Опубликовано в журнале Октябрь, номер 2, 2003
Автобиографические записки талдомского купца Волкова попали в руки Михаила Пришвина в 1922 году, когда он, поселившись с семьей в Талдомском районе, работал над книгой очерков “Башмаки” о знаменитых талдомских кустарях-башмачниках.
Очевидно, личность Волкова произвела сильное впечатление на писателя, и спустя десять лет он стал одним из главных героев романа Пришвина “Осударева дорога”. Бывшему купцу-миллионеру посвящено много страниц романа и целая глава “Сказка о вечном рубле”.
Удивительно, что среди вымышленных персонажей действует реально существовавший человек, которому Пришвин сохранил его подлинное имя.
Писатель в художественном произведении продлевает жизнь купца: Волков как бывший миллионер попадает зеком на строительство Беломорско-Балтийского канала. Его образ чрезвычайно важен для писателя, подробности автобиографических записок вошли художественно-преображенными деталями в повествование. В романе идей образ бывшего купца, “поэта вечного рубля”, несет главную нравственную “нагрузку” – фактически это итог жизни самого Пришвина, писателя и реального человека.
После кончины жены писателя Валерии Дмитриевны Пришвиной, передавая по ее завещанию архив Пришвина в РГАЛИ (бывший ЦГАЛИ), мы были уверены, что записки Волкова находятся в общем архиве Пришвина. В 80-е годы через сотрудников Талдомского краеведческого музея мы познакомились с дочерью купца, которая, будучи уже в преклонном возрасте, просила нас найти записки отца и передать их ей для ознакомления. Все эти годы в РГАЛИ шла обработка архива Пришвина, завершается она в ближайшее время. Но записок купца в архиве не нашли.
И совсем недавно мы обнаружили папку с воспоминаниями Волкова в личном архиве В.Д.Пришвиной, который принадлежит нам и к обработке которого мы приступили только сейчас.
Этим запискам почти сто лет. Их публикация проходит в новом, почти фантастически возродившемся мире новых русских купцов и предпринимателей, перед которыми стоят те же проблемы, которые решали наши купцы в начале прошлого века.
Книга для записывания
семейных дел и исторических,
общих событий, дневников и проч.
Дмитрия Ивановича ВОЛКОВА
(фрагмент журнальной публикации)
Глава 1
Я родился в семье зажиточного крестьянина Ивана Сидоровича Волкова в селе Талдоме Тверской губернии 10 мая 1862 года. Отец мой занимался башмачным мастерством и состоял старообрядцем Австрийского согласия. Воспитание он дал мне самое строгое, нравственно-религиозное. Будучи сам нигде не ученым полуграмотным самоучкой, он несмотря на это не усумнился взять на себя обязанность по обучению меня грамоте, и под его руководством я начал учиться, едва минуло пять лет от роду.
Утром он усаживал меня рядом с собою и, не переставая работать башмаки, указывал мне урок чтения, и я читал, начиная с азбуки, после которой мне дан был для изучения Псалтирь, затем Жития святых отцов, т. е. Пролог, и Четьи-Минеи, а потом уже весь круг богослужебных книг. Все эти книги я под его руководством изучал очень основательно. В восьмилетнем возрасте я уже читал в молельне Часы, и так как очень мал был ростом, то мне ставили табуретку, на которую я и становился и читал книгу, лежащую на аналое. Тут скоро отец мой возвратился в лоно Православной церкви (от которой был насильно отторгнут во время болезни) после девятилетнего блуждания по дебрям раскольнических лжеучений. Это обстоятельство имело громадное влияние на мое дальнейшее умственное развитие. Я начал пользоваться книгами из церковной библиотеки. Я с жаром прочитал почти все, что в ней было достойного прочтения, и до двадцатилетнего возраста читал книги только Святого Писания с таким вниманием и охотой, что чтение оных предпочитал всякому удовольствию. Обществу моих сверстников я мало уделял внимания, предпочитая всему чтение книг где-нибудь в уединении. Чтение душеспасительных книг в самом раннем возрасте возбудило во мне искренний порыв следовать такому же образу жизни, и вот в таком искренно-религиозном настроении я в тринадцатилетнем возрасте оставляю родительский дом и еду в Москву с целью поступить в какой-либо монастырь в монашество.
