Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2003
Шел 1954-й год. Театральный коллектив Белорусского политехнического института искал для постановки новую пьесу. Уже были поставлены “Любовь Яровая” Тренева, “Извините, пожалуйста” Макаенка, но студенты, которым было чуть больше или меньше двадцати, жаждали чего-то другого, что было бы близко им и их тогда еще не осознанному чувству правды. До ХХ съезда оставалось еще два года, шла борьба со стилягами, на семинарах изучались труды И. В. Сталина “О языкознании”, где-то далеко за морями и океанами ощетинилась и готовилась к нападению на нас Америка, все еще исключали из комсомола ребят, увлеченных джазом, и все же в воздухе пахло весной…
В один из вечеров как будто ветер пролетел: в журнале “Театр” напечатана новая пьеса Арбузова. Помню читку. Вернее, то, что происходило с нами после того. Обсуждения не было. В тот вечер почти не говорили. Кто-то спросил: а что означает эпиграф “Куда уходят все дни”? В скобках: “Из вопросов детей”. Замечательный наш руководитель, прекрасный человек и артист Г. А. Кочетков что-то пытался объяснить, хитро улыбался, но в глазах его стояли слезы, и это действовало само по себе. Вопрос остался без ответа. Да мы и не очень настаивали.
Юноши и девушки середины 50-х годов… Мы жаждали героических дел. Самым популярным факультетом был гидротехнический. В те годы вовсю разворачивались стройки коммунизма, который должен был наступить вот-вот – на рубеже 60-х – 70-х годов. Хотелось успеть поработать, а то было бы обидно: коммунизм построили без нас! Мы все были опалены войной, в нас жило острейшее чувство справедливой Победы и огромное желание правды. Еще не был прочитан Хеминryэй, должно было пройти несколько лет, прежде чем над нашими кроватями появится его бородатое мужественное лицо. Очень нужен был герой. В самом деле, молодым людям всех времен и народов нужен герой. Или это удел провинции? Не знаю.
И вот герой пришел. Это был Шурка Ведерников. Это был Арбузов. Даже скорее Арбузов, а потом Шурка. В тот вечер мы не говорили о пьесе. Мы говорили об Арбузове. О том, какой он. А каким мы его представляли? Огромного роста. Лохматый. В прошлом боксер. Фронтовик. Очень честный, нежный, сильный. Парадоксальный. Справедливый. Жуткие невзгоды обрушивались на него. Гибли друзья. Становились вдовами подрyги. Седели его виски. Бескорыстие и мужество не покидали его никогда, и никогда ему ничего не давалось легко, хотя был он человек легкий и веселый. Он жил со стиснутыми зубами. Но преодолевал все невзгоды. Он хорошо пел. У него был хриплый баритон. Любимые его песни – “Спят курганы темные”, “В далекий край товарищ улетает”, “Темная ночь”, “Эх, дороги”… Он был артиллеристом, моряком, летчиком – Арбузов середины 50-х годов. На худой конец – военным врачом. Но нет! Нет! Военным врачом был Шурка Ведерников, а Арбузов все же был артиллеристом! Причем здесь уходящие дни?! Нет, мы не забывали про эпиграф, когда репетировали по ночам “Годы странствий”; чем-то будоражил нас этот вопрос, но все же не он был главным. Главным было то, что наши души до краев заполнил наш Арбузов.
Приближалась премьера. И тут произошло одно событие. Кто-то приехал из Риги. Почему-то из Риги. И видел там нашего автора. Арбузов оказался маленького роста, лысый, толстый, старый, с животиком. Он сидел за столиком диетической столовой, пил кефир и стряхивал пепел от жеваной беломорины себе на брюки. В тот вечер лампочка в репетиционной комнате светилась тускло. Мы долго сопротивлялись. Нам впервые довелось понять, что автор и его герои – это не одно и то же. Мы стали привыкать к мысли, что маленький лысый драматург мог придумать огромного лохматого героя и что это хотя и катастрофа, но не полная. Более того, может, в этой правде о нашем авторе и кроется тайна вопроса – куда уходят все дни? Именно поэтому и появился тот эпиграф? Ну конечно! Конечно! Вначале он был огромного роста, потом стал маленький, толстенький – вот они, уходящие дни!..
Господи, чего только не приходило в головы в конце 54-го года, когда нам только стукнуло двадцать лет, и когда мы жили в полуразрушенном городе Минске, и когда мы еще не читали Хемингyэя, и когда нас не пускали на танцы в Дом офицеров, потому что у нас не было пиджаков, и когда мы еще совсем не умели разговаривать с девушками: оцепенение раздельного обучения нескоро выветрится из нас…
Прошли годы. Вернее, всего четыре года. Позади был драмкружок, подшипниковый завод. Тема письменной режиссерской работы при поступлении в ГИТИС: “Какие положительные черты вы будете воспитывать в артистах при постановке советской драматургии?” Устно поясняют: обязательно на примере конкретной пьесы. Пишу про “Годы странствий”.
