Ведущий рубрики Дмитрий Бак
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2003
Очередной проект литературной студии историко-филологического факультета РГГУ был связан с проведением в октябре Третьего международного фестиваля “Биеннале поэтов в Москве”. Фестиваль стал удобным поводом для приобщения к современной литературной жизни – в кои-то веки можно было в течение нескольких дней увидеть “в деле” несколько десятков стихотворцев, из которых к тому же большинство живет не в Москве.
Наш проект назывался “Поэтический фестиваль как литературное событие”. Еще до начала основной фестивальной программы студенты получили задания, касавшиеся в первую очередь современного “литературного быта”. Необходимо было (в том числе с использованием сетевых данных) собрать материал об истории московского поэтического фестиваля, о проведении подобных фестивалей в России и за рубежом, а также познакомиться с приуроченными к фестивалю публикациями в последних номерах журналов “Арион” и “Новое литературное обозрение”: шестьдесят второй номер “НЛО” был целиком посвящен современной русской поэзии.
И вот фестиваль начался. Участникам проекта, которые по мере сил стали посещать вечера, дискуссии, творческие встречи, опять-таки были предложены вопросы, на этот раз – об особенностях отдельного взятого фестивального “события”.
И тут выяснилось, что многие студийцы не очень-то нуждаются в подробных инструкциях, наши обсуждения сугубо организационных подробностей раз за разом перерастали в оживленные споры о поэзии и поэтах, о новых книгах… О том, что выбор тематики для проекта, конечно же, был не случаен. В развитии русской поэзии в последние годы наметился свой особый “сюжет”, сформировались влиятельные литературные объединения и группы, прояснились ведущие стилистические тенденции. Нет, это пока не новое противостояние символизма и акмеизма – масштаб не тот, однако нет сомнений, что в самом начале нового века для русской лирики наступили новые, переломные времена. Два события обозначили нынешнюю эпоху перемен: проведенные в октябре 2000 года чтения Академии русской современной словесности по случаю вручения премии имени Аполлона Григорьева Вере Павловой, а также предыдущий, второй по счету московский поэтический фестиваль.
В этих беседах и родились замыслы нескольких эссе о современной поэзии, лучшие из которых предлагаются вниманию читателей. Предисловия к литературно-критическим статьям – штука сомнительная, поэтому хотелось бы ограничиться лишь несколькими замечаниями. Во-первых (как это говорится?), “высказанные мнения могут не совпадать с позицией редакции” и “с точкой зрения руководителя студии”. Это обстоятельство не приводило к смягчению резких суждений или выравниванию пристрастий. Во-вторых, в некоторых материалах рубрики встречаются упоминания об одних и тех же событиях, литераторах, книгах. Я уверен, что в данном случае рефрены и повторы не только не являются недостатками, но, наоборот, способны помочь воссозданию целостной картины прошедшего фестиваля.
Можно было бы еще многое рассказать о нашей студии. Например, о том, что к открытию московского биеннале был выпущен сувенирный набор открыток, на которых запечатлены цитаты о Москве из стихов ныне здравствующих русских поэтов – от Наума Коржавина до Дмитрия Воденникова (цитаты в течение нескольких месяцев отбирали все те же студийцы, а фотографии предоставил Владимир Мишуков, участвовавший в создании звездного фильма “Возвращение” А.Звягинцева, взявшего Золотого Льва на последнем кинофестивале в Венеции). Можно было бы также поделиться “творческими планами” – несколько недель назад на основе студии в Институте истории и филологии РГГУ открылся Центр новейшей русской литературы… Однако и на этот раз скажу только то, чего нельзя не сказать: слова благодарности организаторам фестиваля, прежде всего Евгению Бунимовичу, Надежде Вишняковой, Алексею Алехину и Дмитрию Кузьмину. Без их постоянной помощи реализация нашего проекта была бы невозможна, а значит, не были бы написаны тексты, вошедшие в “фестивальный” выпуск нашей рубрики.
Дмитрий БАК
Биеннале поэтов в Москве – 2003: art is welcome!
Поэт человеку – волк.
Вера П а в л о в а
Третий международный фестиваль поэтов в Москве состоялся в рамках масштабной культурно-гуманитарной акции “Москва – город поэтов”. Параллельно осуществлялось три программы: “Смещение пространства” (в ней приняли участие те, кто пишет на нескольких языках), “Русское поэтическое зарубежье” (поэты российской эмиграции) и “Современная поэзия и молодежь”. У фестиваля, растянутого на два месяца, было несколько торжественных открытий, в том числе в Городской Думе. Но была еще одна акция, равнозначная открытию, – круглый стол с участием российских и канадских писателей на тему “Is identity formed by literature?” На этом круглом столе из уст канадского писателя Яна Мартеля прозвучала фраза, которая могла бы стать одним из лозунгов фестиваля и которая не нуждается в переводе: art is welcome.
Итак, Третий международный фестиваль поэтов в Москве завершился. Вижу тему (“фестиваль”), вижу рему (“завершился”). Следующий предсказуемый шаг, отвечающий законам русского языка, – превращение ремы в тему, а темы – в информацию для размышления. Является ли фестиваль на самом деле суммой тех элементов, из которых состоит? Или это что-то большее, а может быть, меньшее? Какое место на фестивале занимает собственно art (=iskusstvo)? Попробуем разобраться. Состоялось не что-нибудь, а Третий международный фестиваль поэтов…
Третий: цифра, несомненно, вызывает уважение. Первый раз может быть случайностью, второй тянет на закономерность, а уж третий – заявка на традицию. Главный вдохновитель фестиваля – поэт и депутат Московской городской думы Евгений Бунимович – в статье “Поэзия как социальный институт” укореняет эту традицию в “априорной поэтичности” Москвы: “Когда мы впервые затеяли биеннале поэтов в Москве, оказалось: весь литературный мир уверен, что такой фестиваль был всегда. Это косвенно доказывает его необходимость и неизбежность”. Что еще это доказывает? Что есть люди, которые готовы не только приезжать на фестиваль и выступать на нем (поэтов в России, слава богу, немало), но и те, кто готов упорно работать над его организацией (сотрудники Фонда творческих проектов – в частности и в особенности). Сравнить нынешний фестиваль с предыдущими не так просто. Очевидно только одно: масштабы растут – в 2001 году создатели сайта Фонда творческих проектов радовались, что в Москву приехали авторы “со всех концов нашего Отечества”, с особенной гордостью упоминали хутор Веселый Ростов-ской области. Боюсь, что в этом году слава хутора Веселого сильно померкла…
Международный: оспорить это прилагательное так же сложно, как предыдущее порядковое числительное. Московский фестиваль официально принят в ассоциацию международных поэтических фестивалей. В 2003 году международный статус был как минимум подтвержден: Москву посетили представители русской поэтической диаспоры из США и Канады, Дании и Италии, Латвии и Узбекистана… Все побывали тут, даже и те, кого создатели все того же сайта не без пафоса окрестили “посланцами других поэтических культур”. В рамках фестивальных программ звучали стихи на английском, французском, китайском языках и на иврите. Признаюсь, что для меня воплощением “смещения границ” стали не поэты, пишущие на нескольких языках, а длинноволосый китаец в кожаных штанах, гражданин Новой Зеландии, сын дипломата, выросший где-то в Швейцарии, а ныне проживающий в городе Лондоне. Йанг Лиан на довольно сносном английском объяснил русским студентам, кто такой Бертольд Брехт и еще тьму важнейших вещей: про китайскую культурную революцию, про запад, восток и прочие тонкие дела. То, что китаец пишет стихи исключительно по-китайски, в данном случае не принципиально. Мог бы писать и по-французски – скоро привыкли бы, потому что, как метко сказал о его чтении Бунимович, “все это походило на театр абсурда, потому и было реальностью”.