Еще намереваясь только уходить из родительского дома, я много и горячо молился Богу. Примеры Алексея человека Божия и других святых, вышедших победителями из трудной борьбы духа с плотью, меня укрепляли, и я решился написать письмо родителям, в это время отсутствовавшим из дома, о моем намерении и просил их благословить меня и не трудиться разыскивать. Взяв с собою из дневной выручки два рубля денег и под мышку Евангелие в 1/8 листа, я запер лавку, снес ключи в дом вместе с письмом и удалился из родительского дома по направлению к Москве, не рассуждая о том, что у меня нет паспорта, что я малолетен, что у меня нет денег, а только нося в своем юном сердце глубокую веру в Бога и сознание необходимости принятия на себя труда и подвигов ради нравственного пути, ведущего человека к вечному блаженству. Хотя я был еще ребенок, но, вышедши за черту селения, я почувствовал прилив глубокого чувства грусти. Мне настолько сделалось грустно, что я начал плакать, упавши на землю. Жаль мне было уходить из дома родительского, жаль самих родителей, жаль брата и сестер. Жалко стало вообще всего, что осталось дома. Это чувство жалости ко всему мирскому, с одной стороны, сознание страшной трудности предпринимаемого подвига, с другой стороны, так меня объяли, что я впал почти в бессознательное состояние. Когда же я пришел в себя, то стал на колено и, обратившись к нашей сельской церкви лицом, стал со слезами молиться Богу, прося Его о том, чтобы Он помог мне забыть все, что я оставляю, и укрепил бы меня на предстоящий подвиг. Долго я молился таким образом, много слез я тут пролил, и как будто живительная сила вошла в меня во время этой молитвы, и я стал чувствовать себя бодрым, и внутри у меня все как бы просветлело. В таком духовно радостном настроении добрался я до Москвы… Между тем родитель мой, приехав домой, нашел на столе письмо, ключи и оставленное в шкатулке накопленное мною старинное серебро рублей на пятьдесят. Прочитав письмо, они испугались и немедленно пустились меня разыскивать, и не успел я только одну ночь переночевать на Шапошниковском подворье в Москве, на Варварке (куда мы постоянно ездили для остановок), как родитель мой явился туда и когда меня увидел, то залился слезами, начал меня целовать и несмотря на мои просьбы увез обратно домой…
Так неудачно окончился мой пылкий юношеский порыв направить жизнь свою по образцам древних христиан-подвижников! После, хотя я и был настроен глубоко религиозно, но с каждым днем все более и более привязывался ко всему житейскому. Таким образом более и более заглушалось в моем сердце это святое чувство и заменялось различными житейскими соображениями: сначала учение мастерству, а потом торговле, в которой с четырнадцатилетнего возраста я находился постоянно.
Смотря на все в мире с точки зрения христианина-идеалиста, я боялся больше всего потерять чистоту нрава, я берег свое целомудрие как зеницу ока и в беседе с девицами держал себя до такой степени скромно, что все они сомневались в том даже, есть ли у меня сердце! Я должен отдать справедливость воспитавшему меня родителю, это его заслуга предо мною, за эту заслугу я буду ему вечно благодарен. Это он, родитель мой, был причиной такого моего поведения: он во все время моего детства и отрочества не позволил сказать при мне ни одного соблазнительного слова! Это он для сохранения моего внутреннего мира отказался со дня моего рождения от употребления спиртных напитков, и никогда я в родительском доме не слышал не только бранного, но даже неприличного слова. Да будет благословенно имя его! Вследствие вышеизложенного, как только мне исполнилось восемнадцать лет, я решился жениться, пока еще не почувствовал сильного плотского влечения к женщинам. Я смотрел на брак, как на священнодействие, где в таинственном соединении двух существ, освященном церковью, является миру тесный союз для воспитания детей в правилах веры и благочестия, с одной стороны, и для взаимного поддержания и укрепления в доброй нравственной жизни супругов, с другой стороны. Этот союз представляется мне настолько сильным, что я его считаю способным искоренить всякое зло на земле и довести людей, живущих на ней, до высшего благополучия.
Вступить в такой союз я спешил с сердцем чистым и мыслью целомудренной, не оскверненной ничем грязным. Открыв родителям мое желание, я услышал от них: “Поступай, как ты признаешь нужным”, почему 1 января 1881 года, отслужив молебен в нашей сельской церкви, я поехал в село Стариково Дмитровского уезда Московской губернии, отстоящее от Талдома в пятнадцативерстном расстоянии, где у крестьянина Игнатия Васильевича Шлихунова лично сговорил за себя его дочь, девицу Марию, старше меня возрастом на один год и три месяца, очень красивую, которая сразу пришлась мне по душе. Бракосочетание состоялось в нашей сельской церкви 2 января 1881 года.
В первый же день супружества я открыл моей молодой жене взгляд мой на задачи супружества и попросил ее по мере сил и возможностей проводить в жизнь эти взгляды. Так началась моя семейная жизнь!..
Глава 2
С первого же дня семейной, супружеской жизни я с женой сошелся так близко со стороны духовной, что она сделалась моим в полном смысле слова другом, и я делил вместе с ней всякую радость и всякое горе. Радостей у меня было много: я как дитя радовался нашей взаимной любви и дружбе, радовался, живя дома, еще более радовался поездкам в гости к тестю в деревню Стариково. Я там чувствовал себя на верху блаженства. Да и возможно ли было мне не радоваться: жизнь еще до меня не коснулась своим тлетворным дыханием; я сам в нравственном отношении был вполне чист, я верил всему окружающему с его показной стороны, верил в честность, справедливость, постоянство, искреннюю дружбу и любовь. Я считал всех друзей самыми лучшими друзьями; я готов был обнять, если бы это было возможно, все человечество и сказать: милые мои, как хорошо мне жить с вами!..
