Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2003
Кто только ни ругал Петербург! От первых противников Петра до Мицкевича, славянофилов, Достоевского и Шпенглера. О сегодняшних неославянофилах не говорю, их обвинения не более чем повторы давно спетого. Любопытно, что почвенники российские и почвенники западные совпадали в неприятии римского пути России, назвав его ложным развитием или, если воспользоваться термином Шпенглера, “псевдоморфозом”. Для немецкого культурфилософа ненависть к России подсказывает и ненависть к Петербургу как бесплодной попытке слабой и дикой расы выйти из самой природой очерченного ей круга примитивности. Ссылаясь на характеристики Достоевского об “умышленности” этого города, он формулирует: “Вслед за этой московской эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший примитивную русскую душу (курсив мой. – В.К.) вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем – XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости. <…> Примитивный московский царизм – это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня (курсив мой. – В.К.), однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы”1. Шпенглер утверждал, что “никаких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепостью – Кремлем, вокруг которого расстилался гигантский рынок. <…> У Москвы никогда не было собственной души”2.
Петр, строя Петербург, строил именно город, возвращал Россию в ее европейское прошлое, когда она была Гардарикиею. После татарского погрома страна стала деревенской, но именно в этом хотели почвенники всех мастей видеть ее исконную суть, в тихой жизни вне истории. Шпенглер впрямую возмущается, что Петр навязал историческую жизнь “народу, предназначением которого было еще на продолжении поколений жить вне истории”3. Город рождает исторический смысл культуры. Москва в течение столетий выступала как своего рода столица-антигород, продолжившая татарское уничтожение городской Руси (Новгород, Псков, Тверь). Но именно в Москву, не знавшую напряжения и соблазнов исторической жизни, мечтали сызнова вернуть столицу славянофилы: “Мы <…> желаем видеть в Москве, – писал Иван Аксаков, – правительственное средоточие, свободное от начал, воплощаемых Санкт-Петербургом, и убеждены, что рано или поздно столица русской земли как прежде была столицею русского государства, так и снова будет!..”4. Забывалось, однако, что без петровских реформ, без Петербурга, без петербургского периода не было бы России как государственно-политической единицы5, не было бы Пушкина и всей последующей великой русской литературы, искусства, культуры, науки. Пушкинский период петербургской культуры завершается Блоком, Мандельштамом и Ахматовой, написавшей трагические строки о возвращении правительства в Кремль:
В Кремле не надо жить – Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.
“Стансы”. 1940
Бунин назвал Петербург городом, созданным Петром и Пушкиным. В известном смысле это очень точно. Существует, наверно, так называемый “бог места”. Петр воспитывался в московской Немецкой слободе (где позже, на Басманной, жил духовный наставник Пушкина Чаадаев), именно там родился и Пушкин, молодость и юность проведший уже в Петербурге. Император создал город, поэт, “певец империи и свободы” (Г.П. Федотов), его одухотворил и осмыслил. В них обоих была страсть к морю, которой ранее не знала русская культура. Пушкин море назвал “свободной стихией”, но Петра называл “шкипером”, помня, что он – покоритель стихии. На море и был возведен новый русский город, но не просто город, а столица. Почему, однако, увел Петр столицу из географического центра страны? Это смущало многих, в том числе и европейцев. Дидро писал Екатерине: “Мне представлялось бы весьма разумным перенести столицу в центр страны. Весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца. Поместив столицу в центр, следует провести отсюда большие дороги, устроить сообщение со всеми частями империи, обеспечить пребывание знати на принадлежащих ей землях, устроить проселочные дороги, склады для провианта. <…> Пограничные города по самой своей природе должны быть крепостями, местами обороны или обмена”6.
Можно, конечно, в этом контексте вспомнить по крайней мере две великие столицы, основанные на берегу моря: Александрию, созданную Александром Македонским, и Константинополь, Второй Рим, построенный римским императором Константином. Но в каждом конкретном случае были свои причины такого деяния. Не будем углубляться в эллинистическую или римскую истории, нам существенно понять символическое значение построения Петербурга в контексте русской культуры. Заметим лишь одно существенное отличие Петербурга от этих двух мировых городов. Александр и Константин шли с Запада на Восток: Александр, чтоб примирить, найти синтез западной и восточной культуры, Константин же уходил от варваров, наступавших по всему полуострову Европы на Римскую империю. Но в обоих случаях эти города оказались проводниками восточных влияний на Запад. Петр же вперекор и Александру, и Константину (с которыми его не раз сравнивали панегиристы) переносит столицу Российского государства на Запад, центрируя сызнова Европу, связывая Восток и Запад в новое единство, направляя западное влияние на восток. Ибо Петербург – запад России, но не запад всей Европы.
