Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2003
В журнальный вариант эссе Р. Рахматуллина автором не включены главы о Вильно и Галиче.
Третий Рим
Москва, так постаравшаяся потерять роль нового Константинополя – центра Восточной, восточно-христианской Европы, – уверена, что эта роль закреплена за ней пророчеством о Третьем Риме.
Но имя Москва не входит в Филофеево пророчество. Филофей писал о православном царстве, царстве русского государя. Имя Москва является у анонимного Продолжателя Филофея и в позднейших текстах. Место нового Константинополя теряется с потерей идентичности страны, как эта идентичность описывалась Филофеем. Оставаться или становиться Третьим Римом – значит оставаться или становиться православным царством. Уклонение ведет в Четвертый Рим, в небытие.
Словом, пророчество о Третьем Риме есть пророчество трансляции Империи, а не столичности. Но тема трансляции столичности с неизбежностью следует за темой трансляции Империи.
Новая Троя
Сам Константин Великий преподал пример царского бегства и переоснования столицы.
Евсевий пишет, что городку Византию на берегу Босфора в Константиновом искании действительной столицы предшествовала Троя. Бегство Константина было попятной Энеидой: он искал вернуться в точку исхождения имперской власти. Ей, воцерковлявшейся, то есть менявшей санкцию, и в самом деле предстояло снова овладеть Империей.
Попятным ходом русской Энеиды были опричнина Ивана, Яуза и Петербург Петра. Но по порядку.
I
Время Киева
Киевские века Руси сошлись на том, что княжеская власть садится на земле варягом, не всегда званным; овладевает, а не владеет ею. В киевское время Русью владел весь княжеский дом. Для этой мысли Рюриковичи по мере смерти членов дома переходили с младших столов на старшие – и так до Киева.
Тем часом местные фамилии держались мест, владели ими. Отсюда предание о Кучке, умерщвленном Долгоруким, где Кучка – самоё земля, начало местное, а князь – пришелец. Когда Кучковна отдается в жены сыну Юрия Андрею, будущему Боголюбскому, это брачуются земля и власть. Убийство Боголюбского нелегендарными Кучковичами – братьями Кучковны – расторгает этот брак.
Переходящее владение столом предполагало, что князья вступают в договор с местными обществами. Договор земли и власти есть состояние до-
брачное, род обручения, причем всегда готового расторгнуться. При вечном жениховстве княжеского дома русская земля была невестой, как и подобает юности.
Великий Новгород даже пересидел в невестах. Его республика была попыткой отозвания варягов, безбрачия земли. Теократический характер этой республики возвел безбрачие в аскезу.
Время Владимира
Приговор княжеского съезда держать свою отчину, то есть прекратить переходы, означал взросление: начали складываться местные династии, для брака с землей по частям. Браки венчались коронами кремлей, возникших на Руси не раньше этого второго возраста.
Кремли растут на почве местно-династической. Кремли – не княжеские замки в центре или вне города, но города2 как таковые с княжьими дворами в центре. Даже в растущих внешними кругами городах кремли становятся лишь внутренними городами, но не замками. (Только при Советах Московский Кремль стал замком.) Детинец Новгорода потому не кремль, что княжий двор остался вне его, как и во Пскове – вне так называемого Крома.
Второй возраст Руси можно назвать владимирским – по имени новой столицы.
Время Москвы
Третий возраст наступил, когда одна из местных династий – владетельный московский дом – сделалась царской, брачевалась с полнотой земли. Такой союз венчается короной главного Кремля, кремля по преимуществу, в пределе собственной идеи.
Тогда же новгородский опыт кончился признанием – а хочется сказать: призванием – Ивана Третьего. Новгород признал Ивана государем, то есть хозяином земли в силу наследственного права. Дотоле Новгород сам величался господином и Великим.
Наследственность великого княжения делала младшую Москву взрослее Новгорода политически. Но и Москва сказала слово “государь” по адресу владетельного князя только при Иване Третьем, в голос с Новгородом. С этим государем Москва взрослела на второй, а Новгород – на оба возраста. Две метрополии Руси сверстались, стали сверстниками меж собой. И с князем, который сам нашел себя всеземским государем только что.