Ах, зачем, зачем жизнь так безжалостно разбила все мои верования и надежды? Жизнь, жизнь! Зачем ты наделила меня таким чувствительным сердцем и, не соображаясь с этим, преподнесла мне самые жестокие уроки разочарования?
Первое горе в семейной жизни я получил от брата моего Ивана Ивановича (умершего в 1898 году). Имея характер грубый, необщительный, он всегда был чем-нибудь недоволен и этим возбуждал против себя неудовольствие родителей. Затем по торговле он не мог нравиться клиентам, и они избегали его и предпочитали иметь дело со мной благодаря моему мягкому, уступчивому характеру. Все это возбудило в сердце брата против меня сильную ненависть, причинившую мне очень много горя. Второе горе было (как это ни странно слышать) от моей мамаши. Не подумайте, что это была мачеха, нет, это была родная моя мать. Дело вот в чем: в самом непродолжительном после свадьбы времени услуги моей жены кроме хозяйства пригодились еще и в торговле. Жена моя, как женщина грамотная и с детства к торговле привычная, быстро освоилась со своими обязанностями по нашей торговле и сделалась полезным и необходимым членом оной. Мой отец, ценя в ней дельную помощницу и в лице ее выражая любовь и ко мне, всегда к ней как родной отец обращался, называя ее ласкательным именем, как я и сам всегда называл ее: “Маша”. Обращение это, вполне понятное со стороны любящего родителя и заинтересованного в ее участии в торговле лица, не было понятно моей мамаше, как в торговле не участвовавшей. Она сочла это обращение исходящим из низкого, грязного чувства, несмотря на разницу возраста почти на сорок пять лет, и приревновала ее к отцу!
Я не могу без сердечного содрогания вспомнить это вновь обрушившееся на нашу голову горе! Если бы не существовало между нами самой искренней любви, не вынести бы нам его! Тут уж мне приходилось охранять жену мою от упадка духа, приходилось целые ночи напролет утешать ее и доказывать безвредность маминой клеветы, раз я сам отлично знаю ее неосновательность. С этих пор мамаша возненавидела жену мою и при всяком удобном случае старалась обвинить ее пред моим папашей. Мой родитель, не зная истинной причины обвинения, принимал все за чистую монету, и при его ревности к соблюдению семейной дисциплины на правилах Домостроя эти обвинения были причиной целого ряда всевозможных оскорблений, унижений и всякого рода грубых выходок, превративших семейную жизнь нашу в чистейшие адские муки, продолжавшиеся почти двенадцать лет!
Здесь возникает вопрос: почему же я не опровергнул эту клевету? Почему не сказал папаше всю истинную суть мамашиных обвинений? Для выяснения этого вопроса необходимо воротиться на пятнадцать – семнадцать лет назад, к дням первых проблесков моего самосознания и способности анализировать все окружающее. Что же я тогда пред собой увидел? Серую, заурядную крестьянскую обстановку, отсутствие всякого знания, господство предрассудка и превратно понимаемого предания, а там, за чертой нашего села (я узнал из книг), есть совсем другая жизнь, другие интересы, есть знания, есть вкусы, правила, удобства, всякого рода удовольствия; словом сказать, есть все то, что так манит к себе человека, раз о них узнавшего. И вот в уме моем начинается громадная работа: ум напрягает все свои силы для отыскания способов более осмысленной, разумной жизни, такой жизни, которая дала бы возможность развить свое духовное миросозерцание, быть полезным обществу и государству и иметь некоторые жизненные удобства. После долгих исканий мысль моя остановилась на труде, труде честном и упорном. Ум мой признавал, что только трудом человек сможет достигнуть в жизни всего, что ему нужно. Найдя такой способ, я стал немедленно вводить его в жизнь: каждый свободный час я стал посвящать на изобретение разных торговых операций, которые могли бы дать выгоду; так, я стал покупать свинец, делал из глины форму и отливал свинцовые бабки1 , продавая которые я имел барыша от каждой бабки по 5 копеек. Скопленные таким образом деньги я, как не находившийся в обществе сверстников и не заразившийся примером их расточительности, все сберег и после дал на предприятие более крупной операции: торговли деревянными и стеклянными кубарями2 . Торговля кубарями дала мне за два зимних сезона около тридцати рублей дохода! Прибыль эта получилась не просто от продажи кубарей, а главным образом от их классификации. В свободные от занятий и чтения часы, иногда даже ночью, я на льду нашего сельского пруда производил испытания предназначаемым в продажу кубарям и совсем негодные бросал, а годные по степени их годности разделял на классы и соответственно этому их рекомендовал, беря за лучшие из них гораздо большую сумму цены, чем существовавшая тогда цена обыкновенным испытанным кубарям. Такая постановка продажи кубарей с обеих сторон была выгодна: мне она приносила большую выгоду, а покупателей моих гарантировала от покупки совсем негодных кубарей. Затем, когда в 1874 году, после бывшего в этом году пожара, моим папашей вновь была открыта торговля, я с жаром принялся за нее и скоро познакомился со всеми перипетиями ее и получил в ней такую опытность, что отец не усумнился на четырнадцатом году возраста моего отпустить меня одного в Москву за покупками! В Москву я ходил пешком на Дмитров по шоссе, купил товаров на всю сумму данных мне на покупку денег в размере 160 рублей, истратив на путевые расходы в оба конца около 3 рублей… С каким восторгом через два года существования этой торговли я шел в Москву за покупками, имея в кармане 600 рублей! Этого чувства я никогда не забуду. Я ног под собою не слышал: вот, думал, теперь папаша разрешит мне купить несколько книг, вот теперь нас будут одевать получше и т. д.