Надо сказать, что если князь Владимир Святой два года скитался по морям с викингами, то ни к одному московскому царю название “шкипера” не подходило. Ведь именно Петр создал флот и вывел Россию на берега Балтийского моря, по которому плавал когда-то Креститель Руси, которое Гердер сравнивал со Средиземным по его культурной роли в судьбе Северной Европы. Царь-преобразователь строит новую столицу на берегу этого Балтийского моря, совершая – и успешно – фаустовский поступок, ибо, как мы помним, Фауст последним и лучшим своим деянием считал отвоевание суши у моря для некоего императора.
Ф а у с т
Разбушевавшуюся бездну
Я б властно обуздать хотел.
Я трате силы бесполезной
Сумел бы положить предел.
…………………………………
И я решил: построив гать,
Валы насыпав и плотины,
Любой ценою у пучины
Кусок земли отвоевать.
Имел ли в виду Гете Петра, или Константина, или Александра Македонского, освоивших морской берег, не известно. Но это был некий культурный факт, требовавший осмысления и зафиксированный поэтом как высшая точка деятельности Фауста, символа европейской культуры. Можно оспаривать любые дела Петра, говорить, что он всего лишь продолжал дело своего отца и даже Софьи, тоже мечтавших о заимствовании некоторых европейских структур, но созданный им столичный град Петербург очевидно никто до него даже в замысле не держал, это несомненный факт, более того, это город, ни разу в отличие от Москвы не побежденный внешним врагом, город, который создал духовное напряжение в России. Строго говоря, это был город, структурировавший новую Россию, превративший ее в империю, что мы и постараемся показать.
2. Становление Российской империи, ее пафос
Россия после долгой послетатарской и московской изоляции возвращалась в Европу при Петре Великом как империя. Именно как империю воспринимал Россию Запад и в лице просветителей приветствовал появление и европейскую инициативу “северного великана”. Не забудем, что империя выступила в петровскую эпоху как гарант свободы разнообразия: “Всяк сущий в ней язык”, – так Пушкин определил равноправие населявших русскую империю этносов. И петровская ориентация на римскую имперскость вовсе не означала внесение язычества в страну, как попытался увидеть петровские реформы Д.С. Мережковский в романе “Антихрист (Петр и Алексей)”. Не случайно в Римской империи формировались базовые ценности современной европейской цивилизации, включая и христианство.
Созданная Петром Великим русская империя была открыта всем народам (“все флаги будут в гости к нам”, – это опять Пушкин), но прежде всего открыта она была Европе, с которой Россия вновь, как во времена Новгородско-Киевской Руси, ощутила внутреннее единство. Таков, кстати, был поэтический завет Державина, поэта, быть может, острее прочих выразившего величие новой русской державы:
Доколь, Европа просвещенна,
С перуном будешь устремленна
На кровных братиев своих?
Не лучше ль внутрь раздор оставить
И с россом грудь одну составить
На общих супостат твоих?
“На взятие Измаила”. 1790–1791
Новую столицу Петр строил, опираясь на идею Рима. Стоит напомнить очень верное и глубокое наблюдение российских исследователей о том, что семиотическая соотнесенность с идеей “Москва – Третий Рим” неожиданно открывается в некоторых аспектах строительства Петербурга и перенесения в него столицы. Из двух путей – столицы как средоточия святости и столицы, осененной тенью императорского Рима, – Петр избрал второй. “Ориентация на Рим, минуя Византию, естественно ставила вопрос о соперничестве за право исторического наследства с Римом католическим. <…> В этом новом контексте наименование новой столицы Градом Святаго Петра неизбежно ассоциировалась не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге как Новом Риме. Эта ориентация на Рим проявляется не только в названии столицы, но и в ее гербе: <…> герб Петербурга содержит в себе трансформированные мотивы герба города Рима, <…> и это, конечно, не могло быть случайным”7. Рим создал великую империю, с ее всеприемлемостью племен и народов. “Мечта о всемирном соединении и всемирном владычестве, – писал, рассуждая об идее империи в начале ХХ века, Бердяев, – вековечная мечта человечества. Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества. И всякий универсализм связывается и доныне с Римом, как понятием духовным, а не географическим”8.
Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни, не сумевшей по-новому организоваться, найти некую опору, на которой можно было бы утвердиться. Спасая страну, Петр построил империю. У нас часто называют империями и восточные деспотии – Золотую орду, и Ассирийское царство, и Персидское царство, а одновременно и Рим, и Византию, и Британскую империю. Такое словоупотребление привычно, хотя вынуждает к оговоркам: “В отличие от евразийцев, – писал Федотов, – мы признаем безусловным бедствием создание монгольской Империи Чингисхана и относительным бедствием торжество персидской монархии над эллинизмом. С нашей точки зрения, Империя Александра Великого и его наследница – Римская – создали огромные культурные ценности”9. Поэтому, мне кажется, можно разделить такие многонациональные государства на восточные деспотии, основанные на принципе тотального подавления человека, о чем писал немецкий культурфилософ ХХ века Карл Витфогель (Die orientalische Despotie. Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. K ln, Berlin. 1962), и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов. В империи возникает идея закона, которому следует и император, не случайно наиболее разработанный кодекс гражданского права – это кодекс императора Юстиниана. В деспотии правитель находится даже над теми законами, которые сам принимает, он не подчиняется им. Империя в отличие от деспотии предполагает исполнение тех законов, которые принимает император и которым он сам подчиняется. Характерна фраза Петра, объясняющая суть имперского понимания законов: “Когда Государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному”10. Не забудем и то, что в деспотии владычествует один народ, превращая остальные народы в рабов, а римское гражданство, до которого доработалась Римская империя, не знает, строго говоря, национальности и веры, оно универсально. Иудей апостол Павел был, как известно, римским гражданином. Именно универсалистский принцип становится показателем возникновения государства имперского типа: “Выход государства, даже непрерывно растущего, из его привычной геополитической сферы есть тот момент, когда количество переходит в качество: рождается не новая провинция, но Империя, с ее особым универсальным политическим самосознанием”11.
Уход от Московского царства, заявление Петра, когда ему поднесли титул императора, что Россия не будет очередной Византией, павшей от собственной слабости и ничтожества, свидетельствуют о некоем сознательном историософском выборе Преобразователем новой ориентации в историческом и геополитическом пространстве: “Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой Богом нам очевидно внутри и вне, от чего народ получит облегчение”12 (курсив мой. – В.К.). До националистического переворота Николая I все идейно-политические установки Петра сохраняли свою жизненность. Империя означала наднациональную парадигму, где европеизм играл роль сверхъидеи, на которую ориентировались все народы государства. Напомню, что завоеванная Римом Эллада дала Риму религию и культуру, освободив от национально-племенной узости, сделав империю европейской, ибо Греция и была тогда Европой. Не забудем и того, что имперский Рим принял и наднациональную религию христианства, окончательно преодолев почвенную дикость13.
3. Почему не Москва?..
Какими качествами не обладала Москва, чтоб стать центром империи, центром перестраивающейся на европейский лад страны? Попробуем ответить.
Тогда, быть может, станет яснее, почему следующий почти двухсотлетний период русской истории называется по имени города – петербургским, а сложившееся после реформ Преобразователя государство Петербургской империей, каким образом, “петербургская Россия, – по словам русского философа Владимира Вейдле, – воссоединила Московию с Западом, завершая единство Европы, утвердилась в ней”14.
