Опубликовано в журнале Октябрь, номер 1, 2003
(отрывок из журнальной публикации)
…и в ночь идет, и плачет, уходя.
Афанасий Ф е т
Ы?..
Война.
Какой-то далеко еще не 45-й год.
В наш южный город прибывают и прибывают эвакуированные и потом уезжают дальше, все они едут в “Среднею-у Азию-у-у” – так я слыхал. Судя по паровозно-длинному “у-у-у!..” мне как-то не верится, что она “средняя”, наверно, она где-то далеко-о-о… Точно в моем альбоме для рисования я рисую себе копошащееся стойбище эвакуированных на привокзальной площади, когда моя ма по дороге на работу отводит меня в детский сад.
Ма сильно тянет за руку – я увидел струйки дыма над покатыми спинами цистерн длиннейшего состава, который тяжко катится к мосту.
– Ма, ма… почему?..
Мы входим под железнодорожный мост. Там еще ночь, там темно. Мост стонет на своем железном языке и явно прогибается у нас над головами, пока колеса катятся и катятся.
– Что “почему”? О-ой, Саинька!.. – Но, видно, и сама она на те дымки обратила внимание. Вздыхает. – Там кислота для химзаводов. Немцы из самолета, пулеметами…
Немцы – враги, захватчики. Как возможно такое? Вот у меня раньше была няня, фрау Берта, совсем не злая… Бывало, попросишь ее: “Фрау Берта, цвай минут…” – и можно утром еще поспать. А теперь вот детсад, а там все время кушать хочется. И еще из-за этих самых фашистов у нас дома живет эвакуированная Юля, моя кузина. А раньше ее мама у нас жила, и дома тесно было, но потом она в Среднюю Азию уехала. “Там киностудии теперь, там перспективы…” Я это сам слыхал. А Юлька на меня: “Подслушник ты! Поэтому и лопоухий!” И ведь ударить-то ее нельзя – она же девчонка да к тому же москвичка, сразу начнется: “Несчастная, одна, без мамы тут”. Да ведь она сама лезет ко мне, эта Юлька, моя кузина!
Это она придумала в госпиталь играть: “Ты будешь раненый, я врач”. Раздела меня и осмотрела. Я никому же не сказал про это, а она ябеда. Когда я однажды утром сдернул с нее одеяло, и в это время вошла ма…
Я ж это просто так, чтоб встала, чтоб собиралась в школу. Я же не знал… Я вот сплю в трусах и без рубашки, а они, девочки, оказывается, наоборот – в рубашке, без… И, когда ма вошла, Юлька сейчас же начала ябедничать, хныкать, а сама вот только лежала себе тихонько и даже чуть-чуть улыбалась.
Конечно, мне устроили разнос, да еще какой, и маме из-за меня от бабушки, хранительницы очага, тоже досталось.
– Ы-ы… – качала головой бабушка. – Кто у тебя растет?!
Кстати о бабушке… Я уже не помню, в каком году Великий Властелин всея Руси решил вдруг ввести в армии погоны и мундиры, но, кажется, было это не ранее, чем уже в чуточку победном 43-м. Помнится, вернулась бабушка с базара, седая, крупная, румянощекая; передала кошелку моей ма, тогда уже туберкулезнице, и, едва сняв пальто, принялась рассказывать: “Только я в трамвай, а мне навстречу – драгун!.. Ну прямо настоящий… Мундир на нем был и…”
Ма улыбнулась.
– И, щелкнув каблуками, он помог тебе подняться с твоей сумкой?
Бабушка не ответила, бабушка лишь вздохнула. И тут я в разговор влез:
– Он с перспективой был, да, баб?
Вечный путаник, я под “перспективой” имел в виду что-то вроде аксельбантов, какой-нибудь ментик, какую-нибудь киностудию в Средней Азии. И ма, как мне показалось, поняла меня, но почему-то хмыкнула и, глядя на бабушку с улыбкой и прищуром (на немногих сохранившихся фотографиях она именно так и улыбается), протянула:
– Да-а, у драгуна не-сом-ненно были перспективы…
– Ы-ы!.. – сказала бабушка, качая седой головой. – И это при ребенке…
Щекочущая непонятность того разговора мне запомнилась, может быть, потому, что прямо вскоре после этого слегла в больницу моя ма. А после мне и вовсе одиноко стало. Не знаю, сколько времени включает это после, детское время ведь не равно взрослому.
