Опубликовано в журнале Октябрь, номер 10, 2003
Жизнь неспроста непроста…
Рейн (младший)
“ФЛЮГЕРЫ”
По весне речное плавание особенно дразнит морских людей манящей близостью густо поросших нежно-влажной зеленью берегов, четким силуэтом накрененной церквушки, мудро поставленной нашими предками на небольшом округлом холме; а уже через некоторое время глядишь – и дачками скромными, досчатыми, конца семидесятых, опьяневшей от всего зеленого коровой, скупыми сотками огородов, вагончиком столыпинским; наконец, заводской трубой кирпичной наплывает провинциально низенький город… Тогда (в зависимости от настроения капитана) за-
гремит, посыплется с грохотом якорная цепь из клюза и высокобортное морское судно, постепенно разворачиваясь по течению, встанет носом туда, откуда и пришло, – на север. Тут обычно у ретивой моряцкой молодежи и взыгрывает кровушка и дело кончается (или начинается) тем, что спускают шлюпку, если, конечно, не удалось подозвать какой-нибудь проходящий мимо катерок, и отправляют на вожделенный берег десант – примерно в пять-шесть человек, желающих вместо такого необходимого сна между вахтами немного поиграть в Марко Поло. И тогда кто-нибудь из комсостава обязательно назначается главным.
На роль эту, как показывали предыдущие десантирования, нелегкую и малоприятную, в последнее время почему-то напрашивался электромеханик. Он, только случай какой представлялся, возможность мало-маль-
ская, тут же сходил на берег.
В кают-компании заглазно посмеивались и над молодым “десантом”, и над элмехом, но при этом всегда немножко и завидовали.
Первое, чем группу “десанта” незнакомый городок удивил, – это табличкой на неказистом одноэтажном доме: “В этой школе… учился… Василий Иванович Чапаев”. Конечно, попутно вспомнили и ординарца Петьку, и соратницу его, темпераментную пулеметчицу из популярных о ту пору анекдотов. Однако некая неясная задумчивость все ж таки посетила обычно такие незадумчивые матросские головы, нечто на тему “миф и реальность”: необходимость даже для героев гражданской войны ежедневно ходить в школу… Впрочем, сие нечастое для плавсостава философствование таких уж видимых следов по себе не оставило, и вскоре уже удалые морячки пошли искать, где б им расслабиться да выпить что-нибудь.
Пространство города N само подсказало: нашли какую-то кислятину – “плодово-ягодный” портвейн – в ближайшем магазине. Уселись на скамейке неподалеку, в сквере. Кто-то вытянул из кармана предусмотрительно прихваченный складной туристический стакан…
Не отказался смочить горло и элмех, и вовсе не только потому, что от коллектива родного отрываться не хотел.
Вполне понятное песенное желание пойти “туда, где можно без труда найти себе и женщин, и вина” по части женщин имело весьма мало шансов к исполнению, ибо бордели всех разновидностей запретила Софья Властьевна, а общежития женские днем, как водится, пустовали: студенточки – учатся, ткачихи – заняты социалистическим, свободным трудом.
“Десант” угрюмо шатался по улицам города, пока не набрел случайно на краеведческий музей.
Кстати, в предыдущем городе тоже аналогичное культучреждение без внимания не оставили, и теперь, кто в прошлый раз сходил, массивному резному креслу светлого дерева обрадовались, как старинному знакомому. Спинка его – упряжная дуга, подлокотники сделаны в виде топоров, ножки – копыта конские, а на сидение брошены вырезанные из дерева большие теплые рукавицы. Мода на такие кресла была когда-то в начале прошлого века у волжских купцов. Осколки древних глиняных горшков, изъеденные зеленой окисью бронзовые кинжалы, наконечники стрел, серебряные арабские монеты – тоже на глаз ничем особым не отличались от более северных находок: люди с того же этажа, те же обычаи, те же устои, те же преграды, те же испытания. А как жить “по прави”?
Выходили из той же двери, что и входили.
Вдоволь нагулявшись по улицам, моряки еще портвейном впрок отоварились, а потом “главный”, взглянув на часы, бросил:
– Пойду я. А вы – чтобы к пяти все на причале были!
“Десант” отсутствующему взгляду элмеха не удивился и после короткой паузы загалдел:
– Не-е…
– А чего?.. Чего нам делать?
– Виленыч, мы вас проводим. Мы же знаем, вы на главпочту.
“Главный”, слегка смутясь, пожал плечами.
– Как хотите. – Подумал: “Может, так оно и лучше, в случае чего рядом буду, с ними”. – Только чтобы тихо там.
На главпочтамте чинно и прохладно. Немноголюдно. Пахнет клеем, сургучом и мокрой собачьей шерстью.
Возле окошек “Письма до востребования”, “Телеграммы” стоят всего несколько человек. Сидя за столом посреди зала, кто-то задумчиво, будто дилемму кабалистическую решает, мусолит, покусывает колпачок авторучки. Кто-то только что сверил свои часы с настенными и, ювелирно уничтожив минутное расхождение, сотворил для себя “новое время”. Переговорные кабины были почти все пусты.
“Десант” уважительно притих, потом занялся покупкой конвертов и марок. А “главный” их, тридцатилетний, физически крепкий мужчина, оплатил десять телефонных минут разговора и, стоя в кабине с прижатой к уху трубкой, слышал лишь гулкие удары собственного сердца.
Наконец, сквозь попискивание и шуршащую мелодию эфира, побеждающего пространство, донеслось до замирания знакомое, устало вопросительное:
– Да-а?.. – Потом: – А-а… Ты?..
– Да, это я. Послушай…
Что говорят в подобных случаях? Мало кто не знает, не вспомнит. Да и не так важны слова, как паузы, дыхание, интонации…
Месяцем ранее, когда элмех звонил ей из Ленинграда, из-за скверной слышимости телефонистки по цепочке через всю европейскую часть Союза, от одного моря до другого, передавали: “Он вас любит… вас любит”, – хотя он этого слова и не произносил. А в этот раз он все повторял: “Уже всего-то шестьсот сорок миль осталось…”
– Уже скоро приду, и мы с тобою все… Мы все…
(“Решим? Уладим”?)
Он не договорил, она перебила его, шпильку подпустила:
– Конечно, конечно, но что-то ты слишком долго плаваешь, мой Одиссей…
На его счастье, Гомера не проходят в мореходке, и ничего о Пенелопе с женихами он не знал, однако это ее “слишком” уловил.
Тридцатилетние мужчины, как правило, влюбляются уже в таких, кто в самом деле стоит этого. А если она старше почти на десять лет, при этом выглядит куда как лучше его сверстниц, если дважды замужем была и дважды сама оставляла мужей (по причине ему пока еще не известной), благородных профессорских кровей, архитектор, сама управляет отделом, сама водит автомобиль, сама… Когда такая вот, и все сама, и все нипочем, конечно, еще сильнее разжигает любовь.
Уже слышались гудки отбоя из трубки, но элмех, помаргивая, все топтался в кабине. А в это время распахнулась соседняя нумерованная дверь, и, пригнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, появилась девушка.
Совсем было заскучавший судовой “десант” приветствовал явление великанши гулом насмешливого восхищения, забыв сполупьяну о подобающей почтамту тишине, и вслед за нею потянулся к выходу.
– Девушка!.. Вы баскетболистка?
– Слышь-ка, ты, достань воробышка!
– Сходим, что ли, на танцы вечером?
Непропорционально маленькое, нежное личико гигантши пошло красными пятнами, в глазах появилась затравленность…
Она ссутулилась, напряглась.
Как ей, должно быть, хотелось стать хоть немного меньше!
Виленыч весь осадок неприятный, все раздражение после телефонного разговора выплеснул на свою судовую шпану. Шуганул так, что молодежь даже удивилась вспышке его гнева. Однако огрызнуться никто не решился, только ворчали ребята маловразумительно.
– Отваливайте отсюда! Живо! И чтоб к пяти на причале были!
Для самоутверждения один моторист обнял другого моториста, и они в два голоса загорланили: “Колокольчики-бубенчики”.
Гигантша еще сильнее ссутулилась и совсем растерялась.
Пожилая почтмейстерша, отделенная стеклом, пригрозила палочкой с жидким сургучом на конце.
Мокрая беспородная собака задрала бородатую морду и тявкнула осторожно.
Те, кто до того покусывал авторучки, почему-то вдруг принялись бойко писать, воздавая должное потоку сознания.
А подвыпившие мотористы продолжали горланить: “Как люди женятся и как они живут, вам колокольчики-бубенчики споют…”
– А ну заткнитесь!.. В ментовку захотелось? – рявкнул “главный”. – Давайте отчаливайте, ну…
Права качать не стали, отошли сокрушаясь: “Виленыч, Виленыч”.
– Спасибо, – вздохнула с облегчением великанша, когда “десант” наконец скрылся за углом почты.
– Да не за что. Вы извините уж… Подвыпили они. Матросы, мотористы… Молодые…
– А вы… Капитан их, да?
– Ну почему сразу капитан? На судне комсостава много.
– Да, наверное. – Она с готовностью кивнула.
А он вздохнул. Ему в этом, теперь уже ненужном, городе четыре-пять часов еще болтаться предстояло одному. Он молод и здоров был, и после всяких треволнений ему всегда очень хотелось есть.
– Не знаете ли, где здесь какая-нибудь столовая имеется?
– Столовая? Я тоже нездешняя. Только третий день тут. Ой, подождите, подождите… Кажется, если по той вон улице идти и повернуть потом направо, там нечто общепитовское…
Они и не заметили того, что уже идут вместе.
– А вы откуда сами будете?
– Из Ленинграда. Питера… Вот, по распределению сюда…
– О!.. Питер…
И он ей со смешком рассказал, как, приехав принимать судно в марте, обогревал каюту трехсотсвечовыми электролампами. А чтобы заснуть, глаза плотно завязывал казенным полотенцем.
Спутница его сочувственно кивала, морщась жалостливо.
“По той вон улице” столовой никакой не оказалось, хоть поворачивай направо, хоть налево. Великанша была этим смущена. Решили пойти к набережной: уж там-то что-нибудь перекусить найдется точно. По дороге встретили мороженщицу.
Мороженое запили газировкой у киоска.
На электромеханика напала говорливость. Он принялся рассказывать ленинградке о неизвестных ей поросших мхом старинных шлюзах на территории судостроительного завода, о старой ели рождения тысяча девятьсот второго года, что высоко над землей подняла фрагмент могильной ограды некоего статского советника в запущенных глубинах кладбища Александро-Невской лавры.
– А вы-то что там делали?
– Бродил, – хмыкнув, пожал плечами элмех.
Они уже сидели в кафе на набережной и опять ели мороженое, правда, теперь уже в холодных алюминиевых вазочках. Кроме мороженого и кофе, ничего больше в кафе не было.
Сидеть за столиком у самой балюстрады и посматривать на реку было бы очень хорошо, если бы только не настоятельное желание избавиться от выпитой газировки, кофе, утреннего чая…
Электромеханик уже не первую минуту с тщетной надеждой озирался исподтишка, но с его точки обзора ничего обнадеживающего не наблюдалось. Зато с противоположной стороны столика…
– Вы извините. – Она с деланным смущением улыбнулась. – Сейчас я вернусь.
Он проследил за ее маршрутом до некоей видной сквозь кусты обветшалой постройки.
Вернулась, в самом деле, скоро.
– Там и “эм” тоже есть, – сказала она без той южной жеманности, к которой он так привык в родном городе.
Хождение в “М” и “Ж”, по его упрощенно-палубному восприятию, так сблизило их, что он тут же перешел на “ты”.
– Вон, посмотри, – на реку указал ей. – Видишь большой морской буксировщик? “Спасатель” на борту написано. Запомнила?
Она всмотрелась, щурясь близоруко.
– Да. Вижу. Солидный джентльмен. Ваш корабль?