Прошло еще четыре года. Операции наши расширились, мы уже имели капитал в 8 тысяч рублей. В это время я женился. Дело торговое шло очень удачно и каждый год давало солидную прибыль; и в пять лет, прошедших после женитьбы, капитал наш возрос до 14 тысяч рублей, при том что в это время родитель мой признал нужным (это было в декабре 1885 года) отделить в самостоятельную семью брата моего Ивана Ивановича. Ему было дано 6 тысяч рублей наличными деньгами, дом, в котором мы все жили, со всеми служебными зданиями и все крестьянское хозяйство с мертвым и живым инвентарем; а сами перешли жить в купленный папашей дом на другом месте. Оставшись один, без брата, я почувствовал себя в торговле вполне свободным, и тут-то явился удобный случай развернуть свои деловые способности. Я с жаром принялся за отыскивание новых торговых операций: в Кашине от Торгового дома Дорогушиных я взял комиссию по продаже их товаров в Москве. Не удовлетворившись этим делом, я решил поездить по России с целью узнать, что и где можно выгодно продать и купить, и в течение всего июля 1887 года вместе с женой побывал в главнейших городах: Москве, Петербурге, Риге, Варшаве и проч. Из наблюдений моих выяснилось, что все эти города страшно нуждаются в выделанных гамбургских передках, или союзках, пришиваемых к дамской и мужской обуви; что союзки эти получаются только из Германии по страшно высоким ценам. Приехавши домой, я все это выяснил папаше и убедил его дать свое согласие на открытие в Калуге в широких размерах выделки гамбургской союзки, каковая существовала еще только в небольших размерах для удовлетворения местной потребности. Горячо принялся я за это дело, будучи убежден в выгодности оного. Заключил с одним из лучших в Кимрах мастеров по выделке гамбургской союзки Максимом Ефимовичем Погодиным нотариальный договор, в силу которого все количество вырабатываемого в его мастерской товара должно в течение трехлетнего срока поступать мне. С другими мастерами по этой же специальности были заключены частные сделки в таком же роде. В общей совокупности я был обязан ежемесячно принять союзок не менее как на 10 тысяч рублей. Основанное таким образом дело потребовало больших средств, которых мы еще не имели, а потому я вынужден был обратиться в Москве к товариществу “Егор Орлов и сыновья”, которые дали мне в кредит товаром на 10 тысяч рублей, а затем еще у других лиц было взято в кредит тоже на эту сумму. Это дало нам возможность вести новое дело без стеснения. С первой же приемкой из мастерских выделанной союзки началась наша торговая страдная пора, и вот как проходило наше время: в пятницу в десять – одиннадцать часов утра мы приезжали в Кимры и прежде всего я обходил свои мастерские, где для нас выделывался гамбургский товар, справлялся о ходе работ, осматривал материалы, давал разного рода указания. Затем шел в лавку и торговал там до поздней ночи, иногда не успевая даже что-либо поесть или напиться чая. Вечером приемка союзки и расчет с мастерами до десяти и одиннадцати часов. В субботу утром с раннего утра следил за покупкой разных товаров местного изделия, необходимых в нашей торговле. Затем опять торговля до самой ночи. Вечером отъезжал в Талдом с целым возом товара несмотря ни на темноту, ни на погоду, ни на время года. Домой приезжаем в одиннадцать – двенадцать часов ночи, часто промокши до костей или в грязи по самые уши. Утром бываем в церкви за обедней, часто и за заутреней. С двенадцати часов дня торговля до самого вечера, и, как бы я дневной торговлей ни был измучен, все-таки мне необходимо было вечером ввести в книги все статьи дебета и кредита наших клиентов как по талдомской, так и по кимрской торговле, разобрать полученную за время нашего отъезда в Кимры корреспонденцию (в ней, может быть, есть срочные заказы или письма, требующие немедленного ответа). К этому иногда прибавляется необходимость приготовить письма с заказами на товары, получающиеся из Москвы или Петербурга. Все это занимало времени очень много и до того утомляло, что часто случалось засыпать, сидя на стуле с пером в руках. В общем, раньше двенадцати часов ночи спать ложиться не приходилось. О прогулке или каком-либо развлечении и помина не было! В понедельник вставал в шесть часов утра, а иногда и раньше и принимался за сортировку гамбургской союзки: я сортировал, жена моя связывала их по дюжине пар, а папаша упаковывал. Это делалось до восьми часов утра, когда нужно было выходить в лавку для торговли, которая продолжается до восьми часов вечера, после чего опять принимаемся за сортировку союзки в таком же порядке, как и утром, до двенадцати часов ночи.