Когда моя кузина потихоньку начала осваивать мамины лодочки, она мне уже не казалась такой уж смешной козой на каблуках. И не только я обратил внимание на эти перемены – задружились с нею, приняли в свой закрытый девчачий клуб сестры Уклеины. А ведь как ругались раньше с Юлькой, как кричали, что платье у нее желтое, что “до пупа, все видно!..” А Юлька им: “А вы серьезные коричневые до пяток носите, как старые девы!” Но вот же, помирились.
Сестричек было много – целых три, и все на “з” – Зоя, Зина, Лиз-за… До сих пор “з” для меня – какое-то зудящее, чужое… бормашина… А вот “л” – холодновато белое, как “б” и “в”, только еще ледовей, ломче, лучше!.. Юл-л-ленька…
В ту пору я впервые испытал знакомые всем прелести отставки. Даже соперничать и спорить со мной больше не хотела Юлька. Какая-то неведомая темная сила начала тянуть ее во двор. Сразу же после школы, едва поесть успеет, бегом в сестричкин клуб, чтобы хихикать и шушукаться с ними на скрипучих деревянных ступеньках. (Вообще в пересечениях трех-
этажных лестниц наш южный двор предоставлял много места для тайных обществ.) А я сидел дома и все ныл и ныл: “Баб, пусти во двор… Ба-аб, ску-учно…”
С тех пор, как ма моя в больнице, мне некому почитать вслух. Пришлось уж самому на деле применить кое-как освоенную азбуку. А тут еще Юлька начала таскать книги из дедовского шкафа и по ночам читать растрепанные томики в бумажной, покоробленной от сырости обложке. Там, как я понимаю сейчас, на пятнистых пожухлых страницах были умные буквы, которых я в своей азбуке не встречал: старорежимные “яти”, “еры”…
Однажды я, усыпив бдительность бабушки, устремился во двор за Юлькой, за желтым ее легоньким подолом, порхающим с пролета на пролет, сначала вниз, потом – прямо надо мной, как перевернутый цветок. Когда же наконец догнал, она сидела на ступеньке уклеинской лестницы, остроколенно натянув юбку, и театральным, незнакомым мне жестом прижимала к плоской груди ладошку с книгой.
— О-ой, девочки-и, а когда он приехал… Ну, то место, когда хозяйка заведения их выстроила… всех в ряд, а она “великолепные, длинные волосы” специально на лицо… Ведь они до этого один раз уже… ы…
А сестринское трио на ее слова растроганно, согласно и понятливо кивало.
Мгновение спустя меня заметили, и то ли Зоя, то ли Зина привстала, открыв мишень древесного сучка на чисто вымытой ступени.
– Что лопухи развесил?! Что тебе надо здеся? А? Вали отсюда, Сайка!
Я чуть не заревел, но удержался, даже язык им не показал, ушел, ломая голову над вопросом: что же такое это “ы”, которому и бабушки, и внучки – все покорны?
Они вступили в тот еще вполне приятный возраст, когда уже слабеющее зрение помогает не разглядеть не слишком явные морщины. Спросить бы их поодиночке, кто на кого первым глаз положил, и каждый на другого указал бы; но в глубине души и та и тот, наверное, признались бы в обратном. А это значит, что неродившиеся еще дети уже выбрали их себе в родители.
Встреча произошла на родине известных “Опала”, “Шипки”, “ТУ-134”, – которая, по мнению совинтуристов, как курица – не птица, была почти не заграница, вот только насквозь вся провоняла розами.
Но там, где он и она нашли друг друга, вот уж совсем не розами пахло. Какие ж розы в судоремонтных мастерских? И жизнь в провинциальном городке, выросшем из рыбацкой деревушки, далеко не курортная текла, хоть расположен был он неподалеку от известного курорта.