– “Корабль” – на военке. Там он – единица военфлота. Но неважно… Вот глянешь завтра на реку, если будет стоять здесь, если не ушли мы, тогда я завтра… Я буду ждать тебя. Где скажешь. А знаешь, давай-ка лучше прямо здесь, на этом месте и встретимся, чтоб нам не заблудиться в этом городе. Идет?
Она согласилась. Так быстро, что это даже слегка насторожило его.
– Хорошо… Тогда до завтра… А сейчас, простите, я, правда, очень спешу, опаздываю уже.
– Куда это? – вдруг совершенно неожиданно вырвалось у него. “Не надо бы “кудыкать”, кто я ей, муж, что ли?” – отчитал он себя.
– В отдел культуры. По трудоустройству. – Ей явно понравилось такое непосредственное проявление интереса. – Я вам завтра… – Она улыбнулась, как улыбаются все женщины весной, вне зависимости от того, какого они роста. – Вы так хорошо про елку девятьсот второго года и про шлюзы говорили, что мне захотелось вам свою коллекцию флюгеров показать. Если, конечно, захотите.
Флюгеры? Он и не сразу понял, что это такое. Но вот слово “коллекция” направило течение его мыслей в нужном направлении: коллекции, если они частные, всегда ведь бывают в домах.
– Я побежала, – почему-то шепотом сказала она, будто кто-то мог их сейчас подслушать. И шепоток этот ее в считанное мгновение сложился в тайну. А еще ему показалось, что и сам шепот, и интонация, с какой произносились слова, в какой-то степени заменили поцелуй, который был бы преждевременен и нарушил бы естественный ход событий.
– А что мне одному здесь делать до пяти? Погодите, я провожу вас…
– Ну хорошо. Только учтите, я ведь быстрым шагом…
Она, действительно, сразу же зашагала, как Петр I, и не отставать от нее было не так-то просто. Но все равно он в разговоре успел узнать, что она – арфистка, после консерватории полгода без работы маялась, и вот – вакансия… “Кому звонила? – Замялась несколько. – Своему жениху. А вы жене звонили, да?”
– Нет, – сказал он, глядя ей в глаза и радуясь, что не врет.
Их пеший пролет через город N не был оставлен без внимания аборигенами. Скуластый старичок с бородкой клинышком, очень напоминавший бы небезызвестного вершителя Великой Октябрьской, если бы не кожаная ермолка и остроносые татарские чувяки, даже остановился, заглядевшись на странную пару, улыбнулся щербато.
– Катын большой, совсем болшой!.. Болше тэбе… Мужчина. Моряк. Хи-хе…
Электромеханик пожалел, что из-за арфисточки не может сейчас обложить В. И. Ульянова вполне заслуженным боцманским матом.
Арфистка же на старика и не посмотрела даже. Привыкла, видимо.
Около здания с гладкими колоннами, где, судя по табличкам на фасаде, располагалось множество местных учреждений, вдруг вспомнилось: о часе встречи ведь не условились!
Догнал уже на лестнице.
Один остался. Впору идти опять на главпочтамт, звонить, через шестьсот миль нечто договаривать…
“А?..” – спросил себя он.
Нет, не хотелось.
Зашагал вниз по наклонным улицам к реке.
Звучали в голове обрывки разговоров с Дылдочкой (так про себя он окрестил ее), мелькали кадры встречи. И если свежие воспоминания могут иметь какую-то подсветку, общий окрас, то он был светло-сиреневый, как зарождающийся на востоке день, его начало… И если есть у первой встречи воздух свой, то он, конечно, свежий, новый, не тот, что в непроветренной, накуренной комнате или каюте.
Впрочем, тяжелый дух и под открытым, чистым небом может быть.
От молодежи из туристского “десанта” несло тяжким похмельным перегаром. Сидели они кислые, усталые, с одним желанием как-то поскорей добраться до судна, чтоб пообедать, если что-нибудь осталось на их долю, да завалиться поспать немного перед вахтой.
Течение медленно несло городской мусор мимо причала. Покачивались на мелкой волне, терлись бортами о причал несколько катеров, моторки.
– Ой, и безынициативные же! – с первого взгляда оценив обстановку, хмыкнул элмех. – У кого осталось что-нибудь? – И сам же первый полез в карман.
Уже через минуту один из катеров заурчал мотором, а не прошло и десяти, как весь “десант” был на борту своего судна.
Кокша после недавней выпивки со склеротическим румянцем на дряблых щеках выставила на пластиковый узкий стол кастрюлю остывших макарон, конечно же, “по-флотски”.
– Тарелки сами в камбузе берите, коли хочете. Шляются где-то п…рики…
Ее дальнейшая программа на судне была уже известна: начнет швырять тарелки, ворчать, что “вот попала на безмудый пароход”, если никто с ней не запрется на часок в ее каюте. Эту повинность иногда кэп добровольно возлагал на себя, тем более что с кокшей они почти ровесниками были. Но он втридорога приобрел две бутылки водки там же, где и кокша, на топливной барже, и теперь в сладкой прострации валялся в каюте.
Дальнейшую его программу электромеханик тоже знал, причем лучше других: с тяжкой, похмельной ломкой кэп проснется, и у кого он спиртик-то будет требовать? Именно. У электромеханика! Ведь тому же всегда положено иметь определенное количество этой универсально ценной жидкости для “протирания “щеток” электродвигателей”. А протирать “щетки” можно и бензином… Так что электромех (особо на электроходах) лицо более чем влиятельное.
Расставаться со своим жиденьким капиталом элмеху вовсе не хотелось. Однако в этот раз он сам без просьбы заранее щедро отлил, вертя нос от испарения, примерно пол-литра спирта; а когда кэп действительно потребовал его к себе в каюту, еще услужливо прихватил с собою для разбавления воду. Да не простую, а газированную, из автомата, что в машинном отделении! Это за неимением шампанского. Известно, как пузырьки его убойно алкоголь разносят в организме. А чем газировка хуже будет?
Утро…
Под солнцем темная река местами серебрится рыбьей чешуей. Ей весла идут, этой реке, весла тяжелые и колесные пароходики.
Корова словно на ночь никуда и не уходила. Такая же ошалелая.
Вдоль берега гоняют на разукрашенных велосипедах мальчишки, отпустив рули и расставив для равновесия руки.
Спирт и пузырьки свою задачу выполнили на отлично: в дальнейшей отключке капитан спал на койке. А электромех в назначенное время сидел уже за столиком кафе и ковырял первую порцию мороженого, фляжка-союзница хорошо разведенного спирта надеждой грела душу сквозь карман куртки.
“На квартире… у нее… Ведь обещала же она коллекцию показать… А где еще коллекции хранят? Вот как раз там… под крышей… фляжечка моя и поможет настроению!”
Арфистку-Дылдочку он издали заметил.
Спешит. Размашистым петровским шагом аллею наискось пересекает. На реку смотрит: стоит ли там судно? Скользнула взглядом, увидела его и… Нет, не засияла. Маску равнодушия накинула и взгляд притушила. А это элмеху показалось еще дороже, еще важней, чем радость откровенная.
Сокрытое, думал элмех, всегда подозревает нечто большее, чем явное. И, весь светясь щедростью победителя, внутренней радостью, он еще издали поднял приветственно руку. И новая эта радость, и нежность новая отодвинули куда-то тяготы его основной любви.
– Значит, вы не ушли? – остановилась Дылдочка у столика, ожидая, что элмех, как подобает галантному кавалеру, все-таки встанет и отодвинет перед ней легкое пластмассовое креслице. Но вместо этого он почему-то сразу же предложил ей порцию мороженого, которым она еще вчера объелась.
– Не-ет, спасибо… – Помотала головой. – Горло б не простудить.
– Но ты же не певица… – Он улыбнулся, радуясь самому факту ее присутствия.
– А у меня, между прочим, совсем неплохое колоратурное сопрано. Когда-то даже стоял вопрос сменить специальность, всерьез заняться вокалом. А то с моим-то ростом за арфой… Я лучше кофе выпью, с вашего позволения.
– Конечно. – И он снова улыбнулся, любуясь ею, веселым оживлением на ее лице.
Если честно, элмех в глубине души не слишком-то высокого мнения был о себе, случалось, комплексовал в интеллигентных компаниях.
Принесли кофе, и герой наш планам вопреки позабыл об экономии, достал фляжку и плеснул в ее чашечку по самый ободок.
– Так вкуснее будет.
– А что это? Спиртное?
– Ну что, покажешь свою коллекцию?
– А как же!.. Вот выпью кофейку – и пойдем. – Чуть отхлебнула. – Вкусно.
Кофе допито, и мороженое съедено. Он с юмором рассказывает ей о вчерашней обстановке на судне, может быть, чуточку и привирает для интересности. На взгляды прохожих странная пара внимания уже не обращает.
Арфистка слушала внимательно.
– Как же ты можешь там в такой вот среде?! – Она впервые “ты” употребила.
– Я уж десять лет, как мореходку кончил. Да и до того еще… Последние два курса заочно окончил. – Пожал плечами. Вздохнул нарочито шумно. – И где же твоя коллекция? Сегодня доберемся до нее?
– Сейчас уже. Кажется, за тем углом. – И через несколько шагов длинной рукой взмахнула указующе: – Видишь? Да вон же особняк, такой весь сверхкупеческий. И петушок на крыше… Увидал?
А как же. Конечно, “увидал”. Ржавого, плоского петуха на шпиле островерхой кровли и, кажется, кое-что начал понимать. А Дылдочка уже следующий флюгер ему показывала.
– Вон, чуть-чуть правее, там кораблик виден, парусник…
В самоувлеченности своей, восторженности, слегка утрированной, она не сразу заметила нехватку соответствующей реакции у спутника. А когда заметила, с высоты своего роста поспешила виновато заморгать удивленными детскими глазами.
Однако не все так просто – на самом-то деле это он на нее смотрел с высоты опыта своего.
– Ты мне так хорошо вчера рассказывал про деревянный шлюз и про ель, которая подняла ограду, что мне тоже захотелось поделиться с тобой своим самым… А ты подумал…
А он-то и сам на себя уже кипел, сердился за свой промах.
“Как можно было услужливо услышать лишь слово “коллекция”, проморгав полностью “флюгеры”?! Разве же могут они дома находиться?
А все мой голод моряцкий, все моя задуренность, нормального берегового мужчины недостойная!”
– Квартирная хозяйка мне сказала сразу, чтоб не водила мужиков… – Она продолжала виновато моргать.
– Все, ладно, – отмахнулся он. – Кончили. Где здесь кино близко, знаешь?
– Где-то “Волга”, в двух кварталах. А вот что там идет…
– Какая разница?! Пошли.
В кинотеатре устроились в самом последнем ряду, хоть зал был на три четверти пустым: шел фильм “Коммунист”. Элмех, вспомнив мемориальную табличку на здании школы, В. И. Ульянова, чуть не обложенного матом, подумал: “Какой странный все-таки город, как он приобщен к революции”.
Место для Дылдочки, видно, было привычным из-за роста. Зато у элмеха свои планы имелись. И нельзя сказать, будто дама была против них: вскоре выяснилось – даже наоборот. (И это несмотря на могучего Урбанского! Вот кто арфисточке пару бы составил!) Однако для дальнейшего развития событий кресла киношные были не приспособлены, да и какое-никакое наличие зрителей тоже удерживало.
Они вышли из кинотеатра с натруженными губами, чуть обалдевшие, разнеженные. Дылдочка, если бы рост позволил, склонила бы головку на плечо спутника.
В мечтательной прострации она пробормотала, будто слышала, что здесь, в том же прибрежном парке, какая-то аллея есть, где вечерами, ночью каждый кустик дышит… Элмех вздохнул: до ночи еще было очень далеко! Тем более ему бы следовало вечером все же побывать на судне. Пока же они дружно пришли к решению, что следует немедленно посетить “М” и “Ж”. А заодно и мороженого поесть там же рядом.
