Р о м а н. Окончание
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2002
Из жизни А. А.Левушкина-Александрова,
а также анекдоты о нем
Часть третья
Попытка преодоления
11
Всемь часов утра, небритый, невыспавшийся, с дрожащей левой ру-
кой, с привкусом дерьма во рту, он был доставлен к майору Соколу. Майор расхаживал из угла в угол, благоухая одеколоном и поглядывая искоса на ученого сквозь узкие полутемные очки, а затем, вскинув их над бровями, остановился и долго, со значением молчал.
– Ну, что, что? – закипел Алексей Александрович. – Что случилось?!
– Здравствуйте, – вежливо сказал майор. – А случилось вот что. Как я и предупреждал, ваша тяга сотрудничать с зарубежными организациями до добра не довела. Но об этом позже. Садитесь.
Алексей Александрович сел на стул, справа от него усатенький молодой человек с туманными глазами, один из тех, кто встретил его ночью, стуча на пишущей машинке, быстро заполнял некую бумагу (видимо, протокол допроса).
– Несколько вопросов, – продолжал майор, закуривая и кивком приглашая к беседе. – Год рождения, давно ли в нашем городе, где учились, где женились… Ну это нужно, Алексей Александрович.
Левушкин-Александров начал отвечать и вдруг как бы посмотрел на себя со стороны и осознал себя букашкой, которую эта машина запросто может перемолоть, если захочет. Правда, он находился не в здании ФСБ (кто же не знает этого серого дома на углу улиц Ленина и Робеспьера), а в управлении милиции области, куда его доставили из подвала изолятора временного содержания по старым каменным ступеням, сглаженным от времени, как бревна.
Но эфэсбэшники, видимо, могут допрашивать где угодно. Или они хотят показать, что у них нет собственных темниц?
– Так… – кивал майор. – Правильно… А сейчас вы – завлаб в Институте биофизики. Зачем же снова вернулись к проблемам физики, к темам, с которых не снят гриф секретности?
– Опять вы об этом! Как же не снят?! – вскочил Алексей Александрович. – В Новосибирске книга выходила – там, кстати, и моя статья. И вообще я больше не собираюсь обсуждать это с людьми, которые…
– Некомпетентны, да? – Человек-лошадь тяжело посмотрел на него. – Напрасно так думаете. Хорошо, разберемся. – Он кивнул в сторону усатого сотрудника. – Подпишите протокол.
Алексей Александрович замахал руками. Не будет он ничего подписывать.
– Опять вспомнили про пятьдесят первую статью Конституции? Напрасно, – процедил майор. – До вас все еще не дошло, почему вы здесь. Гражданин Левушкин-Александров, вы обвиняетесь в передаче сведений, содержащих гостайну, представителям чужого государства. Статья двести восемьдесят три. Мера пресечения пока что такая – берем с вас подписку о невыезде. При первом же требовании вы должны явиться туда, куда вам будет указано. – И голос его загремел: – Подпишите обе бумаги! Чтобы потом не говорили, что мы у вас тут отняли то и это.
Молодой человек с усиками отошел в угол, к старому зеленому сейфу, и принес задержанному его вещи: чемодан, кейс, паспорта.
– Подпишите. И вы свободны. – Эти слова затмили для Алексея Александровича все иные мысли, и он, черкнув, где ему показали, схватил чемодан, кейс, документы и, не прощаясь, не оборачиваясь, пошел прочь. Остановят? Вернут?
Нет. Его беспрепятственно выпустили, и он побрел по улицам города. Потом. Все потом! Позже он разберется, что случилось, зачем этот театр. Если бы арестовали – было бы понятней. Но, значит, не за что его арестовывать. Не за что! Но эти обвинения? Чем это грозит? Надо бы найти толкового адвоката, который разъяснил бы ситуацию. Но где его взять? А может, все спустится на тормозах, не поднимать шума, а? Да, он так и сделает. В конце концов не тридцать седьмой год! В конце концов его и в Америке знают, и в Китае… Фигу вам! Запугиваете? Если бы было за что, уж точно бы загребли. Значит, не за что!
Дома он ничего не сказал. Жена недоверчиво посмотрела на него: что-то бледен и небрит… Из гостей да еще из-за границы так не возвращаются. Не был ли он всю минувшую неделю у другой женщины? Но, присмотревшись, увидела – такое страдание сквозит в глазах мужа. Он просто очень устал.
Ночью Алексею Александровичу бесконечно снились, вызывая сердечную муку, красные и желтые иероглифы, которые росли в пространстве и расширялись… И становилось понятно, что это – трещины на огромном шаре, именуемом Землей, которая изнутри горит и вот-вот взорвется…
Проснувшись, подумал: “Неужели Китай погубит нас всех? Быть не может. Они хотят жить, я это видел. Вы, чекисты, идиоты!”
На работе в Институте БФ все было, как обычно, – никаких денег нет, одни обещания.
Алексей Александрович информировал коллег, что он подписал контракт с китайской стороной, что часть денег уже переведена на расчетный счет Института физики (поскольку тема этой работы соответствует именно его профилю), но он надеется: какие-то крохи сможет у Марьясова забрать и для своей лаборатории…
12
Марьясов тряс ему руку и, лучась десятками улыбок, игравших крест-накрест на его морщинистом, но закаленном, медном лице (тоже, как и Кунцев, где-то позагорал), говорил елейным голоском:
– Молодец! Молодец! Понимаю… твоим тоже кусок кинем…
– Но я помню про долг, – виновато отвечал Алексей Александрович.
Марьясов отмахнулся:
– О чем ты?! Свои люди… – И осторожно осведомился: – Когда опять полетишь? Может, моих парней возьмешь?
“Интересно, знает ли он, что меня по прилете домой арестовали?”
Алексей Александрович сообщил, что китайские коллеги сами собираются прилететь, и здесь можно будет познакомить их с молодыми физиками, которых он введет в курс дела. Чтобы не получилось, что он монополизировал тему, пользуясь тем, что академик Соболев далеко, а специалисты “из тайги”, конструировавшие когда-то первые геостационарные спутники, видимо, также сменились… А у новых куда более совершенные технологии, в которые никто, понятно, не посвятит зарубежных ученых…
– Да, да! – кивал Юрий Юрьевич, виясь вокруг высокого Левушкина-Александрова, который смятенно решал по себя: поведать или нет директору Института физики о своем задержании и подписке, которую с него взяли в ФСБ? Наверное, не стоит.
Выйдя из приемной, он наткнулся в сумеречном коридоре рядом с огнетушителем и ящиком с песком на грузного Марданова, который перегородил дорогу, – явно ждал его.
– Александрыч, как я рад, проклятье! – Он обнял Левушкина и прошептал. – Знаю, сочувствую! Они просто зубы показывают. Ты же патриот, ты не можешь предать интересы Родины! Эти авгиевы конюшни надо чистить.
Стало ясно, что и Марданову, и Марьясову уже все известно. Но почему же тогда Марьясов не дал ему никак это понять? Тут два варианта. Первый: обрадованный валютным переводом из КНР, директор счел, что не стоит портить настроение курице, несущей золотые яйца. В конце концов ФСБ разберется. И если что, он, Марьясов, тут совершенно не при чем. Второй вариант – Юрий Юрьевич просто из деликатности не стал касаться неприятного инцидента. Мол, ты же понимаешь, что я знаю, но, как и ты, я возмущен, и что тут зря говорить, надеюсь, все обойдется…
– Юрка хитрый… – продолжал рычать шепотом Марданов, не отпуская Левушкина-Александрова из цепких жарких рук. – Он, брат, из кредита, который ты когда-то взял, сварганил себе такую радость, проклятье! Не понял? Когда еще мэр был на месте, Юрка, прекрасно зная, что тот к тебе благоволит, пожаловался: вот, мол, дал Алеше денег, а когда еще отдаст? И мэр выделил ему кредит в миллион восемьсот тысяч – это шестьдесят тысяч долларов! И ежу понятно, что Институт физики этих денег не вернет. Так что он молиться на тебя должен!
“Молодец Марьясов, – усмехнулся Алексей Александрович. – Тогда мы квиты”.
– И думаешь, из денег, что ты заработал, даст другим лабораториям? – Марданов саркастически похохотал. – Я дико извиняюсь! Купит новый “мерседес”, евроремонт сделает в приемной и у себя на квартире.
“Черт с ним!”
Алексей Александрович отделался от Марданова и пошел к себе в лабораторию.
К нему молча подходили друг за другом Нехаев, Ваня Гуртовой, Женя с розовыми глазами, но почти трезвый… Артем Живило подбежал. Все жали руку и, пробормотав что-то вроде: “Мы верим, мы с вами…” – исчезали. И они уже знают! Тетя Тося командирскими шагами вошла, проворчала:
– В девяносто первом надо было их за мохнатые ноги на осинки повесить. Шибко мы отходчивы. А они потом опять за яблочко щипцами…
Закрылся в кабинете. “Боже мой, что же я так устал? Надорвался? Или я просто болен? Или, как злобствуют некоторые старики, раньше времени получил профессорство и объелся славой? Ее и нет, славы, и не было, так, известность в узком кругу… А что на Западе заметили – так они тысячами нас теперь замечают, потому что время такое настало, жор, как после грозы на реке, – можно на крохотный кусочек малинового червячка мешок рыбы у нас выловить!.. И Соболев, который верил в меня, сейчас эксперт в ЮНЕСКО, где-то там, в Париже или Женеве… и нет от него вестей… Да и зачем ему я? Он из науки практически ушел.
Вот и кручусь на старом оборудовании, с разработкой старых тем, включая и ту, из-за которой ко мне прицепились доблестные чекисты… Где гениальные идеи? “Труба”? Блажь. Зеленая лаборатория – да, это дело… Самое бы время в замаранной и изнасилованной рвачами России заняться тем, что называется биоремедиацией – очищением окружающей среды. Земля набита свинцом от машинных выхлопов, в воздухе бензопирен, фтористый водород, сероводород. Из-за того, что половина военных заводов легла набок, атмосфера стала чуть посветлее, но – “мы ведь поднимемся с колен”? И уж покажем кузькину мать всему миру.
Канадцы жалуются: дым от труб Норильск-никеля долетает вдоль Ледовитого океана аж до них, а ведь в Норильске еще недавно предполагалось построить высоченную, с полкилометра, трубу, чтобы ЗДЕСЬ было почище. И, выходит, я ничего не могу предложить, кроме просвещения ЛПР”.
Алексей Александрович сидел в своем кабинетике и листал зеленую тетрадь, куда прежде карандашом вписывал оригинальные и большей частью не достижимые пока что идеи… Ах, связаться бы с Институтом микробиологии! Вот где техника! Но Москва далеко. И банки Москвы, набитые деньгами России, также далеко.
Он понимал прекрасно, что добыча дрожжей из парафина, пусть даже на огромных скоростях, чем занимаются у него в лаборатории студенты на практике, для столичных специалистов – вчерашний день. Да и заводы, которые лет пятнадцать назад, используя идеи французского профессора Шампанья, хотели было завалить наше сельское хозяйство дешевым белковым кормом, споткнулись на элементарной ГРЯЗИ… Не умеем, не можем НИЧЕГО делать, хотя здорово умеем и можем в единственном экземпляре, даже в бедной лаборатории!
Так чему учить молодежь? Какой практической пользе? Есть у нас недавно полученные штаммы микроорганизмов, которые могли бы чистить нефтепромыслы, но нет ни денег, ни вертолетов, ни желания у олигархов пойти навстречу. Не говоря уже о микроорганизмах, которые могли бы помочь выходу скудеющей нефти. Не контактируем и с золотодобывающими рудниками. Ни один хозяин не хочет связываться с наукой. Им бы скорей сорвать максимум и смыться. Вывод? Первая приватизация отдала девяносто процентов богатств страны временщикам.
Что же теперь, дожидаться, пока недра оскудеют? И тогда у олигархов скупить их и начать, теперь уже для России, остатки из них вымывать? А пока готовиться, искать новые бактерии?
13
– Алексей Александрович, – у двери стоял Нехаев, – тут вам послание. От Марьясова принесли.
Что такое? Алексей Александрович удивленно разглядывал тонкий факсовый листок, сверху – иероглифы, ниже – русские буквы. Господи, неужто это было – и совсем недавно?! Оказывается, уже дней десять прошло, как вернулся Левушкин-Александров из чужой страны, и вот привет оттуда.
“Дорогой друг, – писал товарищ Линь, – мы очень рады, что у нас открываются горизонты для совместной работы. Сообщите, когда вы могли бы принять нас для обсуждения проблем, которые неизбежно возникают при работе над нашим будущим стендом?”
Заглянул Артем Живило, черные глаза смеются:
– Алексей Александрович, а вы бы их поздравили. У них, я слышал, на днях праздник… Что-то связанное с драконами, ну вроде дня возмужания нации.
Завлаб, пожав плечами, попросил Артема уточнить, что за праздник. Тот мигом сгонял на своей машине на комбайновый завод, который дружит с Китаем, и привез правильное название праздника по-китайски и по-русски. Вместе с Артемом сочинили текст, где шутливо обыгрывалось название государства: мол, Китай стоит на китах, и это понимают даже чайники (China)… И Артем понес лист в приемную Марьясова с припиской шефа, чтобы факс оправили в Пекин срочно.
Но разве мог предположить Левушкин-Александров, чем вскоре обернется для него это невинное поздравление с точки зрения недремлющего тайного надзора? И то, что по электронной почте отослал, согласно контракту, несколько уточнений по изготовлению стенда, и то, что он взял в областной библиотеке китайско-русский разговорник, чтобы все же выучить сотню слов, – неловко быть бараном, когда представители великой нации по-русски худо-бедно, но говорят.
Нет, было бы ложью сказать, что он забыл про задержание, про уголовную статью, которую на него хотят повесить. 283-я обещает как минимум от трех до семи лет… Если господа из “конторы” посчитают, что его деятельность повлекла для государства тяжелые последствия.
Но, даже помня про них, все равно не хотелось жить ЭТИМ.
И он работал, не зная еще, что все, все будет потом вменено ему в вину, даже приписка в факсе о том, что ждет китайских друзей в любое время, например, в конце июля – здесь к этому времени так же тепло…
Кстати, большую часть денег, подаренных ему далекими коллегами, Алексей Александрович израсходовал на закупку химреагентов для лаборатории, они нынче дорогие: глюкоза, аммоний сернокислый, натрий, калий, бромид калия, пептон (основа для посева микроорганизмов), натрий углекислый да и просто соль, просто сахар, просто дистиллированная вода…
А также купил матери мягкие тапочки, Брониславе – хорошие солнцезащитные очки, а сыну – кожаную куртку…
14
И наступил день – ясный солнечный день лета, серый день нового века, – когда в Институт биофизики, в лабораторию Левушкина-Александрова, приехали на двух машинах старые знакомые – те самые трое молодых сотрудников ФСБ, которые встретили Алексея Александровича в аэропорту после его прилета из Китая.
– Здравствуйте! – поздоровался смуглый юноша с усиками. – Лейтенант Кутяев. Гражданин Левушкин-Александров?
– Поражаюсь вашей памяти. Да, это я, – ответил Алексей Александрович, вставая из-за компьютера.
Лейтенант приблизился и поднес к глазам профессора бумагу с печатью.
– Санкция на арест и обыск… Подпись прокурора области… В связи со вновь открывшимися обстоятельствами. – Юноша с усиками повысил голос: – Могут войти!
Двое его коллег у двери расступились, и в лабораторию вошли друг за другом вахтер Института биофизики Николай Иванович, прочитавший, как он уверял, дважды всего Чейза, Сименона и Юлиана Семенова, и вахтер Института физики Роза Сулеймановна – некогда красивая женщина, ныне отменно гадающая на картах и вяжущая с утра до вечера шерстяные варежки на продажу.
– Граждане понятые! Сейчас на ваших глазах будет произведен обыск и изъятие всего того, что нам может понадобиться в рамках уголовного дела.
– Позвольте! – засмеялся, стоя в проходе, бородатый Женя, привычно прикрывая ладонью губы. – Что за театр?
– Вы, господин Коровин, помолчали бы! – вдруг вмешался второй сотрудник ФСБ, сероглазый красавец, похожий на немца. – А если пьете, закусывайте.
– Никитин, – негромко оборвал его Кутяев. И, дернув правым усиком, разъяснил замершим поодаль научным работникам: – Алексей Александрович арестован, ему предъявлено обвинение по статье двести семьдесят пять: государственная измена в форме шпионажа в пользу иностранной державы. Товарищи, приступайте.
Женя, растерянно кивнув, ретировался в глубь лаборатории. Артем, стоя рядом, скалил зубы, Алексей Александрович попытался взглядом остановить его, опасаясь, не ляпнул бы парень что-нибудь лишнее. Самому ему стало все безразлично.
Иван Гуртовой помаячил позади всех, скрестив руки на груди, как Наполеон, потом повернулся и ушел.
– Ничего не трогать! – прогремел оклик лейтенанта. И, убедившись, что научные сотрудники замерли, он наклонился над рабочим столом руководителя.
Алексей Александрович спросил:
– Но разве не двести восемьдесят третья? Вы говорили о другой статье.
– Сядьте, Алексей Александрович, не мешайте.
– И, кстати, кто постановление-то подписал? Сам прокурор области господин Матвеев? Или господин Чижиков?
– Какое это имеет значение? Сядьте!
Алексей Александрович опустился было на стул возле своего компьютера, но Кутяев молча указал ему на другое место – у окна. И Алексей Александрович пересел в окну.
Словно во сне, он видел, как трое сотрудников серьезной организации ходят по лаборатории, заглядывают в бачки, культиваторы, трогают чашки Петри. Сероглазый Никитин облился и, морщась, отставил посуду с вонючей гадостью, пахнущей сероводородом. Третий сотрудник сел к столу профессора и от руки писал протокол обыска, а лейтенант Кутяев приступил к “чёсу” самого стола.
Он доставал из ящичков исписанные блокноты, конверты с письмами, дискеты и складывал в кейс. Забрал зеленую тетрадку. Левушкин-Александров поднялся, хотел запротестовать, но махнул рукой. Содержание он помнил наизусть… Да и что они там поймут?
Кутяев включил компьютер и, вынув из кейса “ЗИП”, подключил его и стал перекачивать информацию. Параллельно листал книжки, попадавшиеся на глаза, – Тимирязева, Ду Фу… Вскинув круглые брови, стихи также приложил к изъятым документам, а третий сотрудник строчил и строчил, перечисляя все, что отныне приобщено к делу.
Никитин вернулся от биостенда и что-то шепнул руководителю.
Тот мрачно взглянул на Артема Живило:
– Где ваше рабочее место?
– Везде, – отвечал Артем. – А что?
– Откройте вон тот цилиндр. – Он показал на высокий автоклав.
– Нельзя. Там стерилизуется аппаратура.
– Откройте! – приказал Кутяев.
Артем усмехнулся:
– Сегодня же даю телеграмму генералу Патрушеву, что его сотрудники безграмотны и не жалеют народных денег. – И вдруг, сделав лицо идиота, ощерив зубы, шепнул: – Там биологическая мина, микробы. Не советую.
Не сказать, чтобы Кутяев вздрогнул, но личико его стало чуть бледней. Он понимал, что научный работник дерзит, и не знал, отступить ему или переть до конца. Но его выручил Алексей Александрович:
– Господин Кутяев…
– Лейтенант Кутяев! – огрызнулся сотрудник ФСБ.
– Лейтенант Кутяев, в компьютере вся информация по нашим разработкам. Я вижу, вы небрежно работаете “мышкой”, пожалуйста, не сотрите. При всем вашем уме вам не восстановить. – И кивнул пишущему сотруднику: – Зафиксируйте мой протест. Ваш старший работает грубо.
Это продолжалось часа два.
Когда выяснилось, что “ЗИП” переполнен, Кутяев приказал Никитину забрать “жесткий диск” из процессора, что и было сделано при помощи срочно найденной отвертки.
– Подпишите протокол обыска, – сказал Кутяев вахтерам.
Старик и старуха повиновались.
– Теперь вы. – Это касалось уже Левушкина-Александрова.
– Что? – Он поднялся. – Конечно, нет.
– Как это нет? – Кутяев, чернея лицом, потряс тремя листками бумаги. – Здесь перечислено то, что мы взяли. Все будет возвращено в свой срок… если, конечно, так решит следствие.
Алексей Александрович, поражаясь своему спокойствию, подмигнул ему:
– Берите уж всю лабораторию. Без данных в компьютере она ничего не значит. Вон стеклянные трубки, там булькает спирт…
– Нас алкоголь не интересует.
– И наркотики не интересуют? Подбросьте уж грамм… Будет основа для настоящего ареста.