Москва определяла жизнь Руси с XIV века. Заметим, что в отличие от Новгорода, Киева, Твери, Нижнего Новгорода Москва не стояла на важных торговых путях, не была торговым городом. Но по типу этого города были переструктурированы и все другие города Московии. Г.П. Федотов назвал этот процесс “московизацией Руси”. Вообще города средневековой Руси вплоть до Нового времени Макс Вебер не считал в строгом смысле городами: “До недавнего времени связь со своей родной деревней сохраняли и проживающие в городах русские крестьяне: они не теряли права на землю и были обязаны принимать участие по требованию деревенской общины в уплате повинностей помещику. Следовательно, в этих условиях возникало не право городского бюргерства, а только союз живущих в данный момент в городе и объединенных обязательством нести повинности и предоставленными привилегиями”15. Но особенно это относилось к Москве. Историки порой удивляются, как стоявший вне торговых путей город смог стать столицей. Богатые торговые города всегда имели тягу к независимости и гордости. Не имевшая гордости Москва, небогатая, несильная, а потому казавшаяся татарам не опасной, взяла на себя функции по сбору дани с покоренной Руси для завоевателей. Московский престол удержал за собой великое княжение с помощью хана, а потом в противостоянии ему. В конечном счете Москва все города, лишая их дотатарской функции европейского города, превратила в места для сбора дани сначала в пользу татар, потом в свою пользу и пользу своих воевод, которые получали города “на кормление”, то есть для сбора дани и грабежа. Торговые города она так же как и татары, грабила. Торговый и независимый Новгород, стоявший на границе Балтийского (в русском тогдашнем словоупотреблении – Варяжского, или Западного) моря, разгромили два Ивана (дед и внук) до основания. Участь эта не миновала и другие города Московской Руси. К примеру, Иван Грозный, разграбив первый русский город – Новгород, последним сохранивший свою европейскую структуру, что известно, ограбил и разорил еще Псков и Тверь, что известно меньше. Итальянец Гваньини записывал, как в Пскове “у горожан и купцов побогаче он отнял золото и серебро, а некоторых монахов приказал убить, рассечь на части, потопить; две знаменитые церкви разграбил. <…> Совершив это во Пскове, он отправился в знаменитый город Тверь. <…> Там учинил он такое же тиранство, как и в Новгороде Великом: поубивал и потопил горожан, похитил все их движимое и недвижимое имущество. Храмы Божии он лишил золота и серебра”16. Иными словами, установка Москвы – не на строительство, а на грабеж. Но – парадокс истории – торговый Нижний Новгород спас Москву во время Смуты.
Джучиев улус, внутри которого находилась Русь, был сухопутной деспотией, аналогичной великим речным деспотиям вроде Шумера, Вавилона, Персии, с бесконечными убийствами ханов, сменою властителей, распадением на более мелкие улусы. Не раз русские мыслители, начиная с Чаадаева и Герцена, говорили о том, что Московское царство сформировалось под сенью ханского шатра17… Евразийцы еще отчетливее артикулировали эту мысль, заявив, что Москва была прямой наследницей Джучиева улуса. “Важным историческим моментом было не “свержение ига”, не обособление России от власти Орды, а распространение власти Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву”18. Иными словами, Московская Русь была в каком-то смысле запрограммирована на повторение ордынского типа жизни с произволом, лежавшим в ее основе, с признанием православного царя не просто монархом, но по сути живым Богом, что лишало народ всяческого почина европейской самодеятельности, приводя только к отчаянным бунтам, разгулу вольницы, опиравшейся на тот же принцип произвола. Деспотия знает лишь один тип общения с внешним миром – это грабительски-захватнические завоевания. Реального, живого обмена (обмена, а не присвоения услуг Запада, что было и у татар, и в Московской Руси) в этой структуре быть не могло. Все было ориентировано на изоляцию: начиная от местоположения (отсутствие выхода к морю, которое связывает народы, в то время как суша разъединяет) вплоть до церкви с ее самохвально пугливым отторжением от мира и простого обыденного сознания подданных, полагавших себя жителями самой важной части света. Отказ от татарского наследия требовал воссоздания городской структуры и выхода к морю, что разомкнуло бы изоляцию Руси от европейского мира и что привело в конечном счете к построению вместо деспотии – империи со стремлением к правосознанию и законом. Именно города противостояли всегда и везде насилию и хаосу. Заслуга Петра, что он задумал и осуществил свой замысел – построил не просто город, но город многофункциональный, как Лондон или Амстердам.
Татары были врагами городской структуры. По мысли С.М. Соловьева, основное противоречие развития России – между пытающейся встать из руин городской цивилизацией и постоянным ее уничтожением со стороны Степи, насылавшей то печенегов и половцев, то завоевателей-татар, то казаков, пока все это степное брожение не вылилось в Смуту, чуть не уничтожившую Московское государство. Московские цари ничего не могли этой Смуте противопоставить, носили Смуту в себе, ибо опирались на полный произвол, опасаясь всяческих проявлений общественной самодеятельности, унижая и уничтожая торговлю – фактор богатства города и государства. Соловьев писал: “Уже не раз было нами говорено, что в основе преобразований должно было находиться преобразование экономическое. Для того чтоб видеть плод от преднамеренных великих дел, необходимых в народной жизни, нужны были большие финансовые средства, которых бедное, земледельческое государство дать не могло. <…> Нужно было вывести государство из этой односторонности поднятием промышленного и торгового движения, поднятием города (курсив мой. – В.К.), который впоследствии мог поднять и освободить село”19.
