, разошедшихся к этому времени слишком далеко. Причем унификацией на киевских, константинопольских условиях. Почти все рубрики и жанры той культуры, которую мы называем петербургской, пришли в Москву из Киева или сквозь Киев: теология и философия, риторика и прочие науки, школа и духовная академия, поэзия, светская живопись, проектная архитектура. Наконец, сам стиль этих художеств и наук – барокко. Недаром староверы видели в киевском монашестве захватчиков Москвы.
Что если другим, кроме обрядовой реформы, знаменателем единства стало крепостное право? Ведь оно схватилось в Московском царстве около середины XVII века, по мере возвращения Смоленска и Леводнепровья от Польши, где это право утвердилось много раньше.
Распад империи сегодня строится (если распад способен строиться) зеркально к обстоятельствам XVII века: Москва испытывает политический, Киев – культурный крах. Первое очевидно; второе верно в том смысле, что Киев отказывается от петербургской культуры, в создании которой принял половинное, а со стороны формы – решающее участие.
Перемножение метрополий
Москва и Киев одинаково растеряны, переживают кризис идентичности; однако действие сложения столиц всегда проходит с выделением энергии, когда ее количество на выходе во много превышает сумму составляющих. Можно сказать, идет перемножение, а не сложение: тысячелетием проверенное средство против национальной энтропии.
Севастополь, Киев, Новгород, Москва, Казань – действие умножения между двумя любыми городами этого ряда сообщало новому целому новую силу и усложняло тип культуры в нем.
Взятие Херсонеса есть второе, после Рюрика, начало Руси, ее пролог на небе.
Сложение Москвы и Новгорода создало державу Ивана Третьего, скрепленную наследством Византии, а сумма этой державы и Казани венчалась царской шапкой.
Сумма Москвы и Киева есть петербургская империя.
Взятие Крыма, то есть новое взятие Херсонеса, существовавшего, подобно Византии, археологически, лежит в залоге екатерининского золотого века.
Если Полоцк участвует в этом ряду великих городов, полнее Минска означая Белоруссию, то взятие его в ходе разделов Польши тоже таинственно усилило Россию.
Как и взятие Бахчисарая – царского города. Даже Иван Третий, стяжавший имперское наследство и первым поставивший Казань в зависимое положение, все-таки не решился венчаться царем в присутствии крымского хана; это сделал лишь его внук.
Наконец, прямое взятие Константинополя переменило бы в составе крови царства все. Что там: весь мир непредставимо изменился бы в минуту входа русской армии в Царьград.
Взятие столичных городов всегда взаимно.
Новгородская теократия привила московской церкви вкус к власти и дюжинность, даже повлекшие сожжение нескольких еретиков. Знаменательно, что Волок Ламский, где подвизался и ангелом которого надстоит Иосиф Волоцкий, бывал в удельные века то анклавом Новгорода, то половинным московско-новгородским владением.
Казань усвоила Москве ордынский военный и до некоторой степени чиновный стиль.
Киев переменил в Москве все.
Старшая столица
Принятие ответственности на себя древнейшей русской метрополией – Киевом, днепровской, Малой Русью – укрепило бы надежду на обратимость беловежской катастрофы. Для великороссов сама способность сделать Киеву такое предложение была бы подтверждением осмысленности слов о братстве и единстве. Если единство существует, то для великороссов отдать часть власти Киеву – значит отдать ее самим себе как русским от слова Русь. Доколе московские функционеры будут озабочены принуждением Украины либо точным территориальным размежеванием с ней, каковое невозможно, – дотоле они будут работать на украинских националистов.
Выйти из Беловежья – значит построить брак Москвы и Киева как характерное для прошлого России отношение старшей и младшей столиц, когда обе полнятся жизнью.
Новая империя может быть киевской, если Киев – синоним Украины. Что до города Киева, то новая союзная столица не обязана остановиться в нем. Новая взаимность Москвы и Киева может быть опосредована новым, черноморским Петербургом, найденным в пределах современной Украины.