Лейтенант разозлился не на шутку. Глядя в глаза профессору, он прошипел:
– Вы тут перед своими-то не особенно! Они еще не поняли. Основание для ареста – ваша шпионская деятельность. С сегодняшнего дня мера пресечения – вы арестованы, Алексей Александрович.
Кто-то из коллег профессора за фанерными перегородками взвизгнул, но смеха не получилось. Опоздавшая тетя Тося с ведром и шваброй прошла в кабинет шефа, встала посередине и кивнула чужим: мол, ну-ка отсюда.
– Женщина, не мешайте! – пробормотал лейтенант и показал арестованному на выход.
И Левушкин-Александров побрел из сумерек лаборатории на яркий свет летнего дня, в черный мир своего будущего. В конце концов судьба. Наверное, он окончательно стал фаталистом. Если он нужен современной науке, этот бред быстро кончится. Если нет, что ж…
Снова он ехал с бравыми парнями, только на этот раз не в легковой машине, а в черной колымаге с решеткой на окне – в так называемом автозаке. Говорят, бывает даже без окон. Рядом – справа и слева – конвой с карабинами, угрюмые лица. И слышно, как у водителя в кабине звучит старинный вальс “Амурские волны”.
Покидая лабораторию, Алексей Александрович успел сказать Артему Живило:
– Поставьте в известность моего адвоката… – У него не было, конечно, никакого адвоката, однако он надеялся, что коллеги поймут его намек и договорятся с кем-нибудь из более или менее достойных представителей этой лукавой профессии.
Брониславе они позвонить сообразят. Но ведь и мать сразу узнает, что ее сына арестовали. Бедная! Хорошо, что он не увидит этого…
И вдруг, заметив в зарешеченном окошке Николаевскую церковь и рынок, он с ужасом догадался, что его пока что везут не в центр, в ИВС или СИЗО, а на окраину города – к его дому. Значит, и там сейчас будут производить обыск.
– Это не я! Клянусь! – рыдала Бронислава, вешаясь на шею мужу. – Это они… от зависти… Вы Сальери! – зарычала она, обращаясь к конвоиру, накаченному парню с недоуменным выражением лица, которого поставили в дверях. – Ноги вытрите! Почему я должна мыть за вами?
Смешно. Не по адресу. С ума сошедшая от бедности и страха за завтрашний свой день Россия.
Мать стояла, словно горящая свечка, в дверях своей спаленки и смотрела, как два сотрудника, один, встав грязными ботинками на стремянку, другой – на табуретку, рылись на книжных полках.
– А где его кабинет? – спросил Кутяев. – Его рабочее место?
– В лаборатории! – зло отвечала Бронислава.
– Я понимаю. А здесь? Где бумаги?
– Дома он ничего не держит, – отвечала Бронислава. – Чистые майки могу показать, трусы…
Лейтенант дернул и правым, и левым усом, в бешенстве обернулся к профессору. Алексей Александрович показал пальцем на свой висок. Мол, всё здесь. В самом деле, у него не было дома никакого кабинета. Где взять?
Сотрудники ФСБ переглянулись – зря заезжали. Хотя, пройдя в спальню супругов, наконец кое-что нашли – с секретера сняли медальку с иероглифами, презент на память от ученых Китая, из угла достали новый кожаный “дипломат”, также подаренный в Пекине, а из левого ящичка, где лежали бусы и серьги жены, вынули конверт с иероглифами, в котором оставалось несколько долларов…
– В протокол! – торжественно провозгласил Кутяев. Поозиравшись, увидел на платяном шкафу и снял подаренный китайцами ноутбук. – Вот теперь список полон, – многозначительно сказал он.
Снова посадили в автозак, и снова по бокам дышат конвоиры. Один, несколько добродушнее лицом, спросил:
– Закурить дать?
– Спасибо.
– А я вот никак не могу бросить…
Когда уже, подкатив к центру, обогнули новую бензозаправку “Юкос”, он понял: ему определено место в знаменитом СИЗО, который в народе называют гостиницей “Белый лебедь”. То ли из-за того, что крыша и заборы здесь отделаны дешевым листовым алюминием, то ли по каким иным таинственным причинам, которые вскоре откроются для нового постояльца.
Провели по зигзагообразным коридорам-клеткам с железными дверями, затем по темному коридору в некий тамбур, где сопровождающие показали женщине в милицейской форме документы, и профессор Левушкин-Александров спустился с конвойными этажом ниже и оказался, наконец, в длинной сумеречной камере без окна, с двумя горящими лампочками, с десятком двухэтажных коек, которые почти все были заняты.
Ему указали на койку у самой двери, и он сел на нее, пригнув голову, потому что сверху свисало грязноватое одеяльце. Железную дверь захлопнули, прогремел замок, засов, открылось и закрылось крошечное окошечко в двери.
Итак, он арестован. И поместили его снова в общую камеру. Специально или просто потому, что нет свободной одноместной? Или теперь в одноместные не сажают? А если сажают, то уж совсем страшных преступников? А кто же тогда эти люди? Глянул – и отвернулся. Расспрашивать нелепо. Сами спросят и сами расскажут.
Но вокруг длилась тишина. Мелькнула неприятная мысль, рожденная нынешними фильмами: сейчас набросятся, изобьют: мол, ты, интеллигент сраный, снимай пиджак, отдавай ботинки!
Кстати, работники тюрьмы у него ничего не отняли. Только осведомились:
– Колющие, режущие предметы имеются?
И ремень не выдернули, и шнурки из обуви. Не совсем так, как у Солженицына в “Архипелаге”…
Вдруг к нему подошел коренастый рябой мужичок в тельняшке и джинсах.
– Не профессор ли Левушкин-Александров будете? – тихо спросил он. Надо же, фамилию правильно назвал. Наверняка подсадная утка. “Наседка”, как пишет Солженицын.
– Да, – напрягся Алексей Александрович, привставая. Что-то будет дальше? Сейчас в душу полезет с сочувственной улыбкой… Или возопит: вот он, китайский шпион! Бейте его!..
– Я вас по телевизору видел, – сказал мужичок. – Вы про отравленный воздух говорили…
Алексей Александрович кивнул. Окружающие молча смотрели на нового товарища по камере. И, наверное, кто грустно, с сочувствием, а вон тот амбал с серьгой в ухе с удовлетворением думали одно и то же: истинно говорится — от сумы да от тюрьмы не зарекайся.
– В шахматы играете? – с надеждой спросил очкастый парень. “Какие шахматы?! О чем он?!” – Профессор зябко дернул плечом. Соседи по камере переглянулись. Ничего, отойдет…
Уважение к новоприбывшему резко возросло вечером, когда в вечерних новостях по телевизору (в камере имелся небольшой телевизор, арендованный сидельцами) показали, как доктор наук Левушкин-Александров выходит из Института биофизики, забросив руки за спину… Кто-то из городских тележурналистов успел-таки снять!
– Поздравляем, Алексей Александрович! – воскликнул очкастый. – Теперь просто так исчезнуть вы не можете.
Очевидно, как только подъехали арестовывать, Иван или Артем вызвали телевидение. А что, пускай народ знает. Все веселей.
15
Ночью часа в четыре выкрикнули его фамилию и повели, останавливая и снова жестами подгоняя, по тускло освещенным коридорам и ступеням. Гнев мучил сердце, в голове крутились огненные, как искры китайских шутих, мысли: “Вы ответите, идиоты!”
Но сказать эти слова оказалось некому – его поставили перед железной дверью без номера, отперли ее и втолкнули в бетонную крохотную комнату, – как он позже узнает: бокс для ожидающих допроса. Ни окна, ни вентиляции, ни воды, ни коек или нар – голый пол да слабая лампочка над дверью. И, конечно, неизменная дырка со шторкой, за которой иногда посверкивает блестящий человеческий глаз. Плюнуть бы, да как-то негуманно. Но вот и шторка закрылась.
– Эй! – Тишина. – Вы, господа, гады! – Опустился на пол. Вспомнилась острота Ежи Леца: “Я сошел в подвал, лег, и вдруг снизу постучали”. Однако здесь никто ниоткуда не стучал.
Сколько времени Алексей Александрович просидел в душном боксе, он сам не мог определить. Карманные часы оставил на столе в лаборатории, вспомнил уже на выходе, а попросить, чтобы передали, не сообразил. Прошло, наверное, не меньше трех часов, пока в двери не загремел ключ и Алексея Александровича снова не повели по коридорам.
Направо, вверх, налево… И вдруг повеяло свежим мокрым воздухом, он оказался во внутреннем дворе тюрьмы. Кажется, светало, но шел дождь, темные тучи толклись над крышами, увитыми колючей проволокой. Прямо перед дверью стоял с открытой задней дверцей и включенными фарами знакомый автозак. Некий человек в плаще кивнул. Алексей Александрович залез внутрь, там уже сидели заключенные и конвоир, который курил, зажав меж коленей карабин. Второй конвоир сел следом, и машина тронулась.
Среди хмурого утра в городе с выключенными фонарями трудно понять, куда везут. Но вот остановились, высадили троих арестантов, и машина покатила, а затем и поскакала по кривым улочкам дальше. Куда? Ехали с полчаса, остановились – в железную коробку впустили какого-то офицера, он тоже курил, как и первый конвоир, и разглядывал искоса Левушкина-Александрова. Куда-то повернули, снова машина пошла гладко, по асфальту, резко встала. Офицер выскочил…
Сыро тут, мерзко, пахнет чесноком и колбасой. В заднем грязном окошечке с решетками видно, как над городом медленно нарастает день. Если привезли на допрос, почему тянут резину? Наверное, уже десятый час… Дождь барабанит по железной крыше. Послышались шаги кованых сапог – в автозак затолкали трех каких-то полупьяных людей, вместе с ними сел милиционер, и снова поехали.
Через какое-то время новых арестованных или задержанных высадили. Алексею Александровичу показалось, что они стоят возле “родного” СИЗО, затем машина, миновав огромный памятник Ленину, подъехала к зданию УВД области, и Левушкину-Александрову предложили пройти.
Он спрыгнул на асфальт, который, казалось, ходил под ним, как плот на воде. Провели в ИВС, где он ночевал в день прилета из Китая. На этот раз в изоляторе оказался лишь один стонущий как от зубной боли подросток с нелепо остриженной головой — и больше никого.
Дверь заперли, и Александр Александрович сел, а потом лег на койку. Очнулся и совершенно не имел представления, который час. Подросток исчез. В железной двери загремел замок – появился конвоир:
– Идемте.
На улице был вечер, дождь кончился, но хмарь стояла. Его снова затолкнули в железную коробку, и машина опять принялась кружить по городу, подбирая каких-то людей и выпуская их.
К себе в камеру, откуда его забрали среди ночи, он вернулся также среди ночи – наверное, часа в два…
И только уснул, как застучали в дверь и выкрикнули его фамилию. И снова он поехал во мраке неизвестно куда и зачем. И ненависть уже накаляла душу, но некому было слово сказать… Не конвоирам же, которые сами от недосыпа зевают, щелкают челюстями и курят вонючую “Приму”.
И снова автозак стоит – на этот раз возле здания ФСБ. Почему же его не допрашивают? Ждут, когда рассветет? Да, да, наверное, следователи еще спят… Но уже восемь или даже девять!
Однако, двигатель завелся, профессора опять повезли к зданию УВД, и вновь все повторилось – в машину заталкивали людей, высаживали, кружили по городу, а потом среди темноты непонятно где встали.
Алексей Александрович, голодный, ослабевший, сидел, скрючившись на железной скамейке, зажав ладонями уши. Но он всем телом слышал, как дождь лупит по крыше, как в углу, ближе к кабине, о чем-то говорят и похохатывают конвоиры.
Наконец, железная дверь открылась, в автозак влезли грязный бомж с милиционером, и машина поскакала по городу… И вот СИЗО. Измученного Алексея Александровича вернули в камеру…
Новые друзья сохранили ему ужин – миску с кашей, два куска хлеба, а мужичок в тельняшке протянул яблоко (видимо, из своей посылки с воли). Но Алексей Александрович от унижения и бессильной ярости не мог толком поесть – все захлебывался, давился…
– Вы спокойней, – посоветовал ему смуглый, но синеглазый, с шотландской бородой мужчина лет сорока. – Где были?
С пятое на десятое Алексей Александрович рассказал, как его возили и возвращали две эти ночи.
– Форма относительно элегантного давления, – пробормотал мужчина с шотландской бородой. – Чтобы вы потом подписали все, что они вам предложат.
– Главное, что не бьют, – шепнул мужичок в тельняшке. И боязливо спросил у бородача: – Ведь не бьют?
– Кажется, перестали бить, – осторожно ответил знаток.
– А раньше?
– Что раньше? – Бородач долго молчал. – Святой инквизиции не снились опыты наших. Взнуздывали ремнями – называется “ласточка”. И на горшок с живой крысой сажали, и каблуком на гениталии, и круглые сутки свет в глаза… “Таганка, полная огня, Таганка, зачем сгубила ты меня?..” – это ведь не метафора, дескать, полная страстей. А именно – огня. Света.
– Но политические вроде в “Матросской тишине” сидели? – попытался выказать свои познания мужичок в тельняшке.
– В “Бутырках”, в “Лефортово”. Да куда сунут, там и сидели.
И впервые эти страшные названия прозвучали, как имеющие прямейшее касательство к судьбе Алексея Александровича. Он застонал. Сжимая зудящий правый кулак, подумал: вот сейчас ляжет — и ну ее, эту контору, на хрен. Орать будут – не встанет. Пусть пристреливают. И он повалился на койку, не раздеваясь, зло посверкивая из-под согнутой руки глазом на железную дверь…
Только упал человек в забытье, как ему показалось: тут же и разбудили:
– Левушкин-Александров!
“Не встану”. Но встал. Господи, ведь еще ночь? Куда они его? Снова во дворе. И вновь лезет в автозак со включенным двигателем, опять везут по городу, рядом с ним садятся какие-то мрачные люди и милиция, их высаживают, машина кружит по городу, кружит… Измотанный профессор, кажется, заснул, мотая головой. Его будят, конвоир отпирает дверцу в серый рассвет и больно толкает в плечо:
– Приехали! – Внизу стоят двое других конвоиров. Где же мы? Ага, возле здания ФСБ. Очень, очень мило. Крыша дома уже красная – солнце встает…
И вот Левушкина-Александрова ведут наверх. Не в тот кабинет, в котором он бывал, а на третий этаж, в большую длинную комнату с портретами молодого Президента России и железного Феликса друг против друга на стенах. Огромный стол, стол поменьше и совсем маленький столик, на котором разложены подарки китайцев – кожаный кейс, конверт с иероглифами, памятная медаль и ноутбук.
За средним столом сидит, щелкая на клавиатуре компьютера, юная девица в очках. И выстроились, разглядывая вошедшего, трое офицеров госбезопасности. Но из тех троих, кто проводил обыск, здесь только один – лейтенант Кутяев. Ближе к арестованному стоит миловидная женщина лет тридцати, в сером костюме с галстучком. И поодаль – волком смотрит майор Сокол.
Алексей Александрович понимает, что он жалок – небритый, грязный. Но что он мог поделать, если ему не дали и минуты отдохнуть?
– Здравствуйте, господа, – машинально здоровается и тут же, сердясь на себя, поправляется: – Это я левому портрету. Чем обязан? – И старательно улыбается, как некогда улыбался в любой ситуации друг студенческих лет Митька Дураков…
Первый допрос, как ни странно, не запомнился, как он должен бы запомниться, – до малейшего штриха, до малейшей интонации. Словно во сне или бреду.
– Как вы себя чувствуете, Алексей Александрович? – спрашивает женщина.
– Нормально.
– Тогда поговорим, – это уже вступил в разговор майор Сокол.
А юноша Кутяев сегодня в клетчатом, и лишь теперь, на свету и вблизи, можно разглядеть хлюпика с выступающими зубами кролика, почему и усики отрастил. Он так же, как и старший чекист, старается величественно водить взглядом, совершать медленные движения, столь неестественные для него… Кивает после каждого слова, которое произносит майор. Женщина смотрит на Левушкина-Александрова, пожалуй, сочувственно.
– Прежде всего вам понадобится адвокат… И мы можем предоставить…
– Я ни в чем не считаю себя виноватым. Поэтому адвокат не нужен.
– Но вам положен адвокат!
– Считайте, я сам и есть адвокат! Адвокат Левушкин у профессора Александрова! Можете мысленно разрезать меня надвое. А можете не мысленно…
– Намекает! – подал голос лейтенант. – У нас не режут, господин профессор.
– Четвертуют? – Алексей Александрович с досадой взялся за нос. Зря злит этих работничков. Да и страшноватая контора, честно говоря. – Хорошо! С юмором покончено! Чем я виноват перед государством? По какому праву арестовали, товарищи следователи?
Майор, опустив очочки под мохнатые брови, прошел за стол, сел и открыл папочку.
– Вот это правильно, Алексей Александрович. Сядьте, пожалуйста.
Левушкин-Александров продолжал стоять. Женщина опустилась на стул, Кутяев отошел к окну, облокотился на подоконник.
– У следствия к вам вопросы, Алексей Александрович. Вы, конечно, можете не отвечать, снова сославшись на пятьдесят первую статью Конституции Российской Федерации. Но в ваших же интересах разъяснить свои действия. Вы обвиняетесь в том, что передали китайской стороне информацию, являющуюся государственной тайной.
– Вы опять про электризацию спутников? Да сколько же можно! Это открытая, десять лет как открытая тема!
– А вот мы получили из двух академических институтов заключения по этой тематике. Они считают: ваши действия носили преступный характер.
– Из каких институтов?! – поразился Левушкин-Александров. – Этого не может быть! – Он потер лоб рукой и сел на стул. Бред какой-то.
– В свое время ознакомитесь. – Майор был доволен произведенным эффектом. – А пока отвечайте на вопросы. Итак, вы вполне осознанно передавали сведения, составляющие гостайну, зарубежным специалистам. Причем за вознаграждение. Вы слышите меня?
– Вознаграждение? – Алексей Александрович поднял глаза. – Деньги, да… переведены на расчетный счет Института физики.
– А тысяча долларов в конверте? Правда, их тут уже нет… А “дипломат”? А персональный компьютер? – Майор сделал театральный жест рукой в сторону маленького столика.
У Алексея Александровича от гнева помутилось в голове.
– А вы уверены, что деньги – это их подарок?
– А не их? – быстро спросил майор, впиваясь насмешливым, скачущим от возбуждения, словно бы пьяноватым взглядом в глаза арестованного.
– Их, их! – зло признал Алексей Александрович, хотя тут же пожалел о своих словах. – Я купил на них химреактивы для лаборатории! Идите, проверьте!
– Проверим. Но факт – вы приняли, приняли от них деньги, подарки и не сообщили, например, в налоговую! И приняли, наконец, орден!
– Какой орден? – недоуменно откинулся Алексей Александрович. – Вы бредите?! Вы иероглифы-то прочтите! И у нас такие медальки теперь выпускают в каждом институте, на заводе к юбилею…
– Не считайте нас за дураков. Она с номером.
– Ну и что? Господа-товарищи, что с вами?! Он у вас больной?
Майор поднялся и прорычал:
– Слушайте, вы, господин профессор! Вы не перед студентками или аспирантками, хвост не распускайте! Это там вы можете вести аморальный образ жизни, пьянствовать, в рабочее время изучать китайскую литературу… – Он вынул из стола стихи Ду Фу. – А ваши сотрудники жалуются, что вы бросили их, не помогаете…
“Этого не может быть! Кто?! Что за глупость?! Хотя…”
– Ду Фу – не просто стихи, – пробормотал Алексей Александрович. – Это для шифровки.
– Да?! – оскалил желтые зубы майор. – Вы дураков из нас не делайте! Отвечайте на вопросы! Месяц назад вы были задержаны, вам было предъявлено обвинение согласно статье двести восемьдесят три, с вас взяли подписку о невыезде, это минимальная мера пресечения… Мы не хотели лишать институт и университет ценного работника, мы полагали, что вы осознаете опасность своего поведения. А вы продолжили сотрудничать с китайской стороной, что выразилось в переписке, в телеграммах, в приглашении приехать… Вы что же, настолько легкомысленны? Или думаете, нынче можно наплевать на интересы государства? Итак, я спрашиваю: вы признаете, что за вознаграждение помогали зарубежным специалистам строить стенд по секретной тематике?
– Но сперва у меня к вам вопрос, можно? – Алексей Александрович медленно поднялся.
– Да сидите вы!