Немедля после новгородской эпопеи государь возрос еще на голову, найдя себя самодержавным, то есть не зависящим ни от исчезнувшего греческого, ниже от ослабшего татарского царя.
Через три четверти столетия – и странно, что не раньше, – великое княжение венчалось царской шапкой.
Царь – собственник земли, а не пришелец на нее, как князь.
Князю довольно быть законным – царь должен быть сначала благодатным, истинным.
II
Кризис московского возраста: опричнина
Доцарскую коллизию земли и власти реставрировал опричный кризис. Царь бежал, как князь, чтобы земля звала его назад. Как князь, опричный царь сел на удел – в опричнину.
По праву царь, Иван допытывался у земли каких-то подтверждений прав. Права были подтверждены – и вручены еще особые, опричные, буквально: дополнительные. Но земля уже не понимала смысла этих подтверждений. Земля забыла разделяться разделениями старых лет. Она была взрослее своего царя на целую эпоху.
Опричный царь оставил землю вдо2вой, чтобы возвращаться князем, женихом, не мужем. Он отказался от владения, чтоб вновь овладевать. Земля звала его прийти и володеть. Он приходил и володел, но так, как ходят и овладевают лишь незваные.
Для этого Иван сперва ушел. Чтобы уйти, он различил в Кремле две ипостаси – города и замка – и разобщил их по холмам. Дворец, двор государя, изошел на холм Арбата и стал Опричным замком, тяготеющим над городом. Отказ от царства означал отказ не только от Кремля, но и от принципа Кремля. Кремль без царя – лишь часть посада, то же, что Китай.
Эта архаика живо напоминала современность Западной Европы, виденную Грозным на ливонском фронте и усвоенную им как победителем от побежденного. Из встречи города и замка, из вражды и договора между ними Запад вывел свой демократический модерн, Новое время, в которое уже вступил ко времени военной встречи с Грозным.
Теперь Средневековье проходило через кризис на стороне Москвы. Опричнина – черный пролог Нового времени России.
Первый венчанный царь, Иван, по сути, развенчался через опричнину.
Опричнина и Новгород
Это так ясно на примере новгородского погрома, когда Иван раскинул стан вне города, на древнем Рюриковом городище. Когда-то там стоял, по новгородской версии призвания варягов, сам Рюрик. Именно Грозный первым в царствующем доме огласил, построил на письме свое происхождение от Рюрика. Стояние вне города и есть фигура овладения, а не владения по праву; прихода, а не изначального присутствия. С XII века Новгород селил князей на Рюриковом городище, а прежде, может быть, на Ярославовом дворище, вне Детинца, на Тороговой стороне за Волховом. Город и городище, Детинец и Дворище суть памятники договора между городом и князем.
Природный господин, владетель, если он тиран, тиранствует вне логики и смысла своего владельческого права. Напротив, овладение извне, даже когда не прибегает к тирании, беременно насилием.
Иван Великий не тиранствовал, и в Новгород хотел войти природным государем, а не пришлым князем. Через сто лет Иван Четвертый шел на Новгород иначе – ставя сцену овладения, сцену из семисотлетней и притом воображаемо кровавой старины. Русская попятная Энеида сделалась новой Илиадой. Грозный показывал, что повторяет не за дедом, а за Рюриком. Которому, на свой аршин, примыслил палаческую биографию.
Впрочем, есть же поздние известия о новгородском бунте против Рюрика под предводительством Вадима Храброго и об ответной жестокости князя.
Грозненской плахой для Новгорода стало Рюриково городище. А опричной долей города, разделенного по образцу Москвы, сделалась его восточная половина – Торговая сторона. На ней же строился со временем и новгородский опричный замок.
Опричнина и Вологда
Притом опричный берег Новгорода оказался западной, волховской кромкой кромешного удела, образованного суммой северных земель, где проектировалась и своя столица – Вологда. Иван хотел овладевать Москвой из Вологды, подобно как преемник Рюрика Олег овладевал из Новгорода Киевом. А если так, то Вологда задумывалась новым Новгородом, перешедшим с киевского на московский меридиан. Венцом грозненской логики стало позднейшее Софийское, а не иное, посвящение собора Вологды. Впрочем, и грозненское посвящение – Успенское – иносказало Новгородскую Софию, поскольку эти праздники приходятся на общий день.