Фестиваль: слово употребляется сплошь и рядом, суть его ясна, и все-таки лучше проверить по словарю. Разъяснения Евгения Бунимовича – в данном случае студенту не подмога: “Биеннале поэтов – одна из форм явления вселенной”. А вот согласно словарю Ожегова фестиваль – это “широкая общественная праздничная встреча, сопровождающаяся смотром достижений каких-либо видов искусств”. Что ж, рассмотрим…
Широкая. Судите сами: поэты собрались чуть ли не со всего мира; вечеров устроено столько, что поспеть на все было физически невозможно; площадки предложены самые разнообразные – от слегка пугающего академичностью Государственного литературного музея до известного злачно-литературного клуба “Проект О.Г.И.”; москвичи и гости столицы оповещены: плакаты-растяжки развешены на центральных улицах и объявления – в метро; да что там – шестьдесят второй (и толстенный) номер журнала “Новое литературное обозрение” целиком посвящен современной поэзии, обширная издательская программа по окончании фестиваля обещана, даже водка произведена соответствующая – “Стихотворная”!
Общественная: уже сложнее. Организаторы фестиваля открестились заранее: “Всех известим – всех ждем – никого не будет – так и было задумано”. Под “никого не будет” подразумевалось, что люди с улицы, поэзией не интересующиеся, на вечера придут вряд ли. Зато благодаря пиару узнают и больше никогда не забудут, что “Москва – город поэтов”. Уже хорошо. В очередной раз было доказано, что поэзия – штука элитарная, между нами, девочками, говоря. На вечерах Союза молодых литераторов “Вавилон” и журнала “Арион” постоянно выходящие из зала чтецы создавали ощущение, что в зале, кроме поэтов, никого больше и нет. Один из моих спутников на вечера “Вавилона” испуганно спросил: “А что, вечер не закончится, пока не выступят все присутствующие?”. Охотно верится, что в заштатный городок Труа-Ривьер на тамошний поэтический фестиваль съезжаются слушатели из Монреаля и Квебека. А вот в Москву как-то не съезжаются – великоват, должно быть, городишко.
Праздничная встреча. Фестиваль – это в первую очередь ощущение праздника. Зачем еще он нужен, как не для этого? Ведь книжку стихов и так можно купить в магазине и спокойно почитать ее на досуге. Другое дело – фестиваль: это вечернее времяпрепровождение, это действительно встреча. Настроение у всех или почти у всех праздничное, и в честь этакого праздника авторам, читающим стихи, прощается многое. То ли все они кажутся милыми людьми, то ли публика, занятая общением и выпивкой, склонна отвлекаться и потому настроена благодушно, но между слушателем и автором на фестивале заключен джентльменский договор: если уж мы все сюда пришли, так давайте сделаем друг другу приятное, тем более что через пару минут каждый второй из вас будет красоваться на этой вот сцене. Все довольны друг другом во время, критически настроены после, равнодушны через месяц, ностальгируют через полгода… Утром голова – правильно – болит, а если даже все помнишь и нечего стыдиться – это еще не значит, что праздника не было.
Смотр достижений видов искусств: это как для кого. Для поэтов ташкент-ской и ферганской школ и поэтов русского зарубежья – действительно смотр. Для молодой поэтической поросли смотром является все – лишь бы на них вообще смотрели. Для Бахыта Кенжеева – то ли ностальгия в чистом виде, то ли “тоска по родине, давно / Разоблаченная морока”. Для китайского поэта – очередное шоу в ходе мирового турне. Для канадского поэта, мужественно высидевшего весь вечер “Вавилона”, – лишнее доказательство того, что русский язык велик, могуч и непонятен, нравы – дики, а бунт беспощаден. Помните, как в рекламе: “Что-то господину Мюллеру показалось странным, что-то возмутительным…”?
