Р а с с к а з
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2003
Ртутный столбик вяло, словно на последнем издыхании от зноя, подполз к отметке в сорок градусов. По московским улицам, как по жилам горячечного больного, вот уже третий день разливается адское асфальтовое пекло. Но это еще не конец света, а пока только конец пятницы, и все живое, обезумев, рвется за город.
На железнодорожном переезде при съезде с Можайки, возле транзитной захолустной станции Перхушково плавится на солнцепеке вереница машин. Хлипкая полосатая жердь шлагбаума перегораживает путь к лесу, прохладе и свободе. За переездом виднеются сиротские коммерческие ларьки, наспех сбитые из фанеры, и обглоданный ветром перемен остов станционного вокзала.
А в желанном далеке миражным маревом колеблется покосившийся сарай с гордой вывеской “Морепродукты”. Какие уж тут морепродукты? Килька в томате, что ли?
Первым в очереди на переезд томится старый 41-й “Москвич” времен Очакова и покоренья Крыма. Жилистый пенсионер в допотопной летней шляпе в мелкую дырочку, даже простояв уже пятнадцать минут, не выпускает из натруженных рук потертый пластик баранки. На заднем сиденье разместилась дородная пожилая дама в кокетливом розовом сарафане со слишком большими рюшами.
У водителя изъеденное трудом и желчью лицо. Вот и сейчас он привычно злится, тревожась, что машина в любую минуту может закипеть, и все-таки не решаясь выключить мотор, – потом его старушка может и не завестись. Но злится пенсионер за это вовсе не на свою колымагу. Вдвоем они доехали бы прекрасно, с ветерком, если бы эта розовая жаба на заднем сиденье не уговорила его сделать крюк и захватить ее из дома. Теперь вот тащись в самый час пик.
Жаба не родная – соседская. Причем бывшая. Он вызвался подвезти бывшую тещу своего чванливого соседа-банкира из вредности, в предвкушении скандала. Семейная разборка – это жабья плата за проезд. Он знает, что экс-теща соседа криклива и любит обзываться, и она скажет своему бывшему зятю все, что хотел бы ему сказать сам пенсионер. Предстоящее публичное позорище – единственная отдушина в тяжком и многозаботливом дне этого перекрученного сварливой судьбой человека. Впрочем, может быть, судьба стряхивала ему крошки со своего барского стола, просто следуя его же природе. Он был из тех жизненных крохоборов, которые экономили не деньги, а саму жизнь, все время тревожась, что ее осталось слишком мало, не давая себе и окружающим вдохнуть ее полной грудью. Садясь в самолет, такие люди обычно раз за разом с суетливым вниманием следят за объяснениями стюардессы, как пользоваться запасным выходом в случае аварии, и каждый раз ее не понимают и оттого находятся в постоянной бессмысленной тревоге и недовольстве собой и окружающими. Они все делают с ненужным запасом прочности, который обычно ни от чего не спасает. Вот и сейчас осмотрительный пенсионер притормозил чуть не за два метра до шлагбаума, оставив большой, раздражающий остальных водителей зазор.
Бывшая банкирская теща на заднем сидении тоже изнывает от жары и ненависти. Злоба тонкими раскаленными ручейками пота струится по ее полному телу, затекая и неприятно щекоча подмышки и прочие складки и складочки. Она готовиться к бою, непроизвольно теребя в руках коротенький китайский бамбуковый зонтик. Но главное ее оружие, конечно, не зонтик, а язык.
Пенсионер тяжело вздыхает:
– Ну и жара! На следующей неделе обещают вообще до сорока в тени. Так и помереть недолго.
– У каждого свои планы на будущее, – криво улыбается розовая жаба и поводит рюшами, как жабрами.
Впрочем, она не собирается тратить свой яд на какого-то третьесортного субъекта. Экс-теща презирает этого худосочного плебея, пусть он и взялся ей подсобить. Она даже сидеть с ним рядом брезгует и именно поэтому предпочла устроиться сзади. Жаба считает пенсионера низшим существом, несмотря на то, что у него имеется машина, а у нее нет. Экс-теща банкира – еще и вдовствующая полковничиха. У нее тоже все было, и не такое. Еще совсем недавно, еще можно рукой подать, но дотянуться уже нельзя.