– Скажите, неужто вам больше нечем заняться? У нас на городском базаре наркотики продают, мальчишки подыхают по подвалам, банда Белова открыто пирует в ресторанах, в губернаторы проходят сомнительные люди, народ теряет веру во власть…
– Конечно. Конечно, потеряет. Если даже белая кость, наши дорогие ученые, продают Родину с потрохами!
– Вы! – Алексей Александрович замахал руками и, уже ничего не соображая после двух ночей без сна, закричал фальцетом: – Дубина! Вам не здесь работать – говно на ферме носить вилами, да говно жидкое, чтобы больше наслаждаться! Господа, я требую… требую другого следователя… Сейчас не тридцать седьмой… – В глазах потемнело, в правом виске что-то лопнуло, он медленно осел и потерял сознание…
Когда он пришел в себя, лежал одетый на постели, но не в СИЗО. Его, видимо, отвезли, бесчувственного, в больницу. Рядом в белом халате сидел румяный врач с маленькими, как у Брониславы, глазками, поодаль переминался на каблуках лейтенант Кутяев. Дернув правым усиком, он что-то спросил у врача, тот кивнул и встал.
– Давление стабилизировалось. – Врач наклонился над профессором, от него пахло эфиром. – Вы меня слышите, Алексей Александрович? У вас был криз. Сейчас получше, но… вас бы, конечно, в стационар. – Он повернулся к молодому чекисту. – Нет возможности?
Кутяев, ничего не ответив, выразительно посмотрел ему в глаза.
– Но сейчас ему лучше, – торопливо повторил врач и вышел из палаты.
– Поспите, Алексей Александрович. – Молодой следователь посмотрел на часы. – Утром с вами хотел бы побеседовать ваш адвокат.
– Мне не нужен адвокат, – процедил Алексей Александрович. – Оставьте меня в покое! Слышите?
Следователь Кутяев был, кажется, напуган. Качнув головой, он удалился.
Через сутки подследственного Левушкина-Александрова перевезли обратно в следственный изолятор, но теперь уже не в подвал, а в новый корпус. Здесь в камере имелось окно, лился живой свет, воздух был свежее и коек стояло поменьше – шесть двухэтажных. Арестанты здесь арендовали вполне солидный телевизор “Шарп” с большим экраном. И даже собралась небольшая библиотечка. Профессор машинально отметил “Уголовный кодекс” 1996 года, “Как закалялась сталь”, стихи Есенина, “Последний поклон” Астафьева…
Очень даже неплохо. Но выяснилось: каждый платит за нахождение в новом корпусе тысячу рублей в месяц – комфорт стоит денег. Алексей Александрович было принялся шарить по карманам, нашел две сотенки, но “сидевшие” с ним рядом молодые люди сказали:
– Александрович, не мшись… За всё кинуто… – И, кивнув на телевизор, поведали, что четырнадцать академиков из Новосибирского Академгородка уже выступили с открытым письмом к Президенту и к руководству ФСБ, требуя прекратить произвол местных чекистов. Ученые гарантируют, что работа, которую проводил Левушкин-Александров в Китае, не содержит в себе никакой государственной тайны.
Началось.
16
К директору Института физики академику Ю.Ю.Марьясову приехал майор ФСБ Сокол.
Юрий Юрьевич, видимо, был знаком с Андреем Ивановичем: как только секретарша сказала, что в приемной Сокол, тут же выскочил из-за стола и самолично встретил сотрудника ФСБ.
– Очень, очень рад вас видеть! – улыбался он, пожимая руку Соколу.
– Я тоже, – буркнул майор. – Я посоветоваться, на минуту. Вы уже осведомлены?
– Да, конечно, – понятливо закивал Марьясов. – Ужасное событие.
– Такое пятно…
– Да… но, может быть…
– Нет, Юрий Юрьевич, дело серьезное! Мало того что доллары, дорогой компьютер, китайцы еще наградили гражданина Левушкина-Александрова орденом!
Марьясов поднял брови и, взяв со стола очки, надел их.
– Вы шутите?
– Могу показать. – Сокол достал из потертого кейса медную медальку с иероглифами. – Она с номером.
– Действительно? Но ведь…
– С номером, Юрий Юрьевич.
– Вообще-то у меня тоже есть… – забормотал Марьясов, доставая из ящика стола штук шесть или семь желтых и белых медалек с выпуклыми надписями на разных языках. – На конференциях давали… Может, вам отдать? Сдать?
Сокол, подозревая скрытую издевку со стороны академика, сурово глянул:
– Юрий Юрьевич!
– Да что вы, Андрей Иванович!
– Я к тому, Юрий Юрьевич… После ваших новосибирских коллег кое-кто и здесь собирает подписи.
– Да? Не слышал.
– Так я вас информирую. И поскольку мы знаем вас, как ответственного человека, мы бы лично не советовали… Они не в курсе многих деталей… У нас два заключения из академических институтов…
Марьясов доверительным тоном спросил:
– Каких, если доверяете? – Медное лицо его, изрезанное морщинами, которые обычно весело играли, в этот миг застыло.
– Ну, это не важно… – Сокол запнулся. – Вы-то нам доверяете?
– Разумеется, – уверил его Марьясов.
– Заключения совпадают с мнением следствия. Он и вас подставил – с вашего телефона отправил факс игривого содержания в Пекин. А что касается денег…
– Мы еще их не трогали! – быстро ответил Марьясов.
– Вы имеете в виду – на счету Института? Но были наличные! Он признал. Да и мы, когда впервые задержали, зафиксировали их. Говорит, израсходовал на химреактивы. Поди проверь.
Марьясов кивнул на телефон:
– Можно у биофизиков спросить. Давайте узнаю?
– Я сам узнаю, если будет нужно! Я, собственно, уточнить насчет вашей подписи… если к вам обратятся…
Марьясов помолчал, глядя на майора в штатском, улыбнулся, затем улыбнулся еще шире, показав сбоку два старых золотых зуба. Другие были белые, керамические.
– Андрей Иванович, дорогой! Конечно же, я не подпишу!
Крепко пожав академику руку, майор Сокол вышел из кабинета.
Марьясов сел за стол, жестко утер ладонью лицо и надолго задумался. Звонил телефон – он не снял трубку. Заглянула в дверь секретарша, Юрий Юрьевич медленно покачал головой. Затем вдруг вызвал ее в кабинет, поманил пальцем и тихо приказал:
– Срочно ко мне Муравьеву и Ваню Гуртового!.. Ну, молоденький такой, в лаборатории Алексея Александровича.
– Поняла. – Кира выплыла из кабинета грациозно, как привидение.
В это время молодые ученые из осиротевшей лаборатории сидели в кабинетике шефа и сочиняли открытое письмо, обращенное к общественности.
Писал Иван Гуртовой, бородатый Женя сидел, сверкая глазами-углями, а Живило бегал вокруг и диктовал. В проходе, возле шкафа со всякой стеклянной посудой, стояла на страже тетя Тося в темном платке, уткнув руки в бока.
– Местные деятели ФСБ, не понимающие ни аза в физике, вляпались в лужу, но у них нет хода назад, они теперь могут только пугать…
– Нормально! – прохрипел Женя.
Из-за спины тети Тоси проревел, как слон, Илья Кукушкин:
– Уси-илить! “В лужу говна-а”!
Гуртовой сжал губы, положил ручку. Он был не согласен.
– Почему?! – подскочил к нему Артем Живило. – Что тебя не устраивает?
– Ну зачем лужа? – тихо спросил Иван. – И насчет “ни аза”… Кто знает, может, они наш универс заканчивали?
– Ну и что? Материал-то открытый. Вот же! – Живило схватил со стола книгу и пошелестел ею над головой. – Мне брат переслал из Красноярска. Здесь шеф описывает как раз такой стенд!
Промычав что-то, Кукушкин убежал. В проходе зашушукались новые люди. Тетя Тося не пускала кого-то, потом буркнула:
– Только быстро!
Заглянула секретарша Марьясова:
– Мальчики, который тут Гуртовой?
Внезапно побледнев, Иван осторожно поднялся.
– Вас Юрий Юрьевич просит зайти.
– А-а! – Иван передал авторучку Жене. – Я сейчас. Наверняка это касается… – Не договорив, ушел вслед за девицей.
Анна Константиновна Муравьева и Ваня Гуртовой молча сидели перед Марьясовым.
Тот сухо известил их, что к нему приходил майор ФСБ (если не рассказать, все равно узнают) и что дела Левушкина-Александрова плохи.
На письмо новосибирцев пока нет никакого ответа – ни от Президента России, ни от руководства ФСБ. Насколько известно ему, Марьясову, аналогичное письмо по собственной инициативе написали шестеро членов РАН из Томска, а также, в ответ на официальный запрос из областного управления ФСБ, знаменитые “механики” из того самого закрытого города, где конструируют спутники. Десять лет назад именно с ними работал в контакте Левушкин-Александров, как, впрочем, в контакте и с новосибирцами. Ах, как бы найти академика Соболева! Он теперь на Западе, в ранге посла, уважаемый в правительственных кругах человек. Если бы он вмешался… Но где искать? В Швейцарии, Америке?
Кстати, только что звонили из Москвы, из Академии наук. Американское физическое общество обратилось опять-таки к Президенту России и в Президиум Академии с просьбой произвести независимое расследование по делу сибирского ученого. Американцы пишут, что аналогичные работы ведутся во всех развитых странах мира…
– Ну и что делать? – рассказав все это, тихо спросил Марьясов у Анны Константиновны и почему-то довольно неприязненно посмотрел на Ивана. – Вы там с шумом и криками третий день что-то сочиняете. Я не могу запретить, если будет польза – пишите… Но вы уверены, что поможет? Не лучше ли найти хорошего адвоката и объяснить ему все на пальцах? – Он снова перевел взгляд на Анну Константиновну. – Впрочем, вы это сумели бы сделать лучше, я забыл, что Ваня не физик…
Муравьева спросила:
– А какую позицию занимает Кунцев? Ведь Алексей Александрович ныне его сотрудник, и от его позиции…
Марьясов странно улыбнулся:
– Иван Иосифович в больнице третий день… Так сказать, на профилактике. – И снова неприязненно покосился на Гуртового. – Нужен молодой адвокат. Цепкий, умный. Деньги мы найдем. Но его должны нанять вы! Молодежь! Ведь он ваш руководитель, черт возьми! Поняли?
Иван поднялся и одернул пиджачок. Он то бледнел, то краснел.
– Я пойду… Мы… мы сделаем все возможное.
Когда молодой ученый ушел, Марьясов процедил:
– Когда так говорят, ничего не делают. Анна Константиновна, ищите юриста. Мне нельзя. Говорю честно. – И он шлепнул ладонью по медной шее, которая, как и лицо, была вся в морщинах, как у моржа.
Анна Константиновна прекрасно понимала: у директора сложнейшее положение. Многие знали: Марьясов в защиту Алексея Александровича письмо академиков не подписал, но на запрос ФСБ еще месяц назад отправил заключение, что в действиях бывшего сотрудника Института физики никакого криминала нет. Но почему же органы ФСБ так круто завернули гайки в деле Левушкина-Александрова? Что-то новое выяснилось? Или из упрямства? И что это за два академических института, которые дали убийственные заключения?
17
Алексей Александрович лежал с закрытыми глазами. Он был истерзан сомнениями и страхами, от которых никуда не денешься… Шутки шутками, а могут и упечь лет на двадцать. Его не допрашивали уже неделю. Правда, две ночи опять катали в автозаке, измучив до предела.
От жены принесли передачу: сигареты россыпью (здесь только так!), красные яблоки апорт и сухари в прозрачном пакете. В записке, которая была приложена (не изъяли!), Бронислава писала: “Мы с мамой не верим в наветы, мы надеемся: скоро справедливость восторжествует, среди работников ФСБ есть честные люди”. Наверное, последние слова и спасли записку.
Молодые люди в камере относились к Алексею Александровичу хорошо. Он раздал им яблоки, они угостили его коньяком (и где взяли?!). Все они ожидали скорого суда, но, кажется, не особенно тряслись. У коммерсантов и адвокаты умные, да и статьи УК, по которым их зацепили, зыбкие. Единственное, что огорчило всех: вдруг перестал показывать телевизор. Шла сплошная рябь. Неужто из-за шума, который подняли журналисты вокруг дела о “китайском шпионе”, теперь всем страдать? Один из соседей по нарам (на его босых ногах синей тушью выколоты цепи, а спит он, привычно положив руки поверх одеяла) прозрачно попенял Алексею Александровичу:
– Без тебя было веселей.
На что, правда, внимательно глянув на него, некий амбал с золотой цепью на шее, которую он, выходя на прогулку, забирал в рот, буркнул:
– Тебе скучно, лапоть?
– Нет, ничего! – сразу замельтешил исколотый. – Там бабы иногда голые ходят.
– Я тебе картинку подарю. “Неизвестную” Крамского видел? Так вот, она, только голая, сидит в тарантасе. Парни на компьютере сделали.
Что же касается новостей, то они все равно доходили – через адвокатов, от конвоиров, из газет, которые тайком все-таки попадали в камеру. Здесь мигом все узнали и про обращение американцев, и о мнении “механиков” из тайги, и о том, что студенты университета – около семисот человек – пикетируют подъезды и выезды из Академгородка с требованием, чтобы местные ученые высказали свое мнение.
Наконец, Алексею Александровичу сделали царский подарок – вручили целое полено свернутых туго городских и областных газет. На первых полосах поверху шли жирные заголовки:
“СВОБОДУ РУССКОМУ УЧЕНОМУ!”
“ШПИОНЫ”XXI ВЕКА”.
“ПРЕЗИДЕНТ РОССИИ И КИТАЙСКИЙ ВОЖДЬ ПОДПИСЫВАЮТ ДОГОВОР О СОВМЕСТНЫХ РАБОТАХ В КОСМОСЕ, А МЕСТНЫЕ ГОРЕ-ЧЕКИСТЫ ХОТЯТ БЫТЬ ПРАВОВЕРНЕЕ ПАПЫ!”
Все-таки впечатляет. Лет десять назад и помыслить о таких публикациях было нельзя.
– Держи хвост пистолетом! – сказал амбал с золотой цепью. – Когда такая слава, прибить не посмеют.
– Какая слава… – скривился Алексей Александрович.
– А как же не слава? Послушай. – Амбал кивнул в сторону темного окна.
И надо же, откуда-то издали, с улиц донесся звериный рев:
– Свято-ого запря-ятали в гро-об!.. Вы, свободы, гения и славы палачи!.. Александрыч, держись!
Господи, Кукушкин! Зря он, еще арестуют.
– Проведи-ите меня-я. Проведи-ите меня к нему… Я хочу ви-идеть этого человека…
– Есенина читает, – растерянно пробормотал профессор.
– Знаем! – коротко отозвался “с цепями на ногах”, в украинской расшитой рубашке. Глянув на дверь, громко запел:
– Счастлив я, что цаловал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И звер-рье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове…
Алексей Александрович прежде не особенно любил стихи Есенина, они ему казались сусальными, слишком раскрашенными. Но строчки: “Оттого и дороги мне люди, что живут со мною на земле…” – здесь, в тюрьме, раскрылись вдруг иначе. А ведь, в самом деле, там, куда мы уйдем, не цветут чащи, “не звенит лебяжьей шеей рожь”. Вот и дороги все, кто рядом с тобой еще жив.
Все те, с кем он сидит в камере, в кого круглые сутки уставлен невидимый чужой глаз, для кого из железной двери три раза в сутки с лязгом отпадает столик, как скатерть-самобранка, и кому из коридора подают хлеб, кашу, в огромном чайнике кипяток, хотя у соседа с золотой цепью имеется свой кипятильник, – каким-то образом разрешили… Но дороги не только те, кто с тобой рядом в СИЗО.
“Почему же я так мало обнимал сына, не говорил с ним о вещах более серьезных, чем мотороллер или кожаная куртка? О вечности, о хаосе, о живом веществе? О любви, да, почему нет? О девушках, о поэзии, рыцарском кодексе чести, о жертвенности? И почему так мало общался с матушкой? И даже с Брониславой… Ведь и ее, культурно неотесанную, но сильную, страстную, можно хоть как-то было образовать, чтобы она не вызывала недоумение у окружающих… Дело даже не в том, что она, как говорится, бросает некую тень на меня… Случаются же минуты раскаяния у нее после очередного идиотского поступка, значит, идет внутри ее души борьба. И даже если ты любишь Савраскину, что же, у тебя настолько узка душа, что не можешь по-человечески вести себя с Брониславой? Постель – это еще не близость… Особенно пьяная постель… Скотный двор… Когда ты в последний раз с ней на концерт симфонического оркестра ходил? А у нее, между прочим, неплохой слух. Прокрутив упрямо раза три дома Патетическую симфонию Чайковского, готовясь к походу в филармонию, она после концерта вполне точно отметила, что скрипки во вступлении сфальшивили…
А ученики твои? Ваня Гуртовой, который восхитил тебя еще во времена своей учебы в университете, – молчун, предельно скромный мальчик. А вот спросишь – поднимется, одернет пиджачок (или что-то вроде френча он тогда носил) и негромко объяснит наилучшее решение задачи… А Женя Коровин, бородатый выпивоха, холостяк, пропахший плесенью, как старый гриб?.. Молчит-молчит, пыхтит-пыхтит и вдруг такую потрясающую мысль выскажет… А Живило Артем мастер на все руки. Мгновенно соображает, красив, не без самоуверенности, конечно… Давно ли ты с ним говорил? А ведь когда он был твоим аспирантом, как вы грандиозно фантазировали о вариантах зарождения жизни в космосе…
А Генрих Вебер, нынешний аспирант? Хоть и железных немецких кровей, но как долго он не мог объясниться с Таней Камаевой. Ты их свел на пикнике, который организовал Артем на берегу Маны. Заметил, как Генрих смотрит на Таню, соединил их руки возле костра и попросил, глядя в огонь, сказать мысленно: “Мы навсегда вместе”. И он тебе навек благодарен. Может быть, только того не подозревает, почему столь настойчиво ты принял участие в их судьбе. Да потому, что помнил о своей беде студенческих времен…
А девочка с пятого курса, похожая на Галю Савраскину?.. Когда ты рассказываешь особенно интересный материал (например, об опытах японцев с перепелами в космосе: родившийся в невесомости перепеленок не может научиться летать! А мама там летает!), то неотрывно смотришь на нее, и она смотрит с восхищением на тебя… Ты хоть спросил как-нибудь, как она живет, в каких условиях, какие у нее мечты?
А Кукушкин, громогласный Илья? У него бледная, худенькая жена, детей нет… Она, кажется, работает в библиотеке, а для него Институт биофизики, лаборатория Левушкина-Александрова – единственный свет в окошке. Когда ты с ним о ЕГО жизни говорил?
Что за небожитель, в тридцать семь лет с пепельным лицом одевшийся в тогу? Если у тебя уже перестали рождаться новые яркие идеи, если перегорел, так молодым помогай придумывать! Расти сына! Боже мой, теперь я понимаю, почему меня всегда трогала прощальная ария художника в опере “Тоска”, когда он поет что-то вроде “и никогда я так не жаждал жизни…” Стоило попасть в тюрьму – и ты тоже вдруг оценил красоту и жар жизни. Господи, выйти бы отсюда!”
– Алексей Александрович! А, Александрович?
– Да-да?
– Рассказал бы что-нибудь. Вот в Китае был, как они? – это спрашивает певец с цепями на ногах. – Лучше нас живут?
– Поднимаются, – ответил Алексей Александрович. – Как дрожжи на сахаромицетах…
Скорее всего собеседник не знает, что такое сахаромицеты, но мысль понял.
– И ведь маленькие такие, а смотри ты! – И вдруг мужичок заржал. – А знаешь, как по-китайски Дон Жуан?
– Нет, – ответил ученый. – Разве не Дон Жуан?
– Бляо Дун! – выпалил тот.
Алексей Александрович изобразил улыбку, чтобы не обижать человека. Он это слышал раз сто.
– Но, между прочим, – начал он всерьез рассказывать, обхватив кулаком нос, – многие имена великих людей на иных языках, в иных культурах звучат иначе. Например, помните, был Авиценна?
– Конечно, – ответили два-три голоса. – Врач.
– На самом деле его звали Абу али Сина. Так же и Конфуций, если точно воспроизвести… – Он рассказывал им очевидные вещи, но, видимо, достаточно интересные для них, и только сейчас обратил внимание: за спинами молодых людей поодаль, под окном, сидит, поджав по-турецки ноги, скуластый мужчина лет тридцати – то ли татарин, то ли бурят. И, слушая профессора, время от времени хмуро кивает. Наверное, в рассказах Алексея Александровича для него ничего нового нет.
Один раз даже поправил негромко:
– Насколько я помню, не Альберт – Анри Бейль?