Фестиваль поэтов: фестиваль – это апология поэзии. Каждый поэт по определению одинок, а поэты в массе, послушной вереницей один за другим взбирающиеся на сцену, – зрелище, мягко говоря, непривычное. Не знаю, что эта картина вызывает в душах самих поэтов: желание сплотиться, – потому что вместе мы сила и к тому же вроде бы популярны, – или же в замешательстве преклонить пылающую главу: если все вокруг меня поэты, то что же среди них я? Поэт Игорь Померанцев несколько раз повторил, что поэзия – это олимпийские игры инвалидов, бег на протезах, в котором важна не победа, а сам факт дерзания. Но если так, можно ли всерьез говорить о достижении искусств? На фестивале поэзия пытается сплотиться не для того, чтобы выявить гениев и злодеев, и не с тем, чтобы создать национальную сборную русской поэзии с лучшим бомбардиром во главе, а чтобы ненароком проговориться. И все эти недомолвки, проговорки, заискивающе-надменные взгляды в зал, застенчиво-горделивые улыбки в ответ на аплодисменты – все это попытки сказать самим, а главное – услышать от других, что поэт человеку не волк, поэт человеку welcome. А значит, будем ждать четвертого биеннале поэтов, а вместе с ним улучшенного варианта водки “Стихотворной”, братания “Вавилона” с “Арионом” и явления чистокровного японца, гражданина Чили, со стихами на серболужицком языке…
Дарья РАЩУПКИНА
Смещение языков
Выступление в Российском государственном гуманитарном университете поэтов русского зарубежья состоялось во второй день фестиваля. Изначально жанр этого общения с поэтами представлялся вполне загадочным. Что это – “творческая встреча”, “поэтический вечер”, “мастер-класс”? Подобные “выезды на производство” были не самой заметной частью программы – сообщение о том, что нечто подобное вообще имеет место, было мелким шрифтом напечатано в общем перечне мероприятий. На деле же получилось, что подобные акции отнимали у поэтов и организаторов фестиваля порядочно времени и сил, оказались этаким трудовым марафоном. Недаром же Дмитрий Кузьмин на закрытии фестиваля признался, что ему пришлось поучаствовать в пяти поэтических выездах за неделю. Кажется несколько странным, что столь значимая и столь интересная часть фестиваля осталась практически не освещенной в прессе.
“Поэтическим вечером” встречу назвать было никак нельзя – не столько даже из-за времени суток, когда проходило мероприятие, сколько из-за самой его идеи и концепции. Поэты не только читали стихи, но и отвечали на вопросы – происходила живая беседа, дистанция между талантами и поклонниками была предельно сокращена. Интерьер тоже был камерный – небольшая аудитория с “толстыми” журналами на полках и комнатными растениями на подоконниках. Получилось скорее нечто напоминающее “творческую встречу”, хотя и здесь определение, как говорится, хромает.
Поэтому очень важной оказалась специфика места проведения (историко-филологический факультет РГГУ) – уж не произошла ли встреча филологов с возможными героями их будущих исследований? Мероприятие анонсировалось просто как “встреча с поэтами русского зарубежья”. Кто именно придет – стало известно буквально накануне самого события, можно сказать, что присутствовавшие пришли посмотреть на поэта как такового, т.е. человека, профессионально занятого стихотворчеством и каким-то образом свои произведения представляющего публично. Получилось не что иное, как смещение традиционной концепции общения поэта с аудиторией, что вполне соответствовало ключевой идее “смещения пространства”, заявленной во всех программах фестиваля. Не только пространство культурного присутствия было для выступавших поэтов не самым обычным (“зарубежье”, однако – “русское”), но и пространство беседы с читателем – не то камерное застолье, не то “вечер”, со всеми его официальными атрибутами (ведущий, представление участников и т.д.).
В РГГУ пришли три участника поэтического биеннале: Игорь Померанцев, Демьян Кудрявцев и китайский поэт Йанг Лиан. Оба русских поэта представляли так называемое “зарубежье”, впрочем, Игорь Померанцев начал свое выступление как раз с того, что отметил архаичность этого понятия. Нет больше вынужденных и добровольных изгнанников, а значит, нет и противопоставления диаспоры и метрополии по линии “свобода – несвобода”. А уж говорить о “русском зарубежье” как о едином литературном пространстве и в прежнее время было весьма затруднительно.
Выступавшие принадлежат к разным поколениям: Померанцев эмигрировал еще в 1978 году и сейчас живет в Праге, Кудрявцев в 1971-м только родился, эмигрировал в 1989-м, в данный момент обосновался в Лондоне, однако много времени проводит в Москве.
Выступление китайского поэта было показательно как некий предельный случай сугубо акустического воздействия стихов. По сути дела, в этом случае слушатель не является даже потенциальным читателем (поскольку скорее всего не знает китайского) и может только воспринимать на слух набор незнакомых ему звуков, который должен осознаваться как поэзия. Конечно, стихи, которые читал Йанг Лиан, переводились, однако русскому слушателю трудно оценить и качество перевода, и, соответственно, качество стихов, не говоря уже о том, что в китайском языке принципиально иная система стихосложения. Русские переводчики Лиана выбрали для формы его стихов верлибр, однако, ка2к их осознает сам автор, сказать трудно. Впрочем, в стихах на незнакомом языке яснее слышна та музыка, то обаяние ритма, которые составляют сердцевину любой поэзии.
Демьян Кудрявцев известен человеку, пристально следившему за событиями 1990-х годов, скорее не как поэт, а как один из первых подвижников сетевой индустрии, автор многих интернетных проектов. Однако сам Кудрявцев во время встречи говорил о себе главным образом как о поэте.
В стихах Кудрявцева присутствуют все распространенные в современной поэзии значимые “отсутствия”: нет знаков препинания, четкого синтаксиса… Поэт стремится к предельному лаконизму, афористичности, избавляясь от лишних слов и оставляя в своих текстах только обрывки фраз и предложений, которые и становятся основными смысловыми единицами. Стихи Кудрявцева в авторском чтении только выигрывают. Автор вносит в стихи интонацию, необходимую для более четкой их организации: фактически чтение и становится тем моментом, когда разрозненные языковые фрагменты складываются в единый смысл.
Безусловно, интересно, что на встрече в РГГУ пересеклись именно Демьян Кудрявцев и Игорь Померанцев – поэты, у которых и саморепрезентация, и подача собственных текстов организованы совершенно по-разному. Этот контраст способствовал более четкому пониманию того, насколько различными могут быть концепции взаимодействия поэта и аудитории.
Игорь Померанцев работает во многих жанрах, не только в письменных, но и в устных: в течение нескольких десятилетий он является корреспондентом нескольких западных радиостанций (“Би-би-си”, “Свобода”). Его сборники включают не только поэзию, но и эссе, рассказы, радиоповести. Вся речь Померанцева насквозь цитатна – и в собственных текстах, и в попутных размышлениях поэт постоянно воспроизводит высказывания Флобера, Цветаевой, Розанова, Якобсона, Пастернака, Пятигорского… Собственно, сами стихи трудно отделимы от внепоэтических высказываний: автор всегда размышляет на близкие темы, форма же стихов никак не сигнализирует о том, что “простая” речь уже закончилась и началась поэзия. Да и читает Померанцев собственные верлибры без патетики, без интонационных каденций, часто даже почти не отделяет одно стихотворение от другого, иногда добавляет собственные комментарии (например, называя источник цитаты). Все выступление поэта, таким образом, равно как и его ответы на вопросы, кажется некоторым единым речевым произведением, закономерно организованным и не делимым на поэтические и непоэтические формы.