Болтали. Откровенничали. Арфистка рассказала, что у нее жених есть. Поедет ли он в эту глушь из Питера? Она вздохнула, и наш герой сочувственно дал хлебнуть ей из фляжки. О книгах говорили. Элмех сказал:
– Да у меня одно плечо уже, похоже, выше другого стало, столько я на локте, в каюте лежа, перечитал.
Он, правда, в последнее время много читал. И на берегу, и в море. И на перегон с собою книги взял, из ее библиотеки, дореволюционные, с экслибрисами деда-профессора.
В музей сходили. Тот же самый, краеведческий. Там элмех, показывая арфистке кусочки позеленевшей бронзы, сломанные клинки, наконечники стрел, все толковал о скифском “зверином стиле”, о том, что вокруг полно древних курганов “четвертого – шестого веков, вероятно”…
– Откуда ты все это знаешь?!
– Читал… Интересуюсь.
Интересоваться вплотную историей, археологией он начал сравнительно недавно: “У нее фотография, любимая собака, джаз, а у меня… пусть будет охота на тюленей, история, археология, антропология… Красиво! И от собаки Фуки далеко, и от чешских журналов “Фото”.
А когда вышли они и где-то в подъезде, отхлебнув из фляжки, принялись целоваться, арфистка вдруг всплакнула, заколотила по его плечу довольно тяжеленьким кулаком, захлюпала сразу покрасневшим носом.
– Почему так?.. Почему?! Целый месяц ты где-то на Охте шлялся, в Питере… Какие-то шлюзы, могилы старые… Ну почему ты там не разыскал меня? Почему?
А когда вновь оказались на улице, солнышко уже сильно склонялось к западу, и правдашние слезы арфистки зарадужили маленькими линзочками.
Элмеху не в первый раз явилась мысль, что вечером, наверно, несмотря на все теперешнее пренебрежение дисциплиной хорошо бы на судне быть!
“Может, взять да на причале с каким-то катером договориться, деньги дать, чтобы пустили нас в каюту на полчаса?”
И тут же отверг эту идею: во-первых, потому, что мудрым чутьем (явно мудрее, чем он сам) ему не захотелось сводить встречу с арфисткой лишь к такому вот “полчаса”, а во-вторых, кто ж знает, на что способна плавсоставская шпана? Вернее, он-то как раз очень хорошо знал, на что она способна.
“Еще навалятся да скрутят меня, а ее – на очередь пустят. Что, разве такого не бывало? Не слыхал? И кулаками ведь не отмахнешься. Что я при себе имею? Разве что только флотский пояс с бляхой?.. Так в помещениях с низкими потолками… А где на флоте есть другие? Известно, бляха – не оружие… Ей простор нужен для размаха”.
Некий прохожий в серой клетчатой шляпе, с фотокамерой на груди спросил у элмеха: “Как пройти к?..” Элмех даже не понял толком куда и о чем, собственно говоря, речь идет. Дернул плечом. “Не знаю. Не здешний”.
– И в Питере вот тоже… Чего это у меня люди дорогу все время спрашивают?
– Облик привлекательный! – может, всерьез, но с улыбкой высказалась арфистка. – А ты имеешь претензию мужественным, суровым быть, да? – Заметила, что он обиделся. – Да ради Бога, каким хочется тебе, какой есть, таким и будь. – И обняла, и умудрилась даже голову на плечо склонить.
И он внутренне согласился не попасть сегодня вечером на судно.
“Дело не в том, – думал он, – что без “последней близости” прямо никак уж нельзя обойтись. Хотя молодой мужик, скоро вот уже два месяца как не имел этого. А все равно без этого отношения какие-то неполноценные…”
Вдруг он сам, немного дивясь своему порыву, довольно путано изложил все это арфистке. А та в ответном приступе ненужной сверхоткровенности товарищески посочувствовала ему, признавшись, что у самой это всего только неделю назад было. Он, разумеется, надулся, хотя понятно было, что обета верности заранее до встречи никто из них друг другу не давал.
Наконец солнце, большое, красное, какое-то сквозное, будто иллюминатор на тот свет, торжественно, словно бы навсегда, стало в заречные лесостепные дали опускаться. И молодые люди пошли разыскивать воздыхательную аллею.
Нашли…
Но только не аллею, а полянку с расставленными по периметру скамейками, которые, за малым исключением, были уже заселены парочками соответствующего возраста. Возможно, где-нибудь неподалеку действительно имелась и аллея аналогичного предназначения, однако они молча решили, что и это место их вполне устроит.
Уселись…
Темнело плохо. Медленно. Впрочем, многие на других скамейках полного наступления темноты вовсе не собирались ждать. Элмех с арфисткой последовали их примеру. Принялись на ощупь знакомиться друг с другом.
…Секунду, чтоб только воздуха глотнуть успела, и вот бьет уже девочку, бьет мелкая дрожь, а потом… потом она вдруг выдыхает: “Все!..” И обмякает. Такая большая. Такая сильная и слабая одновременно. И отстраняется, как от чужого. Как от чего-то ненужного, лишнего. Но это на мгновение одно лишь.
– Со мной такого со школьных лет…
“Рано начинают северянки”, – с легкой ревнивой горечью подумал элмех и вытянул фляжку из кармана.
– Хочешь?
И в это время вдруг нагрянула милиция. Двое коренастых грубоголосых блюстителей порядка и законности с коренастой же, грозно порыкивающей овчаркой на поводке выхватывали из темноты конусным светом яркого фонарика то одну, то другую парочку.
– Что здесь делаете? Документы!
После недолгих переговоров с отлепленным от скамейки обалделым пареньком милиция пошла дальше по кругу.
– Началу моей карьеры в этом городке не хватает только привода в милицию! – печально констатировала Дылдочка. – У тебя деньги при себе остались?
До того старательно искавшие отъединенности парочки, теперь потянулись друг к другу за общением.
– Дань собирают, – заметила негромко пышнотелая девица с соседней скамейки.
Так или иначе, но вскоре патруль, не обойдя всю воздыхательную полянку по периметру, покинул ее.
– Кажется, ты собирался дать мне выпить?
Глотнула и чуть было не закашлялась. Потом еще раз глотнула, потом…
– У тебя куртка, – сказала, – снимай. Пошли вон туда. – И показала за спину в темную массу густых кустов.
Вернулись они оттуда скоро и в ожидании рассвета сидели до утра на “своей” скамейке. Обнявшись, грели души. Разговорами, молчанием, взглядами…
– Тебе на пароходе ничего не будет?
– Обойдется как-нибудь.
– Хотела бы я относительно себя быть такой уверенной.
– Как может твой жених что-то узнать?
– Другое совсем. – Мотнула головой. – Ты ведь даже не удосужился в аптеку заглянуть.
– А ты и не сказала и не напомнила?
– Неудобно про такое… Да и так свалилась эта встреча… Так нагнала она нас.
Молчали долго.
– А почему флюгеры? – вдруг спросил он больше для того, чтобы заполнить слишком затянувшуюся паузу. – Почему не мемориальные доски, к примеру?
“Не флюгеры, а флюгера, во множественном числе всегда – флюгера, – подумала она, но элмеха не стала поправлять. – Странно, ты и я – уже множественное число. Хотя почему “ты и я”, а он, а она?”
– Кстати, – сказала арфистка, будто отвечая на его вопрос, – ты ведь не осуждаешь меня?
– Нет. – Он хотел добавить: “ни тебя, ни себя”, но промолчал благоразумно.
– И правильно. Это просто ветер. Ветер оттуда. – Она показала на север.
– Поспи. – Он поправил на ней куртку.
Она прижалась к нему и действительно скоро уснула.
Расстались они возле причала. Без всех тех лишних слов, за которые потом…
Она даже не оглянулась. Кто знает, может, спешила на главпочтамт, жениху звонить? А через три дня и электромеханик, опять волнуясь, звонил из следующего города архитекторше, сообщить, сколько миль еще осталось пройти.
КАК ОН НЕ НАУЧИЛСЯ ИГРАТЬ НА ГИТАРЕ
Шутки морские бывают жестокими шутками.
Из песни
От шторма прятались за островом Нежилым. Если охота выглянуть на палубу, он прямо впереди, перед глазами, плоский, песчаный, поросший кое-где кустарниковой мелочью, по своей родословной – из пустынь. Торчит высокая антенна над щитовым домиком диспетчерской. И все. Стоит ли ради этого на палубу высовываться?
Но и в каюте ведь не веселей. Валяешься на койке между вахтами, щекой подушку трешь под каждую волну. В иллюминаторе – то небо, то зеленоватая вода, то небо, то… И так до бесконечности. Лишь крохотный усатенький рачок секунды может оживлять картину, пытаясь зацепиться за стекло; но вновь сильно качнуло судно – он исчез. И это логер так валяет, хоть он осадистый. Катера-ярославцы рядом вон чуть не переворачивает. А логер и в океан по рыбу ходить может. Он раньше-то и был рыбачьим судном, пока его ни передали “Нефтефлоту”. Обслуга морской нефтедобычи. “Партия сказала: “Надо”, – мы отвечаем: “Есть!” Вон сколько вышек буровых повырастало в море на свайных трубчатых основаниях. И постоянно им чего-то надо. То бур какой-нибудь, то шланг армированный, а то две-три бутылки водки. На острове тихонько приторговывают этим. Ведь Нежилой жилым стал, все по-людски уже. И “травку” можно здесь достать, но только не сейчас: привоза нет – шторма. Вот кэпа и “ломает”, и лучше на глаза ему не попадаться. Да он почти и не выходит из каюты. Кэп – “местный кадр”, им – поблажки. А еще, может быть, правду говорят, что у него “рука” есть в пароходстве? “Э, мне-то что до этого? – подумал Яшка, моторист, на другой бок перевернувшись. – “Наше дэло тeмно, били б тилько грoши да харчи хорoши!” – как боцман говорит”. А харч-то, правда, неплохой. Уха севрюжья даже надоела! Да из голов она. Катерники все время браконьерят. Тушу – себе, а головы – им. Ну тут и радуются старпом и кэп: колпиту – коллективному питанию – экономия…
Веселый звонок всех на обед позвал. Ох, этот боцман!.. Ну Альфредыч… На электрическом звонке он пытается исполнить веселенькое – “Бе-ри-лож-ку!.. Бе-ри-бак… – Не-ту-лож-ки! – Хлебай-так…”
Яшка встал с койки, робу натянул и, качку преодолевая, в кают-компанию направился. Легкая толчея в дверях свидетельствовала о здоровом аппетите экипажа.
Столов в кают-компании или, как чаще говорят, в салоне, два. По левому борту – комсоставский, по правому – для всех остальных. За левым – кэп во главе стола, хмурый, черноволосый, смуглый, не поднимая глаз, не отвечая на “приятного аппетита…”, тупым ножом старается отрезать ломтик балыка. По левую руку от него стармех и второй механик, по правую – радист, Марконя. Он услужливо кэпу тарелку наполняет, старается полакомее выудить кусочки из бачка с ухой. Старпома нет: в город уехал за получкой.
Во главе правого стола – Альфредыч, боцман, “полуармян-полуфашист”, что означало – полунемец. Он, по его словам, “и Крым, и рым прошел”, бывалый дядя, половник называет – “разводящий”. Сам этим инструментом тарелки наполняет всем, кому молчком, кому с напутствием. “Ешь, рубай, Яшка. Пойдешь на службу скоро, там в армии припомнишь нашу уху, каликатес!”
Чуть дальше вглубь салона между иллюминаторами у стены – “окно в мир”, телек с зашторенным экраном, на случай качки бережно перепоясанный снизу и сверху резиновыми жгутами из аптечек.
Может быть, от жажды похвалы за свою стряпню, а может, просто общения ради в салон обычно несколько раз заглядывает кокша, пузато-тонконогое дитя промышленных окраин большого города, украшенное грязным фартуком. Время от времени она швыряется кастрюлями на камбузе и материт “безмудый пароход”. Тогда обычно вечерком Альфредыч наведывается к ней в каюту. Утром она вкусные пышки к завтраку печет или еще чего-то в этом роде. А боцман со смешком требует от команды бутылочной награды за труды. Хотя было замечено, что он и сам после подобной трудоночи в лирическо-расслабленном настрое пребывает. Однажды он под настроение рассказал, будто бы на Кавказе тут когда-то был целый район немецкий и со своей столицей Лениндорф. И немцев туда пригласили еще цари. “Какой-то Николай, не помню его номер. Ну а когда началась война, понятно…” Сам-то Альфредыч родился уже где-то в Забайкалье.