По вечерам в игрушечных размеров аккуратном городском скверике явно восточное по своим историческим корням трио – дудука, бубен-барабан и нечто многострунное – наигрывало на танцевальной площадке что-то от родной земли, от родной лозы идущее, а смуглая джинсовая молодежь на выложенной красным кирпичом площадке выделывала под эти прелестные наигрыши свое – новейше-молодежное. Она и горбатилась, и выпрямлялась, ломалась в коленях, трясла головами, руками взмахивала, дергала плечами и закатывала глаза, точно в трансе, но в том-то и дело, что транса никакого не было. Ничего не было, ничего, кроме желания оторваться от корней, уехать подальше от мест родных.
Остывшие, холодные угли, черные угли… слепые играют для глухих, подумал наш герой.
С бутылками недефицитного здесь пива и колбасой шли мимо наши мореманы.
Навстречу им шла с работы заводская инженерша.
Кэп сказал старшему механику тоном человека, внезапно совершившего открытие:
– Слышь-ка, я вот смотрю – куда болгарки-девочки деваются? Гляди, какие рюмочки фигуристые танцуют!.. А взрослые у них – или усатики-волосатики, или все низкой проходимости, коротконожки. Как вот эта…
Цену воде правильно знает утопающий, женщине – мечтательный юнец с сильным влечением к смерти, ну и еще в какой-то степени – уставший, измотавшийся холостяк какой-нибудь совсем негородской профессии.
– Нет, почему же?.. – сказал стармех, тоже косясь вслед прошедшей мимо инженерше. – Просто ты у нас, кэп, обычный женатик! Западаешь на куколок-пустышек. Не такой уж эта дамочка низкой проходимости. И потом…
Его позицию по этому вопросу когда-то очень давно, в великодембельском 46-м, красиво сформулировал лихой, молоденький сержант с медалью за взятие Праги и орденом Славы третьей степени – хороший орден, боевой. Тогдашние мальчишки во фронтовой геральдике отлично разбирались. Один такой вот мальчишка, у которого маму унес туберкулез и бабушку эта последняя утрата тоже вот-вот должна была унести, шел за хлебом в ближайший магазин да заигрался на улице с пацанвой возле дворовых ворот. Через некоторое время – детское время, хоть и не равно взрослому, однако ж своей быстротекучестью чем-то похоже на стариковское, только в обратном направлении – вспомнил про хлеб, уцепился на ходу за отходящий трамвай, а там – этот сержант.
– Дядь, который час?
“Дядя” подправил едва пробившиеся жиденькие усики.
– Нет часов у меня, пацан, не ношу я их, не терплю. Заводи-ить надо… Да еще ду-умать, чтоб не украли, не разбились. А зачем мне лишняя забота? Потому и не женюсь! Понял?
Нет, тогда он не понял бравого сержантика и вскоре забыл о нем, вспомнил только спустя годы, когда разводился со своей первой благоверной-неверной.
…Стармех обрадовался, узнав от сварщиков-болгар, что муж инженерши рванул отсюда в капиталистическую Грецию и благополучно ходит теперь на их танкерах механиком. В еще большей степени его обрадовало, обнадежило и то, что инженершу зовут Зорица: ведь в Риге была Аусма, а это имя по-латышски означает тоже, кажется, Зоренька, Заря. Такое уже несло в себе некий аванс! Вообще старший механик питал легкую склонность к этнографии, символичным повторам и мистике чисел (конечно, в морской обработке – вариант еще более облегченный, чем папюсовский): Зоренька могла стать для него неделимой частицей воспоминаний.
Ему хотелось блеснуть и к даме обратиться на ее родном языке. Читать-то по-болгарски он читал – кириллица! – и даже при этом кое-что понимал, но устная, живая речь не поддавалась никак пониманию: тараторят!.. Наконец с помощью тех же сварщиков он сложил какое-никакое обращение, решился, произнес его, и…
Болгарка терпеливо слушала, тщетно стараясь удержать улыбку.
– Да я ж ЛИССи кончала в Питере, экономфак. Пять лет…
Ну и пошло: БДТ… Охта… Летний сад…
– Я с Охтинской верфи таких, как это мое судно, три принимал уже, перегонял оттуда. А принимаешь ведь по месяцу, бывало. Все исходил вокруг пешком там. Какой город!..
– А я на Охте производственную практику проходила…
– Давайте, может быть, наши приятные воспоминания продолжим где-нибудь в более уютном местечке, а?