Москва на эту роль не годилась. Не годилась она и на роль военной столицы, ибо мало того что была века в рабском подчинении, ее не раз дотла сжигали за непослушание татары (в последний раз при Иване Грозном), ее захватывали силы с Запада, говоря современным языком, она не держала удара. Последний раз перед Петром – горсть поляков, о чем с насмешкой писал Хомяков: “Даже в 1612 году, которым может несколько похвалиться наша история, желание иметь веру свободную сильнее действовало, чем патриотизм, а подвиги ограничились победою всей России над какою-то горстью поляков”20. Москва не могла решить церковные споры, т.е. не могла провести удачно ни одной реформы, энергия народа ушла в бунты и раскол. Московское государство перед Петром – на грани распада, цари и бояре прячутся по монастырям от собственной армии, бегают от бунтующих стрельцов из Москвы, которой владеет разнузданная чернь и солдатчина.
Заметим, однако, отойдя немного в сторону от основного повествования, что, став “второй столицей”, Москва (коронование происходило и после построения Петербурга в ней) потеряла многие свои неприятные черты, превратившись, как говаривал Пушкин, в “ярмарку невест”, а также в хлебосольный купеческий город – поначалу мрачноватый, описанный Островским, а к концу века – город меценатов (П. Третьяков), город Чехова, Бунина, Шмелева, город церквей, богослужений, писателей, философов и художников. Изменились и “устойчивые смыслы” разных мест. Скажем, Лубянка, бывшая ранее пыточным местом, в начале ХХ века стала обиталищем чиновников, торговцев и пр. В очерке “Лубянка” Гиляровский писал: “Между зданием консистории и “Мясницкими” номерами был старинный трехэтажный дом, где были квартиры чиновников. Это некогда был дом ужасов. <…> Своды и стены были толщины невероятной. Из потолка и стен в столовой торчали какие-то толстые железные ржавые крючья и огромные железные кольца. Сидя за чаем, я с удивлением оглядывался и на своды, и на крючья, и на кольца”21. Выяснилось, что крючья – дыбы, куда подвешивали пытаемых, к кольцам их приковывали и т.п. Позже там возникли лавки мясников, которые использовали крючья и кольца для мясных туш. А в 30-е годы ХХ века все эти подвалы снова начали, как говорят, использовать для пыток. Отсюда знаменитое выражение – “подвалы Лубянки”.
Но вернемся в эпоху Петра, в эпоху “бунташной” Руси, когда Москва перестала владеть порядком в стране.
4. Петр Великий как культурный герой
В этой ситуации при принципиальной установке Москвы на антигероизм, на подчиненность, на раболепие, на вражду православия к просвещению, казалось бы, немыслимо было появиться культурному герою(англ. Culture hero, нем. Hellbringer), которого требует любая национальная структура, выходящая на уровень цивилизации. Англичанин Флетчер, живший в Москве в конце XVI века, полагал, что весьма “трудно изменить образ правления в России в настоящем ее положении. <…> Ни дворянство, ни простой народ не имеют возможности отважиться на какое-либо нововведение”22. Он даже писал о “безнадежном состоянии вещей внутри государства”23. Однако каждая культура, цивилизуясь, обретает своего культурного героя, который добывает или создает для людей инструменты цивилизации (огонь, культурные растения, орудия труда), прокладывает дороги, уничтожает нечисть, учит ремеслам и искусствам, вводит социальную структуру, ритуалы и праздники, – короче, приносит блага цивилизации. Вспоминаются сразу и Прометей, и Геракл, и Тесей в Древней Греции, а еще раньше шумеро-вавилонский Гильгамеш, создатель культурного центра Двуречья – города Урук, а в Англии король Артур и рыцари Круглого стола, герои скандинавских саг, Гайавата из индийского эпоса. В Древней Руси – это Илья Муромец, Добрыня Никитич и другие богатыри Киевско-Новгородского цикла. Их усилия, однако, как рассказывают былины, были поглощены хаосом татарского нашествия. Как мы знаем, помимо мифологических или полумифологических культурных героев бывают культурные герои исторические – таковы, к примеру, император Константин, Карл Великий, Генрих VIII в Англии, в России таковыми были Владимир Креститель, Ярослав Мудрый, Петр Великий. Это очень чувствовали современники Преобразователя, называвшие его творцом России, сравнивавшие с князем Владимиром и императором Константином, но и далее значение Петра для судьбы России ощущалось как ключевое. Все характеристики культурного героя мы находим у Ломоносова в “Надписи 1 к статуе Петра Великого” (1751) – первого памятника Петру при Елизавете Петровне работы Растрелли:
Се образ изваян премудрого Героя, —
Что, ради подданных лишив себя покоя,
Последний принял чин и царствуя служил,
Свои законы сам примером утвердил,
Рожденны к Скипетру простер в работу руки,
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки.