– Да, да, – покраснев, согласился Алексей Александрович. Он оговорился, называя подлинное имя писателя Стендаля, потому что думал совсем об иных вещах – вспоминал, как проводили обыск у него дома и как мать на все это смотрела. – Вы правы.
Скуластый молчун махнул рукой: мол, мелочи, ерунда. А во время обеда, когда они мягкими алюминиевыми ложками выгребали кашу из плошек, пробурчал:
– Я вот подумал: когда все обойдется, вам надо уехать ко мне.
– Это куда? – спросил Алексей Александрович, удивившись спокойной вере нового товарища в то, что они оба выйдут из тюрьмы.
– Это север нашей области, река Кандара. Там мой рудник. Фамилия моя Катраев. Эмиль Васильевич. К сожалению, золото в основном осталось только сульфидное. Но есть же метод обогащения бактериями?
– Конечно, конечно! – закивал Левушкин-Александров. – Но для этого надо строить целую линию! Это же при высоких температурах и давлении делается, с подкормкой… Опять же бактерии эти живут в серной кислоте, значит, нужна химзащита…
– Это я все знаю, – сказал хозяин рудника. – У меня был главный инженер, его убили. Не успели мы. А деньги есть, купим линию.
“Но за что же вы сюда попали?” – подумал Алексей Александрович, не решаясь спросить.
И Эмиль Васильевич, как бы отвечая на его невысказанный вопрос, рассказал, что его заподозрили в убийстве собственного сотрудника, упомянутого инженера, с которым они вместе начинали дело.
– Разумеется, милиция понимает: при любых резонах мне не было смысла убивать друга и компаньона, тем более что я неплохой организатор, но никакой ученый. Я теперь без него как слепой. Старыми методами вымывать – это два-три граммах на тонну… – Он вынул из кармана бумажную салфетку и вытер ложку – Наверняка это конкуренты на меня стукнули. Один раз уже сажали. Но я не сломаюсь. Я через верного человека письмо переслал мэру Москвы… Мы дружим… Он знает, что я честен… Еще немного, еще чуть-чуть. Так что, если поможете мне, я дам денег на вашу “Трубу” и на что хотите. Но для этого вам придется минимум год у меня на руднике поработать с наладкой линии. Как?
– Я подумаю, – ответил Левушкин-Александров, снова втайне радуясь спокойной уверенности нового знакомца в том, что их освободят. “Но, если освободят, я, наверное, просто уеду к чертовой матери – в Америку или Англию!” Однако этого он Катраеву не сказал. Присев на его кровать, хотел было поговорить с ним подробнее о методах обогащения бедных руд, но дверь в камеру с лязгом отворилась и появившийся надзиратель буркнул:
– Профессора требуют.
18
Два молодых человека в штатском повели его по длинному, хорошо освещенному коридору нового корпуса, затем – через железные двери с часовыми – вверх по ступенькам, и далее снова по коридору, и снова через железные двери. Наконец, начался свежий линолеум – не бетон под ногами, стены зеленой масляной краской покрашены, а вот и деревянная, совершенно не тюремная дверь. Ее открывают – и узник входит в кабинет.
Значит, у них и в СИЗО есть помещение для допросов? Зачем же возили по городу, мучили? Или для того и мучили, чтобы сломался?
Сегодня допрос ведет лейтенант Кутяев. Господи, как такому заморышу дело доверили? Садится важно за стол, кивает:
– Алексей Александрович, я хочу с вами поговорить тет-а-тет…
Профессор насторожился:
– Зачем?! Тет-а-тет – значит просто трепать языком. Нет, прошу все протоколировать. Просто лялякам не верю. И сам ни слова не скажу, пока не будет допрос фиксироваться. Вам еще придется отвечать, и протоколы допроса пригодятся.
Лейтенант подергал усиками и нажал кнопку сбоку стола. Вошла девица, он кивнул ей на компьютер – дескать, работай.
– Вопросы такие, – наконец произнес Кутяев, кусая губки и обнажая заячьи зубы. – На них вы все-таки должны ответить, господин Левушкин-Александров. Чтобы восстановить объективную картину вашей поездки. Вы же в этом заинтересованы?
– Молодой человек, – пробормотал Алексей Александрович, – чтобы понять, чем я занимался в КНР, почитайте журнал “ЖЭТФ” номер три за девяносто четвертый год… или хотя бы элементарный учебник физики.
– А мне это не нужно, – вдруг обиделся Кутяев. – Я, Алексей Александрович, по образованию тоже физик. Не помните по универсу?
– Минуту! – Левушкин-Александров поднял палец. – Не ставил ли я вам двойку по электродинамике?
– А вот и нет, вы не у нас преподавали, я из группы два-семнадцать. Хотели подвести базу мести с моей стороны? Нет. Более того… – Кутяев, обретя уверенность, поиграл бровками, как певец Каррерас перед исполнением песни “Katarin”. – Более того, считаю вас одним из самых талантливых русских ученых. И это трагедия, что вы вынуждены подрабатывать на стороне.
– Что вы говорите! Но я не подрабатывал – я работал. И деньги переведены на счет официального учреждения. А так как они лишь малой частью попадут в мою лабораторию, я, стало быть, хотел помочь всей российской науке. Это я, разумеется, говорю в принципе, там лишь начиналась работа, главные деньги еще не пришли, а могли попасть действительно в мою лабораторию, но не в Зеленую, которую разграбили, а в ту, которая в Институте биофизики…
– Красиво звучит, – прервал его Кутяев. – А как же тысяча долларов в конверте?
– Опять про эту тысячу?! Да сдайте вы химреактивы в магазин и, я думаю, вернете эти деньги! Если не хватит, я доплачу. – Алексей Александрович раздраженно добавил: – И вообще я думал – в том конверте визитки коллег, памятные открытки… Там не было открыток? Может, полтора месяца назад вы их прибрали? С драконами, змеями…
Хлюпик с иронической улыбкой помолчал и назидательно произнес:
– Алексей Александрович, не надо! Совершенно ясно, вы знали, что там деньги, и эти деньги вручены вам как эксклюзивная плата за продажу государственной тайны ученым КНР.
– Что-то маловато за тайну – тысяча… Значит, тайна не велика.
– Но вы согласны, что тайна есть?
– Нет, так как лично я никаких денег не получал.
– Да?
– А то, что потом выяснилось… Может, вы их туда сунули?
“Напрасно я начинаю новый виток тумана. Он может спросить: а если деньги в конверте оказались случайно, если я их не ожидал увидеть, почему не вернул? А кому? И так, и этак – получается некрасиво…”
– Даже странно, такой умный человек говорит такие нелепости. А ноутбук… вы что, везли его, полагая, что это том Дэн Сяопина?
– Нет, я видел, что это ноутбук. Хороший. Но в нашем законодательстве нет статьи, обязывающей немедленно сдавать все подарки вам.
Лейтенант Кутяев задергал усиками:
– Вас никто не обязывает… я не говорил…
– Тогда чего же вы мне тут кишечной палочкой в мозги лезете?! Сегодня, я думаю, ни один русский ученый, да еще руководитель лаборатории, не откажется от того, чтобы привезти домой для работы такую машинку! – И язвительно добавил: – Понимаю, она и вам нужна…
– Ее вам вернут… если решит суд!
– О-о! Наш самый справедливый, он же закрытый суд решит – с конфискацией имущества, так?! Стало быть, с конфискацией квартиры, на которую отец и мать пахали всю жизнь, трех костюмов… Жаль, они будут вам великоваты… Но еще подрастете немного, станете майором, пузо появится, каблуки приколотите…
– Что вы тут мелете, подследственный Левушкин-Александров? – взъярился следователь, вскакивая из-за стола. – Да знаете ли вы, что за неуважение к органам следствия…
– Стоп! Кого уважать? Вас?! – поднялся и подследственный. – За что?! Вы прихватили “жесткий диск”, лишили мою лабораторию базы данных, мои сотрудники сидят без работы… А вон фирмы-однодневки, которые успевают прокрутить миллионы долларов и исчезают, их-то что же вы не ловите?! Не по зубам рыбка? А если я, как вы считали, владею государственной тайной, зачем же выпустили меня в Китай? Зачем? Ваш мерин с желтыми зубами до того уже вызывал меня, предлагал подписаться под какой-то бумажкой, грозил! Почему же выпустил?!
Лейтенант зашипел:
– Прекратить порочить органы! Мы сорок раз думаем, прежде чем…
– Вы не умете думать! И вообще… – Алексей Александрович вдруг побледнел, как бумага. – Пошли вы на хер! – И, чувствуя, как лицо стягивается от холода, закричал фальцетом, оборачиваясь к стенографистке: – Какого-то двоечника подсунули!.. Вот истинные враги наши – двоечники, облаченные властью!.. Пошел вон, это моя Родина! Мои изобретения принесли ей два миллиарда прибыли, горшок с ручкой!
Ошарашенный сотрудник ФСБ поднял и бросил трубку, нажал на кнопку – появились конвоиры, Алексей Александрович встал и сам быстро пошел прочь, забросив руки за спину.
Идиоты! И, не умея сдержаться, продолжал выкрикивать уже в коридоре – авось, услышат:
– Зачем же выпускали, прекрасно зная, для чего приглашен в Китай?! Значит, ждали тут, потирая руки, готовились начать беспрецедентное дело о шпионаже! Это как называется? Провокация? Но, выходит, если я там что-то не то сделал, вы, вы виноваты! Не надо было выпускать! Скучно вам, вот и выпустили! Теперь есть возможность изобразить бурную деятельность!..
В ответ со всех сторон было молчание. Конвоиры не одернули профессора – не их это дело. Не убегает же. Да и вряд ли кто его слушал. Или нет, наоборот, вряд ли его не слушали? В слишком серьезную игру вбухались. Вот пусть и подумают на досуге. А он спать ляжет. Только вот правый висок ноет, там словно шарик какой-то бегает…
19
В лабораторию к Муравьевой в обеденный перерыв пришла Бронислава – сама по телефону напросилась на встречу, хотя понимала – ее здесь не любят. Но беда соединяет людей.
У Муравьевой уже сидела, заваривая кофе на старой электроплитке, ее подруга – Елена Золотова.
– Проходите, Броня, – мягко сказала Анна Константиновна. – Ничего, что я так? Все же постарше вас.
– Да конечно же, – с надеждой глядя на нее глубокими глазками, ответила гостья. Прошла и опустилась на продавленный диван. Она была одета сегодня более чем скромно – в серый сарафан по случаю жары, и никаких украшений – ни в ушах, ни на шее, только на безымянном пальце серебряное кольцо.
Впрочем, и дамы-физички среди рабочего дня не выделялись нарисованной или надетой красотой, лишь у Золотовой мерцал на руке черненый серебряный браслет да на груди Анны Константиновны, как всегда, поверх крестика тускло сияли камни янтаря.
– Давайте, Броня, пейте… Вид у вас… – Анна Константиновна подала ей чашку кофе. – Ничего, все будет хорошо. Кстати, вы знакомы? Ленуся, как ты поняла, это жена Алексея…
– А я ее знаю, – негромко сказала Бронислава. – Здравствуйте.
Муравьева включила приемничек на подоконнике, обмотанный изолентой, и под развязный говорок “Эха Москвы” спросила:
– Я так поняла, Броня, что нашли адвоката? Кто он?
Бронислава рассказала, что этот молодой парень сам ей позвонил, вызвался быть адвокатом Левушкина-Александрова. Пояснил, что на большой гонорар не рассчитывает, ему интересно поработать над серьезным делом. Его зовут Евгений Яковлевич Чуев. Окончил Иркутский университет, юрфак.
Анна Константиновна покачала головой.
– Или хороший парень, или подстава, – отозвалась хрипло Елена, закуривая. – Позвонить бы в Иркутск… Да и самим посмотреть на него.
– Я попрошу прийти. Когда?
– Да хоть завтра, – предложила Анна Константиновна. – С другой стороны, адвокатов может быть несколько. Пока не нашли какого-нибудь аса, пусть хоть этот навестит Алексея. Ведь не пускают?
– Не пускают, – Бронислава зашмыгала носом. – Говорят, через контакты может повлиять на следствие.
Сейчас муж не узнал бы ее – она сидела, опустив плечи, бледная, исхудалая. Каждый вечер выстаивает по два-три часа возле СИЗО – по закону передача разрешается раз в месяц, уже второй пошел, а не берут!..
– Теперь вот что. – Муравьева достала из стола листки бумаги. – Мы тут, Бронислава Ивановна, физики и биофизики, сочинили кое-что. Завтра выйдет в “Сибирском комсомольце”. Этот экземпляр отдайте вашему Чуеву, здесь все довольно подробно и понятно…
Бронислава впилась глазами в текст: “Разъяснение физиков НИИ физики СО РАН по делу Левушкина-Александрова”.
Вначале шли строки о том, что ничего секретного в работе арестованного профессора давно нет, по этой проблематике существует много открытых публикаций, в том числе и самого Левушкина-Александрова – с описанием злополучного стенда.
Далее ученые писали: “Действия ФСБ идут в разрез с официальной политикой государства в отношении Китая. Подписанный этим летом договор о дружбе наших государств имеет раздел, посвященный совместным исследованиям космоса. Казалось бы, контракт, который выполнялся Левушкиным-Александровым, должен получить всяческую поддержку. Но очевидная геополитическая задача России – освоение гигантского китайского рынка высоких технологий – этим уголовным делом торпедирована. Нам уже известны случаи отказа вступать в переговоры по передаче научных разработок как со стороны Китая, так и с российской стороны. Фактически контракт сорван, и Институт физики теперь должен возвращать деньги и выплачивать неустойку.
Учитывая все это, а также состояние здоровья А. А. Левушкина-Александрова, ходатайствуем об изменении меры пресечения. Мы также присоединяемся к письму ведущих физиков, академиков РАН из Новосибирска, которые требуют проведения независимой экспертизы с привлечением специалистов из Российского аэрокосмического агентства”.
– И вот еще письмо из закрытого города, – машинально оглянувшись на дверь, продолжила Анна Константиновна, – где конструируют эти спутники. Пишет друг Бузукина, он там работает…
“Ошибка Алексея и его бывшего руководителя Соболева в том, что в свое время со свойственным многим из нас пренебрежением они не озаботились снять гриф с работ по данной тематике в части рабочей группы, приданной от университета. Это дало возможность органам ФСБ на формальном основании начать процесс. А по сути мы считаем: все обвинения – чушь и несусветная глупость. При таком подходе можно пересажать всю нашу контору от Генерального конструктора до последнего слесаря, так как наша организация, как известно, сделала и отдала иностранному заказчику (EUTELSAT) свой лучший спутник связи! И правительство, которое подключило нас к международным проектам, тоже надо посадить! А тут еще дело не дошло до результата, до “железа”, а ученый уже сидит в тюрьме. Бедная Россия!”
– Что это за “часть рабочей группы” от университета? – спросила Лена Золотова.
– Меня тоже встревожил этот намек. Там возле Соболева, кроме Алеши, было еще два-три человека. Орлов, что ли?.. Поспрашивать у него? Николай Николаевич теперь проректор по учебной работе, сказать откровенно, большой склочник и дурак. Что там могло произойти? И второе. – Анна Константиновна выключила приемник. – У ребят из лаборатории Левушкина ничего с письмом не вышло, только перессорились. Каждый пообещал написать сам лично. Когда лично – это опасно для пишущего. Хотя… наше дело правое, я уверена, дело будет прекращено.
20
А в камере произошло неожиданное событие: золотопромышленника Катраева увезли на суд и обратно не вернули. На прощание Левушкин-Александров и Катраев обменялись взглядами, профессор кивнул своему новому знакомому.
И еще новость – в камеру затолкнули человека с серым, как пепел, лицом. Он только мычал и хрипел. И ничего не ел. Лишь изредка пил холодный чай, наливая из кружки себе в уголок ощеренного черного рта, – так пьет воду синица после дождя, подвиснув под веткой вверх ножками. И не сразу сидельцы поняли, что этот человек сам себе откусил язык, чтобы не отвечать на вопросы следователей. Пойти на такой страшный шаг! Почему? Не хотел заговорить из принципа или боялся за себя, что заговорит? Новый жилец камеры лег, где ему показали, – почти у входа – и целыми сутками тихо скулил…
Вскоре произошла и маленькая радость – тюремный механик наладил телевизор (скорее всего просто подсоединил антенну). И теперь Алексей Александрович, ожидая своей участи, вместе с новыми товарищами с утра до ночи смотрел идиотские истории с погонями и беременными мексиканками. Но однажды показали зал областного суда – как освобождают из-под стражи Катраева. Милиция сняла с него наручники, он глянул прямо в телекамеру и, кажется, даже подмигнул. Уж не Левушкину ли?
Слава богу! Значит, если повезет и Алексею Александровичу, есть куда податься за помощью.
А вот заговорили по местному каналу и о нем! Предоставили слово молодому ученому Ивану Гуртовому. Алексей Александрович перед экраном радостно сцепил пальцы.
В красной водолазке, такой ладный и симпатичный, с гладко зачесанными набок волосами, Ваня тихим голосом стал рассказывать, какой талантливый у них руководитель… Но вот беда: в последнее время забросил работу, перестал помогать группе, увлекся деньгами, вспомнил времена, когда был физиком. Конечно, на него повлиял ужасный случай, когда разграбили Зеленую лабораторию с “Трубой”…
– Он прав, – пробормотал, морщась, Алексей Александрович. – Наверное, прав…
Молодой ученый говорил, все более запинаясь, то хваля, то откровенно предавая своего шефа, пока ведущая, наконец, ласково не остановила его и не поблагодарила, сообщив телезрителям, что по последним сведениям из неофициальных источников следствие вскоре будет закончено и профессору Левушкину-Александрову передадут материалы уголовного дела для ознакомления .
Но Алексей Александрович этого уже не слышал… Он боком повалился на постель, лицом в одеяло… Оно пахло, как ему показалось, псиной… Ночью его рвало. Заключенные загрохотали в дверь, надзиратели дали сигнал дежурным, те вызвали врача. Врач констатировал предынфарктное состояние, и “скорая помощь” снова увезла профессора в областную больницу.
Три дня он пролежал под капельницей, а затем его опять вернули в СИЗО, правда, в другую камеру – в бокс с четырьмя койками, но остальные три были пусты.
И вот среди дня в камеру явился юноша-адвокат, нанятый Брониславой. Он сказал, что в связи с окончанием следствия скоро профессору изменят меру пресечения – или отпустят домой до суда с подпиской о невыезде, или вернут в больницу, потому что главный врач областной больницы обратился с протестом в Москву, в Минздрав и к руководству ФСБ.
Алексею Александровичу что-то не понравилось в адвокате. Глаза масляные, что ли. Он не мог сформулировать свое отношение к вертлявому этому человеку, кружилась голова и болезненно дергалась “сердечная” мышца в спине.
– Спасибо. Как вас?
– Чуев Евгений Яковлевич, – повторил торопливо юноша.
– Спасибо, спасибо…
И наконец пустили на свидание жену. Бронислава вбежала, как тигрица, обняла его, исхудалого, сутулого, и заплакала. Он смотрел на нее, поблекшую, неряшливо одетую, жалел ее и одновременно думал: “Вот сказать сейчас: “Броня, судя по всему, меня посадят, выходи за другого, все равно у нас уже не будет ничего. Я сгорел… Любил другую, поэтому, наверно, последние искорки таланта и погасли, судьба отвернулась…” Думал и, конечно, не сказал.
А она быстро, шепотом, оглядываясь на дверь, докладывала новости: что адвоката смотрела Муравьева, решили – пусть поработает. Что Марьясов в Москве ходил заступаться за него… Что приехал Белендеев… Что Ваня Гуртовой резал себе вены, но мальчика спасли… Что Женя Коровин и Артем Живило встали перед зданием областного управления ФСБ с плакатом: “МЕСТНЫЕ ШЕРЛОКИ ПОЗОРЯТ НОВОЕ ЛИЦО ФСБ!” И что их пару раз отгоняла милиция, но когда показали по НТВ, перестали отгонять… И что Кукушкин погиб под машиной.
– Как погиб?! – ужаснулся Алексей Александрович.
– Погиб. Говорят, пьяный был, переходил улицу, и грузовик…
– Его специально! Он тут кричал… Где он погиб? В каком месте?
– Нет, нет, не думай, это возле старого аэропорта, где барахолка… Нет, нет, он был безвредный человек… Мы так тебя ждем!.. – Броня целовала мужа в губы, в лоб, в щеки. – Мы тебя любим! Сын нарочно учит китай-
ский, задирает дураков… Тебя вот-вот должны выпустить… – Она достала из лифчика крохотную картонную иконку Божьей матери. – Это от мамочки, просила передать…
Утром его вызвали на допрос, конвоиры провели “китайского шпиона” в уже знакомый следственный кабинет на втором этаже. Опять лейтенант Кутяев будет усиками дергать? Нет, сегодня что-то новое – встречает женщина. Та самая красотка, что при первом допросе стояла рядом с майором Соколом. Только теперь она в длинной юбке. И шарфик розовый на шее. Прямо Кармен.