Почему-то пишу про Маршака: “Многиe парни плечисты и крепки, Mногиe носят футболки и кепки…” Пишу про “Новую Москву” Ю. Пименова, пишу про героев “Годов странствий” – “до войны”. И сейчас мне кажется, это целый мир – арбузовские герои “до войны”. “Город на заре”, “Дальняя дорога”, “Таня” – все это внутри, как музыка. Как “Песня о встречном” Шостаковича.
Время. Ушедшие дни. Первокурсником оказываюсь на многолюдном собрании то ли в ЦДРИ, то ли в ВТО. Какой-то критик очень сильно прикладывает какого-то режиссера, ему бурно аплодируют, а потом бурно аплодируют режиссеру, он еще сильнее прикладывает критика. Я стою, стиснутый в проходе, очень далеко от сцены; чтобы видеть лица знаменитостей, надо становиться на цыпочки и вытягивать шею. Различить вдали почти никого не могу, только красивая голова Ю. Завадского выделяется среди многих. Когда выступал критик, до меня долетело: “Зубков, Зубков”, а когда молодой режиссер – кто-то, стиснутый рядом, прошептал восторженно: “Эфрос”. А потом на трибуну вышел очередной оратор. Я опять-таки не очень вижу его и прослушал фамилию, но тут собрание переломилось. Мне даже показалось, что зал встал! Конечно, я преувеличиваю! Кто же, кто был на трибуне? На трибуне стоял драматург Арбузов.
Потом был перерыв, и я ринулся его искать. Я должен был увидеть его вблизи! Я должен был увидеть, какой он!
И вот он рядом! О боже! Он не лысый! Он не маленький и не толстенький! Он и не огромный, не лохматый! Он просто нормальный, седеющий, правда, как-то странно подстриженный, очень подвижный. Кажется, сосет карамельку, руки в карманах, что-то быстро говорит другому, черноглазому, темноволосому, чуть полнеющему молодому и интеллигентному человеку. Несколько секунд на размышление: стыдно, стыдно, неловко, неловко, но когда же я еще увижу Арбузова, когда же я буду с ним так рядом, когда же я спрошу его, куда уходят все дни? И вот я, извиняясь, краснея, бледнея, теребя что-то в руках, говорю ему: “Я студент, учусь в ГИТИСе. Я играл в драмкружке Ведерникова, мы несколько лет жили вашей пьесой, на каникулы я поеду в Минск, встречусь со своим драмкружком, а куда в самом деле уходят все дни?”
Арбузов смеялся. Обнял меня: “Очень мило”. Потом снова смеялся. И снова: “Очень мило. Давайте я вас лучше познакомлю с замечательным драматургом”. Полный и интеллигентный тоже улыбался. Протянул мне руку: “Леонид Зорин”. “Это существенно, – сказал Арбузов. – Советую вам запомнить и не путать с Дмитрием”. Тут они засмеялись оба, похлопали меня по плечу как равного среди равных и исчезли в толпе. Ответа на вопрос я так и не получил.
Прошли годы. Вернее, пять лет. Я – в ЦТСА. Только что поставил свой первый в Москве спектакль. Защитил диплом. Ищу пьесу. Ставить нужно немедленно. Завлит театра В. Б. Блок где-то узнал: есть новая пьеса Арбузова. “Мой бедный Марат”. Надо срочно прочитать. А через несколько дней огорчение: пьесу репетирует теперь уже очень знаменитый Эфрос, самый популярный Эфрос, в Ленкоме. Как говорится, руки опускаются.
Но В. Блок и Т. Браславская, мои любимые “завлитчики”, советуют все же пьесу прочитать. Уже в середине чтения понимаю: буду ставить. Буду ставить! Да, Эфрос. Да, Ленком. Да, Збруев, Круглый и какая-то талантливая Яковлева, а я все равно буду ставить! Все. Вперед. Марат – это я. Лика – это я. А Леонидик – это просто я. “Шестидесятые – они принесут счастье людям”. Я верил Арбузову.
Мы все поверили Арбузову – Алина Покровская, Гена Крынкин, Андрей Майоров.