Она не сразу, но согласилась.
Место для свидания назначила аж за три автобусных остановки от заводика. Да и там тоже Зорица вдруг взбрыкнула, отстранилась, когда он взял ее под руку.
– Я ведь замужем…
“Проснулась!.. Здравствуйте…” – подумал он. Впрочем, как опытный мужчина не стал на этом акцентировать внимание. И в кафе под местный коньячок да кофе по-турецки они старательно забыли инцидент.
Она все почему-то говорила о своей подруге, русской княжне из эмигрантов в третьем поколении, а герой наш все больше о себе родном и любимом.
Он немного гордился собой: хорошо сидит в кабаке с красивой местной madam и смело тратит инвалюту, не считает каждый лев, как кэп, как все из его родного пароходства!
Здесь следует признать, как раз его-то, героя нашего, родное пароходство загранкомандировками никогда не баловало в связи со сразу несколькими пунктами анкеты.
Наверно, кто-то из команды видел стармеха с Зорицей на улице, и в последующие дни его роман стал дежурной темой для застольных разговоров в кают-компании, обогатив скудную их палитру. А старший механик отшучивался в тон либо с многозначительной улыбочкой отмалчивался: мол, есть, конечно, что порассказать, но, господа, сами понимаете… Хотя похвастать ему особенно нечем было. Ну пошли еще раз в кафе, ну посидели недолго на скамейке в парке…
Такими “достижениями” не стоило хвастать даже в курсантские годы в спальном корпусе мореходки, после отбоя. И наш герой уже заранее томился по-моряцки будущим сожалением о зря на берегу потраченном времени и… деньгам. Да, да… А что тут странного?
Кстати, Зорица при втором посещении того же кафе решительно сказала: “Платим по-студенчески – на равных”.
Столики занимали в основном румяные, седые до голубоватости пенсионеры из капстран; и певичка, подпоясанная цыганской, цветастой шалью, пыталась излить на них с эстрады, донести былую, разудалую русскую тоску: “Конфетки-бараночки, словно лебеди, са-аночки…” Потом она спустилась в зал, подошла к Зорице и оказалась той самой княжной Лидией.
От Лидии слегка попахивало алкоголем, но смотрела она остро, трезво при знакомстве. Попросила:
– Хоть вы ее не обижайте, Зорю нашу. – Повернулась к подруге: – Эту песню я для тебя спою…
И под мелодию “Арабского танго” чуть хрипловатый микрофонный голос Лидии стал уговаривать подругу сказать наконец кому-то:
– Про-ости, родной, но я не виновата,
Что и любить, и ждать тебя устала-а…
Механик горячо ей аплодировал – и правильно: нечего Зорице сидеть да все беглеца своего ждать! Однако она и в этот вечер пойти к нему на судно, в его каюту, отказалась. Но луна так светила сквозь по-южному щедрую растительность приморского бульвара, а тихие волны так ласково гладили по темени лобастые береговые валуны, что от “давай-ка здесь на скамейке немного посидим” как можно было отказаться? И Зорица на поцелуи отвечала горячо, от мануальных исследований ахала и дрожала, как школьница, а вот к себе домой умелого партнера все же не позвала. Пришлось ему с болью в паху возвратиться на судно, будто бы к нему юность вдруг курсантская вернулась.
Шагал пешком…
Шумело море…
В гору карабкались серо-голубыми ступенями невысокие дома лисс-зурбаганских улиц…
В таких декорациях, на скамеечке той, получись бы все, как хотелось, – и воспоминания потом до самых бы стариковских лет ублажали, целительным бальзамом на душу бы ложились!
“Н-ну ладно, – думал наш герой, – врач на больных не обижается, но… после, ох-х, как отыгрывается!..”
Потом, во время следующей встречи, шли куда-то – городок маленький – и встретили княжну. Та после краткой беседы отошла, так виляя бедрами, что наш герой загляделся на ее корму. Зорица не выдержала и теплыми ладонями взяла и властно повернула его голову к себе. А в нем, при весьма среднем уровне интеллигентности, всплеснулось вдруг интеллигентское занудство.