“Мне такая колымага и даром не нужна, – убежденно в который раз бубнит про себя жаба, брезгливо окидывая холодным взглядом коричневые дерматиновые сиденья и затертую торпеду с прикрученными к ней нелепыми держателями для авторучки и сигарет с аляповатой эмблемой пепси-колы. – Я, жена полковника, вынуждена страдать, просить этого плешивого придурка, а мой зятек в прохладе на “Мерседесах” разъезжает. Охрану на джипе завел. Мерзавец! Урод. Кто его в люди-то вывел?”
От этих возбуждающих желчь мыслей приток яда в ее кровь усиливается, и, благодарно принимая его огненные толчки в утробе, она чувствует сладкое удовлетворение полнокровностью своего боевого оружия.
Следом за “Москвичом” терпеливо ждет своей очереди тоже довольно потрепанный жизнью “Фольксваген”. За рулем расслабленно откинулся на спинку сиденья местный пожарник. Он везет жену – массажистку Любу – на частный вызов к одному буржуину. Хотя пассажиры “Фольксвагена” этого и не подозревают, но им с “Москвичом” по пути. Шеф, как зовет всех своих подопечных за глаза Любаша, как раз соседствует с пенсионером и имеет счастье быть бывшим зятем розовой жабы.
Любаша – круглая, мягкая, ласковая, добрая. Ей не очень симпатичен Шеф, но он хорошо платит, и Любе его немного жалко. Своим нежным, отзывчивым нутром она ощущает, что хотя он и Шеф, но несчастный Шеф и, главное, смертельно одинокий Шеф. Когда ему удается ненадолго расслабиться под ее профессиональными руками, он то уходит в легкую дрему, то стонет и вздрагивает всем телом, как испуганный маленький ребенок.
Любаша не только добра, но и мечтательна. Когда она ест бутерброд с колбасой, то всегда представляет, что раньше эта колбаса была мясом, а мясо коровой, а корова – дочерью другой коровы, и так до первородной коровы. Тогда она начинает представлять, какой была эта первородная корова: может, пятнистой и бодливой, а может, мирной, с коричневыми глянцевыми копытами и шоколадной масляной шкурой, с большими карими, похожими на ее собственные, глазами… Надо ли говорить, что бутер часто так и остается недоеденным?
У ее мужа за рулем скучающее и тоскливое выражение лица. Весь сегодняшний, выходной для него день пожарнику придется таскаться с женой по клиентам, вместо того чтобы пить дома холодное пиво. Он видит это пиво прямо как галлюцинацию в пустыне. Изнывая в пробке, в который раз перебирает в памяти яркие образы пивных рекламных роликов, отождествляя себя с их героями, и с тоской представляет во всех соблазнительных видах бутылку холодного бочкаревского. Он зол на жену, но не может позволить себе ее шпынять, потому что полученные за массаж деньги пойдут на ремонт его машины, и потому, что благоверная зарабатывает больше него. Но самое главное, что особенно мучает бравого пожарника и саднит в его сердце кровоточивой раной, так это то, что Любаша этой унизительной материальной зависимости мужа не замечает и ведет себя, как образцово-показательная жена и мать. А как бы ему хотелось придраться к чему-нибудь – да не к чему, вот какая досада!
Соскочив с пива, его воспаленный ум принимается сладостно перечислять, за что еще он зол на жену. Например, он не может понять, почему Любаша хорошо относится ко всем этим сволочам, отгородившимся от их жизни огромными заборами и требующими к себе массажистку на дом. “И что она находит трогательного и хорошего в их мерзкой, наглой, жирной жизни удачников и счастливцев? Просто дура. Дура набитая! Корова безмозглая! И курево кончились!”
Он в сердцах безнадежно хлопает себя по карманам и, обнаружив там мятную конфетку, оставшуюся от доисторических времен, когда он пытался бросить курить, долго отлепляет ее от прикипевшей обертки и с отвращением отправляет в рот.