Результатом таких совершенно каторжных трудов, в течение двух лет беспрерывно продолжавшихся, мы имели каменный дом, в котором теперь живем, стоящий 25 тысяч рублей, уплаченные сполна долги и 50 тысяч рублей оборотного капитала. По прошествии двух лет дело это стало совсем безвыгодным (везде открылись мастерские, вырабатывающие гамбургские союзки). Мы остались только на одной местной торговле. Это показалось мне скучным. Я опять стал высматривать что-нибудь новое. Случайно в Москве я услышал слово “Сморгонь”, узнал, что это местечко в Виленской губернии, имеющее массу кожевенных заводов. Объяснив все это папаше, я получил от него разрешение ехать туда и узнать, какие товары там вырабатывается. Приезжаю и узнаю: здесь вырабатывается коневная шагрень3 и продается по 18 рублей за пуд тот же самый сорт, который я в Москве покупал по 28 рублей! Следовательно, Москва брала с меня за посредничество не более не менее как 36%. Покупаю в Сморгони шагрени около 1500 пудов и еду в Варшаву, где разыскиваю кожевенный завод братьев Ероминых. И что же оказывается: они мне продали нетто шагрень конскую своей фабрики по 23 рубля за пуд, тот самый сорт, который я в Москве покупал по 38 рублей!
Здесь уже Москва, в лице Генриха Ивановича Гросмана, брала с меня за посредничество 39%.
Покупаю у Ероминых шагрени 600 пудов и возвращаюсь домой, неся в сердце сладкую надежду хорошо заработать и озабочиваясь только одним: как бы сохранить в секрете эту покупку…
Приехавши домой, я стал предлагать купленные мною шагрени по цене на 3 – 4 рубля дешевле московских, оставляя в свою пользу от 5 – 6 рублей на пуд от шагрени сморгонской и от 10 и 11 рублей на пуд от шагрени варшавской. Такие цены заставили всех кимрских и талдомских торговцев покупать у меня шагрень большими партиями и платить за нее наличными деньгами. Благодаря строгому секрету, с которым было соединено ведение этого дела, оно удержалось единственно в наших руках полных два года. В эти два года мы продали шагрени около 10 тысяч пудов. Служащих у нас в это время никого не было, и все мы с женой делали одни. Случалось, что в день приходилось вскрывать, проверять и упаковывать целые сотни пудов шагрени… Последствием непрерывного в течение четырехлетнего периода напряжения всех сил душевных и телесных явилась сильная головная боль, относительная слабость зрения, катар желудка и ревматизм, а у жены – болезнь подреберной плевы, не поддающаяся никакому лечению, а затем и все те болезни, какими страдаю и я.
Каково же было наше положение, когда мы узнали о том, что все, нами нажитое, не наше. Я неотделенный сын отца-крестьянина, и все, что имею, принадлежит моему отцу, а не мне! Следовательно, при первом же неудовольствии на меня моих родителей я рискую быть лишенным всего. Ужас сковывал все мои члены при одном представлении такого положения. Я не боялся за себя и свои отношения к родителям – я всегда сумел бы им услужить, но что я мог противопоставить клевете, преследующей жену мою? Ведь родитель мой верил мамаше и раздражался мнимой недеятельностью жены моей.