Когда Он строил град, сносил труды в войнах…
И т.д.
Следом за Ломоносовым и И. Голиков прямо называл Петра “ироем”, Пушкин: “то академик, то герой…”, наконец, это восторженное отношение к деяниям Петра получило завершение в канонической формуле Погодина: “Место в системе Европейских Государств, управление, разделение, судопроизводство, права сословий, табель о рангах, войско, флот, подати, ревизии, рекрутские наборы, фабрики, заводы, гавани, каналы, дороги, почты, земледелие, лесоводство, скотоводство, рудокопство, садоводство, виноделие, торговля, внутренняя и внешняя, одежда, наружность, аптеки, госпитали, лекарства, летоисчисление, язык, печать, типографии, военные училища, академия – суть памятники его неутомимой деятельности и его Гения”24. Это тоже, как видим, характерное определение деятельности культурного героя.
И вот Петр решает задачу всемирно-историческую, заставляющую и впрямь вспомнить мифологических героев древности. Он возводит город, соревнующийся с Римом, тем самым вступая в соревнование с мифологическим Ромулом, основателем Рима, а стало быть, в каком-то смысле и Римской империи. Не случайно так быстро Петр приобрел черты Основателя России. Как справедливо заметил Константин Кавелин: “Петр Великий и его эпоха есть начало нашего героического века. Не прошло еще и двух столетий, а величавый, удивительный образ его стал уже облекаться в мифическое сказание”25.
Не хитрая штука для правителя государства построить в роскошном месте роскошный город, но вот преобразовать пустыню, мрачный мир сделать цветущим – это задача героя-преобразователя, культурного героя, как в мифе. “Я заглядывал века за два назад и видел угрюмую дикость сих мест. <…> С небольшим за 100 пред сим лет посетил пустыни сии человек необыкновенный. Он полюбил брега Невы и соорудил на них великолепный град; коснулся лесам – и мрачность их исчезла; пожелал – блата иссохли: развернулись зеленые долины, водворилась жизнь, зашумела деятельность, торговля созвала людей; явились нивы, сады, и зацвели пустыни. Первый именем и великий делами был первым и великим преобразователем стран сих. Он основал столицу: потомки его украсили окрестности оной”26.
Но повторим вопрос: как же в антигероической Москве появился Петр? Явление его, строго говоря, необъяснимо ни историческими предпосылками, ни генетическими. Предшественники были слабы, неумелы, реформы рушились, шажки были едва заметны. Реформистские попытки Алексея Михайловича, Федора Алексеевича и царевны Софьи воспринимаются сегодня поневоле на фоне гигантского прорыва, совершенного Петром. Не случайны слова Михаила Щербатова, что без Петра Русь осталась бы на задворках цивилизованного мира: “При таких обстоятельствах возможно ли было льстить себя, яко некоторые ныне мудрствуют, чтоб Россия хотя не толь скоро, однако бы не весьма поздно и не претерпев ущерба, естли бы Петр Великий и не употребил самовластия, могла достигнуть не токмо до такого состояния, в каком ныне ее зрим, но и вящшее добротою? Кто воззрит на вышеписанное беспристрастное начертание, тот ясно увидит, что надлежало многим векам протечи прежде, нежели Россия могла отвергнуть свои предубеждении, получить надлежащее в военных делах устройство, просветиться науками и установить торговлю, да и то при таких обстоятельствах, естли бы государи всегда тому способствовали и соседи бы ее не воспрещали ее возвеличению”27.
* Работа подготовлена при поддержке РГНФ (грант № 02-03-00068а)
1 Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 2. М., 1998. С. 197.
2 Там же. С. 199.
3 Там же. С. 198.