– На это надо иметь право, – сказал он. – А иметь, не давая… Не-ет, прежде ты, Зорица, должна…
Тут он смутился и умолк. “Должна отдаться?” “Дать!” Тьфу ты!.. Хотел ведь – чтобы по-философски, а вышло… Но, в общем, о чем думал, то и вышло! И разозлиться нужно было бы на себя, а получилось – ну и черт с тобой, не хочешь, дура-баба, и не надо!
Такое настроение утром не прошло и держалось довольно долго.
На машинную команду наваливалась день за днем усиленная производственная деятельность: сменили масло в главных дизелях, сопротивление проверили на гребном электродвигателе, зазоры клапанов…
В середине дня, как правило, стармех совместно с молодежью полировал мускулатуру нагретой солнцем самодельной штангой, в остальное же время с удовольствием полеживал на койке у себя в каюте, читал или просто думал “про умное”, прислушиваясь иногда к шлепанью о борт ленивой волны.
Вот в чем, к примеру, функция того, что именуется – ЛЮБОВЬ? На годы приковать к беспомощному детенышу кормильца и защитника – мужчину?
В иллюминатор засмотрелся – там чайки, мусорщицы гаваней, с хриплыми криками ссорились из-за каких-то лакомых отбросов. Никто из них особых приключений не искал, “полет сквозь скалы” никогда не проходил и проходить не собирался. Как же в рассказике на самиздатских питерских листках ту чайку звали, которая попробовала сквозь скалы? Как же ее?..
Вспомнить он не успел: стук в дверь каюты прозвучал, и голова вахтенного появилась.
– Механик, там ваша… ну эта… с бумагами пришла… У трапа стоит…
Герой наш сначала сунул ноги в свои старые судовые шлепанцы, затем одумался, спешно в рабочие ботинки влез, но и они тоже как-то не соответствовали моменту, пришлось надеть выходные туфли. Вот так, в робе да в сверкавших новеньких мокасинах, вышел он к трапу.
С высоты борта Зорица смотрелась совсем коротенькой, а папка с документами под мышкой – жалкой надуманностью. Внизу, поближе, увиделась нервно пульсирующая жилка у виска, темные тени под глазами. Это почему-то успокоило механика и придало еще больше мужчинистости его подсевшему, сиплому голосу, когда он со снисходительной улыбкой спросил:
— Ну что? Поднимешься ко мне в каюту, Зорица? – Стармеху показалось, что для полной победы ему надо лишь мышцы свои накачанные чуть-чуть напрячь.
Зорица покачала головой и протолкнула вниз по сузившемуся горлу тяжелый, неудобный ком.
– Ты свободный вечером? – Ответа не ждала. – Вечером, в семь, на улицу Петки Напетова придешь. Я буду там, у цветочного магазина. Сто шестьдесят левов не забудь принести. – Подол взвихрила и ушла, чуть папку с документами не выронив.
Трудящийся немолодой советский мужик уставился ей вслед. “Сто шестьдесят левов!.. Да это же почти половина месячной зарплаты! А зарплата у меня – не зря плата, я месяцами в море ответственность за всю мехчасть на судне волоку. Привык уже? Привык, да только, когда схожу на берег в отпуск да в культдни, такое ощущение поначалу, будто вот-вот от легкости взлечу. Впору свинцовые ботинки надевать, как водолазы! А все равно ведь деньги дам и даже не спрошу, на что. А как же иначе? Нет, нет, нельзя иначе… Неудобняк!”
И без пяти семь, отмыв руки от дизельного масла, он, моложавый, благоухающий французской туалетной водой, в модной “варенке”, стоял на улице Петки Напетова, местном Бродвее, между высокой пальмой и цветочным магазином, посмеивался внутренне: “Недаром говорят, что нас, мужиков, наш “нижний братец” водит за собой, как судно по морю – компа2сная стрелка!” Вдруг увидал – Зорица машет ему, приоткрыв помятую дверцу голубого “ZUK”а.
– Куда это мы едем? – миролюбиво спросил он, когда удалось втиснуть зад на сидение, чуть отодвинув дряблоногую пенсионерку из каплагеря, в коротких шортах, с видеокамерой на многослойном животе, облитом голубым поло.