Когда кокша очередной раз сунулась в салон, кэп, рот скривив, ругнулся не по-русски, бросил ложку.
– Э-э, сколко можно пэрэц ложить?! – Вскочил, в дверях столкнулся с той же убегавшей кокшей. Отшвырнул ее.
Яшка не стал засиживаться за столом, чтоб вахтенному мотористу тоже дать возможность пообедать. Он пробурчал безадресно “спасибо”, в полтора шага коридор преодолел; выпустил шум движка, распахнув дверь в машину, и съехал на руках по трубчатым, отполированным до блеска именно этим упражнением перилам трапа. А вахтенный тотчас же устремился вверх. Яшка хозяйственно проверил уровень масла на работающем движке-вспомогаче, потом нашарил под стрингером припрятанную заготовку ножа, включил электроточило и так увлекся созиданием лезвия, что даже не заметил, как сзади подошел напарник, отобедавший уже.
– “Перо” мастыришь? Заделай и мне тоже, а?
Яшка лишь дернул головой, отстань, мол; понял, что прятать сейчас нож под стрингером не стоит. Свою поделку запихнул в карман и к трапу, да наверх не глядя, и… головой чуть не угодил прямо под юбку кокше! А та и рада. “У-ух… Кто мне попался в сети-то!” Подолом прямо накрывает дура старая. Насилу выпутался, оттолкнул. А та уже кричит вниз, что движок можно останавливать, ей электричество не надо на плиту. “Теперича уж только к ужину…”
“И очень хорошо, – подумал Яшка. – Пойду посплю”.
Поспать, однако, не пришлось. Только тихонько стал задремывать, как верхняя команда начала оббивать ржавчину на палубе. Такое ощущение, будто бы ты сидишь в цистерне, а по ней молотками! Вышептал Яшка мат многоэтажный, “Теорию устройства корабля” взял: “Может, в салоне посижу, позанимаюсь, зачет-то сдавать надо!” Но только он устроился за обеденным столом и стал вникать в идущие с античности премудрости судостроения, как наверху, над головой, забухали шаги – там капитанская каюта, “скворечня” рядом с ходовой рубкой – и кэп свирепо-жалобно потребовал, чтобы прекратили стук: “Э-э, дайте спат немного, э!..” И тихо стало. А Яшка вместо того, чтобы в тишине спокойно посидеть, позаниматься, поднялся и пошел, чтобы с комфортом в коллективе отдохнуть. Матросы с боцманом устроились на корме, курили. Люд местного происхождения сидел на корточках, Альфредыч – на своей зюйдвестке. А Яшка толстую “Теорию устройства корабля” сунул под зад.
– Старпом уехал, говорил: “Почистить правый борт, потом засуричим”. А этот вот – “Дай спат”…
– Ну наркота… А нэту… Ломает нашего хозяина. Чего?..
– Медведь тебе хозяин! В ЦК хозяева, не здесь. Кэп водки засосал стакан. Марконя дал. А ему “планчик” бы хоть полмастырки. А водка что ему?! Чем отравился, тем и лечись.
– “Наркота”… Анаша это… – Альфредыч лишь презрительно скривился. – Дальний восток… Там шмалят опий. Вот от него, да, от него только что жэнь-шень, “человек-корень”, лечить может. Э, кто там с краю близко? Ну-ка глянь, Марконя наш в радиорубке все? Да? С кем это он трекает?
Потом Яшка все же немного почитал “ТУК”. А потом вдруг перед самым ужином уже – звонки “машину готовить”. Что тут поделаешь? Пошли вниз Яшка, вахтенный механик и моторист второго класса. Компрессор запустили, двигатель главный маслом прокачали, машинный телеграф поставили на “товсь”. И сразу брашпиль заработал, загремела, натужно поползла в клюз якорь-цепь.
Как только вывернули из-под защиты острова, сразу ударила волна в скулу, ну и пошло валять. Минут через пятнадцать прогрелся главный двигатель, в режим вошел. Наказав мотористам: “Вы смотрите здесь”, – механик удалился к телевизору. А Яшка вскоре и моториста второго класса отпустил.
– Иди, пронюхай, куда идем! И подмени меня на ужин. Если швартовка будет вдруг, чтоб сразу же сюда!
Ему с ножом хотелось повозиться, а потом спрятать его без посторонних глаз; но уж качало слишком здорово, того гляди и пальцы на точиле сточишь. Нож спрятал, принялся по машотделению ходить вечным маршрутом от нижних ступеней трапа до точила. Что-то Есенин вдруг пришел на ум: “Го-ло-ва-моя-машет-уш-ша-ми-как-крыль-ями-пти…” Ладони приложил к ушам, изображая… Вдруг чей-то взгляд почувствовал! Поднял глаза – а на него с верхушки механик смотрит. Спустился вниз, прокричал в ухо:
– Ты чего?
– А ничего. Так просто. Нельзя?
– Иди поужинай.
Поужинал. Вниз возвратился. И почти сразу же – швартовка. Трудная! Валяет. Бьет о сваи буровой, прямо корпус весь дрожит! Перегорают, гаснут лампочки! Тут уж все трое, два моториста и механик, насилу успевали управляться. Всего, наверное, две-три минуты простояли, потом – “средний назад”, потом на “стоп” скакнула стрелка телеграфа, а после – “полный вперед”. Ну и пошли, пошли. Валять поменьше стало, поскольку по ветру уже.
Механик сходил на мостик, возвратился и в остром желании хоть с кем-то поделиться на ухо Яшке, мотористу, стал кричать:
– Я тоже думал: нас послали из диспетчерской… А это мы за “травой”, выходит, чапали сюда! Вот взяли сейчас кусман на несколько мастырок да и обратно повернули. Все! Марконя выискал по рации, на их волну сел… Выискал, у кого “планчик” есть на буровой. Н-ну б…! – Слов больше не нашел, хмыкнул, обдав камбузным духом макарон по-флотски, кои на ужин были, и к трапу двинулся. – Ладно, я близко здесь. Чуть что, я сразу… Помогалу твоего отгоню от телевизора и пришлю.
Как только он ушел, а моторист второго класса спустился вниз, Яшка сказал:
– Я близко здесь, чуть что – зови… – И тоже удалился.
“А чего баловать? Пусть молодой приучается”. Чтоб не попасться на глаза начальству, он сразу прошмыгнул в нижний салон для рядового состава, доставшийся в наследство от рыбацкой жизни логера. Возможно, у рыбаков народа было больше? А может, и считалось, что гордый комсостав не пожелает харчиться вместе с рядовыми? А в “Нефтефлоте” на судах повсюду только две трети экипажа ходит, чтоб получать “недостающие”, то есть еще ползарплаты, “за себя и за того парня”. Так повелось: зарплаты негустые. И горничных не держат тоже на небольших судах. А кокше одной, понятно, не с руки вверх-вниз с бачками да посудой бегать. Этот салон она использует, храня картошку там на расстеленном брезенте. (Похоже, это был “аварийный пластырь”, если внимание обратить на петли из просмоленного каната по углам. Но кто на это обращал внимание?) Здесь на стене висел, чуть покосившись от качки, портрет Ленина, а где-то, по углам пошарив, и Сталина, наверно, можно было разыскать. На полке ожидала умелых пальцев коллективная гитара. Были чайник и электроплитка. Здесь собирались иногда – подальше от начальства, – чтоб поболтать, попеть, почифирить.
Яшке давно мечталось овладеть гитарой. Представлялось: вот он сидит, левую ногу уперши во что-то, правая рука лежит на струнах, а пальцы левой обхватили гриф… Гудят послушно басовые струны… И льется, льется, теребя душу: “…колыхались плюмажики.// И в таком бутафорском, смешном экипажике // Вы поехали к Богу на ба-а-ал…” Или: “Ло-ошадки-и слушали // И-и бу-удто по-о-оняли, // Мигом на го-орку взошли-и. // Нуте, ро-одимые, // Слу-у-ушайте, милые-е. // Пу-уть недалекий лежи-ит…”
И он уже, действительно, гитару с полки снял и левую ногу на картошку водрузил. Но про “плюмажики” разучивать Яшка совсем не собирался. Это просто засело как-то в памяти. Тетя сидит, и что-то штопает, и напевает, напевает, сведя брови… Вот так и въелось навсегда! А он хотел хоть пару-тройку песен взять на вооружение. Хотя бы “Планчик” тот же. Ему подумалось, что, в самом деле, хорошо бы сейчас хоть полмастырки “планчика” курнуть. Сразу и вахта бы пошла быстрей! И похренизм такой в душе!.. Вздохнул он, попробовал хоть аккорд “елочка” освоить. “Самоучитель” отсыревший лежал обычно на той же полке, что и гитара. Однако Яшка стойкой аллергией на всякие письменные инструкции страдал. Он брови свел по-тетиному и смело дернул струны.
Шу-утки морские бывают ж-жестокими шутками.
Ш-шутки морские страшнее, чем страсть и любовь.
Шутки морские бывают суровыми шу-утками-и!
Раз рассказал я, и тру-удно рассказывать вновь!!!
Вдруг он почувствовал, будто картошка под ногами как-то по-странному качается, плывет!.. Глянул – а вокруг брезентового пластыря вода! Какие-то мгновения Яшка соображал, прежде чем броситься наверх; потом взлетел по трапу, перешагнул метровый коридор, а уж по своему родному трапу привычно съехал на ладонях. Напарник, моторист второго класса, спокойно восседая на табурете перед шкалой приборов, спросил:
– Чего ты? Все в порядке. Ты посиди немного. Я – в гальюн…
– Давай-ка быстро слани поднимаем!
– Зачем? Почему?
– По кочану! Давай, давай…
Подняли тяжелый лист рифленого железа. Внизу – уже под самый маховик главного двигателя – плескалась вода, подкрашенная радужными разводами дизмасла!
– Беги, зови механика! Только если он на мостике вдруг – по-тихому. Я пока осушительный насос включу.
Механик слетел по трапу вниз не хуже юных мотористов и все сразу понял. А что тут было не понять? Насос исправно трудится, вода не убывает, даже наоборот…
Потом в машину кэп спустился, бледный до сероватости, как-то по-странному спокойный. Он перекинулся с механиком парой коротких фраз, всех осмотрел, словно стараясь навсегда запомнить, и ушел.
Механик обоих мотористов за шеи притянул к себе, чтобы слышнее было.
– Мы будем на меляк выбрасываться под островом, с наветра! А больше нечего… До этого пускай насос работает! Кровь из носа! Движок запорем? Хрен с ним! Вот только чтобы вода до генератора не добралась! Ясно? – Мальчишки одновременно покивали. – Не то нас током здесь… А если не успеем к меляку – хана нам всем!
А маховик главного двигателя уже водой стал брызгать. В самой корме, возле точила, вода уже на сланях появилась. А после – заплескалась там и дальше поползла… Машинный телеграф два раза отзвонил, и стрелка прыгнула на “самый полный”. Механик подбежал, сам прибавил обороты до предела. За всю Яшкину бытность здесь в таком режиме не работал главный двигатель ни разу. Теперь уж маховик его водой не то что брызгал, а водяное колесо косыми струями хлестало в потолок машотделения и ливнем оттуда низвергалось на оборудование вдоль бортов, на пусковые реостаты, ГРЩ.
Механик, морщась, как от боли, смотрел на все, за стрелками часов следя; прокричал что-то в переговорную трубу, поманил Яшку.