– Здрасьте! Проходите, садитесь, пожалуйста… Я капитан Шедченко. Но можете звать – Татьяна Николаевна.
– Она же Ольга Васильевна, – хмыкнул Алексей Александрович. – Она же Лаура Рикардовна. Возраст около тридцати, очки не носит, линзы. Волосы крашеные, теперь блондинка. В любви несчастна, коли перекрасилась в блондинку…
– Вы что, цыган? – усмехнулась следователь и дала знак сотруднице за компьютером не записывать эти слова. – Кстати, некоторые обиделись на вас за ваши психологические портреты.
– Я так и понял. Например, прокурор, который подписал постановление об аресте.
Капитан Шедченко нахмурилась:
– Перестаньте. Я шучу, и вы шутите. Тут дело государственное, и давайте серьезно. – Она подала знак помощнице. – Итак, мы закончили работу над уголовным делом.
– И меня отпустят? Теперь я уж никак не смогу повлиять на следствие.
– Посмотрим, – ответила следователь. – Но у нас есть вопросы, ответы на которые с вашей стороны могут смягчить ситуацию. Мы бы хотели взаимопонимания. Могу я задать вам первый вопрос?
– А могу я? Все-таки лицо пострадавшее…
– Нет. – Она была серьезна. – Лицо пострадавшее – наше с вами государство. Несмотря на все огромное давление со стороны прессы и некоторых ваших коллег, которое вас, видимо, радует и внушает надежды, нас никто не убедит, что два академических института, приславшие заключения по вашему делу, не разбираются в тематике.
Алексей Александрович мучительно улыбнулся:
– А они действительно из тех, кто разбирается?
– Скоро узнаете, – сказала она.
– Но скажите… Вы сами верите, что я передал гостайну?
– Вопрос такой. – Шедченко снова дала знак помощнице. – Раскаиваетесь ли вы в содеянном? И если да, можете ли конкретно рассказать, что именно вы там делали для них? По пунктам.
– Только то, что было в открытой печати. Да я ничего другого и не знаю. Ну не верите – езжайте к ним, допросите!
Капитан Шедченко резко бросила:
– Гражданин Левушкин-Александров, мне не до шуток!
– И мне не до шуток. Повторяю: в интересах государства, а значит, и в своих, я хотел бы знать, почему майор Сокол, информированный, по какой тематике меня пригласили в Китай, все-таки отпустил меня туда? Вы же действительно не можете знать, что я там делал. Вы просто обязаны верить мне. Но, если не верите и все же выпустили, получается, это была ошибка. И кто виноват? Далее. Если он оказался умен задним числом, почему он запретил мне пригласить наших китайских друзей?.. Он бы мог их здесь допросить. Лишив следствие столь серьезного материала, он дает повод всей общественности заподозрить, что он или идиот, или он и есть китайский шпион. Только моими руками. Вы улавливаете мысль?
Следователь с посеревшим лицом отчеканила:
– А вы отдаете себе отчет, что вы тут сейчас говорите?
– Абсолютно. У меня было много времени подумать. Поначалу вы вменили мне… или как это называется, впаяли двести восемьдесят третью… Ну, это можно было еще понять… Подозрение, что я мог, увлекшись, что-то лишнее сболтнуть китайцам, в ходе следствия растаяло бы… Но нет! Прочитав шутливое послание в Китай, вы решили, что это шифровка? Или воробей клюнул этого Сокола?
– Перестаньте! – стукнула плашмя авторучкой по столу женщина. И снова дала знак помощнице – наверное, чтобы та убрала ненужные словоизлияния арестованного. – Неужели вы не понимаете, что сами роете себе…
– Догадываюсь, потому что знаю, с кем имею дело. Но тут, Ольга Борисовна, одна закавыка…
– Я не Ольга Борисовна!
– Извините, Татьяна Николаевна. Во мне говорят остатки обиды. Смиренно объясняю: тут особый случай – я просто не держусь за жизнь. Объяснять ничего не буду. Я свою жизнь упустил. Так что сажайте на всю катушку. Добавьте что-нибудь уголовное… Ах, да, мы забыли про взятку! Да, да, принял тысячу долларов. Да!
Она молча смотрела на него. И он вдруг увидел в ее глазах сочувствие, как и во время самого первого допроса. Или это была игра? А где же Сокол? Его отстранили? Ах, если бы… Но если бы его отстранили, об этом уже знала бы вездесущая пресса…
Капитан Шедченко тихо вернула его к разговору:
– Кстати, мы проверили… Побывали в магазине, вас там помнят, вы целый чемодан реактивов набрали… А они за эти месяцы еще подорожали, так что это вам в плюс.
– Ах, какая радость! Но “шпион-бессребреник” не звучит. Придется вам еще что-нибудь придумать… – Он вдруг устал. “Наверно, я умру в приступе гнева, как мой отец…”
Но ведь Татьяна Николаевна, кажется, все же в чем-то понимает его? Что она сейчас говорит?
– Алексей Александрович, следствие закончено, но вы могли бы еще уточнить какие-то моменты. Ну пойдите вы нам навстречу! Мы честно скажем на суде, что подследственный помогал следствию, и, кто знает, может быть, статья будет изменена… Суд может всё.
– О-о! – Он удивленно посмотрел на капитана Шедченко. – Это как же? Вместо двадцати лет с конфискацией имущества – двенадцать? – Женщина молчала. Алексей Александрович прошептал: – Хорошо, хорошо. Готов содействовать… или как у вас правильней – сотрудничать?
Капитан Шедченко вздохнула и опустила глаза. Она не верила, конечно.
– Пожалуйста. Я вас слушаю, – терпеливо произнесла она. – Что вы хотите сказать?
– Я вам сейчас напишу на бумаге все формулы, которые им отдал. Чистосердечное признание. Минуту! – Он сжал уши ладонями. И тоном ведущего дурацкую передачу по телевидению: – Лист бумаги в студию!
– Вы серьезно? – Следователь достала чистый лист бумаги и подала ему.
– И ручку дайте. У меня же все отняли. Мне что, кровью писать? Тогда дайте и ножичек, пальчик поцарапать…
Она, сдержавшись, молча протянула ему авторучку. Алексей Александрович, вполне понимая про себя, что напрасно так зло шутит, тем не менее принялся строчить столбиком общеизвестные формулы законов Максвелла и Ома…
“Кто же поддержал обвинение? Неужто Марьясов? Испугался, что и на него падет тень?.. Или все же не он? Какие еще академические институты у нас есть? Институт химии… Но что химики понимают в электризации спутников?.. Институт металла? Они золотом и платиной заняты, им не до нас… Институт леса? Ну, это вообще был бы курьез. Новосибирский какой-нибудь институт? Но если тамошние академики выступили в мою защиту! Вряд ли… Хотя кто знает…
Однако если следственные материалы так устойчивы, зачем им мое содействие? Чтобы не выглядеть чрезмерно жестокими в глазах общественности? Или следствие ПОПЛЫЛО? Потому и не видно майора Сокола. Но таких идиотов, как Сокол (а он пока на месте, конечно), надо бить. Умница Артем со своим лозунгом! Не знаю, какая будет госбезопасность в новой России, но уж, верно, не такая, какую изображают наши местные полудурки”.
И он дописал, сильно нажимая и едва не сломав авторучку дамы-капитана: 1х1=1, 2х1=2, 3х1=3 и так далее, вплоть до 9х9=81, 10х10=100… И протянул лист следователю, пробормотав:
– Это только начало. Я им передал и второй закон термодинамики, и ряды Фурье, много чего… Правда, все это есть в учебниках.
Но капитан Шедченко его уже не слушала. Она прекрасно поняла, да и с самого начала заподозрила, что он издевается над ней. Сжав губки, поднялась, нажала кнопку и вышла вон.
Алексей Александрович тоже поднялся и тоже пошел прочь, пугаясь только одного – что с позором рухнет здесь… Кружилась голова, в глазах было темно… Скорее вниз, в бетонную нору. Там он наконец сможет прилечь.
21
Весь август с первых полос областных и городских газет не сходили заголовки:
“И ЭТО – ШПИОНЫ НАШИХ ДНЕЙ?”
“НЕ ТАМ ЧЕШЕТЕ!”
“ПРЕМЬЕР-МИНИСТРЫ РОССИИ И КИТАЯ РАСШИРЯЮТ РАМКИ ДОГОВОРА, ПОДПИСАННОГО ПЕРВЫМИ РУКОВОДИТЕЛЯМИ ДРУЖЕСТВЕННЫХ СТРАН, А НАШИ ШЕРЛОКИ…”
Всем уже было известно, что следствие завершено, но арестованного профессора продолжали держать в СИЗО. Его больше не вызывали ни на какие допросы. Кормили кашей с мясом, вполне неплохим, вкусным черным хлебом. Но снова никого к нему не пускали.
Свою новую камеру Алексей Александрович изучил из холодного интереса: площадь — два на три, потолок — два с половиной, лампочка в плафоне высоко – не достать, не убить себя током, койки привинчены к полу, окно крохотное, вертикальное и узкое, видно лишь кусочек синего неба вверху, ниже заслонено щитом-намордником. Пол бетонный. На стенах ничего не написано. Впрочем, приглядевшись, разобрал: под густым слоем новой серой краски брезжило: СУКИ.
Надо было теперь просто ждать чего-то…
Белендеев и Кунцев негромко беседовали в сквере перед Институтом биофизики, сидя на скамейке. Оба были в белых безрукавках, в белых полотняных брюках, в штиблетах, только у российского академика на руке одно обручальное кольцо, а у американского ученого и бизнесмена – кольцо и два перстня с синим и голубым камнем.
– Нет, пожалуйста, – шелестел губами вышедший из больницы бледный Кунцев, – не надо больше никаких писем от американских ученых. Не надо никакой волны.
– Почему? Ну почему, Иван Иосифович?
– Неужели не понимаете?
– Так новые времена, Иван Иосифович! Президенты России и Америки недавно в Италии…
– Перестаньте, Миша. Это политика, ситуасия не изменилась. Вот если бы вы наняли господина Падву или другого знаменитого адвоката из Москвы… Вы, наверное, не бедный мальчик.
– Как раз это делать я не имею права. Я могу оплатить приватно, хотите – через вас.
Кунцев страдальчески поморщился:
– Лучше через его жену.
– Она со мной не хочет разговаривать. Да и есть у них уже адвокат.
– Этот юноша? Несерьезно. Не думайте, Миша, что вопрос решится быстро. Тут есть сложности. Пока же не решился этот вопрос, другие наши вопросы оказываются под колпаком.
– А какие сложности, Иван Иосифович? – Белендеев сиял фирменной улыбкой. – Не хотите говорить? Не обижаюсь. Но мне обидно за русскую науку. Хоть я и еврей, полукровка… А вы и помочь не даете, патриоты, мать вашу так…
Кунцев не смог толком переговорить с Брониславой – у нее дома лазарет: старуха лежит, как при смерти, сын Митька подрался с друзьями, которые обозвали его отца шпионом, пришел с окровавленным носом, сама Бронислава в истерике, бледная, шепчет:
– Я Транссибирскую магистраль телом своим перекрою…
И правда она сумасшедшая, что ли?
Старик-академик решил заглянуть к Анне Муравьевой. Муравьева умна, может, что посоветует. Большая, чистая, в белом льняном платье с перламутровыми пуговками, с седоватой мальчишеской прической, Анна заварила кофе.
– А скажите, Иван Иосифович, кто же все-таки поддержал обвинение? Они что, полные идиоты?
Старик, помедлив, покачал головой. Знает или делает вид, что знает, но, мол, не может сказать?..
– Вы мне верите, Иван Иосифович? По электризации спутников в свое время сотню раз было в открытой печати… Откуда такая жесткость? Даже если Алексей Александрович, человек предельно сдержанный в обыденный жизни, там сорвался и наговорил на себя что угодно… – Анна настойчиво заглянула в темные глазки академика. – Есть же у них какая-то опора?
– Милая Анна, вы знаете, я биолог. Океан — моя стихия. А вы физик, я думал, вы как раз разобрались. Я помню, с ним работали физики из универса… парни из НПО механики…
– С парнями мы беседовали. Они на стороне Алексея. А вот универс… – Она пожала плечами. – Обратитесь к ним официально. Вы, как директор, обеспокоены арестом вашего сотрудника. Попросите дать заключение, является ли данная тема по-прежнему закрытой.
Кунцев, подавшись вперед, еле слышно сказал:
– Они уже написали, что является…
– Вот так, да?! – Муравьева шлепнула ладонью себя по колену. – Но почему? Почему?!
Кунцев достал платочек, вытер лысину. И заговорил о другом:
– Мой отес, милая Анна, имел две отсидки, но по его рассказам я понял: при Берии хоть работать давали за колючей проволокой… Деньги были, материалы… Если эти хотят снова свои щупальса распустить, то пускай хоть помогают науке… – Он запнулся, помотал сверкающим шаром головы. – Что я, собственно, говорю? Какая профанасия…
Муравьева заехала на работу к Брониславе. Та сидела с Шурочкой перед экраном компьютера.
– Бронислава Ивановна, как ваш адвокат?
Бронислава рывком поднялась, уронила стул, схватила обеими руками руки гостьи.
– Он прорвался к Алеше! Алеше немного лучше! Но дело еще не дают для ознакомления. – От Брониславы шел жар, ей следовало сменить эту кофточку. Но женщина, видимо, жила как во сне.
– А сколько он запросил?
– Тысячу долларов. Вот добываем, работаем… – Бронислава горько усмехнулась.
Анна не поняла смысла ее слов.
– Чтобы ваш адвокат поглубже вник в суть дела, передайте ему еще это. – Анна сунула жене Левушкина-Александрова несколько листков бумаги, обняла и поехала к себе, в Академгородок.
Она никогда не понимала, почему Алексей, умный, талантливый, воспитанный мальчик, женился на такой халде. Но любовь зла, сказала себе Анна. “Ты же любила когда-то труса Ильку Газеева…”
Вечером с этими бумагами Бронислава побежала к адвокату. И только сейчас с неприятным чувством заметила, что его офис располагается в непосредственной близости от зданий УВД и ФСБ.
Евгений Яковлевич Чуев сидел за столом и говорил с некоей бедно одетой старухой. А Бронислава как бы заново разглядывала его. Юноша с усиками над тонким ртом, с черными, как маслины, блестящими глазками, с тихим голосом человека, привыкшего говорить много и доверительно, увидев Брониславу, смутился, скомкал разговор со старухой, и вскоре они с Брониславой уже сидели, как заговорщики, на улице, в его машине.
Включив радио, как если бы он боялся подслушки, Евгений Яковлевич вопросительно глянул на Брониславу. Та подала ему бумаги:
– Наши сказали, может пригодится.
“Мы, физики и биофизики, работающие в академических институтах, считаем, что в любом следствии возможны ошибки. Но, чтобы не произошло огромной, непоправимой ошибки, мы требуем открытого суда. Суд не может быть, не должен быть закрытым, так как уже всем очевидно: тема в том узком ее ракурсе, каким занимался Левушкин-Александров в Китае, не является секретной. В случае же если следствие будет упорствовать, будто в уголовном деле содержится невероятная государственная тайна, мы проведем параллельное театрализованное слушание на НТВ или ТВ-6, называя истинные фамилии и звания следователей местного отделения ФСБ, а также фамилию подследственного, о котором, впрочем, уже знает весь мир. И весь мир, и прежде всего Россия увидят наш суд. Нам помогут лучшие физики страны, академики РАН, а также лучшие комические актеры русских театров…
Еще раз разъясняем: стенд в Китае должен был быть небольших размеров. Вакуумный объем, имитирующий космос, не превышал сорока ведер! Размер спутника – не больше человеческого кулака…”
Адвокат начал листать очередное коллективное письмо ученых, наткнулся на фразы про телевидение, про широкую мировую общественность, международный суд и испуганно глянул на Брониславу:
– Не надо их пугать! Не надо телевидения, мировой общественно-
сти!.. Будет только хуже!
– Хуже не будет! – воскликнула жена арестованного профессора. – Что еще может быть хуже?
– Может быть, – прошептал юноша и оглянулся на прохожих. И почти на ухо сказал Брониславе: – У меня особый контакт с одним из следователей… Она женщина, капитан…
– Правда?! – вскинулась Бронислава. – Женщина должна понять! Как ее зовут? Ну, говорите, говорите!!!
– Татьяна Николаевна, – нехотя ответил адвокат. – Но не вздумайте…
Бронислава не слушала его.
– Хорошее имя. Поговорите с ней немедленно! Почему не пускают меня к нему? Ведь дело закончено? Почему не переводят в больницу?
– Тс-с… я все сделаю, вас пустят… В больницу не переводят, потому что в тюремной лежат уже осужденные, а ваш муж пока только подследственный! – Он, оглядываясь, захихикал. – Я согласен – циники!
– Значит, пусть лучше умрет?
– Тс-с, я все сделаю. Мы им рога обломаем. Вы… бумажки принесли?
– Какие еще бумажки?.. А-а… – наконец вспомнила Бронислава и подала ему почтовый конверт. – Только здесь еще не все… половина… Я постараюсь…
– Да уж постарайтесь. – Адвокат моргнул черными масляными глазами. – Сами видите, с каким Минотавром боремся…
22
Уже поздно ночью к Муравьевой забежала Шура Попова. И, когда заговорили об Алексее Александровиче, Шура, чтобы скрыть смятение, звонко расхохоталась и поведала, как они с Брониславой Ивановной добывают деньги для адвоката.
В архиве хранятся подшивки областных газет за дальние 30-е, 40-е и 50-е годы, где встречаются ужасные заметки о том или ином человеке, потомки которого и поныне живут в нашем городе. В заметках критикуются хозяйственные работники за воровство, мелкие начальники за халатность в работе, а кое-кто и за преступные прегрешения.
– А есть просто поклепы, за которые сегодня, конечно, должно быть стыдно, – докладывала Шура. – Например, письмо в газету: “Мы, вся наша семья такая-то такая-то, поддерживаем справедливый суд над бандой меньшевиков!” Так вот, пришел сын этого дядьки, весь в бороде, говорит: любые деньги, только вырежьте эту заметку… В других местах, в библиотеках, он уже договорился.
– Девочка, но это же преступление!
Шура Попова изумленно смотрела на Муравьеву, вся в веснушках, рыжая и смешная от волнения.
– Анна Константиновна, а как же Бог? Он-то все равно все помнит. А так хоть человеку помочь… А то ведь держат Алексея Александровича… – И глаза ее налились слезами.
– Нет-нет! Так все равно нельзя, – бормотала Муравьева, гладя ее по голове. – Я поговорю с Белендеевым, может, он даст денег.
– А Бронислава говорит: у него как раз нельзя брать. Он американец, могут и это к делу подшить!
– Хорошо, хорошо. Найдем в другом месте. Вот вурдалаки! – неожиданно процедила Анна Константиновна. – Довели Академгородок, ни у кого ни копейки…
К старшему лаборанту Нехаеву пришел профессор Марданов, оглянулся на дверь и, буркнув свое неизменное: “Проклятье!”, достал из кейса пачку сторублевок, обвязанную розовой тонкой резинкой.
– Для адвоката, для хищника, передайте…
Нехаев сделал вид, что хочет что-то сказать… На самом деле он не знал, можно ли принять у Марданова деньги…
– Спа-асибо, Вадим Вла-адимирович, – наконец проговорил Нехаев и, положив деньги в непрозрачный пакет, поехал к Брониславе.
Узнав от кого, Бронислава кивнула и деньги приняла:
– Все-таки этот наш… русский…
Наконец, из Москвы вернулся Марьясов, и академик Кунцев пришел к своему коллеге.
Он был, конечно, осведомлен, что Юрий Юрьевич не подписал, как и сам Кунцев, коллективное письмо академиков, но тем не менее (а может, это и важнее!) отослал в ФСБ по поводу действий Левушкина-Александрова заключение: они не представляют собой криминала.
Сам Кунцев вчера также решился на подвиг – на давний запрос ответил в органы безопасности положительной характеристикой своего сотрудника.
И сегодня пришел к Юрию Юрьевичу, чтобы между делом рассказать об этом, а также поблагодарить, разумеется, за поддержку Алексея Александровича.
Марьясов, побывав в Москве, конечно, кое-что узнал, но говорил с Кунцевым мягко и запутанно…
– В общем, все так…
– Да, ситуасия.