Зорица подбородок вскинула, глазами указала на окно: смотри, мол, сам увидишь…
А город уже кончился, узенькая дорога, петляя, поползла вверх; серо-зеленые холмы все выше, круче становились, и скальных выходов побольше стало. Деревья, ветрами крученные, к черно-серому камню лепились в японском стиле. Наконец “ZUK” взобрался на выпуклое пузо, похоже, самого высокого холма, откуда открывалась вся всхолмленная округа. Здесь и остановились рядом с несколькими “Икарусами”, “Чавдарами”, под стеной странного сооружения, больше всего напоминающего крепостцу, острожек сибирских казаков-первопроходцев из школьного учебника истории.
У ворот здешнего острожка стояли две коренастые болгарки в нацодеждах с преобладанием красного цвета и потчевали каждого входящего стаканом вина и куском лепешки. Все правила санитарии сводились к тому, что стакан все-таки протирали белой тряпочкой. Однако предусмотрительная Зорица вытащила из сумки свой стакан, не допила немного, с гримаской протянула спутнику:
– На, выпей. Может быть, все узнаешь про меня. Так говорят…
Как тут не выпить было? Выпил и, пока наполняли для него тот же стакан да пока осушал, придумал ответный ход и даже успел подправить чуточку магнитофонного Галича:
— Как мне странно, что ты – жива.
Неужели будешь – жена?
На моряцкой койке однажды
Ты была воображен-н-на…
Зорица побледнела, проявилась темная тень усиков над верхней губой. Но, слава Богу, надо было проходить в ворота, отдавать деньги шустренькому организатору, рассаживаться за дощатыми столами; и Зорице волей-неволей пришлось отвлечься, к ней возвратился обыкновенный цвет лица, а посему герой наш сразу простил себе, похоже, слишком сильнодействующую выходку, заозирался с неподдельным интересом.
В сторонке от дощатых располагались чистенькие, белые столы-кругляшки, наверное, для “чистой” публики. Особое внимание привлекло могучее, раскидистое дерево, может быть, дуб – судомеханик в этом плохо разбирался, – однако мощную ауру древесного барона нельзя было не почувствовать. Сколько же лет ему? Наверное, все здесь, включая и сам острожек, выросло вкруг него, из-за него! Сейчас соседствовало с ним некое непонятное строение, целый вигвам из толстых веток, досок, пней. Какие-то мужчины, в свободной, почти что клоунских размеров обуви, с серьезным видом подправляли эту башню.
Темнело.
Фольклорные болгарки начали разносить по столам большие глиняные кружки с вином и стопки, тоже глиняные, судя по запаху, с той самой знаменитой ракией. Ступали они, несмотря на свою коренастость, тяжеловатость, словно по выстланному ковру.
Такую походку воспитать еще надо, подумал он.
– Не пей, не надо, нам скоро мясо подадут, – очень по-женски, по-домашнему негромко попросила Зорица.
Сколько раз доводилось мореману слышать такое тем же тоном… Он покивал успокоительно и тут же глотнул из стопки, и руку запустил в дальнюю прогулку под подол.
Гладкие, теплые колени сначала было сдвинулись, сжали его ладонь, не пропуская, а потом…
Но потом мясо принесли, коричневато-золотистые, поджаренные на углях куски, и стармеху рука теперь уже понадобилась для другого дела. Вилок, ножей не подавали, но вечный морской мальчик даже обрадовался, похвалил себя за то, что на всякий случай не забыл прихватить самодельный складень со стопорным клинком.