Пожалуй, киевское материнство и новгородское отцовство городам царь верно понимал как отношение земли и княжеской, не царской, власти.
Отсюда парадокс соединения в опричнине побега и набега. Чтобы прийти, новый варяг должен сначала удалиться. Оставление земли предполагало возвращение.
Опричнина и Москва
В Москве княжеским городищем был назначен холм Арбата, Занеглименья, в то время еще загородный, обладавший издавна великокняжеским двором – Ваганьковским, где ныне дом Пашкова. Новый арбатский двор – Опричный, по другую от Ваганьковского сторону Воздвиженки, – стал и замком князя.
На начальных двух холмах Москвы разыгрывалась драма из глубокой старины, что-то о Долгоруком и о Кучке. Кремль оставлялся собранию аристо-
кратии, новым Кучковичам, чей мнимый заговор Ивану предстояло упредить.
Словом, венчанный лицедей ставил историю своей страны эпоха за эпохой. Но ставил прямо в зале, так, что невольные актеры, раз убитые, уже не поднимались.
В отсутствие Опричного двора образом замка остается дом Пашкова. Он произрос памятью царских бегств и возвращений. Он – словно Новгород, а равно Петербург, в виду Москвы, над входом-выходом северо-западной дороги – Знаменки.
Бегство Петра тоже направилось навстречу Рюрику, в Приладожье, и там остановилось. В этом смысле возвращение столицы, власти, ее новый брак с землей, Москвой, заложены в петровский проект и неизбежны, как приход Олега из Новгорода в Киев.
III
Место Херсонеса
Но был ли княжий Киев городом владения, то есть иной, чем новгород-
ская, природы?
Прежде чем ответить, пройдем по следу князя Владимира из Киева до Херсонеса и обратно.
Херсонес – конечно, город овладения. Идейного, духовного – и в этом смысле тоже властного. Как всякий город овладения, он был подобен горловине двойного конуса, устроенного, как песочные часы. В одном из раструбов видится мир овладевающий, в другом – овладеваемый. За горловиной Новгорода надстоял языческий пиратский мир варягов, голой силы, сыпавшейся, как песок, в Приладожье и Поднепровье. Через горловину Херсонеса к новому поприщу Руси взошел, овладевая, старый имперско-византийский, восточнохристианский мир Балкан, Передней Азии, Кавказа.
Через Херсонес в предании прошел на Днепр и Волхов апостол Андрей; мученик Климент, муж апостольский, второй преемник апостола Петра на римской кафедре, сосланный в Херсонес и в нем погибший, запечатлел там память раннехристианского, православного Рима. Другой раз эта память запечатлелась херсонесским мученичеством папы Мартына исповедника. Посланником Константинополя прошел сквозь Херсонес, изобретя в нем или обретя чудесно азбуку, равноапостольный Кирилл. Там, наконец, крестился князь Владимир. Город апостолов, город-апостол.
Поэт Игорь Сид откликнулся на это рассуждение анаграммой: “Севастополь – всеапостол”.
Место Киева
Киев – точка встречи новгородской, варяжской власти и херсонесского, греческого Просвещения. Власть перешла в него из Новгорода, чтобы просветиться в нем из Херсонеса. Стоя на варяжско-греческом пути, на середине между полюсами овладения, он кажется владеющим, срединным городом.
Однако степь обыкновенно кочевала в сутках к югу от него, не позволяя киевским князьям распространить свою страну до моря. Так что древний Киев оставался пограничным городом и в этом смысле новым Херсонесом. В этом же смысле он был и новым Новгородом. Власть, ведомая Олегом, перешла с варяжского на греческое пограничье, чтоб овладевать страной отсюда, снизу вверх. И – со времен князя Владимира – по-новому: меч превратился в крест.
Место Владимира
Срединный город нашелся много позже – там, где его предвидел, но не увидел Боголюбский.
Бегство Боголюбского глядит прологом опричных бегств Ивана и Петра. Андрей, однако, убегая, был удельным, а не великим князем. Он оставлял не самый Киев, а Вышегород, киевский пригород (в терминах будущего времени – уездный город области), где был посажен своим отцом, великим князем Юрием Долгоруким. Андрей ушел с удела на удел, предпочитая области великого княжения родную суздальскую отчину. Новость была лишь в том, что он переходил без ведома отца.