4 Аксаков И.С. Петербург или Киев? // Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? М., 2002. С. 178-179.
5 Михаил Погодин, историк славянофильского толка, тем не менее воспел балтийский прорыв Петра: “Не думаю я, чтоб кто-нибудь сказал еще, что нам не нужны были берега, и Петр Первый должен был оставить их за Шведами, Поляками, Турками: в таком случае вопрос о самом политическом существовании России подвергся бы сомнению, о существовании, без коего нельзя б было теперь и рассуждать о действиях Петровых” (Погодин М.П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 347).
6 Дидро Дени. Замечания на наказ е.и.в. депутатам комиссии по составлению законов // Дидро Дени. Собр. соч. В 10 т. Т.Х. ROSSICA. Произведения, относящиеся к России. М., 1947. С. 424.
7 Лотман Ю.М, Успенский Б.А.. Отзвуки концепции “Москва – третий Рим” в идеологии Петра Первого // Успенский Б.А. Избранные труды. В 2-х т. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 63-64.
8 Бердяев Н.А. Конец Европы // Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918. С. 117.
9 Федотов Г.П. Судьба Империй // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2-х т. Т. 2. СПб., 1992. С. 305.
10 Петр Великий в его изречениях. М., 1991. С. 32.
11 Федотов Г.П. Судьба Империй. С. 306.
12 Петр Великий в его изречениях. С. 88.
13 “Навряд ли историк христианства может совершенно обойти вниманием ту среду, в которой преимущественно утверждалась новорожденная Церковь, а следовательно, вполне пренебречь античным язычеством – ведь новообращенными христианами от апостольских времен были главным образом жители греческих городов подвластного Риму Средиземноморья. Христианство явилось вместе с Империей (и уже св. Евсевий находил такую одновременность знаменательной), так что язычество и христианство можно рассматривать как религиозные альтернативы Империи и всей обнимаемой Империей цивилизации – предпочтение христианской альтернативы не означало отказа ни от Империи, ни от цивилизации, хотя реально вскоре за победой христианства последовала гибель того и другого. Однако гибель эта никак не была окончательным уничтожением и долгое время вообще не расценивалась как гибель, причем подобный взгляд на историю (“средневековый”) ничуть не менее обоснован, чем нынешний (совпадающий с “гуманистическим”), потому что Империя, пусть расколотая и ослабленная, продолжала существовать во всяком случае до 1453 г. и цивилизация тоже продолжала существовать, раз существовала школа, где по-прежнему учились читать по Вергилию и по Гомеру”. (Рабинович Е.Г. Гомеровы зачины // “Aequinox”. Сборник памяти о. Александра Меня. М., 1991. С. 44.)
14 Вейдле В. Пора России стать снова Россией // Вейдле В. Безымянная страна. Paris. 1968. С. 159.
15 Вебер Макс. Город // Вебер Макс. Избранное. Образ общества. М., 1994. С 338.
16 Гваньини Александр. Описание Московии. М., 1997. С. 119.
17 Как замечал крупнейший евразийский мыслитель Н.С. Трубецкой: “Нелепо писать историю России эпохи татарского ига, забывая, что эта Россия была в то время провинцией большого государства” (Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 225).
18 Там же. С. 229. (Выделено Н. Трубецким).
19 Соловьев С.М. Публичные чтение о Петре Великом // Соловьев С.М. Сочинения. В 18-ти книгах. Кн. XVIII. М., 1995. С. 71.
20 Хомяков А.С. О старом и новом // Хомяков А.С. Соч. В 2-х т. Т. 1. М., 1994. С. 468.
21 Гиляровский В.А. Москва и москвичи // Гиляровский В.А. Собр. соч. В 4-х т. Т. 4. М., 2000. С. 15.
22 Флетчер Дж. О государстве русском // Проезжая по Московии. М., 1991. С. 57-58.
23 Там же. С. 58.
24 Погодин М.П. Петр Великий. С. 343.
25 Кавелин К.Д. Мысли и заметки о русской истории // Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989. С. 240.
26 Глинка Ф.Н. Письма к другу. М., 1990. С. 187.
27 Щербатов М. Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого // Чтения Общества истории и древностей российских при Московском университете. 1860. Кн. 1. Материалы отечественные. С. 9-12.
28 Полевой Н.А. История государства российского. Сочинение Н.М. Карамзина // Полевой Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика. Л., 1990. С. 45.