И все же, пока они сидели, смакуя кофе и болтая о длине юбок своих секретарш (причем Кунцев похвалил секретаршу Марьясова, а Марьясов – секретаршу Кунцева), Кунцев выяснил следующее.
Если в перечне закрытых тем значится общая формулировка “Моделирование воздействия космической среды на космические объекты”, то ИМ не докажешь, что Алексей Александрович занимался чем-то иным. Грубо говоря, если он китайцам подарил не сто яблок, а два яблока, то все равно это ЯБЛОКИ.
С другой стороны, думая уже о предстоящем суде, из закрытого города создатели спутников прислали еще одно письмо, теперь уже на имя Марьясова – для зачтения на процессе (уж директора-то Института физики должны туда пустить!), где еще раз напомнили, что в перечне ОТКРЫТЫХ публикаций на эту тему числятся 37 наименований! “Таежным механикам” нельзя не верить: они и были заказчиками работ по электризации спутников и сами устанавливали грифы закрытия.
Марьясов подарил Кунцеву копию этого заключения.
– Главный вывод: представленные в контракте характеристики установки и ее составляющих элементов не являются секретными и не содержат технологий ноу-хау.
– Да, да… Если можно продать китайсам, почему не продать? Они купят у американсев, а мы так и будем сидеть в дерьме, – прошелестел Кунцев.
Но кто бы что ни писал сейчас, оставалось ясным одно: региональное управление ФСБ, ознакомившись с экспертными заключениями, оправдывающими действия Левушкина-Александрова, имеет также иные, вполне авторитетные заключения, на основании которых ученый и взят под стражу.
Насчет одного из этих злополучных заключений подозрение имелось. У обоих академиков отношение к университету давно было тяжелым. С отъездом Соболева там начались мрак и гниение. Бывшие физические лаборатории соединяли и снова делили. Несколько диссертаций не утвердил ВАК – такого позора прежде не бывало.
– Почему они киксанули? – двигал всеми своими медными морщинами на лице Марьясов. – Надо бы поговорить с ними.
– Я говорил с Орловым, – сказал Кунцев.
– Ну как?
– Уходит от разговора.
Марьясов подумал, усмехнулся и набрал телефонный номер:
– Николай Николаевич, как твоя докторская? Не пора ли уж заканчивать да защищать?.. А пока что загляни к мне, есть пара вопросов… – Положив трубку, подмигнул. – Сейчас старый сибиряк притопает. Неужто у этого медведя случилась медвежья болезнь? Чтобы не трясся, оставьте нас одних.
– Да, пойду, – Кунцев поднялся. – Ну и ситуасия… А как же презумсия?.. Н-да. Если правда университет подгадил, то кто же второй институт? Может, москвичи? Им-то нас не жалко.
– Скоро узнаем. Как только передадут читать тома дела Алексею Александровичу. Меня интересует другое – почему?! Кому этот бледный ангел помешал?
– Вы сказали “тома”. Там что, действительно тома? – испуганно ахнул старик-биофизик.
– Пять томов! Но там же, Иван Иосифович, вся шелуха собрана: протоколы обысков, допросов… Ну и то, что нас интересует, – заключения темных сил…
И пришел Николай Николаевич Орлов к Юрию Юрьевичу Марьясову.
И обнялись старые приятели, оба заядлые охотники и рыбаки.
И налил ему Марьясов “Смирновской”, и выпили они, и посмотрели в глаза друг другу.
И сразу понял старик, в чем его подозревают… Но, поскольку жизнь на излете, а на пенсию хочется уйти доктором наук, покаялся Николай Николаевич, что все эти годы завидовал молодому гению.
И представился случай палку в колесо сунуть. И сунул он эту палку, потому что в свое время его, Николая, в эту тему не взяли – он всегда медленно соображал.
А сейчас на него надавили, потому что два года назад было уголовное дело – в лаборатории пропало около 200 литров спирта и 1 км. дорогого коаксиального кабеля… А нынче случилось еще ЧП – сын Николая Николаевича со шприцами и всякой гадостью в кармане попал в милицию… И старого ученого от позора спасла более серьезная фирма…
Попросили – Орлов и подмахнул заключение.
– Но я же не могу об этом рассказать… Юра! Я жить хочу!
– Живи, Коля, – сказал Юрий Юрьевич. – Кто же второй?
Но об этом Николай Николаевич Орлов не знал ничего.
23
Левушкин-Александров уже и не помнил точно, которое сегодня число. К нему никого не пускали и никуда не вызывали. Ничего себе: следствие закончено! Пару раз, сатанея от тоски, принимался колотить каблуками в дверь, но на это надзиратели не обращали внимания. В кинофильмах про СИЗО есть хоть какой-то контакт между охраной и преступниками.
Одиноко. Как белому медведю в пустыне. Ночью к его радости некий остряк стал стучать в стену: стук, двойной стук, стук… Ага, азбука Морзе. Это мы понимаем. Итак, спрашивают: КТО?
Как ответить? От внезапной злости отстучал: ХЕР В ПАЛЬТО. Замолчали. Стало неловко. Отстучал: ИЗВИНИТЕ. Ответили: ПОНЯЛИ ШПИОН.
Шпион? Значит, вы тут верите все-таки, что шпион?! Чтобы позлить идиотов, а также слухачей с их начальством, заорал среди ночи:
– Коли я китайский шпион, заявляю по-китайски протест!.. – И, давясь злым смехом, начал произносить первые попавшиеся слова, похожие на китайские: – Ни хау хае иня хуе мина…
Нет ответа.
Тогда он решил голодать.
На третий день, когда следователям через надзирателей стало совершенно ясно, что ученый пошел-таки на политическую акцию – голодовку, к нему явилась капитан Шедченко с книжкой в руке.
– Здравствуйте, Алексей Александрович. – Узник валялся на постели, закрыв глаза. – Что же, здесь так плохо готовят, что вы отказываетесь есть?
Алексей Александрович решил молчать. Пошли вы к черту!
– А я вам передачу принесла. Весьма любопытную передачу.
Умеют интриговать. Он открыл глаза и долго смотрел на даму – она снова в длинном платье и на шее шарфик, на этот раз голубой. Хоть бы однажды явилась в форме. Интересно, муж, тиская ее ночью в постели, ради хохмы хотя бы ругает власть?
Сел, свесив ноги, а затем, пошатываясь, поднялся во весь рост:
– Давайте.
Капитан Шедченко подала ему книгу, он увидел: томик Пушкина.
– Тут вам и записка. – Татьяна Николаевна улыбнулась. – Она была приклеена под оторванным корешком с торца. Ваша жена, видимо, надеялась, что мы не найдем. Но, поскольку в записке нет ничего предосудительного, я вам ее передаю.
Алексей Александрович развернул крохотный клочок бумаги. На нем тесно толпились слова: “ЖДУ ВЕРЮ В СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЛЮБЛЮ БРОНЯ”. Вопросительно глянул на следователя:
– Это всё? Когда суд?
– Скоро, – ответила следователь. – На днях мы передадим вам материалы дела. И перестаньте вы голодать, это ни к чему… И так уже вокруг вашего имени вакханалия.
Алексей Александрович усмехнулся:
– Вы точно знаете смысл этого слова? Вакханалия от слова Вакх… Боюсь, тут не до вина…
– Вы прекрасно поняли, о чем я говорю, – как можно мягче ответила капитан Шедченко. – Я бы на вашем месте прислушалась к словам вашей жены – “верю в справедливость”…
– А у вас никогда не возникала мысль, что можете оказаться на моем месте?
Лицо у капитана Шедченко порозовело, но она смолчала. Через мгновение продолжила своим четким, холодноватым голоском:
– Я бы на вашем месте… все-таки раскаялись бы.
– Опять? – Профессор изумленно смотрел на следователя. – В чем?!
– В чем-нибудь, – словно бы легкомысленно улыбнулась Татьяна Николаевна. – Вас могли бы помиловать.
– Н-ну нет! – вырвалось у Алексея Александровича, и от гнева у него загремело в голове. Опершись о стену, оскалился: – Я ни в чем не виноват. Это, может быть, потом вас помилуют… хотя бы в небесах… следователи с крылышками…
– С вами по-человечески, Алексей, а вы… – Следователь Шедченко пожала плечами и ушла.
Алексей Александрович сел и снова перечел крохотную записку. Что-то его в ней смущало. Уж слишком она правильная. Бронислава – баба хитрая, почти безумная, не может быть, чтобы она, уговорив передать Пушкина, ничего более не имела в виду.
Надо полистать книгу, может, какие-нибудь строки подчеркнуты? Алексей Александрович быстро зашелестел страницами – увы, нет. Есть старые пометки (видимо, самой Брониславы, а может, и Митьки, сына) – красные плюсы на полях, вопросительные знаки… Не то.
Алексей Александрович присмотрелся внимательно к старой картонной обложке. Интересно, куда была вставлена записка? Ага, вот в эту в щель. А если глубже заглянуть? Вдруг она с краю сунула одну записку специально для следователей, а глубже, внутри, таится что-то более важное? Отросшим ногтем среднего пальца Алексей Александрович поводил, как в кармашке, в глубине щели, и картон с треском разошелся, палец нащупал сложенную бумажку…
“АДВ. ПЛАЧУ ЗНАКОМ С Ш. ОБЕЩАЕТ ДАВИ”.
О, как это замечательно! Адвокат знаком с Шедченко! Алексей Александрович повеселел. Машинально сжевав бумажку, он с силой постучал костяшкой пальца в железную дверь.
– Что? – спросил гундосым голосом с той стороны надзиратель, понимая, что если не ногой, а рукой стучатся, значит, по делу.
– Мне капитана Шедченко… Готов дать дополнительные показания…
Она явилась утром, еще до завтрака. Заинтересовалась!
Вошла в деловом сером костюме, а он под звон ключей только поднялся. Алексей Александрович эту ночь спал и не спал… Что-то непонятное происходило с его ЗАКОНЧЕННЫМ якобы делом.
– Вот еще вам передача, – сказала она и подала сигареты и яблоки в прозрачных пакетах. Приложена бумажка со словами: “ВЕРИМ, ЖДЕМ. СВЕТЛАНА”.
Вот и сестра пробилась сквозь барьеры.
– Спасибо. Хочу с вами, Татьяна Николаевна, посоветоваться. Мне оставить до суда этого адвоката… ну которого наняла жена?
Она удивленно повела взглядом:
– Ваше право.
– Но вам-то он как? Достаточно серьезный человек?
Капитан Шедченко минуту молчала.
– Да я с ним толком не знакома. Кажется, раньше занимался квартирными кражами.
“Почему она так говорит, если они достаточно близки? Или здесь нельзя иначе – стены имеют уши? Или она действительно его знать не знает? И адвокат просто вытягивает деньги у жены?”
– Вы об этом и хотели спросить?
– А если бы вы сами рекомендовали, как обещали с самого начала, кого бы из местных юристов назвали?
– Да есть вполне ответственные люди. Во всяком случае, не такие случайные. Если хотите заменить, обратитесь в коллегию адвокатов. – Она усмехнулась. – Сейчас, я думаю, многие захотят погреться в лучах вашей славы!
Она, кажется, окончательно рассердилась – даже ушки стали красными, – повернулась и зацокала на полувоенных каблуках…
Ночью он решился достучаться все-таки к незнакомому человеку, который его спрашивал: “Кто?” Надо ответить, если даже это ИХ провокация. Пусть в таком случае знают, что он тоже кое-что знает… А если подставит адвоката, то не беда – это непотопляемое племя вынырнет…
Итак: КИТАЙСКИЙ ШПИОН. В ответ пришло: СЛЫШАЛ. Он простучал в ответ: ЖЕНЕ АДВОКАТ ВРЕТ ГОВНО.
Измученный, забылся на рассвете. Веду себя, как ребенок. А, плевать!
24
– Как же вам не стыдно, сволочь? – заорала в упор Бронислава, тяжело втиснувшись в приторно пахнущую машину адвоката. – Что вы лжете, пацан? Кого вы знаете?! Мой муж говорил с ней! За распространение порочащих слухов про сотрудников ФСБ вас за жопу повесят!
Бронислава давно не видела, чтобы человек так испугался. Малыш помертвел. Масляные глазки вытаращились.
– Вы… вы шантажируете… я ничего не говорил…
– Что?! Да я все записала. – Она хлопнула себя по карману. – У моего мужа диктофон, в серьгу входит… Вертай деньги, падла!
– За что? Я же веду дело…
– Врешь ты все! Отдавай – или сейчас же иду в коллегию адвокатов… Ну?!
Затравленно глядя на нее, он прошептал:
– Они в сейфе… наверху…
– Я подожду, – прошипела Бронислава, приблизив губы к его носу. – Я здесь сижу и жду. Не придешь через пять минут – я на ней уеду. И ты никуда не посмеешь жаловаться!
Растерянно кивнув, всосав губы под усики, как бы собираясь заплакать, Евгений Яковлевич выполз задом из машины, хотел что-то сказать, но Бронислава рявкнула:
– Пять минут!
На следующий день по просьбе жены арестованного ученого Анна Муравьева наняла нового адвоката. Деньги взяла в долг у Кунцева. А пятьсот долларов, отнятые у прежнего адвоката, упросила Брониславу вернуть тем, кто их ей давал в обмен на уничтожение информации о своих предках в облархиве. Прибежав на квартиру к Анне, Бронислава зарыдала у нее на плече:
– Наверно, я с ума сошла… простите… никому не рассказывайте… а то ему и это привесят…
– Успокойтесь, Бронислава Ивановна, – суетилась рядом рыжая Шурка. – Вот, попейте…
– И ты меня прости. – Бронислава обняла Шурку. – Я все думала, что ты… А ты очень хорошая… ты русская, наша…
Кунцев и Белендеев пили коньяк в кабинете директора института.
– Ну, пошли мои деньги на доброе дело, Иван Иосифович?
– Пошли-таки, пошли, – отвечал с усталой улыбкой Кунцев.
– Уедет он со мной, если его выпустят?
– Однозначно, – отвечал Кунцев. – Думаю, вся ситуасия ведет к этому.
– Дорогой мой, истинные друзья познаются в беде, проклятье! – рычал Марданов, закусывая лабораторный спирт малосольными огурцами.
– Это то-точно так, – отвечал старший лаборант. – Вот я два го-года назад на мотоцикле влетел под автокран, чуть б-башку не оторвало рамой… Первый человек, который навестил в “скорой помощи” – Алексей Александрович. Б-баба только у него са-са-стерва.
– Все бабы стервы! – махнул рукой Марданов. И они долго обсуждали эту тему. Но пришли к выводу, что без них (без женщин) все же было бы хуже. Мужу своему Бронислава-то как помогает.
– Эх, проклятье! Он нарушил всего-навсего инструкцию. Даже если были открытые публикации, он должен был посоветоваться с первым отделом. А еще лучше — привлечь к работе лично старую лису Марьяса, который, говорят, испугался, когда узнал, что Алешке китайцы орден вручили за заслуги. – Марданов захохотал. – А это памятная медаль института, всем гостям ее дают, там иероглифы, поди прочти. Ха-ха-ха!
– А еще академик!
– Не говори! Это точно! Напринимали хер знает кого!.. По должности. А что он сделал, Марьясов, как физик? Ты знаешь?
– Нет.
– И я не знаю. – И они оба долго и громко хохотали.
Но вот неожиданность – к Марьясову снова заявился его старый знакомый, чернобровый майор Сокол. Разумеется, в штатской одежде.
Юрий Юрьевич вскочил из-за стола, изобразив великую радость на своем плоском желтом лице:
– Света, кофе! Очень рад… Проходите!
– Нет, я на минуту. Дела. – Майор был угрюм, лицо плохо побрито, галстук висел так, словно за него только что дергали. – Юрий Юрьевич, мы оба печемся о славе науки. Я в своей компетенции, вы в своей.
– Да, да, – закивал Марьясов, внимательно глядя в глаза майору. – Точно, Андрей Иванович.
– Мы могли бы разрешить вам встретиться с подследственным.
– Да? Я вообще-то занят в эти дни, но для дела…
– Надо для дела. Встретьтесь, поговорите. Шум, который подняли средства массовой информации, не соответствует значимости события. Однако мы идем навстречу. Чтобы не ложился позор на российскую науку. Пусть он признает, что виноват… вспомнит любую мелочь… Насколько даже я в теме, там много мелочей, и мы, возможно, что-то еще уточним… – И с неожиданным надрывом: – Вы же обязаны с нами сотрудничать!
– Да, да! – согласился Марьясов. – Это замечательная идея. Более того, я сам хотел предложить себя вам в качестве одного из поручителей… Ведь вы его сейчас выпустите? А? Ну хотя бы в больницу?
Майор Сокол искоса, кажется, даже неприязненно смотрел на академика.
– Он здоров, – наконец выговорил он.
– Дело не в этом. Голубчик, вы обязаны его выпустить! Он ведь уже не помешает следствию, оно же, как я слышал, завершено. Или нет?
– Завершено, – выдавил из себя Сокол.
– Народ смотрит. Зачем держать? – Марьясов перешел на доверительный, тихий тон: – Сколько надо поручителей, чтобы вы смягчили меру пресечения? Вот вы скажете: десять – я найду десять. Мы напишем вам письма, подпишемся…
Тяжелое лошадиное лицо майора потемнело, отсверкивало от злого пота.
– А если сбежит? Вы об этом не думаете?
– Куда сбежит? И зачем? В конце концов мы… я, Кунцев, Муравьева… мы же ручаемся за него.
– И что мне с вашего ручательства?! Если он сбежит, мы что, вместо него вас, что ли, повезем в суд? Вы хоть знаете: если он сбежит, то по закону с вас как с гуся вода! Вы обязаны будете заплатить по три минимальные зарплаты… Не смешите меня!
– Всего-то?! – удивился Марьясов. – Не знал. Ну давайте мы соберем большой выкуп.. или, как точнее сказать, залог?
Майор Сокол засопел, забросил очочки на брови.
– Я вас не узнаю, Юрий Юрьевич. За вами коллектив, думайте о коллективе.
– Я и думаю о коллективе, – ответил Марьясов. – И не только о своем. Вам мало крови Вани Гуртового?
Майор дернул шеей:
– Вы что, полагаете?..
– Я ничего не полагаю. Я предлагаю следствию рассмотреть вопрос о поручителях. Почему это вас так разозлило? Теперь меня и к Левушкину не пустите?
– Почему же, – Сокол убрал очки в карман. – Мы держим слово. Пусть он подумает. Мы тоже люди.
Сотрудник ФСБ ушел, и Юрий Юрьевич понял, что в группе следователей, видимо, раздрай. Но отступать назад они не могут, не умеют. Нужен повод.
Вечером в камере у Левушкина-Александрова появился невысокий, движущийся, как кавалерист – со слегка расставленными ногами (мастер по дзюдо), со всезнающей улыбкой на плоском лице Марьясов.
Увидев директора Института физики, Алексей Александрович лежа кивнул.
– Ну как вы, дорогой? – пробормотал, наклоняясь к нему, академик.
– Да так как-то, говоря словами Хлестакова. А вы-то как, Юрий Юрьевич? Животик не болит?
– Перестаньте, – прошептал с улыбкой Марьясов. – Они, по-моему, в мандраже. Мальчишество тут ни к чему. Все мы делаем, что можем. Я лично подписал “маляву” на вас, максимально положительную.
Он помолчал, ожидая, видимо, каких-то слов от Алексея Александровича, но тот только кивнул и сел на краю постели, вытянув ноги.
– Алексей, дорогой… – продолжил Марьясов. – Средства массовой информации подняли шум до небес… Я вам новые газеты принес… – Академик, лучась улыбками во все стороны, подал пачку газет.
– Зачем? – буркнул Алексей Александрович. – Вы уйдете – они тут же отберут.
– Не отберут. Что-то меняется. Ясно, что произошел перебор. Но в чем-то и по вашей вине. Да, да! И надо помочь им сделать шаг цурюк…
– Ну что, что я могу им сказать? – вскинулся Алексей Александрович. – Что меня наркотиками там кололи? Или пил водку, на змеях настоянную, и в пылу бреда… Ну что, что?!
– Не знаю. Подумайте. Может быть, просто сказать: раскаиваюсь, что поехал… – Марьясов снова перешел на шепот: – Не знал, что в университете, у первоотдельцев, по нашей с Соболевым вине тема осталась незакрытой… что десять лет назад была неразбериха… и так далее.
Левушкин-Александров молчал, раздумывая над словами гостя.
– А мы в свою очередь, я, Кунцев, Муравьева, выступим поручителями. Чтобы вы до суда вернулись к семье, к нормальной жизни… Как, Алексей?