Можно, пожалуй, меня осуждать за то, что ради материальных выгод я решился принести в жертву свое и своей жены душевное спокойствие. В свое оправдание скажу следующее: я искренне верующий христианин и согласно учения Христова жизнь признаю очень разумной и целесообразной. Я вижу в жизни ясную и определенную цель. Цель эта – служить пользе ближнего или, что то же, делать добро во всех его видах: в виде ли материальной помощи нуждающимся, в виде ли нравственной поддержки колеблющимся, в виде ли насаждения просвещения или заботы о народном здравии. Это с одной стороны. С другой стороны, я человек современного склада понятий и порядочно знаком с жизненными требованиями в приложении их на практике. Эта жизненная практика твердо, тоном, не допускающим никаких возражений, говорит: “Все можно делать с деньгами и ничего без денег”. Такое положение заставляет признать честно нажитой капитал единственным средством к достижению жизненной цели, а потому ради получения такого могущественного средства к деланию добра мы принуждены терпеть все препятствия, встречающиеся на пути к его получению…
Такой взгляд на жизнь меня не обманул: папенька, видя с моей стороны всегдашнюю покорность его воле и убедившись в моей деловой практичности, решил дать мне самостоятельное хозяйство, о чем и объявил в 1893 году 6 апреля на следующих условиях: раздельным актом, совершенным на Талдомском сельском сходе вышеописанного числа и года, он отделил меня и в надел мне дал каменный дом, в котором теперь мы живем, с усадебной землей и служебными зданиями. Этим актом он сделал меня с официальной стороны самостоятельным крестьянином. Домашним же порядком было им сделано так: положены были в цену дом каменный со всеми служебными зданиями, товары талдомской и кимрской лавки, счета дебиторов, с которых надеялись получить деньги, и касса. Вся эта сумма была разделена пополам: папаша взял себе половину наличными деньгами с тем, чтобы выбрать ее из дела в течение трех лет, т. е. по 1895 год, а мне за стоимость второй половины нашего состояния остался дом, служебные здания, товары и счета дебиторов. Мои родители благословили меня на самостоятельную жизнь, а сами устранились от торговли, остались жить в моем доме на полном моем содержании, и кроме того я обязался из своих доходов выдавать мамаше на карманные расходы по 5 рублей в неделю по день смерти папаши.
С этого момента мы вздохнули свободнее и, хотя от разных неприятностей при совместном сожительстве освобождены не были, но терпели эти неприятности уже не за страх, а за совесть. Так окончился наш первый жизненный семейный искус!
Глава 3
В вышеописанных двух предприятиях, по гамбургскому делу и по продаже шагрени, я ужасно много рисковал: в покупке тем, что давал мастерам материал без всякого обеспечения на целые тысячи. Покупая шагрень и прочие товары, я давал задатки и выкупал без осмотра товары на суммы, выражавшиеся десятками тысяч рублей, а в продаже рисковал посылкой на места требований выделанной союзки без денег. Каждую минуту я ставил на карту все мое материальное благополучие. Риск был громадный! Но во все время ведения этих дел я никем не был ни в продаже, ни в покупке обманут, не считая очень редких случаев, не могущих иметь никакого влияния на общий ход дела. Результат от этих двух операций превзошел самые смелые мои ожидания: мы сделались обладателями (считая по деревне) очень большого состояния, и все, кто имел с нами дела, тоже нажили деньги. Люди, с которыми мне пришлось вести эти дела, оказались все безусловно честными, и, когда дела наши окончились, мы опять остались с ними хорошими друзьями.
К этому времени благодаря слухам о проведении здесь железной дороги открылось почти массовое обратное движение с отхожих промыслов местного населения. Основались здесь крупные мастерские. Явились молодые энергичные кустари новаторы, обещавшие открыть новые горизонты в кустарном деле. Потребовалась масса сырых материалов для выделки обуви. Очень естественно при моем настроении принять все это на веру, и я с жаром отдался этому делу! Я открыл мастерам-кустарям широкий кредит; я заботился об отыскании для их потребности самых удобных материалов. Я ездил за покупками всюду, входил в сношения с самыми крупными заводчиками и фабрикантами. Удобные материалы покупал большими партиями и в короткое время достиг возможности продавать в кредит на самых льготных условиях все материалы для обуви по ценам оптовых столичных складов и контор… Оставалось ждать плодов от такой постановки дела, и я был уверен глубоко, что они будут, и притом самые благотворные. Я жил надеждой, что и это, третье по счету наше предприятие даст такие же результаты, как и первые два, почему и вкладывал в это дело всю свою энергию и предприимчивость, рассчитывая иметь, кроме материальной выгоды, и новый круг друзей… О! как жестоко я обманулся! Вместо выгод я понес большие убытки, виновники же этих убытков сделались моими злейшими врагами.