– Все! Хватит! Вырубаем все! А то нас здесь поубивает током. Пусть на ручном руле идут, пускай без бортовых огней… Глушим движок. Если сейчас аккумуляторное освещение включится, мы пока здесь. А если нет, наверх выходим. И двигарь главный пусть молотит, пока не захлебнется. – Он ко второму мотористу повернулся. – Иди наверх. Вали отсюда!
Два раза повторять не надо было, сразу ботинки отстучали по ступеням. Механик подошел к движку, стал обороты постепенно сбрасывать. А Яшка точно знал, что по инструкции положено сначала отключить от электроцепи и лишь потом уже остановить. Выходит, что ж, механик в панике?
Сам Яшка полагал, что он спокоен: коленки не дрожат, как иной раз перед дракой. А что немного зубы дробь бьют, так ведь холодная вода кругом. И он, расплескивая эту воду под ногами, прошлепал к главному щиту, рванул тугой рубильник на себя – и… И солнце вспыхнуло! И полетел куда-то Яшка сквозь мелодичный шум в ушах, как на волнах, покачиваясь плавно. И свет в глазах слабел, слабел…
Потом какой-то длинный, тяжкий морок был с видениями да куклуксклановцами в колпаках… А после – нечто в белых одеждах сквозь дымку стало приближаться, женским лицом над ним склонилось… И понял он. Все понял вдруг… “Это же мама меня встречает!..”
– Мама!
– Какая же я мама? Только вас, мужиков, прижмет, так сразу маму вспоминаете? Ольга Петровна, врач-реаниматор я.
В больнице Яшка две недели провалялся. Каждый день тетя приходила, испуганная, сразу постаревшая. А Вика… Ни разу так и не пришла. Хотя с какой-то стороны это и хорошо: ведь Яшка заикаться начал. Бедная тетя всякий раз, лишь только он э-экать-мэ-мэкать начинал, так в слезы. А Яшке перед ней неловко за то, что не ее, а маму в Ольге Петровне увидал. “Но мама-то давно уже… Вот я подумал, что и я… уже…”
Когда Яшка, бледный и чистенький до неприличия, на свое судно возвратился, ремонт почти закончился. Пробоину пониже ватерлинии хорошо залатали, заварили. Боцман привычно от краски вытер ветошью пальцы, пожал Яшке до боли руку. Старпом Володя, кэп теперешний, поулыбался, покивал приветственно. Механик тоже поприветствовал, но все-таки не удержался: “Зачем тогда к щиту полез?!” Альфредыч от механика потащил Яшку за собой:
– Пошли ко мне! У меня есть чем встретить… Посидим, покалякаем.
В каюте он выставил на стол початые пол-литра, на табурет гостя усадил, в граненые стаканчики подул санитарии ради.
– А м-мне н-нельзя, – Яшка сказал. – П-пред-дупредили…
– Ну и не надо. Я выпью. – И выпил, ближе пододвинулся. – Скажи, там есть чего-нибудь? Ну, ТАМ, понял? Ты ж без дыхания был совсем! Это же я тебя откачивал, вытаскивал ОТТУДА! Изо рта в рот тебе дышал. Моим дыханьем ты… Мне одному скажи – чего ТАМ? Чего-нибудь есть все же или?..
Яшка, конечно, понял сразу, но молчал и погружаться сейчас снова в ТО совсем не собирался. Встал. А боцман Альфредыч, прошедший “Крым и рым”, вскочил в смущении, засуетился.
– Чего ты, паря?.. Нельзя? Не хочешь? И не надо. Вот… На тебе. – Он вытащил из рундука гитару. – Смотри, как я отремонтировал, лаком покрыл… Она от воды треснула маленько, да это ничего, звучнее будет.
Яшка, не думая, автоматически принял дар, но сразу же, как пальцы обхватили гриф, вспомнилось, что с гитары-то и началось! Она – предвестница! И ТО вдруг непрошено вспомнилось, и будто возвратилось…
– Н-на! З-заб-бери. Н-не надо м-мне… А ч-чего ТАМ есть – время придет и сам уз-з-знаешь!
– Ну что ты?.. – Альфредыч взял гитару. – Успокойся. До свадьбы все… Вот как в стармехи выйдешь, так забудешь заикаться.
И мудрый боцман оказался прав. Даже вторым механиком еще Яков забыл о заикании. Ну, а когда стармехом стал – уже другие заикались перед ним.
А вот теперь на пенсии что-то снова начал заикаться. Это, наверное, потому, что о самом главном спросить некого. Тот, кто знает, уже не скажет. Ни тетя, ни Альфредыч, ни та же Вика.
ЧИСТИЛИЩЕ
Похоже, училище это в последних годах позапрошлого века Город выстроил “на вырост”, как шили в хозяйственных семействах одежку отрокам: причалы есть и строим новые, все время покупаем пароходы – пусть будут там капитаны да механики свои, а то по большей части все эстонцы с латышами. Не поскупились первогильдийцы, отцы города, мошной тряхнули. В их числе и небезызвестные “бр. Нобель”. На славу выстроили – в четыре этажа, с резным орнаментом вокруг высоких окон и каменным секстантом со штангенциркулем над подъездом. А мраморная лестница внутри!.. А кованый растительный узор ее перил!..
И в те же годы “буревестник революции” явил миру симпатичного вора Челкаша, а нефтепромыслы, богатство Города, обозвал “идеальным подобием мрачного ада”. Тоже правда, наверное. Хозяева новой правды в тридцатые годы украсили здание училища надстройкой пятого этажа, низенького, плохо оштукатуренного. Смотрится это, как обтрепанная кепочка при смокинге. Но это – если издали. А вблизи-то голову зачем же задирать?
Он в самом деле схлопотал две “цвайки” в третьей четверти. Ну и чего? Что, в первый раз такое? А тетя сразу в слезы!.. Даже не стала слушать, почему вторую двойку влепили ну совсем несправедливо. Правда, еще он суп весь съел прямо холодным… Ну было. Чего ж теперь, повеситься из-за кастрюли супа? Случайно это. Шел из школы, а парни постарше из соседнего двора стояли на углу и подозвали, и мастырку подают. Наверно, думали, что обслюнявленный хвост беломорины вдруг оторвет и тогда можно отлупить. “А-а, брезгуешь, паскуда!?” А вот не оторвал. Что, фраер, что ли? И затянулся раза три, пока не отобрали. А после анаши ведь жрать всегда охота. Раз-раз – и ложка уже скребет об дно кастрюли… Тетя пришла с работы, а супа – нет. Она и расплакалась. А в кухне как раз полно народу в это время. Восемь газовых плиток, восемь столиков, один водяной кран… Мужья пришли с работы, жрать хотят. Как пошло-поехало!.. Даже о голодающих мужьях забылось, пока те сами не пришли на шум.
– Да у него уже усы под носом пробиваются, а он…
– Учиться не хотит? Отдать надо в ремесленное, и все!
– И что он со шпаной возле ворот стоит, толкует? Об чем это, ась?
– А че в уборной сидит, ну прямо сиди-ит и сиди-ит?!
– Ш-ша! – по-черноморски оборвал Володя …енко. – Вы сами-то об чем здесь языки часами чешете? Вот так же и ребята у ворот. А в гальюне он Дуньку Кулакову гоняет. И на подлодке тем же занималися, если вам, женщины, про это интересно знать. Скажи, Володь, а вы там у себя, на бронекатерах, что, энтим не грешили?
Володя …швили отмахнулся.
– А в мореходку надо сунуть парня, – сказал он. – Лора Борисовна, вы как на это?
– Да кто его возьмет туды?! – галдеж поднялся. – Там же – экзамены! А он…
Володя …енко – редкий случай – поддержал тезку.
– В училищах, там тоже – не придурки. Знают – мореман тихоньким не должен быть. А остальное… – отмахнулся. – Нэ можэш? Научим! Нэ хочэш? Заставым! Вот так-то.
– Вот вы пойдите, тама объясните это! – загалдели женщины.
– Да! Бляхи свои, тельняшки да медали нацепите…
– И хлопца к делу приспособите, и здеся нам спокойнее будет. Давайте, мужики. Или слабо?
Лора Борисовна, хрупкие плечи приподняв, опять заплакала и потянулась было непутевого племянника обнять, но он не дался, убежал.
Корешей не было как назло. Пришлось наедине с собой остаться. Стоял в холодной темной подворотне, подперев стену согнутой ногой, плевался в свой же окурок прицельно, длинно, на тетю свою обиду пережевывал, переживал. “Ну съел суп, б… Так что, за это сразу из дома поскорей куда-то в мореходку сунуть, да?!” Вспомнил еще былые прегрешения тетины. В этой связи перед глазами всплыл сказочный белый дворец посреди моря, что появился вдруг из-под крыла, когда мальчонкой привелось лететь на самолете. “А может быть, приснилось это? Попросту задремал тогда, как говорила Лорик? Чего-то не идет она искать меня? Ладно, еще немного постою здесь, подожду”. Дождался. Конечно, поартачился немного, руку повырывал из слабых пальцев тети, однако смилостивился, пошел домой и сразу же заснул, добравшись до своей кроватки-коротышки.
На тех же 11,7 м2 всей их жилплощади, под стеганым старым одеялом – все, что осталось от вывезенного в эвакуацию из Киева, – Лора Борисовна свою какую-то смотрела кинохронику. О чем ей думалось? Об ее некогда упущенных возможностях? Об умершей сестре? О родственниках, что остались в Бабьем Яре?
Проснулся утром Яник под привычный стрекот тетиной пишущей машинки, осознал, что день-то – выходной и можно поваляться, даже поспать еще. Однако под шепелявый возглас передвигаемой каретки в памяти всплыла одна ужасная история, которая в домашней, устной летописи носила неприличное название. Лора Борисовна обычно, едва лишь тот случай вспомнив, манерно подносила руку к сердцу. Возможно, этот жест мог косвенно свидетельствовать, что ее дед, действительно, имел кондитерское заведение на Крещатике.
Лора Борисовна сама, конечно, и не думала об этом. Насколько себя Яник помнил, она всегда брала работу на дом. Кормилица-машинка водружалась на табуретку, под ножки ей – плоская подушечка, чтобы не досаждать соседям – и тюк-тюк-тюк… А Яник, маленький, устраивался напротив прямо на полу и либо играл “в солдатики” разрозненными костяшками домино, либо следил завороженно, как вырастает лист бумаги над машинкой, растет и потом нехотя загибается, усеянный рядами буковок. Вот так и научился он читать уже годам к пяти, если не раньше, но… “кверх ногами”, как принято выражаться. И позже в школе из-за этого пришлось с ним долго мучиться учителкам. Он все норовил букварь к себе привычной стороною повернуть.
Однажды Лора Борисовна, сноровисто стуча – скорей за “левую” работу взяться! – перебеляла “Протокол торжественного собрания, посвященного дню рождения Любимого, Незаменимого Отца народов Союза Советских…” А Яник по мере изгибания листа губами шевелил: “Тэ… О… Рэ…” – и так далее. Но вдруг…
– Лор… Лорик, должно быть – Сэ – О – Бэ… “собрание”, а у тебя – О –Бэ – Сэ – Рэ…
– Что? Что?! – Тетя вчиталась и лист выхватила, чуть не сломав машинку, начала рвать его в мельчайшие клочки. – Ты представляешь?! Нет, ты не представляешь! Ты же меня… Да и себя, конечно… Ты ж нас спас!
Вскоре Незаменимый как раз помер, а еще через некоторое время началось именно то, что напророчили быстрые пальцы тетки-машинистки. Но только что это изменило бы уже, не окажись когда-то раньше маленький Яник столь глазастым? “Так что, выходит, спас тогда. Да, спас! А вот теперь она, чтобы избавиться, меня куда-то в мореходку соглашается отдать?!”
Само училище безотносительно к “измене” тетиной, которую он чутко уловил, в нем отвращения не вызывало: там форма, всякие нашивки, внимание девочек… И школа уже – одна скука! Да, так-то оно так, но в мореходке – настоящая военка, дисциплина. А дома с Лориком привычно все, накатанно, словно по рельсам. Так бы и дальше…
Яник зевнул. Последней связной мыслью сквозь дремоту было: “Э-э, дяди Володи поболтали да забудут. Мало ли что бабьё кричало… Очень уж надо мужикам из-за меня идти куда-то разговаривать?”