В хвост “Фольксвагену” утыкается довольно заезженный, хоть и отполированный до блеска 190-й “Мерседес”. По иронии судьбы вся тройка автомобилей держит путь в одно и то же место. Молодая пара, почти жених и невеста, едет на дачу к зажиточным родителям девушки, живущим по другую сторону от Шефа. Визит к родителям должен официально закрепить их отношения и подразумевает разговор о свадьбе и будущей совместной жизни. Их роман длится уже полгода. Все утро они занимались любовью в пустой родительской квартире, привычно и от этого сладко, в безопасной нежности, а потом, облившись холодным душем, лениво валялись среди влажных простыней, кормили друг друга ломтиками абрикосов, слушали музыку и болтали ни о чем, во всем чувствуя отраду, согласие и полноту существования. Теперь, когда желания тела были утолены, они сидели разморенные и усталые, слегка раздраженные жарой, погруженные каждый в свои мысли. Изношенный вентилятор на последним издыхании холодил воздух в салоне, кашляя и хрипя, как старый астматик. Еще месяц назад они искренне думали, что не смогут даже дышать друг без друга, а теперь, сами того не заметив, сидели, дышали и думали совершенно порознь каждый о своем. Союз ли нерушимый двух свободных республик собирались они сплотить навеки, или это плотская нега заливала своей душистой патокой все выщерблинки отношений, залепляла глаза, уши и мозги?
“Что с нами будет? Неужели Вовчик последний мужчина в моей жизни, и я буду заниматься любовью и через три или даже через пять лет только с ним? И чем мне заполнить промежутки между этими занятиями? – лениво думала девушка. – Ведь даже сейчас бывают томительные моменты, когда нам не о чем говорить. Но стоит ему положить свою руку мне в ложбинку между колен, и я чувствую такое счастье, такую полноту жизни! Удивительно. Раньше я представляла себе разные эротические штучки с кем-то абстрактным, а теперь только с ним в главной роли. С моим! С моим! Ах! Ах! Рожу ребенка, не хочу больше ни о чем думать. Рожу его, как живой памятник этому кайфу. И он всегда будет напоминать мне, как классно было заниматься любовью с его отцом. Все равно родительских денег хватит на всю оставшуюся жизнь. Могу делать все, что заблагорассудится! Как же мне повезло, твоей невесте!”
“Женюсь. Рано или поздно это все равно случится. Она такая порывистая, страстная. Настоящий дикий пупсик. Приятно чувствовать, как она ловит мой взгляд, мою ласку. Укрощение дикого пупса. Тушка – пальчики оближешь. Родители обожают. Своя риэлторская контора. Дача в Дарьино. Вон Леша женился и ничего. Ничего страшного не случилось. Чего бояться? Всегда можно и обратно разбежаться. Что, мне на свадьбе член, что ли, отрежут?” – уговаривает себя жених, но где-то глубоко внутри гаденько хихикает в ответ: “Отрежут, отрежут. В лучшем случае присвоят и возьмут под охрану. Вернее, под стражу. И член, и всю твою жизнь. Тебе это надо, парень?”
Малодушный жених еще раз оценивающе окидывает ласковым взглядом своего дикого пупсика. Девушка отзывается ленивой томной улыбкой. Парень смотрит на эти нежные розовые губы и вдруг с ужасом совершенно отчетливо понимает: “Все. Конец. Не хочу я жениться, хоть тресни! Может, я трус. Но я не обязан. Никому. Ничем. Все это, как тягучий сон на сытый желудок. Вот сейчас скажу: “Нет!” и проснусь. Не убьет же она меня? Ну обзовет подлецом, а я и есть подлец”.
Решение неожиданно и бесповоротно, как кирпич с крыши, катапультирует ему на голову и валит с ног. Однако от этого сокрушительного удара несостоявшийся жених испытывает не боль, а огромное облегчение и неприличный восторг, которые невозможно скрыть. Самое гадкое, что девушка принимает эту малодушную радость за порыв любви и беспечно тянется к нему всем телом через подлокотник в ожидании ласки. Он стремительно обнимает такое родное тело и прячет лицо в ее волосах. Она гладит его по щеке и мурлычет счастливым муром.
“Подлец я. Ну и пусть. Вот сейчас скажу ей всю правду и буду свободен, – от таких мыслей даже в животе екает. – Не надо будет тащиться ни к какой маме ничего обсуждать. Свобода”. Он задерживает дыхание, обдумывая это откровение и представляя, что будет делать, когда роковые слова уже отзвучат.