Вторая новость отошла от первой на четырнадцать междоусобных лет и заключалась в том, что Боголюбский, силой взяв великое княжение и самый Киев, не остался в нем, а возвратился во Владимир. Физически он, собственно, не покидал своей столицы, доверив киевский поход наследнику.
Взятый Олегом из Новгорода, крайний Киев был взят теперь из крайнего Владимира. При этом взят как новый Херсонес – как санкция перерождающейся власти и средоточие традиции. В таком же качестве Андрея интересовал и Новгород, оставшийся невзятым.
Между тремя столицами отыщется действительно срединная Москва. Чтоб это сделалось возможным, Владимир задал поле, растянул страну по ширине, придал ей, прежде вытянутой в линию греко-варяжского пути, второе измерение, наставил вектор расширения – за Волгу, в камскую Булгарию.
Но для себя Владимир, как и Киев, был попыткой, честным опытом срединности. Оправданным тем более, что отвечал взрослению Руси, искавшей если не царя еще, то царский род. Ветвь Мономаха, привитая на древе Рюрика от древа греческих царей, уже имела преимущество в глазах Руси перед черниговскими Ольговичами и прочими профанными искателями царства. Предание, венчая Мономаха знаменитой шапкой, по византийскому обряду и с согласия Константинополя, венчает его русским царством. Смысл предания о шапке Мономаха в том, что царь поставлен раньше царства; что князь Владимир понимает это и, передавая знаки царственности младшему потомку – Долгорукому, велит не повторять венчания до достижения единовластия.
Когда Андрей, сын Долгорукого, не пожелал делиться городами с братьями и попросту изгнал их, он спешил исполнить это завещание.
Место Киева (продолжение)
Крайность, украинность Киева открылась вновь в XVII столетии. Москва открыла Киев заново как заграничный и получила как пограничный город. Могилянский Киев в самом деле оказался новым Херсонесом. Новым потому еще, что византийская София переоблачилась в нем по-римски, в драпировки будущего петербургского барокко. Юго-западный по отношению к Москве, барочный Киев держал в обратном раструбе все Средиземноморье. До конца XVII века он оставался в церковной юрисдикции Константинополя и под влиянием контрреформаторского Рима. Уроки греческой вселенскости и чистоты обряда Киев преподал Москве вместе с уроками темной латыни. Он смесил два света, замутив из них светлейший. А темнота второго света затемнила осторожным москвитянам первый, спровоцировав Раскол.
Место Петербурга
Пограничный Петербург стал третьим, вовсе ложным Херсонесом. Петербург – посредник только западного, римского, венецианского, а пуще амстердамского и лондонского Просвещения, похитившего прописную букву у христианского Просвещения Средних веков. За Петербургом, по отношению к Москве северо-западным, стал не один варяжский Север, как за рюриковым Новгородом, но и Запад.
Варяжское, однако, было в этой постановке полновесно. Торжество над шведами имело главным смыслом уподобление, наследование врагу – отсюда демонстративное ученичество Петра у шведских генералов.
Взятие невского устья стало символическим взятием самоё Швеции, подобно как взятие Херсонеса Владимиром было символическим взятием Константинополя.
В знак этого взятия Владимир в Херсонесе взял жену из Византии; Петр взял жену на Балтике. Конечно, Екатерина не равна царевне греков; так профанатор Петр не равен святому Владимиру.
Знаменательно, что последним движением шведов оказался спуск в По-
днепровье и – после Полтавы – бегство короля в Константинополь: то была мышечная память самой России о путях варягов.
В проекте нового варяжства Петр был последовательнее Грозного: Иван, тоже пытаясь выйти к северному морю, сам оставался человеком сухопутным. Петр культивировал в себе морское. Ботик, возвещая будущее, воскрешал и новгородско-киевское прошлое, когда князья, собственно русь, водили флот, принадлежа речной стихии, – в отличие от местного славянства, принадлежавшего стихии земли.
Варягами Ивана были опричники с их внутренним и внешним отличием от земских; Петр превзошел его и в этом пункте: бритье бород, вся бытовая и наружная вестернизация аристократии так отделила всю ее от мужика, как княжеско-боярская аристократия варягов была отделена от земского славянства.