Где расположен этот центр весов, нервная точка киево-московских отношений, сегодня видно всем, в том числе тем, кто ни в какие обетования не верит: Севастополь, древний Херсонес.
Вариант Севастополь
Здесь русские ворота на пути к Константинополю, его преддверие. Преддверие мистического исполнения русской судьбы. Трагическое искажение этой судьбы – исход империи в гражданскую войну сквозь горловину Граф-
ской пристани в Стамбул – лишь подтверждает истинность такого представления. И делает возможным новое – о Севастополе как первой пристани имперского возврата.
На ступенях Графской пристани, сквозь пропилеи которой истекла Врангелем старая Империя, думаешь так: ничто не вернется; но все впереди.
Севастополь есть Петербург на Черноморье – на направлении, которому Петр предпочел Балтику. Севастополь хочет быть имперским городом, когда и Петербург не хочет. Дух Екатерины и Потемкина живее в Севастополе, чем в Петербурге. Как прежде Петербург, так ныне Севастополь может стать арбитром и результирующей силой Киева и Москвы. Андреевские флаги, поднимаемые над его заливами Москвой, должны напомнить Киеву свой крест – воздвигнутый апостолом Андреем над Днепром.
Далее, Севастополь, вынесенный в море на консоли Крыма, есть географическая сердцевина Черноморья, то есть византийского пространства. Центральней только сам Константинополь. Севастополь наследует ему и в силе, и в уязвимости.
Бахчисарай
Притом звезда возможной русской столицы в Крыму видится двойной, если угодно – русско-татарской: Севастополь и Бахчисарай. Ибо последний прообразует Иерусалим (смотри об этом наш отрывок “Иерусалим в Бахчисарае” – “Октябрь”, 2000, №4). Чем не двойственная формула русской столичности: Третий Рим и одновременно Второй Иерусалим? (В соседстве Севастополя с Бахчисараем проясняется парадоксальное уподобление поверженной Казани гибнущим Константинополю и Иерусалиму в “Казан-
ской истории” XVI века.)
Сквозь Севастополь проходит константинопольский меридиан – строительный меридиан восточно-христианской ойкумены, а сквозь Бахчисарай – большая параллель большого евразийского пространства. Из средокрестия их встречи поднимается к зениту третья ось, иной раз видимая и едва не осязаемая в горном Крыму.
Словом, столичность Севастополя и Крыма как его губернии способна возгоняться на порядки.
Севастополь и Петербург
Сравнить все с тем же Петербургом, который чем далее, тем более бесчувствен к византийской теме. Помещаясь в северо-западном углу поствизантийского пространства, Петербург далек от чувства черноморского содружества народов. Представляя Западу Россию, Петербург не может представлять ему Балканы, Поднепровье или Закавказье, ни постоять за них.
Если Севастополь, крайний на Руси, есть одновременно срединный город византийской ойкумены, то крайний для России Петербург останется таким и в ойкумене.
Через горловину Петербурга Россией овладевает Запад, новые варяги с идолом Свободы, все громче требующим крови. Через горловину Севастополя всей Русью овладевает Юг, старые греки, Бог апостола Андрея, мученика Климента, равноапостольных Кирилла и Владимира. Овладевает уже не Византия, но идея Византии, та самая, которую Федотов называл идеей Киева. Овладевает власть благая и легчайшая тем более, что Византия стала иномирна, стала собственной идеей. Центром силы, которому единственному можно сдаться без боязни потерять себя. Овладевает духовная прародина, забытая и непонятная, как непонятны стали греческие письмена. Однако греческие письмена роднее русским, чем латинские.
Продолжение. Начало см. “Октябрь” № 4 с. г. Текст Р. Рахматуллина – окончание его материала “Попятная Энеида Третьего Рима”.