Ошибся он.
При всем бесспорном неудобстве коммуналок, похоже, только они и оставались в советскую эпоху единственным оазисом неподконтрольного властям коллективизма. На общих кухнях, иной раз в кастрюльных испарениях решались, по сути, почти такие же вопросы, что сельский сход ВСЕМ МИРОМ решал на вытоптанном поколениями пустыре, где хороводилась весною молодежь, зимой – стенка на стенку дралась. Решал МИР помочь сруб поставить погорельцу или же в город ходоков послать, которых там, возле “парадного подъезда”, поэт утречком, оторвавшись от зеленого сукна, и увидал.
Мирок кухонно-коммунальный, вероятно, при непосредственном участии “ночных кукушек” – жен не дал Володям позабыть об обещании. И те однажды на выходные пиджаки матросские награды нацепили, тельняшки полосатые надели и двинулись в училище. Кто-то плеснул воды из кружки вслед им для удачи. Лора Борисовна в карман Володи …енко что-то сунула.
Вернулись мужики (не скоро) весьма довольные собой, принесли водку. И отчет их о походе протекал уже во время импровизированного общего застолья. Если верить словам уже подвыпивших героев, то самым трудным для них было пройти в училище, а там уж они сразу очень нужного человека встретили. Он в спорткостюме был, секундомер на шее, сразу понятно, что – физрук. Ему сказали: “Наш парень стометровку пробегает на разряд. А?.. Как вы?..” Он сразу все усек, дал номер телефона свой, чтобы ближе к экзаменам напомнили.
Яник внимал, у старших набираясь опыта: уж он-то знал, что никогда не бегал на разряд. Жены, понятно, восхищались находчивостью своих мореманов. А те признались, что сразу после этого вдруг сдрейфили, как в самоволке перед патрулем! Это их, молча, взглядом притянул к себе вполне военный капитан третьего ранга при золотых погонах, с нашивками на рукавах. И стали они что-то робко бормотать наперебой о “племяннике”: “Хороший хлопец, удалой, но без мужской руки живет при тете… Сирота. Хорошо, если бы его в ежовы рукавицы здеся…” Кап-три прервал их.
– Отбой! Все. Понял. Только, матросы, не завуч я здесь, я – зам по строевой. Если экзамены ваш хлопец не завалит… Давайте его позывные. Не забуду. – Услышав: Фишман, – он по очереди пытливо глянул на просителей. – Так чей племяш-то, а?
Володи за столом уже в подпитии улыбчиво признались, что хором чуть было не ответили: “Мой”. А зампострой сказал: “С такой фамилией надо бы в рыбный техникум идти. Там почти все те же отделения, как у нас. Ладно, служивые, но я раз сказал, что не забуду, значит, всё. Свободны вы”.
– Так что, смотри, не подведи нас, Янька, а то… – И Володя …енко красноречиво похлопал по своему флотскому ремню.
Вряд ли одно лишь это и подвигнуло Яника сесть за учебники. Разве охота на второй год остаться? Нельзя сказать, будто его вдруг обуяло дикое стремление в этом училище учиться, но провалиться там на экзаменах он боялся, может быть, инстинктивно опасаясь первого настоящего провала в жизни. Сидел, зубрил. Лора Борисовна нарадоваться не могла. А Яник все же потихоньку продолжал дуться на нее. “Пошел бы поиграл в футбол немного”, – иной раз вырывалось у нее. Отмахивался он. И в самом деле неохота ему было. Наверно, потому и дулся-злился он, что выгоняли, выталкивали его из детства.
Наконец, подошли приемные экзамены. В свежей рубашке абитуриент рассовывал “сдувалки” по карманам. Лора Борсовна всплакнула потихоньку. А мадам … енко плеснула вслед воды из кружки. Другая из кухонных матрон перекрестила в спину. Все, что могло, гнездо родное для птенца свершило. Расправляй крылышки, лети!
В глубоком колодце училищного двора, где долго топтались, неумело строясь на перекличку, Яник, как на уроке по военной подготовке в школе, свою фамилию услышав, зычно выкрикнул: “Здесь!” – и на себе уловил, почувствовал ответно чуть больше задержавшийся, чем на других, внимательный взгляд подтянутого офицера.
– А кто этот майор, не знаешь ты, а? – спросил соседа.
Тот покосился, фыркнул тихо.
– Майоров нет на флоте. Капитан третьего ранга это. “Корветен капитан” когда-то называлось.
Понятно, парень-то совсем домашний, фраерок; и Яник локтем толканул его: “Заткнись!” Тот удивленно покосился на соседа, пожал плечами молча, отодвинулся. Но вот первый экзамен, русский письменный, и они – за одним столом: на одну букву оба, парень – Федоров. Он был повыше более крепенького Яника, потоньше, с интеллигентным, несколько девичьим лицом. В те еще не особо джинсовые годы “Левиса” хорошие на нем. Писал он споро, лишь иногда помаргивал задумчиво. “Эх-х, если б можно было один и тот же вариант писать! – подумал Яник. – Сдувал бы у него – и всё. А то, как Лорик говорит, я в слове из трех букв…” И все-таки нашел он выход. Когда сосед уже поднялся было, чтоб сдать свою работу, Яник железно сжал его ногу под столом: “Проверь. Прошу!”
Тот покосился, стряхнул с ноги чужую руку, но принял сдвоенный, проштемпелеванный комиссией листок и честно принялся вычитывать да исправлять ошибки ручкой автора. А Яник себя мысленно за наглость похвалил и на том же дословесном уровне решил усвоить именно этот стиль поведения в училище, если… Он даже мысленно боялся слова ПОСТУПЛЮ, чтобы не сглазить! Кто полагает, что суеверие удел лишь пожилых людей, тот о-очень ошибается.
К следующему экзамену пришло уже народу заметно меньше. Выходит, кое-кто схватил и двойки? Яник четверку получил. Эту победу, чуть ли не первую в своей короткой жизни, он полностью приписал себе: “Я нажал, я заставил этого пижончика!..” Тете о той своей победе он не поведал, разумеется, а вот ребятам с улицы рассказывал, хвастался. Но радоваться долго не пришлось: над головой уже нависла математика тем греческим мечом… “Как там его? Забыл название…” Пришлось засесть за сотворение шпаргалок. Лишь юные глаза могли без лупы что-либо рассмотреть на листиках чуть более почтовой марки. Почти весь курс за семилетку поместился! И кое-что даже запомнилось и понялось из недослушанного, недопонятого в школе.
А на экзамене кудлатый, странного вида педагог, в помятых брюках и несвежей тенниске, словно обрадовался абитуриенту.
– А-а… Фишман?.. Фишман… Это обязывает. Давай-ка свой листок. К доске – потом. Если понадобится, если… Ну-ка, посмотрим… а2 + b2 = … Подобие треугольников. Квадрат гипотенузы равен… Допустим, ты все это не сдувал и у тебя в кармане нет сдувалок. Обыскивать не буду. Допускаю. А вот скажи-ка мне, что есть такое “ноль”?
Яник почувствовал подвох в простом вопросе.
– Ноль – это ничего. А что?
– Ты мне не задавай вопросы! Я – задаю! А может ли быть что-то меньше ничего?
– Н-ну меньше ничего – только долги. Ну, значит, с минусом. Значит, все отрицательные числа.
– “Долги”… Хм-м… Уже знаешь это? Давай-ка попробуй на доске мне доказать, что медиана треугольника меньше его полупериметра, и уходи. Знаешь такую теорему?
Яник сначала решил было, что он ослышался. Как же не знать ему, если он только что на листке сам эту теорему выводил? Воспользоваться заготовленной шпаргалкой не решился. Может быть, где-нибудь ошибку допустил? И он, себя еще раз проверяя, не очень смело принялся мелом строить треугольник на доске. Мел – вообще привычное оружие учителя, ручки – оружие ученика, а мел то крошится, то оставляет чуть заметный след. Наконец, кончил он свое творение, еще раз оглядел, пытаясь вы-
смотреть ошибку, и обернулся к экзаменаторам-мучителям, мол, делайте со мною, что хотите: вот – как умею!.. Всё.
– А почему так неуверенно? – сказал тот самый капитан третьего ранга. – Бодрее надо.
– Откуда же “бодрее”?.. – Кудлатый в тенниске развел руками, хмыкнул тихо. – Наш человек… Что ж вы хотите? Иди, Фишман, иди. Четверка, – молодым, чутким ухом Яник уловил.
– Ваш человек… Так и поставьте пять, Арон Григорьевич.
– Гм-м… Могут начаться разговоры. То да се… Зачем? А он и так пройдет… Гм-м… наверное.
Немолодая женщина, видимо, тоже из преподавателей, спросила:
– А почему вы не на судоводительское отделение идете? Все-таки если в моряки идти… Мальчишки капитанами мечтают стать, а вы…
Яник, все еще в экзаменационном стрессе пребывая, взял да и тезис двух Володей обнародовал.
– Механик и на берегу всегда найти работу сможет. А капитан кем будет?
– Я ж говорю: наш человек. Предусмотрительность-то, а!.. – Кудлатый фыркнул.
Кап-три поморщился.
– Иди, Фишман. Списки вывесят послезавтра.
Весь следующий день, день – промежуток, день – тире, день – как нога, зависшая для шага, Яник промаялся. Навязчиво всплывали в памяти особо острые моментики экзаменов. И понял, что старый хрыч, который на пятерку поскупился, мог бы заставить у доски совсем другую теорему выводить вместо уже доказанной на листике. Чем бы тогда все кончилось, кто знает?
Лора Борисовна сочувственно посматривала на племянника. Может, свои, оборванные войной, студенческие годы вспоминались ей?
– Давай-ка завтра вместе пойдем туда, узнаем.
– Нет, нет! Я сам!
Как рано Яник ни пришел к стенам училища, он далеко не первым оказался все равно. Курсанты с тремя “галочками” на рукавах еще только развешивали списки, насмешливо косясь на нервных абитуриентов и их родителей.
Яник никак не мог найти свою фамилию и вдруг над ухом услыхал спокойное:
– Да вот же опять рядом с моей. На фэ… Я – Федоров. А тебя как звать?
– Яник. Ну, Яша. А тебя?
– Я – Саша. Хм… Саша-Яша…
Так и пошли они в училищную жизнь. Их юношеские шевелюры, предмет забот и гордости, смешались на полу (нет, нет, уже – на палубе!) с разноцветьем других чубов под безжалостный стрекот парикмахерских машинок в не слишком опытных руках направленных на это дело третьекурсников. А после Саша-Яша вместе с другими по очереди имели удовольствие рассматривать свой новый облик в зеркале и неким всеобщим обязательным движением ладонью провести по голому темени. Позже и койки их стояли рядом в спальном корпусе, и синий огонек (наверное, клотиковый судовой фонарь для этой цели приспособили) над столиком вахтенного у двери для них обоих лучил свой успокаивающий свет после отбоя. Только тогда и наступал покой. И то, если какой озорник, возвращаясь из гальюна, не сдернет по дороге с тебя одеяло.
Трудны первые месяцы в училище. Всегда трудны первые месяцы в казарме. А тут еще – занятия, занятия, отнюдь не щедрая и не привычная еда и распределение по рангам в новой стае: кто сильнее, кто смелее? Дуэли чаще всего бывали в гальюне, до алой россыпи кровавых брызг на белом кафеле, до окунания кого-то носом в дерьмо, причем не в переносном смысле. Ни Яник, ни его новый товарищ не собирались в этих сражениях участвовать, но…
Стоял спокойно Федоров, мочился, помаргивая спросонья. А кто-то дернул его сзади за штаны. Прием известный: процесса излияния сразу не прервешь, и вот уже ты – с мокрыми штанами! Крутанулся Федоров, в красивой боксерской стойке на обидчика пошел и… получил удар ботинком по колену. Кикбоксингом тогда никто не занимался, но улица ногами в драках никогда не пренебрегала и нападения со спины всегда очень любила. Так что шутник от неожиданного пинка в зад вдруг очутился на каменном полу, но Яник ему еще добавил и под дых ботинком. Поверженный, конечно, отомстить грозил: “Посмотрим!.. Еще посмотрим, кто валяться будет!” Однако тем сражение и кончилось. А пару Фишман – Федоров вошло в обычай “Саша-Яша” окликать. Яник – не прижилось в училище. Ян, Янки, Янко… Как только его не называли иной раз! Только не Яник.