Все, что было, осталось в памяти отрывочными, яркими картинками, наверное, переработанными позже той же памятью на той же корабельной койке, где раньше якобы привиделась однажды Зорица в качестве жены. Вариант “Мне – отмщение, и Аз воздам” за легкое, красивое вранье? Возможно. Корова в стойле всего один раз пережевывает луговую сочную траву. Человек в стальном судовом стойле может множество раз переживать, жевать былое. Кстати, такое служит если не духовной, то все-таки душевной пищей в старости. Причем цензура в этом возрасте явно слабеет, смотри, что хочешь, на своем широкоформатном внутричерепном экране, облизывайся или кусай локти, вспоминая…
…как в потемневшем ночном небе появились колючие, негородские звезды; и сразу, кажется, не без помощи бензина вдруг по-взрывному вспыхнул, ярко заполыхал вигвам из дров. Когда осталась от него только большая куча углей, те же мужчины, что возились ранее с дровами, длинными граблями стали растаскивать, разравнивать уголья. Они стреляли искрами, трещали… Но вдруг один из мужчин отбросил грабли и пробежался босиком, пересек пышущий желтым жаром круг примерно метров пять-шесть в диаметре. Тут же еще один босой ступил туда, потом другой… Потом – все остальные, и все вместе, положив руки на плечи друг другу, исполнили какой-то яростный, победный танец. Победный – над огнем, над болью, над собой! Сомнений в достоверности здесь не могло быть: от огненной эстрады на зрителей явно потянуло шашлычным духом…
После мужчин выступила единственная во всей команде женщина. Уж ей-то аплодировали!..
Какой-то юный немчик из белостоликовой, “чистой” публики, отбивая ладони, вскочил на стул; бил себя в грудь и кричал:
– Их нихт есть дойч… Майн фатер ист рус! Гешторбен…
Мамаша, квохча что-то по-немецки голосом фрау Берты (она и похожа чем-то была на няню), старалась усадить его.
По столам те же две привратные болгарочки начали разносить вино и ракию, только теперь уже за наличные.
А в это время один из огнеходцев, энергичный молодой парень, русоволосый – признак породы у болгар – пригласил… да нет, почти насильно потащил за собою в круг сопротивляющуюся молоденькую зрительницу, подхватил на руки и чуть присел. Уже через какие-то мгновения девица начала изгибаться, дергаться… А он стоит на углях, на огне!.. И ничего, и даже улыбается! Когда от полуглобуса, обтянутого серой юбкой, пошел то ли паро2к, то ли дымок, русоволосый девушку бережно на обыкновенную, неогненную землю возвратил. Нужно ли говорить, как рукоплескала, кричала, выла уже крепко подвыпившая публика?!
Чужое геройство у мужчин всегда какую-то струнку зудящую теребит, задевает; но большинство при этом просто жаднее водку хлещет да тискает подруг. Какие-то соотечественники “Варяга” затянули вразнобой. А вот немчишка закомплексованный, обманув бдительность своей мамаши, вдруг рванулся и пробежал по углям босиком! Пускай те уже были не оранжевые, а красные, подернутые чернью по краям, но все равно — ишь ты!.. Наверное, та чайка, которая разбилась о скалы, тоже совсем молоденькой была…
Многие повскакали со своих мест. И нашего героя подняло из-за стола, к кострищу потянуло, он потоптался, заслонясь локтем от жара, и выхватил только один уголек, да и то сразу отшвырнул его. Что же еще прикажете с ним делать, если его обожгло вполне реально и очень больно?! Зорица же смешок не удержала, правда, тотчас стала целовать саднящие после ожога пальцы и ладонь.
Но любой смех — это же всегда текст, и смысл ее смешка примерно был: “Ну не такой ты… Ну и ладно. Ну и пусть…”
Усмехнулся и наш герой, прочесть этот его ответный смешок Зорица могла без труда: “Не такая у меня жизнь была, чтобы поверить, не пощупав, будто не жжет огонь, не колет нож, не может горло сжать холодная забортная вода или удавка алиментов!”
И Зорица приподнялась на носки, закрыла ему рот губами, горячо, влажно…
Стармех подумал: какой опыт мог натолкнуть древнего человека на догадку, что две сухие деревяшки способны загореться в результате продолжительного энергичного трения? И сам же ответил на свой вопрос.
А в это время в стенах острожка открылось вдруг сразу несколько проходов (так всегда бывает: найдешь ответ — и открываются проходы), и народ валом повалил от дыма, шума на зеленую траву, под небо с острой турецкой саблей молодого месяца. Исход сей возглавляли русоволосый парень-огнеходец с чуть-чуть поджаренной девицей в серой юбке. Всем своим видом он показывал, что для него нет ничего привычнее огня и нет ничего привычнее этот огонь укрощать.
Прихватив кое-что со своих столов, кто-то продолжил на траве закусывать и выпивать. А кое-кто пошел и дальше: поодаль уже выделялись на земле два полусветлых, полуголых тела… И наши двое тоже, еще с десяток метров отойдя, остановились. Зорица вытянула из сумки что-то белое – предусмотрительно взятую из дома простыню.