Специфика литературной позиции Померанцева очевидна: будучи включенным в поэзию на правах автора, он одновременно и “внутренний наблюдатель” поскольку как журналист постоянно осмысляет литературный процесс в целом, старается посмотреть на него со стороны.
Любопытно работает Померанцев с любовной тематикой. Чувство часто описывается с помощью лингвистических образов (Люблю твои “с” – это в тебе / посвистывает ветерок), и, наоборот, языковая (а значит – поэтическая) деятельность осмысляется как акт любви:
Как хороша бывает
фигура речи,
стройна,
загорела.
Я и прежде
подозревал филологов,
но теперь убедился,
обвив рукой
круп поэзии
с маленькой грудью воображения.
Поэтому кажется вполне логичным, что Померанцев верно почувствовал специфику аудитории и для чтения выбрал свой цикл “Стихи о литературных ситуациях”, написанный еще в 1980-е годы.
Любопытно, что тональность верлибров Померанцева – это почти всегда некое сомнение, причем сомнение в себе: тексты часто заканчиваются вопросительным знаком, как бы ставящим под сомнение все сказанное:
Миша Эпштейн
посоветовал:
– Да вставьте пару рифм,
и все будут счастливы. —
Миша прав.
Но почему они
должны быть счастливы?
Небольшая дискуссия, случившаяся под занавес встречи, также была вполне показательна. Слушателей интересовали не какие-то внешние по отношению к текстам подробности, а самоидентификация авторов внутри поэтической традиции, их отношение к собственному языку, к своим стихам: необходимо ли их комментировать, дополнительно прояснять смысл? Эти вопросы особенно важны в тех случаях, когда поэт постоянно окружен чужим языком, говорит на нем, а порою и думает.
В конечном счете встреча отличалась от традиционных мероприятий поэтического фестиваля, и такое смещение форматов кажется логичным и даже необходимым. На поэтических вечерах в клубах обычно соблюдалась дистанция между слушателями и авторами, предполагался прежде всего “концерт”, исполнение собственных стихов (которые довольно часто уже были известны аудитории). Здесь же дистанция сокращалась, во-первых, за счет самого “жанра” общения (живая беседа, дискуссия), а во-вторых, аудитории пришедшие авторы были интересны именно как поэты по “профессиональной принадлежности”, то есть люди, занимающиеся литературным трудом. Одним словом, и по усам не текло, и в рот попадало – осталось только дождаться продолжения литературных бесед в нашей факультетской литературной гостиной.
Александр ГОРБАЧЕВ
Babylon delenda est, или Размышления архаиста
Кончено. Я говорю – выдохни, потому что скоро
вдоха не хватит на то, чтобы в несколько слов
выпалить сказку о том, что одна плохо сбитая свора
не загрызет два десятка священных быков.
Дарья Г р а ц е в и ч
Признаюсь, на меня наибольшее впечатление произвел вечер Союза молодых литераторов “Вавилон”, но не потому, что эти стихи были лучше тех, которые можно было услышать на других мероприятиях фестиваля. Просто этот вечер наиболее ярко продемонстрировал весьма печальную фестивальную тенденцию: было бы чем потрясти воображение слушателей, а поэзия… ну, что ж поэзия…ее может и не быть (ведь плохой поэзии, как известно, не существует – она или есть, или нет). Так вот, вечер “Вавилона” поражал тем, что поэзии там было мало. Идеолог группы Дмитрий Кузьмин уверен: главное – не идти по накатанному пути классиков, но делать нечто новое и свое, отвечать на вызов времени.
В программной статье “После концептуализма” Кузьмин декларирует этот самый вызов – преодоление основополагающей идеи концептуализма о безнадежной устарелости всей системы “традиционно понимаемой поэзии”. Он формулирует проблему молодой поэзии так: “Зная, что ничего нового и своего сказать уже невозможно, — как говорить новое и свое?” Оказывается, что подлинность высказывания достижима только при условии изгнания всего яркого и индивидуального (и, следовательно, связанного с поэтической традицией) и сохранения в поэтическом лексиконе слов максимально безличных и тривиальных. Эти-то слова – “никакие и ничьи” – можно смело использовать как свои собственные.
Каковы должны быть темы новой поэзии? И здесь Кузьмин проповедует “подлинность”: “именно эта рутинная, тривиальная повседневная жизнь с ее банальными словами и нехитрыми переживаниями остается единственным островком подлинности, последним возможным источником поэтического высказывания”. Итак, бежать как чумы всякой причастности к поэтической традиции? Но ведь поэзия сама по себе есть источник глубочайших и чистейших переживаний. Настоящий поэт отличается от дилетанта именно тем, что стихи, собственные и чужие, составляют главную любовь его жизни. Поэт должен быть литератором. “Вавилон” же “сбрасывает с парохода современности” литературную традицию (по крайней мере в своих декларациях). Но ради чего? Ради подчеркнутого сиротства, бездомности, ценой “безо2бразности, стертости языка, сползания в банальность мыслей и переживаний, отсутствия ясно выраженной собственной позиции”. Поэзия – это не “человеческий документ”, главной ценностью которого, действительно, является так называемая подлинность переживания и высказывания. Искусство строится по своим, отличным от жизненных законам, что вроде бы давно доказано эстетической теорией и практикой. В погоне за “подлинностью” исчезает поэзия. В этом заключается изъян официальной идеологии “Вавилона” (которой, на самом деле, следуют не все члены этой группы). Эта идеология, которая сама по себе все же имеет известный пафос – энергию новаторства и борьбы, некое “безумство храбрых”, – может приучить молодых поэтов быть невзыскательными к своим стихам: раз “выпелось” из глубины души, отразило взаправдашнюю эмоцию – значит, настоящее, значит, хорошо, значит – поэзия.
Вечер проходил под одним из девизов биеннале – “смещение пространства”, и поэтому на нем было представлено в основном творчество поэтов “вавилонской периферии”. Не выступали С. Львовский, Д. Давыдов, М. Степанова, Я. Токарева – наиболее известные поэты “Вавилона”, которые как раз не всегда следуют его теоретическим доктринам. Большинство приглашенных поэтов обитают либо за пределами России (здесь реализуется вторая идея биеннале – “поэзия русского зарубежья”), либо в отдалении от столиц. Кроме того, “Вавилон” на этом вечере представил совсем юных поэтов – поколение 80-х (в десятом выпуске альманаха “Вавилон” их стихотворения объединены в разделе “Кампус”).