Вот как это все случилось: кустари, видя, как дешево можно получать здесь сырые материалы и как легко дается кредит, начали несоответственно спросу расширять свои мастерские и, не соображаясь с доходами, увеличивать расходы. Начали строить новые дома, покупать лошадей, экипажи, шубы, ротонды, а главное, не стали следить за работой, предпочитая проводить время в трактире за бутылкой вина или бильярдной игрой. При такой постановке дела работа в мастерских, никем не контролируемая, шла очень медленно и обходилась очень дорого, продавать же обувь вследствие усиленной выработки приходилось дешевле и польза получалась самая незначительная, едва могущая покрывать расходы по производству. Все же семейные расходы и вышеуказанные траты на постройки и другие предметы должны были покрываться из других источников. Таким обильным и единственным источником послужил для них данный им кредит. В первые годы это было незаметно. Платежи, хотя и не сполна, были производимы, а отсрочки оных были очень основательно мотивированы: то запасом непроданной обуви, то неполученным расчетом за проданную обувь и т. д. Но с течением времени фальшь этих мотивировок все яснее и яснее выступала наружу, и наконец почти все, получившие от меня кредит, оказались не в состоянии оправдать свои обязательства. Потери мои в общей сумме выразились несколькими десятками тысяч рублей. Однако не в этом главная беда – деньги часто тратятся добровольно на разные дела, но с непременной целью получить или материальную выгоду, или какого-либо рода удовольствия. Беда моя и самое горькое разочарование заключались именно в отсутствии такого положения: потерявши целый капитал, я не только не имел от этого никакой пользы или удовольствия (хотя бы в виде благодарности, и то бы хорошо), но за этот самый капитал мои неплательщики, дабы оправдать в глазах публики свое поведение, стали клеветать на меня самой злейшей клеветой. “Обсчитал!” – кричит один, не желая платить 500 рублей; “Дорого брал, это не польза, а грабеж!” – кричит другой, не заплативши 50 тысяч рублей; “Да он и деньги-то, вероятно, нажил обманом!” – кричит третий, прожив данный ему кредит на пьянство и тому подобные вещи; “От трудов праведных не нажил бы палат каменных!” – кричат все вместе… Целый ряд лет эти недостойные люди трепали мое имя, как худую ветошь, и я не имел в своем распоряжении никакого оружия против их грязных выходок. С щемящей болью в сердце возвращался я домой каждый вечер и находил успокоение своему мятущемуся духу единственно в молитве к Богу.
В таком положении я находился, когда обрушилось на меня еще новое неслыханное несчастие, едва не погубившее не только физическое здоровье и материальное благополучие, но и самую честь и свободу мою! Несчастие это явилось в лице крестьянина деревни Сорокино Дмитрия Шальнова. Он покупал у меня кожевенный товар и в уплату давал покупательские векселя, ставя на них свой бланк. Дело это в моей торговой палатке всегдашнее, обыкновенное. Векселя третьих лиц с бланками наших покупателей я всегда брал и по обыкновению ставил на них свой бланк и оплачивал ими покупку кожевенных товаров. Векселедержатели извещали о сроке платежа векселедателей и получали платежи своевременно. Не так вышло с векселями Шальнова. Векселедатели, значащиеся на векселях, получив повестки о дне платежа, заявили кому следует о том, что они Шальнову векселей не выдавали. Векселедержатели известили меня об этом и потребовали платежа по векселям. Я, как бланконадписатель, обязан был деньги за эти векселя уплатить и, оплаченные, вместе с протестом представил их прокурорскому надзору, прося возбудить против Шальнова уголовное преследование за мошенническую проделку, козлом отпущения которой был я, и позволения взыскать с него выданную за эти векселя сумму. Каково же было мое удивление, когда вместо роли потерпевшего в поданной мне повестке я значился обвиняемым в соучастии с Шальновым по сбыту фальшивых векселей! Отобрана была с меня подписка о невыезде, и я отдан был под надзор полиции в лице здешнего урядника. Страшное негодование закипело в моем сердце на всех, от кого зависело мое обвинение. Вера в правосудие потерялась в моем сознании настолько, что я не хотел даже защищаться, считая защиту бесполезной пред людьми, так легко, без проверки фактов опозоривших честь мою.
Но это было только первые дни после получения повестки, а потом мысли мои стали принимать совсем другое направление и я стал молиться: Господи, дай мне силу с твердостью вынести такое жестокое испытание, дай мне столько воли, чтобы и в этом положении быть покойным душевно и не впасть в уныние! Так и было! Во все время производства следствия я чувствовал себя очень хорошо и готов был терпеть все, что бы со мной ни случилось. Сознание моей невиновности меня поддерживало настолько, что я способен был не только сам быть в хорошем расположении духа, но даже жалеть своего обидчика, сгорающего жаждой делания зла из чисто сатанинского чувства. Жалко мне было и тех, от кого зависело привлечь меня к ответственности как обвиняемого, жалко за потерю веры в их действия, какой я до сих пор был проникнут. Но вот меня вызывают в камеру судебного следователя. Не зная ничего об обстоятельствах, послуживших привлечению меня к уголовной ответственности и надеясь на свою полнейшую к этому делу непричастность, я отправился к следователю в самом покойном душевном состоянии. Но едва я переступил порог камеры его и услышал “Ваше дело плохо, вы обвиняетесь в подлоге”, как хладнокровие совершенно меня оставило. Жгучее чувство обиды наполнило мое сердце, и