Однако именно такая решительная женская готовность без соответствующей прелюдии подчас может мужчину и врасплох застать, а сильный пол, известно уж, как нервно, мнительно к своей внезапной неготовности относится. Но Зорица тотчас же проявила себя современной женщиной без предрассудков. Правда, задачу выполнив, спросила хрипловатым голосом:
– Ты после этого меня уже не сможешь… целовать?
А ему не до разговоров было: спешил наш герой не растерять свою готовность. А целовать? Да чего уж тут… Он торопился, он так торопился свою боеспособность донести. Один раз. И потом еще. А после отдышался, и опять почувствовал свою готовность к подвигам, и вновь отворил смуглое тело Зорицы.
Языческая ночь далась, конечно же, непросто.
Когда он в серый, рассветный час возвратился в свою каюту и глянул в холодное мутное зеркало, оттуда на него посмотрело почти чужое, незнакомое лицо. Нос увеличился, под скулами запали и отвисли книзу щеки; как дельты рек с притоками, их рассекли глубокие морщины, а под глазами полукружьями свисали темные мешочки; сами глаза – без глубины, без блеска, словно бельмо выключенного телевизора. Подумалось: “Вот я и в будущее заглянул”.
Теперь я могу созерцать это в любой из дней, когда вдруг вздумается почистить зубы, серебро бороды моей подправить. Только глаза еще не постарели. На внутренней стороне век иной раз появляются картинки той болгарской ночи. Однако, что дальше было, я не помню. А ведь на память вроде бы не жалуюсь, число “пи” до седьмого знака помню. Так в чем тут дело? Есть блокировка на электростанциях – “защита от дурака”: помучишься, ее отключишь — и Чернобыль! Но я-то не дурак? И вроде как никогда им не был, я просто после ремонта ушел в море, в другую, противоположную огню стихию. Я ничего не сделал. Ни-че-го. И хватит, незачем слишком глубоко в себе копаться, не то вдруг докопаюсь…
А я и так в последние недели большую дозу вредных психоизлучений получаю. Моя кузина, златокрылая бабочка моего детства, желтый колокольчик мой, в больнице, в роковом (хоть через а, хоть через о – разницы нет) корпусе лежит и звонит, звонит оттуда мне. Днем-то не очень, видно, там на телефоне повисишь, так она вечерами все звонит, звонит… Прямо как колокол Д. Донна (ведь вот же и фамилия под стать)!
А кому же ей звонить? От одного мужа она ушла когда-то в молодости, а второй от нее ушел через такой же корпус пару лет назад. И надо бы сходить к ней, знаю, да очень уж больницы не люблю: там всегда есть подвал, где минус 20╟ по Цельсию, или где-то в углу двора малоприметная построечка да хладоустановка мощная при ней – так сказать, временный склад продукции медпредприятия… И эти помещения для меня страшней, безнадежней, чем “банька с пауками” родной классики!
А Юля сейчас совсем иного мнения, хотя, по-моему, никогда раньше верующей не была. Говорит, скоро со своим покойным мужем встретится… И подбрасывает, подбрасывает угли в костерок:
– И ты не бойся, Саинька, мы все тебя там встретим… И мама твоя туберкулезница, и… Все, все! А как иначе может быть? Ы?.. Ы?.. – И эта мысль ее, эта вера выступает как множитель силы, той силы, из которой, может быть, рождается огонь.
Вот так от “Ы?..” до “Ы?..” – от первых ожиданий до последнего… Теперь это дочеловечье слово-звук из прапраязыка объемлет и недоумение перед самой возможностью полнейшего небытия.
Нельзя сказать, чтоб я и сам теперь только об этом и думал. Хотя что здесь особо думать? Как струйки паров кислоты на высоте полутора-двух метров от простреленных цистерн, растаяв в атмосфере, и глазом не видны и духом неразличимы, так и наш Дух, наше “Я”, неповторимое, растворится в ноосфере на хорошо известные седьмой или девятый день. Впрочем, мы лишь предполагаем, а располагает…
Понятно? Ы?..