Стихи на вечере читали Арсений Ровинский из Копенгагена и Демьян Кудрявцев из Лондона, несколько поэтов представляли Украину (Андрей Поляков из Симферополя, киевлянин Дмитрий Лазуткин и два харьковчанина: Юрий Цаплин и Михаил Зятин). Еще выступали Дина Гатина (Энгельс), уральцы Василий Чепелев и Евгений Сидоров (Екатеринбург), Марина Хаген (Челябинск), а также москвичи Мария Бондаренко, Ирина Шостаковская, Ксения Маренникова, Татьяна Мосеева, Вадим Калинин и Андрей Родионов.
Каждый из выступавших продемонстрировал собственную неподражаемую манеру чтения. Именно сочетание стихов как таковых и способа их подачи всякий раз вызывало живую реакцию слушателей. Вообще авторское чтение стихов в рамках фестиваля есть своего рода перформанс, в котором слуховое и зрительное восприятие слиты воедино. Причем на первый план выходит не качество читаемой поэзии, но способность поэта “зажечь” слушателей, заставить поверить в “подлинность” высказывания, привлечь внимание и максимально долго его удерживать. Резкость, брутальность манеры А. Ровинского, ворожба Д. Гатиной, надрыв И. Шостаковской, рубленая четкая речь Д. Кудрявцева, рэперский речитатив А. Родионова привлекли гораздо больше внимания, чем выступление А. Полякова, у которого, можно сказать, нет собственной манеры чтения. Вот и моя соседка слева на вопрос: “Ну как?”, относящийся к стихам Полякова, небрежно махнула рукой: “Да он вообще никакой”! И это о Полякове – едва ли не самом талантливом поэте из двух десятков выступавших! Вот лишнее доказательство того, что наличие или отсутствие поэзии перестает быть основополагающей категорией.
В самом факте чтения стихов с эстрады нет ничего плохого, потому что в конце концов это лишь способ репрезентации текста. Но одно дело – читать стихи с эстрады и совсем другое – для эстрады их писать. Поэты “Вавилона” часто делают именно это, так как поняли, что аплодисменты вызывает не лучшее, а бросающееся в глаза.
Так что же происходит, когда настает пора взять в руки для внимательного прочтения свежий выпуск альманаха “Вавилон”? Что написано пером – того, как известно, топором не вырубить и никакой особой манерой чтения не спасти: нельзя голосом выделить удачи и затушевать промахи. На бумаге тексты услышанных на фестивале поэтов кажутся менее значительными. На первый план выходят не достоинства их, а недостатки. Явными становятся мрачная агрессия и тоскливая темнота, наивный упор на пресловутые “пубертатные эмоции”, бесконечное повторение друг друга.
Особенно показательны стихи Вадима Калинина под названием “Лаборантка Клавушка”, эстетика которых явно следует за детскими садистскими стишками, так называемыми “страшилками”:
Чтоб слегка притормозить
Мчащийся протон,
Запихнули Клавушку
В синхрофазотрон.
Еще В. Ходасевич в статье “Надсон” (1912) говорил о том, что поэзия схематически разделима на песни о бытии и песни о быте – песни веры и песни любви. Здесь он имел в виду “любовь к земле, к человеку, к судьбе его” и считал, что “поэт-человеконенавистник замолкнет, ибо ему уже не для кого будет петь”. Поэты “Вавилона” не замолкли. Может быть, потому, что некоторые из них занимаются стихосложением, а не поэзией?.. Несомненно, что иногда в стихах альманаха звучат и иные ноты. Вот, например, прекрасное стихотворение Владимира Навроцкого. Не могу отказать себе в удовольствии привести его целиком:
В лесу стоит громадный ржавый Танк,
И вся живая тварь его боится.
Он плачет под броней: –
Ну как же так?
За что мне выпало машиною родиться?
Тут Бог к нему подходит: – так – так – так…
Иголки, нос, живот, две пары ножек..
Иди, иди, не плакай.
Вовсе ты не Танк,
Ты – Ежик.
Басенная интонация составляет главное очарование этой вещи. Нельзя не упомянуть о неумеренном использовании в стихах “вавилонцев” так называемой инвективной лексики. Эту черту поэтики “Вавилон” в своих декларациях объясняет как вызов обществу и традиционной поэзии. На деле она, кажется, используется часто лишь потому, что:
а) авторам попросту не хватает словарного запаса, и тогда эмоция выражается этим самым примитивным способом;
б) ритм требует односложного слова, которое бы не несло особого смысла (прежде поэты использовали здесь слова вроде “уж”, “вот”, но, как известно, время идет, все меняется, а прогресс не стоит на месте…).
“Noblesse” особого рода обязывает значительную часть “вавилонцев” то без всякой нужды так запутать фразу, что в ней, как в латинском тексте, нескоро отыщешь подлежащее и сказуемое, то оборвать текст на таком месте, что весь он лишается смысла. Справедивость требует отметить, что в альманахе встречаются и удачи. Это подборка стихов Демьяна Кудрявцева, в которых смысл рождается в результате особого соположения слов, казалось бы, не имеющих ничего общего друг с другом, но неожиданно приобретающих родство за счет сходства звучания (“и омуту тумана – мата атом / покуда брань / не трогает броню / я брата свата совести расплаты / и все твои регалии храню”). Вершиной на унылом горизонте “Вавилона” кажутся стихи Марии Степановой, особенно стихотворение “Гостья”, написанное твердой, уверенной рукой поэта. Вообще же большинство стихотворений, опубликованных в альманахе, объединены одним общим свойством: в них поэты не подчиняют себе окружающий мир волей художника и тем самым не преображают его, но, наоборот, мир этот подчиняет их себе.