В это время мимо них на полной скорости проносится, покрыв их огромной бегучей тенью, похожий на гигантский сундук на колесах черный джип и, обогнав всех, нахраписто, с налету втыкается между старым “Москвичом” и шлагбаумом. Если бы стекла джипа не были слегка затемнены, то молодой человек, мысленно уже освободившийся от звания жениха, немало удивился бы, увидев в нем своего начальника – главу финансового управления одного из департаментов столицы. Джип, в который между недюжинными охранниками втиснут злополучный чиновник, огромен и прохладен, как спальный вагон. Охранники чужие – банкирские. Джип мчится в Дарьино, туда же, куда спешат и все остальные водители.
Трое на заднем сиденье молчат. Чиновник едет добровольно, но с внутренним томлением, стремительно нарастающей тревогой и запоздалым осознанием, что зашел слишком далеко в этой ненужной дружбе с нетерпеливым молодым банкиром, что дал и получил слишком большие авансы от него. Та разумная, добрая и вечная мера мздоимства, которая как путеводная звезда ведет всех счастливых столоначальников к мирной и сытой жизни, была им нарушена, и с ней оказалась нарушена вся гармония мироздания. На душе у чиновника муторно. Еще час назад он сидел в своем просторном кабинете в мэрии и горя не знал. Эти бугаи вошли так быстро и властно, что он ничего не успел сообразить, предпринять. Нет, нельзя было ехать: а вдруг тот его не отпустит? Нехорошие мысли одолевают начальника над финансами, отзываясь в его теле непроизвольным подрагиванием коленок и стремительной выработкой защитной пленки из липкого, холодного пота. К сожалению, эта тоненькая пленка не может его укрыть даже от сквозняка мощного кондиционера, не то что от этих верзил с физиономиями скучающих буль-терьеров.
Охранники действительно сидят с каменными лицами. У них задание нагнать страха на пассажира и дать ему понять, что тот – пленник и дело пахнет керосином. Тихая радость от возможности поиграть в садистов светится на их мужественных лицах. У них обоих давно уже чешутся руки в предвкушении хоть какой-нибудь заварушки, так охота размяться! Эх! С каким наслаждением охранники врезали бы самому Шефу. В глубине души они оба давно уже тяготятся злобой.
Эти два белобрысых парня с хорошими, простыми физиономиями, как сиамские близнецы, вот уже который год все делают вместе. Они одна семья, одна кровь. Весь мир против них. Это единство помогло им не погибнуть в Чечне и выжить на гражданке. Теперь, через пять лет после возвращения, еще неизвестно, где страшнее. Они росли в одном тихом и солнечном дворе на задворках Варшавского шоссе. Рабочие окраины. Вместе гоняли в футбол консервными банками, вместе с нетерпением ждали призыва в армию, чтобы стать настоящими мужиками. Вместе попросились в ВДВ и попали в Чечню, вместе болтались, как бессловесная скотина, в товарняках и гнили в окопах. Вместе курили отнятый у местных гашиш, и, обалдевшие, с дикими криками кидались на врага или на кого там скажут отцы-командиры. Вместе хоронили искромсанных товарищей, утирая жгучие слезы ненависти. А дома о них, кроме родителей, все забыли, скинули со счетов. Люди тут, в этой чужой теперь Москве, жили себе поживали, даже краешком мозга не задумываясь, что совсем рядом, в их же стране, корчатся от боли и подыхают свои же пацаны.
Им повезло: живые и почти здоровые, после дембеля они наткнулись на однополчанина, организовавшего охранное бюро, тот и пристроил их к Шефу. “Вот Шеф всего на пять лет старше, а уже при деньжищах. Пока мы там подыхали, он тут башли рубил, сволота.” Да не в башлях дело. Вот вчера, например. Они ведь бойцы. Оба сержанты. Как не сгореть со стыда?! Хозяин поехал кататься на лошади по полю вдоль реки. А за кобылой его надо было тащиться на джипе, охранять. Вдруг откуда-то из кустов вынырнула хорошенькая молодая дачница со шпицем. Собачонка – забавная кудрявая пуговица с заливистым лаем – бросилась к лошади, и им пришлось ускориться, чтобы с понтом отогнать своим грозным джипом “свирепого пса” от хозяйской кобылы. Прикрыть собой. Девчонка смеялась до упаду. Вот до чего они докатились, бесстрашно закрывают собой какую-то сволочь от болонки. Одну шавку от другой. У них же ордена. У каждого Кавказский крест. А ведь его только офицерам дают.