Дуэли в гальюне сами собою вскоре прекратились без громких слов да пактов о ненападении, поскольку уже выяснилось, кто есть кто. И самым первым, опасным не только для первокурсников, левофланговый оказался, квадратный коротышечка, лезгин. Его задеть ни у кого охоты не было. Кстати, его и звали подходяще – Аслан, что означает – лев. Он был в союзнических отношениях с “Сашей-Яшей”: они ему в занятиях помогали. Уж очень нелегко было учиться недавнему питомцу сельской школы. Как его приняли в училище? Но Фишман ведь тоже прошел… Может быть, не одни только дяди Володи приходили в училище поговорить?
Не так уж много времени свободного у первокурсника в училище, когда не нужно в аудитории слушать преподавателей или что-либо драить, подшивать, учить, но, когда выдавались вдруг полчаса покоя, ребята часто у окна их проводили. Улица… Люди ходят… Девушки… По вечерам в сквере напротив целовались парочки. Подальше красным неоном призыв светился: “Пейте коньяки Винсовхозтреста”. Мерно помигивал маяк на острове у входа в бухту, якобы наилучшую в мире, как утверждали городские патриоты. А прямо внизу, у входа в училище, отстаивались троллейбусы. Сверху видны были их неухоженные, залатанные черным варом крыши-спины. На них удобно было плевать сверху и бросать окурки, когда курили потихоньку у окна, роняли фразы:
– Ты почему в училище пошел?
– Отец решил. – Саша пожал плечами.
– А я сам захотел. В колхозе что есть? Вот так хотел!.. – Аслан большущей, не по росту, пятерней провел по горлу. – У нас аул на самый гора… Сто, даже больше километр… А море видно далеко-о. Там пароходы…
В первую же увольнительную “на берег” было замечено училищным народом, что Сашу неподалеку, за углом, ждала черная длинная машина с военным номером. Расспрашивать его не стали. Все почему-то промолчали. А вот прибытие Яши в расклешенных брюках и приталенной форменке стало событием. Зампострой, имеющий обыкновение, поглядывая на часы, встречать вернувшихся из увольнения у входа, многим испортил послевкусие от краткого глотка свободы. Двадцатипудовые, всегда свежеокрашенные чернью якоря справа и слева от подъезда тому свидетели.
– Фишман! Не рано ли вам уставную форму одежды нарушать? Чтоб клинья выпорол сегодня же!
Кто-то из старшекурсников на лестнице снизошел, посочувствовал салаге:
– Не торопись ты! Если бы вправду он по-настоящему хотел, то приказал бы принести да показать. Усек? Не трухай.
Уж очень не хотелось Яшке уродовать “клеша”, и неудобно было перед домашними Володями, которые на это дело надоумили его, перед их женами, кои в срочном порядке под руководством Володи …швили эту работу выполняли. “Я сорок пять сантиметров клеша носил! Туда еще на конец складки, внизу, свинец вшивают…”
Эта история кончилась тем, что Яше дома чуть-чуть клинья сузили. Наверно, зампострой это всего “чуть-чуть” заметил, но смолчал.
У Саши математика не шла. Арон Григорьевич, носящий странную фамилию Ильяш, с его сомнительными шуточками типа: “Я не пописать выходил, а покурить, но вы же все равно подумали бы, что писать”, – курсанта Федорова очень раздражал, и он однажды фыркнул, заявил: “У нас же не по урологии занятия!”
Ильяш на него длинно посмотрел.
– Встать, Фишман! – Тот вскочил. – Вот если б Господь Бог на нас похож был, чему б равнялось число пи?
– Наверное… – Яша лишь на мгновение задумался. – Трем ровно.
– Да. Так нам проще было бы. Но Бог, как видно, не похож на нас. А Федорову кажется, что он, как говорится, уже держит Бога за бороду. Хотя… Возможно, он и прав. Сядь Фишман.
А потом Яша опоздал из увольнения и схлопотал две недели без “берега”.
А потом вдруг к Аслану приехала… жена. Да еще вроде и слегка беременная! “А что? Кому-то надо же работать дома, – он Саше-Яше объяснял. – Смотрит коров, бараны… Мать старый уже”.
Наверное, подобные события, как зубчики-колесики внутри часов, и движут наше время, помогают, не заблудившись, добраться от детства к пенсии и далее.
Но иногда случаются вдруг странные прыжки куда-то вспять…
Зима с дождями, нордовыми ветрами прошла. Весной нагрянули экзамены. А потом – практика на училищном судне “Цурюпа”. Там и узнали, кто это был такой. Будущие судоводители палубу мыли и “медяшку” драили, стояли у штурвала. А будущие механики в машинном отделении крутили гайки, вспомогательный двигатель полностью разобрали (по-флотски это “перебрали” именуется) и сами были очень удивлены, горды тем, что он после этого – представьте! – заработал.
Там, на “Цурюпе”, неожиданно Яник, мальчонка пятилетний, с Яшей новым как-то слились, совместились вдруг. Сидели курсанты на корме или, как говорят частенько моряки, на “курме”, курили, смотрели в пенную струю из-под винта. Туда можно смотреть до бесконечности, как в камин, но, видимо, только не в курсантском сверхэнергичном возрасте. Яша крутнулся, глянул в сторону и увидал вдруг, может быть, в полумиле от себя, на зубчато-гористом фоне берега, белый дворец, растущий прямо из воды!
И вот уже опять – он, Яник маленький, порученный заботам стюардессы, летит обратно к тете Лорик из Москвы, смотрит сквозь сероватые круги от лопастей винтов на карту далеко внизу. Зелень лесов, извилистый шнурок реки под реденькой ватой облаков, а после – море… Оно миллионом зеркалец искрит под солнцем, и в этом блеске – белый, игрушечный дворец, словно бы прямо на волнах стоит!
Яник об этом никому не рассказывал: ведь не поверят. И потом как-то позабыл. А тут – вот вдруг… Стоит!
Яша взбежал на мостик, умильным голосом бинокль попросил. И дворец сразу же будто скакнул навстречу, увиделось, что он не очень-то большой и очень обшарпанный уже. Волны подмыли его снизу, проступал ржавый металл. Сверху из-под облупившейся белой штукатурки квадратиками виднелась дранка.
– А здесь где-то на берегу то ли минно-торпедный завод, то ли закрытый НИИ был. Этот дом – вроде их испытательная станция. Так слышал. – И вахтенный штурман на штурвального прикрикнул: – Ты уши не развешивай! Вперед гляди да на компа2с!
Яша не позабыл сказать “спасибо” за бинокль, пошел и в кубрике на койку завалился, руки под голову закинул, лежал, помаргивал задумчиво. То, что когда-то взрослые его, как мячик, старались из рук в руки перекинуть, теперь уже не жгло, как свежая обида; да и тогда, насколько помнится, воспринималось, как интересное, полное новых впечатлений путешествие. Подруга тетина в командировку ехала, и он с ней. А на Курском вокзале его дядя Сева встретил. А дома у него… Вспомнился длинный московский коридор со множеством дверей по обе стороны… Но это – ерунда! А вот что за фамилия была на его двери? На “…ин” или на “…ов”? Никитин? Зайцев? Федоров? Э-э, да какая разница?! Мог бы нормальную фамилию носить, ведь этот “дядя Сева”, блин, наверно, мой пахан, отец фактический; а я вот – Фиш-шман. Какую мину жизнь подложила! Однажды, когда дядя Сева на работе был, а Лика (это она – полусестричка, значит, что ли?) была в школе, хозяйка, дяди Севина жена, вещички собрала мне и повезла на аэродром, а там передала бортпроводнице, деньги той в карман сунула, сказала: “Там его встретят. Я уже вчера послала телеграмму”. И в самом деле тетя встретила и обнимала, целовала, плакала. “Прости! Прости меня, малышенька”. А я-то, дурачок, кажется, сразу стал ей про дворец волшебный на море рассказывать… А он, оказывается, вот – минно-торпедный! И… И уже весь теперь облезлый, старый, как… как взрослые. Они, с их любовями, себе навыдумают, намечтают всякое, а мы… а я потом… должны с их минами…
– Яш… Яшка, ты чего?! – сквозь дрему услыхал он. – Давай, давай иди на вахту!
С практики первокурсники вернулись, уже чувствуя себя моряками, и это было не совсем неправда. Но кое-кто, чтобы о данном факте знал весь мир, якоря вытатуировал. Мог ли позволить себе Фишман в чем-либо от других отстать? Лора Борисовна только вздохнула, увидев это украшение на вспухшей руке племянника, а после несколько смущенно почему-то ему пачечку денег протянула.
– Вот… Это сэкономилось. Ты же в училище питался, одевался. На, развлекись немного, ведь у тебя месяц отпуска, погуляй. Или купи себе что хочешь.
Яша купил бутылку водки для дядь Володей и вместе с ними тоже выпил пару стопок. А после, ободренный совместным распитием, пошел звонить по телефону девочке Вике с третьего этажа, которая, встретившись с ним во дворе, глазками стрельнула, реснички опустила: “Привет, Яник”.
Телефон-автомат был в двух кварталах от их дома, однако не звонить же в дверь квартиры, чтобы свидание назначить, “свиху кинуть”?!
Яша что-то такое экать-мэкать про кино стал, но услыхал:
– Хорошо, Галя, раз мы на пляж поедем с твоим папой, я присоединюсь. Значит, на остановке, под часами в пол десятого? Целую!
Ближайший пляж очень морского города не очень был хорош. Когда-то там была свалка мельничного комбината. И, как ни старались, сколько песку ни завозили, прибой все выворачивал пшеничную и прочую другую шелуху. Кроме того, неподалеку в море частенько промывали трюмы танкера, одаривая ласковые волны коричневыми комьями мазута. Но рядом с пляжем были сизые скалы, прогретые горячим солнцем. Меж скалами, в песке, щедро росла другиня всех пустынь верблюжья колючка и было множество укромных уголков. Там и разделись молодые. Без платья Вика оказалась намного взрослей и не худышкой вовсе, особенно пониже талии. А ноги… Яша не слышал ничего о хорошо известных женолюбам прошлого “трех О”: повыше щиколоток, повыше икр и еще повыше, – но он увидел их и, может быть, скорее “лодочками” назвал бы, если б ему нужны были слова. Если бы он в ту минуту их нашел! Сквозь эти “лодочки” лучило свой свет солнце!..
– Пошли купаться!
Похоже, Вика тоже не была разочарована внешними данными своего Адама. Особо ее взволновала темная поросль на Яшиной груди. В полупрозрачной зелени воды они, нырнув, пытались целоваться, руками обнимались и ногами. А когда пришло время выходить на берег, оказалось, что Яше ниже пояса не очень-то удобно показываться из воды. Вика хихикала визгливо.
– Ну выходи! Иди, а я загорожу тебя от пляжа.
Начатое в воде на суше, разумеется, продолжилось. И, если бы не Яшина неловкость, нерешительность да слишком уж колючая колючка, кто знает, чем бы это кончилось? Хотя скорей как раз наоборот – все знают чем! Девочкин шепоток задышливый: “Нет, только не туда…” – конечно, ничего не изменил бы. И в Яшином рассказе училищным друзьям при встрече после отпуска именно так оно и было. Впрочем, большого впечатления это не произвело. Саша лишь улыбался, слушая, кивал.
Аслан сказал:
– Смотры-ы, у нэе пузо нэ получится? Ты меры прынимал?