Герои – почти наши ровесники. Мы не были на фронте, как Марат и Леонидик, мы не жили в блокадном Ленинграде, как Лика, но мы жили в разбомбленных домах, мы знали, что такое одна банка консервов на троих на три дня, и наши папы рассказывали нам про убийство Кирова. Мы репетировали “Марата” самозабвенно, мы самозабвенно любили Арбузова. “Шестидесятые – они принесут счастье людям”? Мы верили в шестидесятые. Это не было для нас сказкой.
Пьеса шла по всей стране. Ее ругали в газете “Правда”. Вскоре она пошла по всему миру. Арбузов не принял премьеру. А до того мы с ним поссорились. Его сердце было в Ленкоме. Его сердце было с Эфросом. Это был мой второй спектакль в Москве, третий в жизни. Я был максималистом, я был воспитан его Ведерниковым, и именно это не нравилось во мне Арбузову. А может, что-то другое. Не знаю. Так, во всяком случае, мне казалось.
Спектакль шел, и Арбузов все чаще и чаще стал бывать у нас в театре. И скоро я понял, мы поняли – в его душе нашлось место и для нас. Что-то очень важное было в ленкомовском “Марате”, но что-то было и в нашем. Однажды на спектакле появились Эфрос и Крымова. Потом мы возвращались вместе по ночной Москве. Зашли к ним в дом. Говорили до пяти утра. Эфросу не понравился наш третий акт, а в первом и втором он увидел много хорошего, говорил про это, говорил про Арбузова… Но это уже другая история. Светлое, прекрасное воспоминание. Середина 60-х годов. Куда же ушли все дни?
Прошли годы. Уже не четыре, не пять. Почти вся жизнь. Были встречи.
В Малом театре я ставил “Вечерний свет”. Там звучали стихи Тютчева “Продлись, продлись, очарованье”… В пьесах Арбузова всегда бывало что-то, что меня беспокоило. Не давало ответа. Там эпиграф, тут стихи.
Уже давно многие считали Арбузова великим, но все же сказочником, кое-кто перестал его понимать. Его пьесы шли по всему миру, но на сценах наших театров с ними что-то не заладилось, Арбузов словно перемещался от нас куда-то за океан, за океаны…
Все короче становилась его седая жесткая стрижка. Он изменял своим любимым карамелькам. К ним прибавилась жевательная резинка. В конце 70-х годов часто говорил: надо дожить до Олимпиады. Любил спорт. Но, кажется, не сам спорт – кто быстрее добежит или кто кого поборет, – он ощущал поэзию спорта, его восторг, драматизм, его душу. Однажды зимой, в трескучий мороз, я встретил его в легком пальто, без шапки, лицо его было медным от ветра, он быстро шел, посвистывая, по проезду Художественного театра. Мы коротко поговорили, он был необычайно возбужден, здоров, молод. Пригласил меня в гости в свой новый дом, в Волков переулок, и стремительно исчез в ночи. Я всматривался ему вслед: это снова был огромный лохматый Ведерников, герой моей юности. Куда он мчался, посвистывая, по морозной ночной Москве без шапки?
Потом была болезнь. Я однажды зашел к нему. Дверь открыла почерневшая Рита в большом старом шерстяном свитере. В доме было очень холодно. Пахло лекарствами, бедой. Что-то блокадное было в атмосфере. Или как перед переселением. Звонил телефон. Все время появлялись и исчезали какие-то люди. Было ясно: Арбузов уходит. Речь его была затрудненной. Говорил о будущем. Собирался ехать на Клязьму. Потом в Грецию, на следующий год в Испанию… Вообще он всегда собирался куда-то ехать. Чего-то всегда ждал, был очень молод душой. Вот и сейчас он тоже мечтал.
“…Надо ставить “Снегурочку”, так как молодежь должна учиться любить. Все стадии зарождения любви. Чистота. Нужна особенная актриса. Ставить надо просто. От этого выигрывает театр. Народ хочет переживать. На моей последней пьесе “Виноватые” все переживают. У меня в голове семь сюжетов. За время болезни придумал еще четыре. На днях начну писать. Они мне не дают выпить коньяку или водки…”
Пришел сын. Подошел. Нежно дотронулся до плеча, до рук…
Звонил какой-то профессор, диктовал формулу последнего анализа крови…
Все мерзли, кутались в шерстяные платки, кофты. Рита звонила по телефону, спрашивала, когда дадут тепло.
А я вспоминал проезд Художественного театра. Мороз. Легкое синее пальто. Жует резинку. Посвистывает. Короткие, жесткие, чуть вьющиеся на лбу седые волосы, на них тает снег, от него пахнет коньяком, здоровьем, энергией, так выглядят возбужденные, сильные, уже немолодые люди, когда они влюбляются и куда-то летят…
Так я и не знаю, куда уходят все дни. Куда ушел Арбузов?