Один из охранников грязно, гнусно выругался, начальник финансов замер и съежился. Охранники почувствовали это своими вдавленными в него плечами, но от сердца все равно не отлегло. Водитель, совсем мальчишка, уважительно хмыкнул, отмечая заковыристость брани, но его ничто не могло отвлечь от ликующих мыслей о новом, сверкающем джипе. Этом мощном зверюге, которого он оседлал, как когда-то мечталось в детстве, глядя на отважного Маугли, оседлавшего дикого буйвола. Полированные бока гиганта вздымались в унисон с ребрами водилы, толстенные шины с глубоким протектором приходили в движение в унисон с его бутсами, бешеное, в триста лошадиных сил, сердце билось в унисон с его любящим сердцем. Классно, что этот джипарь выбрал именно его. Доверился именно ему.
Пятому пассажиру – референту банкира на переднем сиденье – тоже нет дела до этих кусков мяса за спиной. Элегантный умница лихорадочно думает, как бы получше продать Шефа. Он давно уже хотел его кому-нибудь загнать, но боялся продешевить. Сто раз уже продал в душе и прибыль пристроил. А теперь, того и гляди, придется скидывать по дешевке. Не нравится референту эта идиотская затея с запугиванием чиновника: это все от паники, от того, что банк пустой, а кредит под муниципальное строительство – спасательный круг – пошел на погашение прежних процентов, и старые грехи с фальшивыми авизо оказались не прикрыты. А муниципальный кредит обязательно проверять будут. Вот тебе и спасательный круг, как бы он не оказался камнем на шее, с которым все пойдут на дно.
Жара расправляет свои душные крылья и веет обмороком на людей в автомашинах. В своих жестяных банках они похожи на хорошо протомленные консервы. Все ненавидят друг друга в отдельности, и все вместе ненавидят тех, кто сидит в прохладе за темными стеклами джипа. Все раздраженно вслушиваются, не громыхнет ли вдали долгожданная электричка.
В зеркальце заднего вида все вяло, в полглаза наблюдают за приближающимися в клубах пыли “Жигулями”. Вдрызг раздолбанная шестерка с затеками неравномерно затемненных стекол нагло, невозможно нагло проскакивает мимо вереницы машин и притирается вплотную к джипу, упершись своим бампером в хлипкий шлагбаум. Все замирают от такой невиданной дерзости, некоторое время вообще ни о чем не думают и молча плавятся на солнце, таращась на нового соседа. Только водитель джипа растерянно ругается, с нервной поспешностью приспуская боковое стекло, чтобы проверить, не чиркнуло ли по его перламутровому боку это жалкое подобие автомобиля.
“Сейчас или никогда”, – говорит себе жених, которому неожиданно придает сил залихватски отчаянный вираж шестерки. Парень и хотел бы противиться подхватившему его вихрю бесшабашной, отчаянной дерзости, но тормозные колодки в нем самом уже безвозвратно расплавилось от жары.
– Слушай, дикий пупсик, а на фига нам жениться? – нарочито небрежно, с истерической ноткой усмехается он, продолжая механически гладить уже бывшую невесту по волосам. Может быть, в последний раз. Отчего душе становится грустно и просторно одновременно. Невеста вскидывается и большими округлившимися глазами смотрит на жениха, словно спрашивая: “Что за глупая шутка?”
Она погружена в такую счастливую истому, что не хочет обижаться. Жених продолжает тупо улыбаться. Закончить экзекуцию у него не хватает духу. “Да и надо ли?”, – трусливо отступает он.
– Ты это серьезно? – наигранно грозно, наконец, собирается с силами девушка, продолжая не верить в реальность происходящего. Удовольствие, полученное утром, – слишком мощный щит перед любыми превратностями судьбы.