Оставив бороду священству, Петр отождествил его со жречеством ранних славян и выставил против себя как нового и мнимого Владимира – апостола расцерковления. Именно так представил русское священство Прокопович в трагикомедии “Владимир”. Надо ли говорить, что под Владимиром он разумел Петра. Действительно трагикомедия.
IV
Петербург и Константинополь
Черноморское движение империи, не удававшееся из Москвы, не сразу, но удалось из Петербурга. Быть может, потому, что этот город вышел на константинопольский, днепровский, варяжско-греческий меридиан.
Москва, спускаясь к морю по своему меридиану – Дону, преуспела лишь в отвоевании донского устья и вышла в Азовское море. Азов был занят, а Таганрог основан Москвой Петра, не Петербургом. Последний смог насылать своих варягов на Херсонес и – через горловину Херсонеса-Севастополя – к Босфору.
Но самому Петру не дался этот спуск. И не случайно: движение к Константинополю сакрально, а Петр под видом основания империи ревизовал сакральную империю Ивана Третьего, ревизовал и уценил как раз сакральное ее начало. Есть причинно-следственная связь между кощунством всепьянейшего собора, воскрешением античных, никогда у нас не зимовавших богов и небожителей, церковной реформацией – и прутской катастрофой, неприсоединением Молдавии, непобедимостью Бахчисарая для Петра.
Больше того: начальный Петербург значил отказ от продвижения к Босфору, мысля себя новым, постановочным Константинополем. Драма Москвы как Рима в том, что Риму полагается Константинополь, отрицание, та самая попятная Энеида. Не умея взять Константинополь, Москва его построила.
Закладывая сына, Петр полагал, что обосновывает новую империю и новую столицу по-константиновски: будто бы так же Константин Великий заклал в обоснование новой Империи своего сына Криспа. Язычеством этого представления изобличается духовная направленность петровской революции: при изначальном христианстве Москвы как Рима, новый Константинополь манифестирует язычество.
На объективно соборном месте Петербурга – на стрелке – стоит базилика Биржи. Христианская базилика родилась при Константине приспособлением общественных, в том числе торговых, зданий. Биржа как жест обратного приспособления есть лучший знак расцерковления империи и мнимости нового Константина.
Если варяжство Петербурга, то есть постановка русской силы под знак воды, позволило дойти до Херсонеса, то язычество этого варяжства помешало завершить империю в Константинополе. Ни екатерининская, ни позднейшая Россия не была достойна такого завершения. Екатерина, пожалуй, чувствовала это. Невозможность повалить слабую Турцию изобличала слабость собственной духовной конституции, ибо освобождение Константинополя – задача провиденциальная, а не военная.
Когда в Балканскую войну, уже в виду Айя-Софии, Россия заключила перемирие с фактически поверженным врагом, русские офицеры получили право ходить в Стамбул. Так: не войдя в Константинополь, Скобелев ходил в него. Но взятие всякого города есть брак, взятие города священного – священный брак. Его и профанировала либеральная Россия Александра Второго. У стен Константинополя была исчерпана внешняя миссия Петербурга – города, не умеющего одухотворить свою военную силу.
Той же природы исчерпание его внутренней миссии спустя полвека: нельзя удерживать политический суверенитет над страной, отдаваясь духовному суверенитету другой традиции. Эта ошибка Петербурга есть ошибка самого Петра, приведшего страну ко внешнему могуществу, но уронившего ее внутренне.
Петербург сегодня
Желать возврата столицы в Петербург – значит желать и дальше отдавать духовный суверенитет на Запад.
За Херсонесом и за Киевом стояли Иерусалим, Константинополь, Рим – три города, чьи имена суть категории русской пророческой и историософ-
ской мысли. За Петербургом стоит расцентрованный, десакрализованный мир. Пупов земли там столько, сколько западников здесь: каждый из них волен считать столицей мира какой угодно город, только не Константинополь, не Иерусалим. Один лишь Рим способен приковать взгляды всех партий русской мысли; но взгляд имперской партии на первый Рим давно поправлен Филофеем.
Сугубо важно, что Петербург есть город овладения, властного просвещения, столица внешней или стилизованной под таковую силы. Вопрос: какое новое варяжство, в чье имя и каким оружием овладевало бы теперешней страной из Петербурга?