– Мне сказали, у меня новый адвокат… Почему не пускают?
– Пустят… Да! – вдруг спохватился Марьясов. – Пришел факс из Америки. Простите, чуть не забыл. – Он протянул лист бумаги.
Затрепетав, как мальчишка, Алексей Александрович схватил листок. “МИЛЫЙ, Я ВСЁ ЗНАЮ. Я В ОТЧАЯНИИ. СКАЖИ: НУЖЕН ЛИ МОЙ ПРИЕЗД? ГАЛЯ”.
Марьясов прокашлялся:
– Давайте, как в сказке про Алису, когда кот исчезает частями… и еще улыбка остается… частями снимать эту гору недоразумений. – И, повысив голос, закончил: – Если и это их не устроит, если это упрямые ослы, я надеюсь, наш новый президент им уши оторвет. Думаю, он первый заинтересован, чтобы эта организация стала…
– Перестаньте! Не хочу слышать! – прервал его бледный Алексей Александрович. – Мне уже все равно. Ни в чем каяться не буду.
– Напрасно, – еще громче сказал Марьясов и при этом улыбнулся.
Почему он улыбнулся? Восхитился тем, как хорошо держится Левушкин-Александров, или у него свои, невысказанные счеты к господам из серого дома?..
25
В связи с ремонтом камер с нечетными номерами, как объяснила служба ГУИН, Алексея Александровича временно перевели в камеру №12. Здесь на одной из коек сидели трое довольно мрачных мужчин и играли в карты. Остальные лежаков двадцать пустовали. Это при нынешней-то нехватке мест!
Надзиратель запер дверь за спиною профессора, и наступила тишина.
Отложив карты, незнакомцы смотрели на вошедшего. Левушкин-Александров на всякий случай решил поторопить и спровоцировать открытый разговор. Слышал он про эти “ремонты”, про иные причины, по которым заключенных интеллигентов подсаживали к уркам.
– Здравствуйте, – сказал он, легко и чуть свысока улыбаясь, словно перед ним студенты, пришедшие на лекцию. Он ничего уже не боялся, он стал фаталистом. – Я профессор Левушкин-Александров, обвиняемый в шпионаже в пользу Китайской Народной Республики. А вы?
– Ишь, гад! – пробормотал, вставая, узкоплечий тип со скошенным подбородком, по этой причине отращивающий весьма скудную прозрачную бородку. На левом кулаке у него было выколото ЛЕНИН, на правой – МАНИН. Но восседавший с ногами на одеяле широкоплечий дядька, похожий на силача с картины Пикассо “Девочка на шаре”, буркнул:
– Смолкни!
Третий мужичок, с глазами острыми и умными, в черной, как бы “рабочей”, дорогой импортной рубашке, долго смотрел на нового постояльца и наконец сказал:
– Спите спокойно, Алексей Александрович. – И добавил довольно смутные слова: – Мы так не договаривались. Всё, по коням, братва! – И они, все трое, разошлись по своим койкам и затихли. У толстяка на босых ногах можно было прочесть синие буквы: ОНИ УСТАЛИ.
Доверясь судьбе, Алексей Александрович лег на свободную лежанку, причем не ближе к двери, как если бы боялся новых соседей, а подальше, к окну. Если будут бить, никто не поможет.
Но Алексея Александровича не тронули. Он понял: “Меня хотели подставить, а они не стали, пощадили. Значит, слышали обо мне…”
Сутки он мирно бытовал в новой камере с молчаливыми соседями, прочел им лекцию по экологии, рассказал про биотический круговорот, про то, что, может быть, они когда-то в школе учили, да забыли, – про волшебный процесс фотосинтеза, без которого не было бы жизни на Земле.
– По цифрам это приблизительно так. Биомасса всех живых существ на Земле два на десять в двенадцатой тонн… по сухому весу…
– Это сколько же?! – начал тут же считать мужичок в черной рубашке. – Десять в третьей – тысяча, в шестой – миллион, в девятой – миллиард, в двенадцатой…
– Квадриллион! Из всей солнечной энергии на Земле расходуется на фотосинтез меньше десятой доли процента. И вот эта доля нас кормит. Если бы исчезли травы, злаки, мы бы вымерли. Ну, сами понимаете, цепочка: трава – корова – молоко… и так далее. Но если бы не было озонового слоя, солнце бы все наши растения вмиг убило.
– Твою мать! – поразился широкоплечий. – Это большую бомбу – и привет.
– Ну, одна не уничтожит слой, но если много… Когда запускаем ракеты, выжигаем новые. Сегодня озоновый слой вроде решета…
Заговорили о доме, про варенья и соленья. Алексей Александрович рассказал, что возле дорог, по которым ездит много машин, грибы срезать нельзя – в них свинец… В квартирах, особенно из бетона, если не проветривать, собирается газ радон… Его слушали с необычайным вниманием.
– А вот когда технический спирт с марганцовкой… не отравишься? – спросил арестант с хилой бородкой.
– Лучше запивать молоком! – засмеялся Алексей Александрович. И, поскольку возникло состояние некоторой доверительности, осторожно спросил: – А вас-то сюда за что?
Широкоплечий и мужичок в черном переглянулись. Мужичок ответил:
– Машину зерна свистнули… Свадьба у его дочери, а денег нет… – И кивнул на арестанта с жидкой бородкой. – А кузов у этого пидора худой. Милиция по воронам нашла…
Вечером Алексея Александровича неожиданно вызвали на прогулку.
Обычно его выводили в одиночестве, в сопровождении двух конвоиров, но в этот раз повели часом позже, около восьми, когда по коридору уже шаркали ноги заключенных с верхних этажей. И в темном закутке, именуемом на языке СИЗО Чечней, когда один конвоир ушел вперед, а второй отстал, на Алексея Александровича вдруг набросились несколько мужчин, повалили, яростно сопя, и начали бить тяжелыми коваными ботинками.
Его старались колотить по голове. Но, понимая, что это для него смерть, он обхватил ее руками, и удары больше попали в грудь и живот. Как потом выяснилось, печень была порвана и сломано два ребра…
Раздались крики, звонки… Алексея Александровича в бессознательном состоянии вернули в камеру.
Среди ночи его навестили врач и капитан Шедченко. Алексей Александрович ничего не мог объяснить. Только хрипел и плевался – кровь шла из разбитого рта…
– Мы приносим извинения за недосмотр. Виновные будут наказаны, – пробормотала, не глядя в глаза, Татьяна Николаевна.
А врач с виноватым видом смотрел в сторону.
– Его бы в больницу, – буркнул он.
– Да что, я решаю, что ли?! – вспылила, не выдержала наконец Татьяна Николаевна. И, помолчав, добавила: – Может быть, выпустим под поручительство…
26
Весть о том, что профессор Левушкин-Александров жестоко избит в тюрьме уголовниками якобы по недосмотру надзирателей, которые уже наказаны, а ученому принесены извинения от администрации тюрьмы, потрясла город. И даже губернатор Буйков, у которого до сих пор – после купленных выборов – подмоченная репутация, и он мог бы поостеречься критиковать ФСБ, высказался в прямом эфире:
– С этим пора разобраться.
Алексея Александровича заковали в гипс, он лежал, как средневековый рыцарь в латах. Ребра начали срастаться. Корка, покрывшая рассеченную губу, на днях отлипла, пустив еще немного алой чистой крови. Печень, кажется, была жива. Даже если ее немного порвали кованые ботинки (конечно, принадлежащие никаким не уркам), она обладает способностью регенерировать.
Но Алексей Александрович лежал не в больнице – его опять вернули в ту самую бетонную дыру, одиночную камеру, в которой никакого ремонта, конечно, не проводилось, хотя и мазнули масляной краской по левой стене над койкой, где проступало слово “СУКИ”.
И никто больше его не навещал. Даже Бронислава, а она наверняка просилась. И это при том, что следствие закончено! Ха-ха! Он хотел было снова начать голодовку, но пришел к выводу, что это глупо.
Алексей Александрович исхудал так, что когда наконец к нему впустили молодую красивую женщину, сказав, что это его новый адвокат, он по ее глазам понял: выглядит ужасно.
– Меня зовут Елена Викторовна, – пропела она. – Наши дела немного выправляются.
– Что, майора Сокола в соседнюю камеру посадили? – Алексей Александрович медленно сел на постели.
– Не надо так говорить, – тихо попросила адвокат. – Это не по-хри-
стиански. Не пожелай другому того, чего не желаешь себе. – Голос у нее был ласковый, лицо круглое, как яблочко, глаза чуть навыкате, словно глупые, но, как убедится вскоре Алексей Александрович, это не так. Смиренное и доброе выражение лица, наверное, и помогает Елене Викторовне в ее профессии.
Она принесла ему от жены новую электробритву (прежнюю он забыл в большой камере, и ему ее не вернули). Оказывается, адвокат несла еще и удлинитель с переходником (у этой бритвы контакты узкие и плоские), однако тюремные службы провод отобрали.
– Куда же он будет втыкать вилку бритвы? – спросила Елена Викторовна.
– А ему самому воткнут, – схохмил амбал на втором пороге (где отбирают удостоверения личности), но Елена Викторовна заметила, что офицер, сопровождавший ее, показал охраннику кулак. Да, при этих политических не стоит так шутить…
Удлинитель принесли, когда она уже собиралась уходить. Надзиратель отдал, постоял, глядя на красивую девицу, и вышел.
– Уже не боятся, что повешусь? – спросил Алексей Александрович. – Или думают: в гипсе я тяжелый, оборву шнур?
Елена Викторовна рассмеялась.
– Мне нравится, что вас не покидает чувство юмора. Так и держитесь! Скоро все кончится.
Так приятно было слышать смех женщины здесь, в СИЗО. Чтобы продлить это очарование, Алексей Александрович начал рассказывать слышанный где-то анекдот:
– Едет новый русский в “мерседесе”, вдруг в него на перекрестке врезается сзади “жигуленок…” – И неожиданно забыл продолжение. – Елки, как же дальше?.. – Схватил в кулак нос.
Глядя на него, адвокат тихо смеялась.
– Ну, ладно, – буркнул профессор. – А где же дело? Мне до сих пор так и не дали почитать. Шекспира не рвусь так почитать, как мои тома! И сколько их?
– Все наши. Главное сейчас – вас вызволить отсюда. В поручители записались аж семь человек. Перечислить? Марьясов, Кунцев, Марданов, заместитель губернатора Касаткин, директор алюминиевого Назаров… – Она подмигнула, слегка покраснев. – Это денежный человек, надежный. Так что ждем новостей…
Алексей Александрович ударил себя по гипсовой груди:
– Но кто, кто дал заключение, что я шпион? Ну, с университетом понятно, Марьясов объяснил яснее ясного… Кто еще?
– Не знаю. Скоро узнаем. – И женщина исчезла, оставив надежду и слабый запах хороших духов.
Что-то в мире напряглось, должно вот-вот сдвинуться. Что нужно сделать, чтобы помочь этому огромному, выстраданному движению, – крикнуть на весь мир? Свистнуть по-мальчишески? Или просто сказать очень тихо: люблю?.. Но он уже мысленно сказал всем-всем “люблю”. Он теперь будет жить иначе.
27
И этот день пришел. И не был он отмечен ни фанфарами, ни даже объятиями друзей – просто его пригласили в следственный кабинет в новом корпусе СИЗО, где возле стола стояли, потупясь, капитан Шедченко с фиолетово намазанными губками и бледный лейтенант Кутяев, а на столе возлежали шесть толстых папок, завязанных на белые тесемки. И Алексей Александрович понял: вот его дело.
– Могу ознакомиться?
– Да, – сказала Татьяна Николаевна.
– А мой адвокат? Немедленно его сюда!
Как ни странно, его послушались, даже не упрекнули за тон. Кутяев снял трубку, что-то буркнул. И минут через десять в кабинет влетела Елена Викторовна.
Алексей Александрович быстро листал пришитые страницы с протоколами допросов, с перечнем изъятых предметов, весь этот бред, выискивая единственное и главное – заключения академических институтов, подтвердивших, что он, помогая китайцам соорудить пресловутый стенд, тем самым предал государственные тайны Родины.
– Ага! Вот!
Так и есть. Госуниверситет, подпись Н.Н. Орлова. И… и Институт металла! Почему?! Какое отношение имеет этот институт к электризации спутников? Что они в этом понимают? Ну есть там физики, и неплохие, но у них другая специализация…
Елена Викторовна тронула Алексея Александровича за локоть (она листала другой том) и показала пальчиком с перламутровым ноготком на фразу в заключении: “Таким образом, есть все основания считать, что действия профессора Левушкина-Александрова в Китае нанесли огромный, невосполнимый ущерб безопасности России…”
– А теперь вот тут. – И, открыв первый том, показала строки обвинения: “Таким образом, есть все основания считать, что действия профессора Левушкина-Александрова в Китае нанесли огромный, невосполнимый ущерб безопасности России…”
Ха-ха-ха! Одними и теми же словами! Это что же, в Институте металла, не особенно думая, писали под диктовку майора Сокола?
– Но почему? Что я им сделал? – бормотал Алексей Александрович. – Я им даже как-то помог – дал микробов почистить отвалы… Не плюй в колодец – вылетит, не поймаешь…
Елена Викторовна засмеялась (чего она смеется? Что тут смешного?) и, совершенно не обращая внимания на присутствующих сотрудников ФСБ, объяснила:
– В Институте металла, как я знаю, два года назад была кража золота и платины. Сами понимаете, очень серьезное дело. Я думаю, на них поднажали… Ведь так? – весело спросила она у следователей.
Те с угрюмыми лицами молчали. Уже никаких угроз.
В камере она ему поведала, что об этой краже в Институте металла ей напомнил что-то заподозривший Артем Живило. Хоть и писали в газетах, но забылось. Черноглазый живчик специально съездил туда и, пользуясь своим обаянием, многое выпытал у девчонок из элетрохимической лаборатории. Да, к ним приезжали из ФСБ, да, три-четыре месяца назад…
И грянул поистине счастливый день.
– Левушкин-Александров! – крикнул надзиратель. – На выход!
В каком смысле? В каком? Алексея Александровича быстро провели по коридорам СИЗО во двор, где его ожидал под синим ярким небом не мрачный автозак, а серая “Волга”.
– Садитесь, пожалуйста.
И гражданина Левушкина-Александрова повезли – в который раз – к центру города. Интересно куда? В больницу? Рядом в машине сидит то ли конвоир, то ли просто сопровождающий – без оружия.
Нет, его ожидают следователи ФСБ. Вот он снова на третьем этаже, в памятном кабинете. Алексей Александрович уже догадывается, что в его судьбе должны произойти изменения. Отпустят до суда домой? Возьмут на всякий случай подписку о невыезде?
Переступив порог, он увидел опять-таки знакомых ему следователей – капитана Шедченко и лейтенанта Кутяева. Татьяна Николаевна предстала сегодня в зеленом шелковом платье, с шарфиком на шее, а юноша в свитерке и черных джинсах. И они смотрят на вошедшего какими-то иными глазами.
В стороне – адвокат Елена Викторовна с цветами в руках.
– А где же Андрей Иванович? – с екнувшим от счастья сердцем спросил Алексей Александрович. И, сунув нос в кулак, невнятно произнес: – Без него отказываюсь говорить… ей-богу…
– А вам и не придется говорить, – ответила Шедченко. – Алексей Александрович! Мне поручено сообщить вам, что уголовное дело в отношении вас прекращено за отсутствием состава преступления.
– Что?! – Профессор хрипло засмеялся. – Простите… а не можете повторить, что вы сказали?
– Могу, Алексей Александрович.
– Нет, не здесь… – Голос у Левушкина-Александрова сорвался. – А перед людьми… Моего сына избили, как сына шпиона… жена… друзья… – И самым постыдным образом он вдруг закрыл лицо локтем и расплакался.
В кабинете наступила тишина. Видимо, эти офицеры много видели подобных слез и потому стояли молча. Да и что тут скажешь?
– Извините… – И вдруг у Алексея Александровича от черного гнева застучало в голове, он, вскинув глаза, с ненавистью выкрикнул: – Ну так отпустите меня! – Скрюченными пальцами разодрал грязную рубашку и принялся расцарапывать гипсовый кожух. – Снимите! А я найду ваших сотрудников, которые били меня… Я запомнил их дыхание… я биофизик… я по всем вашим кабинетам… я их смердящее дыхание… – И Алексей Александрович потерял бы сознание, если бы не Елена Викторовна, – она уже была рядом, она подхватила его под руку…
28
Левушкина-Александрова перевезли во 2-ю Областную клиническую больницу.
Через три дня гипс сняли, и Бронислава на “BMW” Кунцева привезла его домой.
В дороге она выла, как волчица, обнимая его, целуя то в щеку, то в ухо:
– Мы верили… верили…
Когда вошли в квартиру, Митька прыгнул, как длинный кот, и повис на шее – отец даже вскрикнул. И тут же сказал:
– Все хорошо, нормально… Виси…
Огромными шагами пересек гостиную, зашел в спальню матери. Та сидела, совершенно уже слепая, в кресле и ждала. Обожгла его слезами. И все шептала беззубым ртом (не успела вставить зубы):
– Хорошая… хорошая…
– Что, мама?
– Она хорошая…
Просит не ссориться. Чтобы в доме был мир. Однако об этом потом. На сердце ссадина. Невозможно забыть телеграмму Галины из США: “Нужен ли мой приезд?” Конечно, она имела в виду: не помешает ли ее приезд, учитывая, что дело ведет ФСБ? Но все равно в этой телеграмме было что-то холодное… Если бы она оказалась в подобной ситуации, Алексей не стал бы спрашивать, сразу полетел…
Нужно сказать, что и Бронислава, несмотря на то, что муж после четырехмесячной разлуки оказался рядом, не беспокоила его чрезмерными расспросами и нежностями, хотя было видно, как она, с ее-то огненным характером, исстрадалась: носик заострился, щеки белесые, ногти на руках обломаны… Некогда было собой заняться…
А Митька… Митька шастает теперь по квартире и на улицу собрался пойти, зажав под мышкой свернутую толстую пачку газет, где большими красными и черными буквами заголовки: “НАШ ЛУЧШИЙ ФИЗИК НА СВОБОДЕ!”, “ЛЕВУШКИН-АЛЕКСАНДРОВ СВОБОДЕН!”, “ЕСЛИ У ВАС ЧЕШЕТСЯ, ПОЧЕШИТЕ В ДРУГОМ МЕСТЕ!”
– Кстати, стоп. – Отец вытянул у сына одну из газет с остро торчащим уголком. Что-то там про сталинских соколов. А, вот: “Майор Сокол уволен из ФСБ по собственному желанию”. Ишь ты, по собственному… Да и то хорошо. Чистите, чистите свои ряды, господа-товарищи-чекисты!
– Пап, а почему, пока Одиссей странствовал, к Пенелопе лезли женихи всякие да еще и пили-гуляли в ее доме? Если бы к моей маме полезли, я бы их…
Алексей Александрович потрепал сына по голове. Надо будет с ним подробно поговорить о жизни. Подготовить десяток лекций. О богах. О талантливых грешных людях. О поиске истины. О случайностях в жизни. О предопределенности…
Подошла жена:
– Леша, ты пойдешь на пресс-конференцию?
– Какую еще “конференсию”?
Бронислава хмыкнула. Она не стала говорить, что это мероприятие она и организовала, но сказала, что директор Кунцев вызвался быть ведущим.
– Зачем это? – простонал Алексей Александрович. – Всем же все уже понятно!
Однако пошел. Направился, как обычно, пешком через пригородный осенний березняк, который пожелтел, но еще не весь осыпался и стоял на своей листве, как на зеркале. Черноспинные поползни вились по серебряным стволам, малые синицы перепрыгивали с ветки на ветку, знакомая, рыжая, чуть седоватая к зиме белка шелушила шишку. Алексей Александрович пожалел, что не взял с собой горстку пшена. Прости! Постоял, глядя в раскосые глаза белки, свистнул – и она ответила ему невнятно через губу, как девка на базаре, плюющаяся шелухой семечек: мол, иди пока своей дорогой!..
Алексей Александрович засмеялся… Сердце словно оттаивало… Подумал: надо бы все же приобрести, как делают все люди, участок земли и хорошие деревья посадить: смородину, вишню войлочную и российскую, яблоню, иргу… Что еще?.. Многолетние цветы… рябину, обязательно рябину, вон ведь какая у тропы стоит – словно бесшумный красный взрыв, вся в гроздьях спелой ягоды… Погладил ее шершавый ствол, тронул белую, мягкую под ногтем бересту березы и заторопился: его, наверное, ждут?