Вероника ЗУСЕВА
Практичный русский стихотворец
я пишу тебе через три границы
сохрани когда-нибудь пригодится
может будешь сына учить кириллице
или просто сложишь бумажной птицей
Демьян К у д р я в ц е в
Согласно народной этимологии, слово “фестиваль” вполне можно толковать на немецкий лад: “Fest” – “праздник” плюс “Wahl” – “выбор”, то есть “выбор праздника” Праздник, который каждый выбирает для себя, и праздник, который дан каждому, чтобы выбрать. Поэтический ассортимент нынешнего года был богат и разнообразен: любителям русского стихотворства предлагались блюда отечественной (московской, питерской, уральской – широка страна моя, оказывается, и поныне…), а также узбекской, израильской, китайской, канадской кухни; выбор вин, как водится, оставался за гостеприимными хозяевами – устроителями фуршетов. Гурманы, как полагается, скучали, перекидывались всепонимающими взглядами, новички по всем правилам долго приходили в себя после пиршества духа и бросились бы оклеивать все вокруг постерами своих новых кумиров, вот только не расщедрилась пока русская словесность на сей вид печатной продукции.
Какие из вкушенных яств будут веками вспоминать благодарные потомки – скрыто в тумане все тех же веков. Как говорится, История рассудит. Хотя, на мой взгляд, для каждого из нас история, пусть маленькая, но своя, родная, личная, наступает сразу по окончании События. История Третьего московского фестиваля поэзии начинает складываться в тот момент, когда голоса и лица русской и не очень литературы в нашем сознании сменяются печатными литерами поэтических сборников, альманахов, периодических изданий или светящимися в ночи интернетными байтами.
Кажется, никто не ушел с фестиваля обделенным – ни вещавшие поэты, ни “вниматели” (специфический “концертный” тип одновременно и читателя, и слушателя, и зрителя). За первых говорить не решусь, но у слушателей-зрителей была возможность убить (вернее, мирно догнать и запечатлеть в памяти) двух зайцев: во-первых, с помощью фестиваля можно было услышать озвученные авторами – живыми классиками читанные-перечитанные любимые стихи, а во-вторых, обратить внимание на поэтов менее известных либо самому “внимателю”, либо русской литературной общественности как таковой.
Конечно, главная познавательная цель фестиваля заключается именно в знакомстве с незнакомым, с незнакомцами – об одном из них и хотелось бы поговорить. Речь пойдет, согласно официальной программе фестиваля, о русском поэте из города Лондона. Впрочем, к Демьяну Кудрявцеву такое определение едва ли полностью применимо. Называть Кудрявцева “незнакомцем” можно лишь отчасти. Кому же незнаком этот молодой преуспевающий бизнесмен, один из нынешних совладельцев “Коммерсанта”, чье имя успело ярко засветиться во всех русских СМИ в связи с участью канала ТВ-6 и, как ни странно, с народной эпопеей “За стеклом”? А более знаменитого человека в Рунете вообще найти трудно – создатель провайдерской компании Cityline, продюсер множества проектов (официального сайта группы “Аквариум”, например)… На закрытии фестиваля какая-то дама искренно изумлялась: “Что, Кудрявцев стихи читать будет?! Чьи?!”…
Справедливости ради надо отметить, что я вовсе не против чтения Кудрявцевым чужих стихов – он представляет поэзию мастерски, кое-кто даже считает, что на бумаге его стихи смотрятся куда бледнее, чем когда их читает автор. Не стоит преувеличивать, но в этом есть своя правда. Стихи Кудрявцева будто специально рассчитаны на звучание – и не потому, что без обаяния авторской интонации не обойтись, а потому, что они сами по себе так устроены, – их надо читать вслух. Есть пьесы для сцены, а есть – для чтения, так же, наверное, бывает и со стихами. Впрочем, стих изначально предполагает именно звучащее слово. Много в последние годы говорят о визуальной поэзии – что ж, таковая и в самом деле существует, однако буквы на бумаге – всего лишь двумерная графика, полный смысловой объем стиха можно только услышать, особенно если речь идет об авторском чтении Демьяна Кудрявцева:
Из милой азии моей
с верлибром башенок ее
сверли мне бошеньку мою
сварливый боженька ты мой…
(“Отчет”)
Или:
в полумесяц прицела
наше дело
шмелиный полет свинца
а мало ли мимо!
наши прописи мелом
осталось стен
это мало мылу осталось тел
мама вымыла милу.
(“Шамиль”)
Звуковая игрушка, очередное “дыр бул щил”? Скороговорочка из серии “Карл у Клары…”? Действительно, если просто сказать “а мало ли мимо” – безобидно, если просто “мама вымыла милу” – даже смешно, наше чувство юмора чувствительно к перевертышам знакомого, и чем знакомее, тем смешней. А если “мимо” – это о пуле, если “вымыла милу” – после “мало мылу осталось тел” – живых тел, ходящих и дышащих? А если вспомнить название, а далее “…это Кавказ/ губернатору слава…”? А если “милая азия моя” из “Отчета” далее превращается во вполне узнаваемую “малую азию мою”, где “только спит сынок/ моего полка/ закатив белки”?.. Как когда-то в школе: “Так о чем стихотворение-то?..” Вроде выяснили…
При первом знакомстве с поэтом мы порою успеваем рассмотреть только одну его ипостась, услышать и запомнить одну интонацию. У Кудрявцева прежде всего бросаются в глаза “батальные полотна”. Я, впрочем, надеюсь, что, открыв книгу Кудрявцева, вы забудете начисто мой рассказ, забудете, кто он такой, чем занимается, как выглядит, даже голос его замените своим. Да и мне, если честно, уже не хочется спрашивать автора, был ли он хоть на какой-то войне… Его стихи – вовсе не мемуары воина, это вообще не солдатские стихи – кажется, что Кудрявцев примеряет военную форму, словно маскарадный костюм. Но это все же не только и не просто маскарад, ведь сказано же, что “мир потому казался целым/ что в перекрестии прицела/ спокойно помещался весь”. Кудрявцев пишет не о войне и даже не о себе. Он пишет о мире, который стал фронтом боевых действий, где не столько солдатам, сколько жертвам раздают мундиры в качестве савана. Необычайно емкая метафора, убереженная от того, чтобы стать пафосным трюизмом именно тем, что замаскирована под буквальный рассказ о некой более или менее узнаваемой войне.