– Угу, – глупо вякает жених и вдруг заливается идиотским икающим смехом, который невозможно унять.
Невеста, еще не понимая всего ужаса случившегося, в шутку сердится, отталкивает жениха и отвешивает ему условную затрещину. О! Счастье! Эта, пусть даже опереточная, пощечина высвобождает его из последних пут совести, и он едва сдерживается, чтобы не выскочить из машины и не бежать в поля. На свободу в пампасы.
Каким-то невероятным образом эта драматическая развязка обрезает и путы, сдерживающие раздражение пожарника, который все это время с мрачной сосредоточенностью крутит в руках фантик от конфетки.
– Открой рот, – деревянным тоном просит он жену, и та, вспомнив краем сознания знакомое с детства: “Открой рот, закрой глаза”, когда родители хотели угостить ее каким-нибудь особенным лакомством, доверчиво открывает рот и зажмуривается. Пожарник примеривается и отщелбанивает ей в беззащитный розовый просвет между ровных белых зубов катышек из конфетной обертки. Любаша недоуменно пробует подношение на зуб, распахивает пушистые ресницы, кончиками пальцев подхватывает с языка влажный бумажный комочек и вскидывает на мужа непонимающе-изумленные глаза несправедливо обиженного ребенка, уже влажные от близких слез.
– Дура ты, – с места в карьер врезает пожарник жене, злясь, что так и не нашел, к чему бы прицепиться. – Корова. Толстая.
В глазах у Любаши закипают слезы, она отворачивается к окну и на минуту перестает думать о Шефе. Ее чудесная человеческая жалость уже не сдерживает натиск жары и злобы, и волна раздора, удесятеренная отсутствием снисхождения, ломит дальше, стремительно набирая силу девятого вала.
Когда ее ударная сила достигает “Москвича”, розовая жаба на заднем сиденье, только что с любопытством рассматривающая бравый подскок “Жигулей”, случайно ловит взгляд водителя джипа в боковом зеркальце и ни с того ни с сего злорадно показывает ему язык.
Словно ужаленный на расстоянии этим раздвоенным языком, молодой водила цедит сквозь зубы:
– Ну все, конец вам, фраера. Сейчас я вам покажу! Надолго запомните, как джипы таранить! – И, выкрутив до упора колеса своего гиганта, начинает с тихим бешенством медленно выталкивать шестерку на железнодорожное полотно.
Шестерка скрипит, противясь всем своим хлипким телом, но после пары чувствительных толчков утыкается колесами в промасленные шпалы. Шлагбаум, напрягаясь, трещит, выгибается и, зловеще проскрежетав по капоту, тормозит левым краем о лобовое стекло. Из своей будки на другой стороне переезда выскакивает с выпученными от ужаса глазами небритый смотритель и отчаянно машет руками. Когда шлагбаум и лобовое стекло шестерки готовы треснуть, водительское стекло джипа медленно приспускается, из окна высовывается худая мальчишеская рука и делает энергичный непристойный жест. Словно дожидаясь именно этой отмашки, двери шестерки как по команде распахиваются и из кабины, словно горох из стручка, сыплются молодые омоновцы с автоматами в натруженных руках.
– Выходи, сволочь, с поднятыми руками, – звонко и радостно кричит старшой.
Джип, набычившись, замирает, но веселый омоновец дает короткую очередь в воздух, и свирепому черному буйволу приходится подчиниться. Его двери медленно распахиваются и на землю спрыгивают, жмурясь от солнца, пять обитателей перламутровой громадины. Через минуту они лежат в пыли на солнцепеке с беспомощно вывернутыми руками, и омоновцы при обыске небрежно, словно случайно, наступают им военными ботинками на пальцы. Омоновцев четверо. Двое совсем бешеных дембелей, двое постарше, после Чечни. Они обозлены и взвинчены донельзя. Два часа назад их послали брать одну местную сволоту, а ее кто-то из своих же в управлении предупредил. Теперь возвращайся ни с чем. Им охота крови, денег и действия. А как иначе скинуть муть с души? Боль приносит радость. Вы их не поймете, а охранники Шефа поймут. Они сами слеплены из того же теста. Тесто это из одного замеса. Замес из одного котла. А в котле этом мы все варимся. Так что чего уж тут непонятного?