Вот здесь-то Яша вдруг, наследственно пушистыми ресницами захлопав, с искренним удивлением первооткрывателя прочувствовал прямую связь между своей сладко-щекотной тягой к девочкам и нужной ему примерно, как субботник или же комсомольское собрание, общественной задачей воспроизводства рода человечьего. “Ой, дурят нас! Ой, ду-урят!..” – было чувство. Яша весь день ходил под впечатлением.
А поздно вечером, при слабом свете голубого огонька над столиком ночного охранялы, Саша, обычно сдержанный, разговорился, рассказал полушепотом, как они с отцом на своей “Волге” в Крым поехали. “Папа хотел, чтоб я машину сам вел на серпантине, чтоб на обгоны шел. А мне весь год хотелось с мамой в Вологду. Там – Русь, прохладно, а здесь – жара. Привыкнуть не могу… Маму интересуют фрески в храмах. Она училась в Суриковке, когда отец при Академии Жуковского… Он обязательно в военное училище меня хотел отдать. Но там же после десятилетки. А если б я окончил школу, то мы бы с мамой… Я в университет бы, на истфак… И ничего уже он с нами не сумел бы… Поэтому после восьмого класса он сюда меня…”
Яша не ведал, что такое “серпантин”, “Суриковка” и чем плохо моручилище, но слушал, не перебивая, примеривал к себе “на “Волге” с папой в Крым”… Вздохнул, сказал недобро:
– Давай-ка спать.
– А?.. Почему? Ну ладно, спокойной ночи.
Утром, во время общего паломничества в гальюны, при взгляде на гололобых первокурсников дошло внезапно, что уже есть теперь кто-то ниже тебя, неопытней, растерянный и уязвимый. Вот мелочь, кажется, а все-таки приятно!
Во всяком запертом сообществе моды и поветрия легко распространяются. Татуировочная эпидемия на свежих первокурсников обрушилась. А свеженькие второкурсники охотно поделились опытом: “…берется туш и три иголочки…” Кто-то чуть заражение крови ни схватил, рука вздулась подушкой! Поднялся шум.
Всевидящий кап-три однажды, встретив Яшу в коридоре, подозвал, на руку покосился.
– Ну Фишман, Фишман, ты же умнее должен быть. – Курсант насупленно молчал. – Не хочешь быть умней других? – И хмыкнул зампострой довольно дружелюбно: – Ну что же… Сам смотри-и…
Так на второй круг взошла и по накатанному покатилась училищная жизнь. Как-то и легче стало, и трудней. Конечно, легче – ведь привычней. Ну а трудней – учебные нагрузки увеличились. Предметы новые: “Двигатели внутреннего сгорания” – ДВС, ТУК – “Теория устройства корабля” и “Приводы механизмов палубных орудий”. Ведь выпускают младшими лейтенантами запаса первой категории. А еще – караул на главном подъезде. Салагам-первокурсникам рано туда. Четвертый курс – аристократы, выпускники, у них впереди – дипломная работа, госэкзамены. А третий курс и второкурсники – к подъезду. Повязка сине-белая на рукаве и боцманская дудка на груди вместо оружия: стрелять не станешь из нее, но свистнуть в случае чего – получится. Саша попробовал однажды – уши сверлит! Правда, ему наряд влепить пообещал зампострой.
– Федоров, что с тобой творится? – головой качал. – Ты хочешь, чтоб я отцу позвонил?
И в самом деле ведь что-то творилось!.. Он свистнул вслед какой-то девушке. Что все-таки было еще курсантской братии понятно. А вот когда длинная черная машина с военным номером воскресным утром зря его ожидала за углом – это уж было выше понимания. Чтоб в увольнение пойти и, не заглянув домой, где тебя ждут, рвануть куда-то? Да ведь, наверно, к бабе! Не по-людски. Не по-сыновнему! А, впрочем, нам-то что? Не собирать же комсомольское собрание? Пускай.
А между тем осень какая-то особая стояла в том году! Хотя, очень возможно, особой она стала потому, что Саша-Яша ее впервые в своей жизни разглядели. Была она скорей всего такой, как обычно, – не северной, листопадно-золотой, нет, южной, вполне вечнозеленой; и если “норд” злой не приносил дождя несколько дней, то розовые пахучие цветы олеандра появлялись, а парочки скамейки обживали.
Саша и Яша за обычай взяли друг друга навещать, когда один из них с боцманской дудкой при дверях стоял, чтоб чуточку развлечь, может быть, пряча в ладонь, на пару сигаретку выкурить.
В перерыв между двухчасовками Яша отбарабанил каблуками вниз по лестнице.
– Привет!
– Привет! По ТУКу что сегодня было?
– А, бимсы, полубимсы, стрингеры… Я потом дам тебе переписать. Вот гады, а?! – И кивок на троллейбус возле тротуара. – Ни девочек не видно, ни хрена.
– Ага. Ну прямо якорную стоянку себе здесь устроили! Послушай…
Друзья всего мгновение смотрели друг на друга. Закивали.
– Он, когда включит, только чуть дернется – и все. Электроцепь ведь разомкнется сразу.
– Да! И на штанге вон конец (так моряки всякую веревку именуют) до лапы якоря дотянется. Давай…
Однако – или почему-то – “электроцепь” не очень разомкнулась. Или водитель слишком резко с места двинулся? Или “конец” вдруг слишком прочным оказался? Но двадцатипудовый, гордый якорь дернулся, накренился и пополз, ломая деревянную подставку. “Конец”, наконец, лопнул, длинная штанга, сорвавшись с провода, влетела по законам маятника в окно второго этажа и пошла сеять на асфальт то битое стекло, то гроздья слепящих искр.
Из этих судьбоносных для него секунд Яша еще запомнил, как водитель, выскочив на тротуар, по-бабьи прикрывал голову руками.
Потом, понятно, еще что-то было, но выпало оно. И уж потом – стояние в “предбаннике”, перед огромной, как ворота, оббитой кожей дверью начальника училища. Оттуда доносилось громогласно: “Гнать обоих! Чтоб духу их здесь!.. А вы-то хороши… Куда смотрели?!”
А после вдруг быстрым шагом влетел плечистый генерал-майор в светлой шинели с голубой летной окантовкой. Он походя влепил Саше пощечину и, ухватив его за флотский воротник, втащил без стука в кабинет начальника. Яша, который всего лишь рядом был, и то испуганно шарахнулся. А из-за двери кабинета еще звуки ударов донеслись и матерщина с чем-то похожим на рычание вперемежку… А потом – бас начальника училища: “Н-ну перестаньте… Прекратите! Н-нельзя же так…”
– Нет, можно! Нужно! Вы сами его так… Просто прошу вас, если опять он что-то такое сотворит… Иначе убью сейчас у вас тут прямо! Вот пистолет. Мой. Именной. Патрон – в стволе. Дарю. Вам. А его…
Опять возня послышалась, пощечины. Опять начальнический бас нечто успокоительно-невнятное долдонил, а после произнес:
– Ну все, товарищ Федоров! Мы сами здесь с ним… Мы выговор ему… Он мальчик неплохой.
Дверь вскоре отворилась, и появился генерал, поддерживая истерзанного сына. У того из ноздри кровь сочилась, ухо распухшее пылало, он прихрамывал. Яша невольно в сторону отскочил, услышал:
– Ну, сынка!.. Ну ты учуди-ил… – Генерал чмокнул сына в щеку. – Лихой! Не мамкин сын. Моя порода…
Из кабинета вышел зампострой, над Яшей постоял, похмыкал.
– Так кто же все-таки зачинщиком был? – Ответа не услышал. – Ну ладно, иди пока что пообедай. Потом найдем тебя.
Яша пошел и в самом деле пообедал. За спиной слышал он негромкое: “Отчислят. Выгонят!” Потом Яша сдавал постельное белье и робу, а клеши выходные, форменку, бушлат ему оставили, заставив где-то расписаться.
Последним зампострой с ним разговаривал.
– Дур-рак ты, Яша! – Впервые он назвал его по имени. – Дурак. На, вот тебе выписка. Там все оценки по экзаменам за первый курс. Давай-ка не откладывай и на заочку поступай. Но там с места работы справку надо. Понял? О море думать не бросаешь? Нет? Тогда иди-ка в “Нефтефлот”. Там нужны люди. Ну если что, звони, а то какой-то простоватый ты. Эх…
Как домой ехал, Яша не запомнил. Тетя навстречу подалась.
– Что это ты среди недели? Случилось что-то?
– Выгнали.
Наверное, еще вчера южная осень была, как полагается, вечнозеленой, ласковой. Но в день, когда главный механик ледокола Яков Фишман, взяв культдни в пароходстве, прилетел из Архангельска на родину, дул “норд”, хлестал косыми струями дождя, впрочем, довольно теплого. Асфальт песчинками, вкраплениями кварца под светом фонарей радужно вспыхивал, сверкал колюче, как спина осетра. Пришедшие, приехавшие на столетие училища разного возраста мужчины по одному и группами тянулись чередой к дверям меж двух двадцатипудовых черных якорей. Гостей встречали у порога брюнетистые вежливые курсанты-третьекурсники с чуть опереточными аксельбантами. Они любезно говорили каждому: “Салам алейкум”. И кое-кто им отвечал, как полагается: “Алейкум ас салам”. Однако чей-то голос за спиной Якова со смешком прихмыкнул ернически: “Ссала маленько. Ссала”. Фишмана это покоробило…
А мраморная лестница все та же, только обколотостей на ступенях побольше; но заботливые надписи под стрелками, дабы не заблудились дорогие гости, не по-русски, к тому же – на латинице. В актовом зале тоже транспаранты, лозунги… Ну разве что лишь большая цифра “100” понятна! И речи, поздравления все ораторы произносили на гос. языке республики, даже те, для кого язык этот родным никак не мог быть; хотя бы для того же Александра Федорова, теперешнего завуча училища. Он, правда, по бумажке, но бойко, с выражением отговорил три минуты и на свое место – в президиуме, слева крайнее, – вернулся.
Яша разглядывал теперешнего Сашу. Тужурка с четырьмя нашивками на рукаве? У меня столько же, да я не часто форму ношу. “Поплавок” высшего образования на груди? Этого, правда, нет у меня. Высшую мореходку лишь до четвертого семестра дотянул: с моря на консультации, зачеты сложно бегать. Ну а морщины, седина – так это у нас общее.
Еще сколько-то времени тянулась говорильня. Было торжественное вручение училищу государственного двуколора с белым полумесяцем. А после все оживленно двинулись в спортзал, к столам с закуской и бутылками.
Фуршет, надо сказать, не очень соответствовал заявленному полумесяцу на знамени: и ветчина имелась на столах, и колбаса с вкраплениями греховного свиного сала, не говоря уж о вине. Ну а количество коньяка и “беленькой” вполне русским привычкам соответствовало.
Яков довольно много выпил и ушел, когда пир был еще в разгаре, взял свою сумку в гардеробе, свежего воздуха на улице глотнул да зашагал куда-то по знакомым тротуарам.
Вот уже улица Торговая. Как ни переименовывали ее, а все равно раньше она для всех всегда Торговой оставалась – по-русски. Но уж теперь-то переведут, по-своему перелицуют. А вон и то окно, заложенное камнем под цвет стен… Туда во время резни начала века шальная пуля, залетев, наследника семьи убила. А что недавно здесь творилось в конце века? Это же сколько окон заложить теперь бы надо, сколько закрыть балконов?!
Ремень от сумки резал плечо. Ладно, вокзал близко. А там всегда есть мягкие постели в поездах, которые всегда куда-нибудь да отходят. Мест, что ли, мало, где можно отпуск провести? Не климатит здесь уже. Была предпенсионная мыслишка о своем домике на берегу теплого моря, неподалеку от родного Города… Да только нет больше того Города. Уже другой он. Вот жалко только, что на родные могилки не наведался, подправить там чего-то, освежить. Что ж… В другой раз как-нибудь… Прости, Лорик.