Каков бы ни был сегодняшний мир, в нем продолжает жить все человеческое, слишком человеческое, даже, извините, любовь. Да, антураж порою жутковат – мир накрывает “последняя вода” потопа, поэт пишет о себе: “я/ обитатель дна”, а над головами летает “черная рыба” реактивного вида и часы отмеряются от одного ее полета (налета?) до другого. Чтобы в этом мире продолжать дышать, надо иметь особое строение (настройку?) сознания (“какое шоу / дважды в час / ракеты с воем / режут часть”) и особенно сетчатки (“какое боя небо голубое”)… Кудрявцев обречен на язык. Он играет и заигрывается в слова, потому что наш мир, будучи заключенным в слова, становится чуточку иным. Не угрожающим, а главное, не окружающим, но подвластным, сферически закутанным в язык, звук, рифму, так что на него можно посмотреть сверху, повертеть в руках так и этак.
…Книжка Демьяна Кудрявцева “Практика русского стиха” (М.: Независимая газета, 2002) снабжена двумя мини-рецензиями – Андрея Вознесенского и Эдуарда Лимонова. Если со словами первого “…что делать, если компьютерная мышь в профиль похожа на птичьи головы древнеегипетских силуэтов?” вполне можно согласиться, то утверждение второго о том, что: “В Демьяне есть страсть, ярость, готовность умереть за понюх табаку. Демьян Кудрявцев рожден экстремистом, как все поэты”, следует оспорить. Я не увидела в стихах Кудрявцева ни “ярости”, ни героической жертвенности. Кудрявцев не вмешивается в драку, не борется за справедливость. Он “видит” бомбежки Ирака – и делает из них чуть ли не пейзажные зарисовки, отстраняясь вплоть до лицезрения с олимпийского высока жизни и смерти (“какая красота / считай мария / над мертвой головой моей…”). Между ним и миром всегда оказывается не только язык, но и отстраненный Наблюдатель, видящий соринку в собственном глазу на расстоянии пушечного выстрела. Не ярость это, а эпическая зоркость и размеренность, если угодно, величавая терпимость к миру накануне нового потопа. Не экстремист, а поэт, вооруженный экстремальным словом, – вот кто такой Демьян Кудрявцев.
Жанна ГАЛИЕВА
Заглавие
Я уеду, конечно, уеду
превращать пораженье в победу,
буду ветром свистеть под мостом,
словно облако полуживое,
я вернусь, пролечу над Москвою,
покружусь тополиным листом.
Это личность по имени <я>
в теплых, вязких пластах бытия
с чемоданом стоит у вокзала…
Бахыт К е н ж е е в
Не раз в течение фестиваля говорилось о том, что политической и поэтической эмиграции более не существует, что, дескать, просто, съехались в Москву из разных мест русские поэты, по собственной свободной воле, что ли. Нет, думалось, все не так просто. Московская публика, в последние годы слегка уже утомленная бесконечными литературными мероприятиями, тонко чувствует специфику момента. И вот – приехал поэт почти что (для многих) культовый, редкий гость, неизвестно, когда в следующий раз доберется до родных осин и палестин. Как тут не отдаться приливу чувств? Ведь как бы там ни было, а для любого поэта главным, да и единственным, читателем навсегда останется его соотечественник (звучит излишне патриотично, но речь-то идет о языке). Поэтому даже вечер в таком месте, где, как заметил, поморщившись, сам Кенжеев, “едят и разговаривают”, становится приятным.
Почти в каждом интервью Бахыт Кенжеев сообщает, что его стихотворения, написанные больше года назад, перестают его интересовать и читать он их не любит. Не забыл сообщить он об этом во время своего вечера в клубе “Проект О.Г.И.”, но стихи все же прочел, причем старых даже больше, чем новых. Вообще нельзя было не заметить, что сама обстановка вечера имела значение едва ли не решающее. Начнем с публики. Отношения с ней менялись на протяжении всего вечера, и от строгих (тоном лектора в аудитории) англо- и русскоязычных просьб не разговаривать на посторонние темы, Кенжеев стремительно переходил к обмену улыбками и приветливыми словами со знакомыми и явно не знакомыми прежде слушателями.
Атмосфера в зале, впрочем, была не совсем обычной – и дело здесь не только в обычной для клуба полутьме, духоте, сигаретном дыме и винных парах. Градус приподнятости, почти экзальтации был весьма высок. Некая чувствительная поклонница почти ни одного стихотворения не оставляла без оценки вроде “гениально!”, “роскошь!”, “лучшее, что есть в поэзии” и далее в том же духе. Автор всякий раз кивал и благодарил – то ли смущенно, то ли раздраженно, а может быть, и с чувством глубокого удовлетворения…
Поэт, читающий свои стихи, обречен на создание собственного образа, потому-то чтение все равно превратится в представление, где сама поэзия порою даже перестает главенствовать. В отличие от зрителя (уже даже не слушателя, а именно зрителя) читатель всегда наедине с текстом как полный его повелитель: захотел – захлопнул книгу до лучших времен…
Другое дело – стихотворения, которые читаются автором и уже не воспринимаются отдельно от всего, что сопутствует чтению: загадочной улыбки после каждого стихотворения, разговоров со зрителями (“Как, вы действительно не устали?”), потухшей сигареты в руке… Однако это все-таки не тот случай, когда авторское чтение привносит в произведение что-то новое и существенное. А может, даже напротив – редкие встречи с читателем делают чтение Кенжеевым своих стихов излишне театральным, а их автора – центром внимания.
Кенжеев, как хорошо известно, до своего отъезда в Канаду в 1982 году совместно с А. Сопровским, С. Гандлевским, Е. Бунимовичем и некоторыми другими входил в поэтическую группу “Московское время”. М. Эпштейн писал, что “поэты этого круга редко уходят в дальние эпохи и метафизические вопросы, им ближе тесный и призрачный быт московской старины 70 – 80-х годов 20-го века”. И именно в их поэзии, продолжает критик, “еще отчасти сохранен лирический герой, но он уже не столько переживает, сколько сберегает пережитое и прожитое”. Все это в полной мере можно отнести и к поэтике Кенжеева, хотя и с некоторой поправкой: быт и приметы времени не замещают у него “метафизических вопросов”, их даже нельзя противопоставить, поскольку одно вообще не существует без другого. Практически в каждом стихотворении конкретные атрибуты времени и пространства так или иначе соотнесены с вечным, и рядом с московским двором обязательно возникают какие-нибудь мифологические персонажи.
То ли храм, то ли дворик заброшенный, то ли
время летних каникул в оставленной школе,
ночь, замки, коридоры, смотри не споткнись –
и нырнешь с чердака в безответную высь,
где по залам негостеприимной вселенной
бродит Гея в обнимку с безумной Селеной.