Пятый омоновец только теперь степенно покидает переднее сиденье шестерки. Это жилистый, весь словно провяленный табаком, с заостренным носом, скулами и кадыком старый капитан. Он пашет за идею и держится за нее, как за последнюю соломинку, чтобы не потерять себя. Самой идеи капитан уже не помнит, но главное не в ней. Главное – сама идея есть.
Капитан мужественно ждет вечера, когда можно будет спокойно напиться вдребезину. И тогда между той дрянью, которая теперь зовется его жизнью, и черным хмельным провалом на короткий миг перед ним вспыхнет яркая, прекрасная полоска другой жизни, когда он был молод, служил в маленьком гарнизоне близ поселка Аштарак под Ереваном и ходил с товарищами по такой же жаре делать шашлыки на горный, холодный ручей. Вода бежала по камням и искрилась, ледяная и веселая. Даже зубы сводило, когда он черпал ее разгоряченными ладонями.
В это время с грохотом накатывает электричка, едва не чиркая по и без того покалеченной физиономии “Жигулей”. Под ее рев, словно в немом кино, омоновцы лениво пинают накаченных охранников словно специально для этого созданными толстыми подошвами. Люди в других машинах как завороженные следят за этим редким актом возмездия, когда небожителей из джипа попирают простые родные парни из какой-то вонючей шестерки.
Гневливый смерч расправы столбом уходит вверх, врезается в небесные пласты, мечется там как безумный и, наконец, прорывается дальним громом с грозой, шарахнув одинокой молнией по антенне НТВ на крыше роскошного особняка Шефа с такой силой, что все его домочадцы вздрагивают. Им бы перекрестится, что на этот раз пронесло. Но нет, они же не крестьяне, чтобы креститься, когда гром грянет. Это они раньше были крестьянами, рабочими и служащими, а теперь они баре, им всяких небесных катаклизмов бояться западло. Поэтому смерч ненависти, спружинив, ловко отталкивается от антенны и убийственным бумерангом возвращается назад к переезду. В тоже мгновение начальник финансов срывающимся голосом уже ничего не соображающего от страха человека визжит:
– Не трогайте меня, я заложник! Меня силой увезли.
Храбрые омоновцы даже смеются от радости, так у них легчает на душе.
– Ребят, я же говорил, что вертолеты – это души подбитых танков, – убежденно выкрикивает в небо самый молодой из них и, странно блестя глазами, широко улыбается бессмысленной, но доброй улыбкой. Широко улыбается и капитан – наручники все-таки пригодятся!
– Это же мой начальник, – удивленно выдыхает несостоявшийся жених и пулей выскакивает из машины, даже дверцу за собой не захлопнув. – Николай Иванович!
– Володя! – радостно всхлипывает чиновник.
– Куда? Назад! Ваши документы?
– Это мой начальник, он глава финансового отдела в департаменте строительства в мэрии. Я могу подтвердить. Николай Иванович, я на машине, я с вами поеду, не беспокойтесь.
“Начальник все-таки лучше, чем разъяренный пупсик”, – проносится в голове у жениха, с готовностью отдающего себя в заботливые руки ОМОНа. Интересно, признал бы он своего Николая Иваныча, если бы не хотел сбежать из-под венца? Как разнообразны причины нашего благородства!
Переезд открывается. Задние машины медленно объезжают сомкнутые друг с другом и припертые “Мерседесом” автомобили. Проезжающие, припав к окнам, во-всю глазеют на финальный акт возмездия, стараясь запечатлеть в памяти все до мелочей, чтобы жадно обсудить все по дороге и похвастать перед друзьями.
– Вот это да! – с восхищением, всей глубиной сердца одобряя действия омоновцев, цокают языками пожарник с притихшей от изумления женой и пенсионер с розовой жабой. Они совсем не сердятся на непредвиденную задержку и тоже жадно впитывают все подробности необыкновенного происшествия, героями которого невольно стали. И только в брошенном с открытой водительской дверцей “Мерседесе”, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, зло и отчаянно плачет дикий пупсик.
г. Москва