я незаметно для себя стал возвышать голос и говорить с раздражением. На замечание следователя о непозволительности такого поведения на допросе я отвечал, что никак не могу хладнокровно говорить о деле, касающемся моей свободы и чести, несправедливо, без всякого основания поруганной. Тогда следователь, видя глубокое нервное напряжение, вошел в мое положение и начал показывать мне те пункты, по которым я привлечен к ответственности, дабы я мог дать на них свое оправдание. И что же бы вы думали? Все обвинение было основано единственно на полнейшем незнании господами прокураторами и следователями самых элементарных форм и требований вексельного устава и торговой практики! Дело в том, что когда я подал заявление прокурору о деятельности Шальнова, то Шальнов подал, так сказать, встречную жалобу, прося прокуратуру признать меня его соучастником. И вот какие он представил основания. Пункт № 1: Волков принял от меня подложные векселя в уплату за товары. Пункт № 2: Волков все эти подложные векселя выкупил сам. Пункт № 3: Волков деньги по подложным векселям через посредство Торгового дома “Мартынов, Тунцов и Мутовкин” в Харькове с меня сполна получил и теперь ищет получить вторые деньги. Пункт № 4: Волков знал о подложном векселе, это доказывается тем, что он без моего ведома послал телеграмму в Москву торговцу обувью Столкинду с просьбой об оплате одного из подложных векселей за мой, Шальнова, ответ. Вот все, что представлено Шальновым в пользу моего обвинения как соучастника. Суд признал доводы, представленные Шальновым, очень вескими. На эти обвинения я сказал в свое оправдание следующее: на пункт № 1: векселя от Шальнова приняты в уплату за кожевенные товары на общих основаниях, как у всех кустарей мною принимаются, т. е. с его бланком; следовательно, верность подписи векселедателя проверена быть не могла и всегда оставалась на ответственности бланкоподписателя. На пункт № 2: векселя с моим бланком, почему-либо в срок векселедателем не оплаченные, выкупить обязан я – согласно вексельным правилам и долгим временем выработавшейся торговой практике; и если бы я хотя один вексель с моим бланком отказался выкупить, то рисковал бы потерять кредит в торговом мире, что равносильно закрытию торговли. На пункт № 3: с Торгового дома “Мартынов, Тунцов и Мутовкин” получены деньги не в счет оплаты векселей, а за проданные Шальнову кожевенные товары, в доказательство чего мною был представлен счет, подписанный Шальновым. На пункт № 4: телеграмма к Столкинду только писана мною по его просьбе, а подписана им, Шальновым…
Когда все это я объяснил судебному следователю и объяснения подтвердил своей подписью, то он сказал мне: “Вижу, что вы сделались жертвою печальной судебной ошибки и постараюсь разъяснить это недоразумение пред кем следует. Надеюсь, что ваша правда восторжествует”. Этими словами окончилась моя печальная аудиенция у судебного следователя, и опять потянулись скорбные ужасные дни, одно воспоминание о которых заставляет содрогаться все мое существо. Не в силах ждать естественного хода событий, я решился написать прокурору Московского окружного суда прошение, в котором, указывая на полнейшую неосновательность возведенного на меня обвинения, слезно, горячо просил снять с меня таковое… Убежденный ли тон прошения подействовал на господина прокурора, вновь ли пересмотрено было дело в суде, не знаю. Но после подачи прошения не прошло больше десяти дней, как я получил через Волостное правление прошение мое обратно с резолюцией господина председателя Московского окружного суда в следующих выражениях: “Экстренно, земской почтой. Объявить крестьянину села Талдома Дмитрию Ивановичу Волкову, что обвинение в соучастии с Шальновым в сбыте подложных векселей с него снято и свобода ему возвращена”…
На другой день урядник возвратил мне мою подписку о невыезде и подчинении полицейскому надзору. Таким образом, моя непричастность к этому позорному делу признана была судом. И хотя потом на разбирательстве дела в Москве (происходившем 20 марта 1901 года) Шальнов и его защитник самым нахальным образом бессовестными натяжками и обобщениями старались доказать мое участие в их грязном деле, они, конечно, не успели в этом. Слова судебного следователя вполне оправдались: правда восторжествовала! Но что сделалось с бедным моим сердцем! Обманутый, оскорбленный, опозоренный, несколько лет служивший мишенью для бросания всякого рода грязи со всех сторон, я весь ушел в себя и чувствовал себя в положении затравленного волка. Общества я стал избегать. Все утешение мое было в молитве, чтении и семейном кругу… От природы одаренный оптимистическим настроением, привыкший видеть в человеческих действиях одно только полезное, честное, идеальное, я верил, что люди своими действиями могут достигнуть царства Божия на земле, такого общественно-бытового устройства, при котором воцарились бы любовь, справедливость, правда, прямодушие и прочие светлые качества души человеческой…
И вот я стал другой: нет того жизнерадостного, энергичного, идущего без рассуждения навстречу всякому предприятию человека, он умер в своих чувствах и воззрениях, а на его место стал человек с подозрительным, мрачным настроением, сторонящийся от всякого нового лица или предприятия и видящий во всех окружающих одних только врагов, прошедших, настоящих и будущих. Горькое, ужасное и притом бесповоротное совершилось перерождение! Логическим, легко объяснимым последствием такого положения в практической жизни явилось сокращение до минимума торговых операций в Талдоме и полное закрытие торговли в Кимрах…