Метафизика не отделена от быта – она в нем укоренена настолько, что сам быт становится метафизическим.
Эта личность по имени <он>,
что застряла во времени оном,
и скрипит от начала времен,
и трещит заводным патефоном…
Это сочетание конкретного, взятого из повседневной жизни и вневременного, когда и само конкретное, осязаемое, привычное становится вечным, весьма характерно. Даже в известном стихотворении “Вещи”, которое, казалось бы, является почти квинтэссенцией упомянутой идеи сохранения и сбережения прожитого, тем не менее присутствует обычный для Кенжеева “перевод” вещи в статус категории. И хотя первые строки говорят об обратном:
Нет толку в философии. Насколько
прекрасней, заварив покрепче чаю
с вареньем абрикосовым, перебирать
сокровища свои…
однако в финале Кенжеев возвращается даже не к смутным метафизическим вопросам, а к самой что ни на есть очевиднейшей философии, со ссылками на Хайдеггера и Топорова. В результате – вещи начинают не просто быть, но “веществовать”, а человек в отношениях с ними приравнивается к богу. Причем, как ни странно, это не лишенное элегической грусти ощущение окружающего мира в своеобразной проекции на вечность характерно не только для поздней лирики, но и для ранней (то есть именно периода “Московского времени”), где “жизнь лежит на донышке шкатулки”, а “детский мяч, подброшенный в саду, / еще нескоро упадет на землю”.
И оказывается, что манера чтения и общения со слушателями для Кенжеева не случайна, существенным образом связана с ключевыми свойствами его поэтики.
Татьяна ШИШКОВА
Поэзия LIVE
Часто приходится слышать разговоры о том, что современная русская литература мертва. Обычно речь идет главным образом о прозе как о материи более понятной. Что уж говорить о поэзии! Но вот случился фестиваль “Биеннале поэтов в Москве” и оказалось, что мир поэзии – как мир языка. Мир неоднородный: архаизмы соседствуют с неологизмами, жаргон с книжной лексикой, а диалектные слова легко уживаются с иноземными заимствованиями. Однако при этом язык – един и мы легко можем понять друг друга. Подобная параллель способна помочь хотя бы отчасти осмыслить всю пестроту фестивальных событий. Биеннале можно рассматривать как минимум в двух ракурсах: как разговор поэта с читателем и как диалог между поэтами. Добавлю в скобках, что вполне возможен был бы и третий ракурс – разговор книгопродавца с поэтом. Но представителей издательств на фестивале было немного, пышные презентации вообще не были запланированы – может, и к добру?..
Поэт хочет быть услышанным читателями, разыскать среди них своих, понимающих именно его с полуслова. К собратьям же по перу отношение иное – тут важно не только найти понимание, но порою и переубедить, переспорить. Наверняка для тех, кто не первый год следит за полемикой вокруг современной поэзии, для критиков и прочих посвященных поэтический фестиваль был интересен нюансами, разнообразными диковинками и неожиданностями, невидимыми для постороннего глаза. Но я не погрешу против истины, если скажу, что фестивальные вечера посетил и так называемый “широкий читатель”, в том числе и те носители великого, могучего, правдивого и свободного, которые ну очень давно в последний раз покупали в магазине поэтический сборник.
Фестиваль, на мой взгляд, был задуман прежде всего именно для них. Шутка ли – услышать стихи в концертных залах и кафе, вспомнить ностальгические рассказы родителей о заполненных до отказа стадионах во время поэтических чтений! И просто – увидеть людей, которые почему-то сочиняют тоненькие и толстенькие книжки, которые потом иногда сиротливо пылятся на полках магазинов не в силах конкурировать с модными бестселлерами. Зачем они пишут? Ради славы, заработка, просто по привычке, чтоб заявить о себе и прокричать во весь голос свои инвективы несовершенному миру (нужное подчеркнуть)?
Было на фестивальных чтениях и то, и другое, и пятое, и десятое! Очень многое зависело от мелочей – от интонации чтеца, от реакции поэтов на просьбу об автографе или о снимке на память… Организаторы фестиваля заботливо разделили выступающих на отдельные группы (чуть не сказал – бригады), чтобы неискушенный любитель словесности не был ошарашен буйством красок и разноголосицей ритмов: сначала поэты “русского зарубежья”, потом просто зарубежные поэты, следом авторы альманаха “Вавилон”, журнала “Арион”, отдельно – поэты ташкентской и ферганской школ, ну и Бахыт Кенжеев, собственной персоной, лауреат фестивальной премии “Москва – транзит”. Но тем не менее уже на второй день все предсказуемо смешалось – и буквально, и метафизически. Фестиваль закончился поэтическим нон-стопом, в котором поэты зачастую выходили на сцену по мере прибытия, а потом вольный порядок выступления и вовсе восторжествовал. Население “Клуба на Брестской” равномерно распределилось по залу: кто-то слушал выступающих, кто-то общался, кто-то брал автографы и фотографировался с новыми кумирами, а кто-то и вовсе отдавал должное барной стойке. Известное дело, знаем: кто штык точил…
Что же касается беспорядка метафизического, то воспоминания о фестивале так и не выстроились в стройную пирамидку, где каждому участнику отведено особое и продуманное место. Не вышло – и слава богу! Получившаяся сборная солянка оказалась милее первоначально задуманных французских блюд, общее полотно вышло лучше отдельных деталей.
В истории русского литературного языка есть любопытный этап. Перед тем как принять “окончательный” облик, он прошел через стадии диглоссии (сосуществования двух разных языков – русского и церковнославянского, которые воспринимались как разные регистры одного языка) и двуязычия (результат смешения двух языков). Это во многом определило те стилистические проблемы, которые стояли перед создателями общего литературного языка. Нелегко было обрести единство в разноголосице архаизмов и заимствований, просторечных и высоких слов.
Поэтический фестиваль частично воспроизводит подобный сюжет. Кто знает, может, таков оптический эффект от совмещения несовместимого, но современная поэзия кажется находящейся скорее в стадии смешения языков и наречий, нежели четкого разделения. Два столетия назад русский язык дождался человека, который сумел осознать и переплавить все его стилистические противоречия, а заодно и научить соотечественников читать и понимать русские стихи. Дождемся ли на этот раз?
Александр ТУРИЛИН
Ведущий рубрики Дмитрий БАК