Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2002
Развивая Бродского Не надо обо мне. Не надо ни о ком. Просили ведь тебя. Увы. Всё суесловишь. Есть блюдце в уголке с прокисшим молоком. Молчи себе, лакай, когда мышей не ловишь. Расслабься. От кого и что теперь стеречь? Не надо ни о ком. Тебя уже стыдили. Посасывай сквозь сон часть речи или речь, которую тебе великие сцедили. Бессмертие ли зришь в ночи, амбарный кот? На шее бантик? Нет? Торжественного часа волнение в крови? Ах, памятник вот-вот откроют грызуну словарного запаса. Его и сторожи, оставшись не у дел, и ахай, и вздыхай, и льни к посмертной славе того, кто твоего участья не хотел болтливого, во всем подобного расправе. На весах А пока на весах я стою, на клеёнке белесой, взвешиванье воспою, гирьку противовеса, капли влаги на стенах склизких и вдалеке карту мира в растленных пятнах на потолке, буду точен, как жизнь, чтобы два в равновесье белых клюва сошлись на весах, – вот он, весь я, воспою переход в банное отделенье, – холод горько пахнёт и окна полыхнёт воспаленье, плавай мыльница там, в море круглом, а покуда к ноздрям придымится всем углем эпос трюмов, снастей, парусины прогретой, тросов, торсов, страстей, тьмы запретной. Поле дымное брани, шайки неандертальцев, ямки, выпаренные после бани, на подушечках пальцев. Смерть Уайльда В перстне прельстительный шарик горит солнца, тела золотого стекла. Гребля. Парит, в небе забыт, кто-нибудь длительный. Голос растлительный: «К миру спиной? Нет, загребной. Дай мне земной жизни растительной». Лед голубеющий. Шелк и фланель. Милый Бози, только не егози. Кофе в постель. Плещет форель, хвост не умнеющий. Всё ли умеющий? Всё? О, я рад. Здравствуй, разврат, ласково млеющий! Шарик проколотый, гибнет Уайльд, гной из ушей и из прочих траншей тела, ах, ай, льд- истый Уайльд, шарик наш золотый. Кофе наш молотый. Так ли, не так ль, - кончен спектакль, мученик пакль, мальчик немолодый. В Танатас изгнанный, о, древний грех! Пухловогуб, холодеет твой труп, тайно от всех отойдя от утех в смрад неизысканный. В лодке замызганной ждет тебя друг, высверки ук- лючин, и вдруг – визг их развизганный. Колыбельная Ире Муравьевой Через ихние боязни, от столба к столбу верстовому праздник жизни тянешь на горбу. Как до тех, смотри, дойду вон, дотяну мешки, – станет праздник жизни явен, зашуршат смешки по песку, и грянет ливень. Щедростью в раю будет сон твой обусловлен, баюшки-баю. А потом, когда на площадь вывалит толпа, перестанут вовсе слушать, радость торопя. Через дохлые заветы ослику тащить упразднение зевоты, цирк бродячий жить. Заподозрит меня ражий дурень, что таю я неправду, мой хороший, баюшки-баю. Только ты не слушай дурня. Искренен ли я, не ему судить в позорне душной бытия. Не ему судить, в пекарне выпекая чушь благонравственности, в скверне скуки – не ему ж! Тянешь? Тянешь. Ну и ладно. Пусть они свою жить попробуют прилюдно, баюшки-баю.