В актовом зале Института биофизики собралось человек двести разного народу – и журналисты, и ученые. Круглолицая смешливая Елена Викторовна, с букетом желтых роз, подаренным ей, как выяснилось, Белендеевым (ах, сам Алексей Александрович не догадался купить!), рассказывала, как рассыпалось дело по обвинению в шпионаже. Что огромное воздействие оказали именно средства массовой информации. Что, видимо, к процессу подключились надзирающие инстанции. И что майор Сокол уволен.
– Моей тут заслуги нет. Со мной они уже говорили по-человечески. А прежнего адвоката просто не пускали.
– Женька трус! – воскликнул один из газетчиков. – Он обирает старух, обещая поднять им пенсии… Скоро будет фельетон.
Алексей Александрович словно не слышал ничего этого. Он сидел за столом, кусая губы, бледный, и молчал. Потом встал и поднял руку. Все мигом затихли. О чем-то важном скажет?
– Коллеги, – произнес Алексей Александрович, – все это уже не имеет никакого значения. А вот мы потеряли Илью Ивановича Кукушкина. Это был хороший человек, который… кричал, когда мы не умели… Прошу почтить его память.
В зале поднялись, недоуменно переглядываясь. Ничего, потом порасспрашивают, поймут.
– Спасибо.
На этом практически можно было ставить точку. Но молодые папарацци с телекамерами загородили выход, они ждали от ученого ответов на три (всего три!) вопроса.
Левушкин-Александров долго разглядывал их, и вдруг печальная усмешка сломала его сухие губы:
– А можно для начала сам спрошу кое о чем?
– Конечно, – кивнули длинноволосые и очкастые.
– А почему вы так уверены были, господа, что я не продал интересы России? Сами же пишете, наука голодна, брошена… Что вы про меня знаете? Мне, например, однажды в камере приснилось, что продал…
– Да ну! – возразила симпатичная, в кудрях, с прыгающим взглядом черных глаз (она сидела рядом с Артемом Живило) журналистка из пошлой, но популярной газеты “Бирюльки”. – Моя мама знает вашу маму. Вы не из такой семьи, чтобы продавать.
Как просто. А почему бы нет?
– А теперь наши вопросы. Скажите, вы верили, что выйдете?
– Сначала – да. Потом… Я рад, что у нас и в грозных структурах есть разумные люди.
– Ха-ха-ха! – Журналисты развеселились.
– Скажите, а почему, правда, вы бросили физику, стали заниматься биофизикой, почти биологией?
– Понимаете… – Алексей Александрович сунул руки под стол и, сцепив, затрещал пальцами. – Я занимался плазмой, так сказать, огнем… и понял – надо возвращаться к живому, оно под угрозой, дорогие мои…
– Говорят, вы наделяете людей обидными кличками, которые уместны по отношению к животным?
– А вы считаете, мы далеко ушли от животных? Дорогие мои, теплые и живые, мы произошли от общего живого тела и вернемся к ним, но на более высоком уровне… То есть я проповедую любовь, да, да, можете смеяться, – почти как священник. И нам воздастся. – И он рассказал впервые на людях, какие видит параллели в языке людей, животных и даже птиц. Например, нежное слипание губ или языка с гортанью рождает у всех звук “м”, “мнь”, “мня”, отсюда “мама”, “миа”… А вот страх открывает горло, отсюда “о”… – Но, разумеется, я не затронул главного – это все скачет на мелодии, на волшебном коне музыки речи. Так что не подумайте, что я говорю лишь о неких структурах, которые можно записать словами.
Он кивнул и поднялся.
– Третий, третий вопрос! Положение в науке!
– Ну, это и без меня вам понятно. Вы же умные, вы патриоты. К сожалению, поддерживаются не фундаментальные науки, а прикладные. Наука сегодня — как министерство по чрезвычайным ситуациям. Взорвался военный завод – ищем гениальное решение, как обезопасить страну от выбросов… Надо бы министра МЧС назначить главным академиком… Склепал удобную лопату – вот тебе премия… Здесь трагедия наша. Лучшие открытия в стране сделаны в тридцатые годы, когда отношение к науке было уважительным даже у ЧК. Может быть, вернется это время?
Зал охнул и засмеялся, решив, что Алексей Александрович опасно пошутил. Он и правда пошутил. Но уже играл с огнем – пусть ОНИ ТАМ задумаются. Если Россия оскудеет изобретениями, оборонная мощь очень скоро рухнет, и о нас начнут просто вытирать ноги…
– Говорят, вы собрались уезжать? – Это крикнули уже вслед.
Алексей Александрович не сразу расслышал – он подозвал в коридоре Артема Живило и обнял его.
– О чем они?.. Может быть. – И уточнил: – Конечно.
Журналисты побежали в свои редакции с сенсационной новостью: знаменитый сибирский ученый покидает Россию!
29
По случаю очередного своего отъезда на новую родину Белендеев заказал столы в ресторане “Полураспад” и пригласил весь цвет Академгородка, в том числе Кунцева и Марьясова с женами, Муравьеву и Марданова. Муравьева сидела, пасмурно глядя вокруг.
А молодежь веселилась. Кучерявый Курляндский из ВЦ бегал по залу, слепя вспышкой, всех на память фотографируя. И в самом деле, у многих были торжественные лица.
Через стол от Алексея Александровича хохотала, кокетничая, крутя фужер в руке, Шурка в крепдешиновом старомодном платье с оборками, но с вырезом размером с хорошую лопату. Рядом с ней устроились два парня, Нехаев и кандидат наук, старый холостяк Женя Коровин. Она загадочно улыбалась то бородачу, то Нехаеву, который в последнее время, как сказала Бронислава, всерьез ухаживает за Шурой и даже заменил ей дверь…
Вчера перед сном подошел Митька, шлепая босыми ногами по полу (принципиально не надевает дома тапки, хочет, по методу Иванова, быть ближе к земле):
– Пап, можно тет-а-тет поговорить?
– Тет-а-тет? Давай. – Алексей Александрович прошел в его комнату, сел на стул. Как бы новыми глазами огляделся, увидел на стене плакат с белой смеющейся лайкой (кажется, тут прежде висел тигр? Мальчик тоскует по Тарзану?), на столике – тяжелый альбом для марок… Приподнял обложку – белые яхты, золотистые корабли… Уж не собирается ли сам, как Одиссей, отправиться в странствия?
Митя опустился, как любят подростки, на пол. Было видно, что волнуется (на одной щеке бледное пятно, на другой — красное) и хочет спросить о чем-то важном. Неужто снова про обвинение в шпионаже?
– Пап, ты гений? Только честно.
– Нет.
– Почему?
– Потому что несамостоятельный. Но я… способный. А ты? Ты уверен в себе?
Митя не знал, видимо, как ответить. Лгать не хотелось. Однако и признаваться в слабостях… Он поджал ноги и устроился, как йог.
– Ты должен верить в себя.
– Почему?
– Потому что мутация. Мутация для спасения нашего этноса. Видишь ли, элиту революция уничтожила, в ледяные болота загнала, мы – внуки и дети слабых. Нет, среди них тоже были яркие, но они, как трава из-под бетонной плиты, выглядывали… О, если б свобода!.. Так вот – нам она досталась, когда мы уже сформировались, а вы ею дышите с рождения. Будь уверенней! Это твое время! Твоя земля! И ты обязан стать… очень талантливым. Иначе здесь будут царствовать китайцы, корейцы, индусы… не важно кто.
Сын долго молчал, потом кивнул.
– Об этом я могу говорить своей… своей подруге?
– Конечно. Если любишь ее.
– Я ее давно люблю! – с вызовом ответил подросток. И правый кулак сжал, как это делал иногда отец.
Алексей Александрович притянул сына к себе. Только как же совместить со всем этим собственное желание уехать прочь из этой страны? А никак! Можно работать во славу Отчизны и за ее рубежами!
– Ты о чем думаешь? – шепнула Муравьева. – Отпусти нос. Где твоя мадам?
Он, разумеется, пригласил Брониславу на банкет, причем она запрыгала, как дитя, словно боялась, что не пригласит. “Конечно, прибегу. Сразу после работы”. Но что-то не видать жены. Стесняется, наверно. Знает, как многие еще недавно судили о ней: халда… не чета…
Однако во многом ли она виновата? Когда юный Алексей пришел к ней в общежитие, там вместе с Броней веселились тертые девки-пятикурсницы. Бронька, может быть, подыгрывала им, изображая роковую женщину… Зло ведь идет по цепочке. Но теперь-то она другая?..
– Айн момент! Уно моменто! – веселясь, бормотал Белендеев, шатаясь меж столами.
Сегодня он был чрезвычайно наряден: перстни и запонки сверкали на нем, как елочные игрушки, курчавые волосы прилизаны, насколько сие возможно, он улыбается направо-налево. Грянул час его торжества – наверняка человек пять-шесть уговорил уехать.
– Их бин хойте орднер, – добавил он подзабытую школьную фразу на немецком и даже подпрыгнул. – Руиг! – Приглашенная толпа наконец затихла. – Друзья мои, – начал Белендеев ласковым, женственным голосом, сияя огромными очками и улыбаясь всем и вся, – современные идеи глобализма привели к тому, что нынче практически нет границ. Мы живем на одной земле, стоим, как в сказке Ежова, на одном ките… Или киту, как правильно? Только одни ближе к глазу, вторые – к плавнику…
– Вы, конечно, плавник! – насмешливо бросил Марданов.
– Может быть! – не обиделся Мишка-Солнце. – А вот Россия – глаз и сердце мира, наши – ваши – наши же! – ученые видят дальше всех, хотя икоркой кормят других… – Он запнулся. Он, конечно, этот экспромт с китом приготовил еще днем, но что-то вдруг разладилось в красивой речи. – Э, да что там! Кто знает меня, тот знает! Анна Константиновна, например. Из молодых да гениальных – Алексей Александрович… Да и вы, Вадим Владимирович, что нам делить?.. Я вас уважаю….
– Я тоже, проклятье, – пробурчал польщенный Марданов, наливая себе водки. – Давайте за Россию нашу многострадальную и выпьем.
Алексей Александрович не пил вина давно. И от одного бокала шампанского опьянел, как в юные годы. И вдруг услышал сам себя: оказывается, что-то говорит окружившим его милым людям – Кунцеву и Нехаеву, Муравьевой и Белендееву. Здесь же рядом стояла, кивая и почему-то конфузясь, с яблоком в руке его адвокат Елена Викторовна. Ага, ее Белендеев фамильярно обнял.
– Я не ценил вас, мои друзья, – бормотал Алексей Александрович. – То есть ценил, но…
– Мало! – не преминул сострить Мишка-Солнце.
– Нет… то есть да… но был слишком закрыт…
– Как СССР, – снова встрял счастливый Мишка-Солнце.
– Однако нам нельзя, как на Западе, мы сами по себе, во всяком случае – наше поколение… Понимаете, с одной стороны, мы вечный коллектив… так рыбки ходят в океане ромбом или кругом. Но с другой – каждый Ваня на печи… и никакими деньгами его философию… тем более с такой бесцеремонностью, как на Западе…
– Ты что-то не то говоришь! – остановил его Белендеев. – Господа! Объявляю танцы! Оркестр! – И на оркестровой площадке появились музыканты – замерцал клавишами аккордеон, жидким золотом блеснул саксофон, встал стоймя контрабас, запрыгал чертиком скрипач Сашка. – Наши любимые мелодии!
И погас свет, и грянул рок-н-ролл. Молодежь напряглась, но танцевать этот старый танец не умела. А старикам он был уже не под силу. Но Белендеев заказал его, видимо, чтобы показать свою неувядаемую энергию. Вытянул за руку в центр адвоката Елену Викторовну, и они стали очень даже лихо выкомаривать всякие броски и вращения под нарастающие аплодисменты собравшихся. И вдруг Алексей Александрович понял, что завидует Белендееву, его раскованности, энергии… А ведь Мишка-Солнце старше его раза в два… Надо, надо заняться собой.
– Можно? – Перед ним давно уже стояла Шура Попова. Смутившись, Алексей Александрович вскочил из-за стола и, естественно, коленом задел его край, отчего стоявшая посередине бутылка шампанского подпрыгнула, соскочила на пол и разбилась.
– Ах, вечно я!.. – бормотал Алексей Александрович, поднимая с пола самый крупный зеленый осколок.
– Это к счастью, к счастью… – лепетала, также приседая, Шурочка.
Подбежали Белендеев и официанты.
– Алексей Александрович! Немедленно оставьте! Это не ваших рук дело…
– Как же не моих! – сокрушался профессор Левушкин-Александров. – Я разбил…
– Вот зануда! – смеялся Мишка-Солнце. – Вас дама приглашает!..
– Извините! – Александр Алексеевич, разогнувшись, обнял за тонкую талию Шуру, она опустила скромно глазки, готовая танцевать, но тут музыка кончилась. – Извините, Шура.
И как-то так вышло – не сразу отпустил ее, смутился сам, и смутилась она. Когда же заиграло старинное танго, Алексей Александрович хотел было сам пригласить ее на танец, но Шурочка уже танцевала с Володей Нехаевым, положив ему голову на плечо. Алексей Александрович поискал глазами Елену Викторовну – она сидела в компании с Кунцевым и Марьясовым. Их жен пригласили молодые ученые, и тяжелые матроны, полуоткрыв рты, как рыбы, ходили взад-вперед, косясь на украшения юных женщин.
Алексей Александрович сел и забылся. Его не беспокоили. А когда он вернулся, как из сна, в происходящее, то увидел: неугомонный Белендеев снова вылез к микрофону, на ресторанный подиум. Подав знак музыкантам молчать, достал из кармана пиджака какие-то бумажки и, помахав ими, начал торжественно зачитывать:
– Со мной едут: Левушкин-Александров… – В зале раздалось “ура!” – Его лаборант Володя Нехаев… – Он перечислил около десяти человек, в том числе и Артема Живило, и Женю Коровина, и Вебера с Таней, любимых аспирантов Алексея Александровича. – Но это не все! Моим полномочным представителем здесь остается Кунцев Иван Иосифович. Мы сделаем ваш – наш! – институт филиалом преуспевающего университета в Бостоне! На договорах со мной будут работать: Марданов Вадим Владимирович, Муравьева Анна Константиновна, Золотова Елена Сергеевна… – По мере чтения списка в ресторане наступала полная тишина. Белендеев перечислил практически всех, кто сидел.
Получалось, что отныне весь Академгородок будет работать на него. Спрыгнул со сцены и поднял бокал:
– За наши успехи! За наши Нобелевские премии!
– За успехи! – поддержал кое-кто Белендеева. Но многие почему-то неловко переглядывались и молчали. Словно протрезвели.
“А потому что стыдно, – вдруг сказал себе Алексей Александрович, и кожа на его лице словно замерзла. – Нет, милые… Нет!”
– Алексей Александрович хочет сказать! – зашумели вокруг, увидев его поднятую руку.
– Я, собственно, хотел сказать… – Он медленно встал, стараясь больше не задеть стола (вызвав этим смех), тронул свой нос, и аспиранты, ожидая шутки, засмеялись. – Я, пожалуй, не поеду.
– Что?! Что он сказал?! – ахнул издали Белендеев и побежал к нему меж столами. – Ты что, Алеша?!
– Не поеду.
– Да он шутит! – Белендеев схватил его за длинную руку. – Леша! “Алеха жарил на баяне!..” Или ты пьян?! Очнись, милый! Ты будешь там наш мозговой центр… один из номинаторов фонда…
Алексей Александрович, хмурясь, оторвал руку, ничего не ответил и, сунув кулаки в карманы пиджака, опустился на стул. Белендеев тут же подсел рядом:
– Я же тебе отдаю на первых порах половину своего дома. Тысячу зеленых в месяц… – В ресторане стало очень тихо. – Ну что, что ты такое придумал? – сердито шептал Мишка-Солнце. – Ты же был согласен! Газеты вон пишут…
Алексей Александрович, как будто оправдываясь, пробормотал:
– Чтоб мы очнулись, видно, нужно публичное оскорбление. Весь этот список слышать… Короче, нет.
В зале наконец зашумели:
– Он серьезно?
– Или котировки хочет поднять?
– А куда выше?
– Но если он не поедет… А, Вадим Владимирович?
– Ну не поедет – так не поедет. Что ж теперь, проклятье!
Белендеев, озираясь, бросая растерянные улыбки вправо-влево, тихо увещевал народ:
– Да успокойтесь, он шутит! – И, обняв Левушкина-Александрова, сказал в самое ухо: – Или что, Алексей? Тебя там сломали?
Золотова пробасила:
– Он струсил. Его государство опустило.
– Все за вас болели! – донесся юношеский голос. – Ваши гневные слова в адрес властей предержащих доходили до нас. Вам верили…
– И вот выручили из черных лап! – подхватил Белендеев. – А ты? – Он дудел рядом, как осенняя муха, продолжая время от времени посылать вокруг, как луч света, ободряющую улыбку.
Левушкин-Александров отодвинулся, вытер ладонью ухо.
– Что ж теперь, снова туда напроситься, чтобы вы мне поверили?
– Если хочешь красиво выглядеть перед правительством, то давай, нищенствуй, живи тут… А если хочешь науку двигать вперед, она вне наций, она от гения… Не твои ли слова?
– Но продаваться не намерен! И никому не советую.
– А как же Сагдеев? Ты им восхищался. Или по одному можно уезжать, а вот так – сработавшейся командой – уже преступление? – Белендеев оглянулся и еле слышно добавил: – А как же Галя Савраскина? Ведь ждет! Я сделал для этого все!
Левушкин-Александров, меняясь в лице, молчал.
– Алекс, ты сам не знаешь, что говоришь.
– Может быть. Воля твоя.
– Ну, ты даешь! “Но я умру под этими березами…” – ядовито пропел Белендеев.
– Может быть.
Мишка-Солнце вскочил, хлопнул себя по лбу:
– Они с ним что-то сделали! Они, наверно, тебе вкололи транквилизаторы… И ты сейчас уже не тот? Как, помните, после аварии Ландау уже был не Ландау!
– Но тот хоть понимал, что он уже не Ландау, – сказал кто-то из молодых. – А этот не понимает.
“Кто это сказал? Иркин? Редкая скотина. Хорошо бы уехал”.
– Не понимаю, – согласился, медленно вставая, Алексей Александрович . – Потому что я все тот же… До свидания, господа.
– А нам-то как быть? – воскликнул умница Генрих Вебер. – Таня, почему молчишь? Что нас тут ждет, Алексей Александрович?
Сидевшая возле него Таня Камаева во все глаза смотрела на своего руководителя. Она видела, что он решился, а ведь Алексей Александрович не тот человек, который просто так меняет решение.
– Да, да… – загалдели молодые парни. – Сидеть тут за шестьсот рублей, изображать мыслительную деятельность… Нет же работы.
Белендеев попытался остановить шум:
– Я, я вам дам работу!
Но они хотели услышать Алексея Александровича. Тот остановился у дверей, и люди услышали его дрогнувший голос:
– У меня нет ничего. Единственное, что я могу, – отдать вам свою зеленую тетрадку. – Кстати сказать, к его возвращению на работу в лаборатории на своем месте стояли и кейс, и “жесткий диск” со всеми прибамбасами, и тетрадка лежала. – Там идей хватит многим… Я не смог осуществить по причине недостатка времени, а может, бездарности. Есть весьма денежные проекты – клянусь хлорофиллом! Даже при нашей тупой политике, если их раскрутить… Но раздам при одном условии – вы остаетесь. Хотя бы вот вы – Артем, Генрих, Таня, Женя, Володя… Остальных не имею права упрашивать. Но я уверен: не может Академгородок, давший стране столько гениев, превратиться в круглый ноль.
Белендеев облапил его на выходе, он понимал, что вся затея рушится. Подпрыгивая, что-то шептал Алексею Александровичу, но тот не слушал. В голове у него гремел гул, только на этот раз веселый, – так бывает в весеннем березовом лесу, с первыми птицами и первым теплым ветром. Он все-таки сказал им. Хватит плыть по течению.
В ресторане поднялся гомон, как в школе у младшеклассников. Тут еще и саксофонист, подмигнув Шурке, заиграл соло блюз.
Анна Муравьева сидела, насупясь, и ничего не говорила. Золотова хрипло хохотала: втайне она радовалась, что Мишка-Солнце проиграл. Кунцев и Марьясов тонко улыбались друг другу – они-то ничего не теряли. Если такие, как Левушкин-Александров, остаются…
Все знали о знаменитой тетрадке Алексея Александровича. Понимали, что предложения его многое значат. Но как же подписанные с Мишкой-Солнцем договора? Как поговаривали, каждый получил кто по триста, а кто и по пятьсот долларов аванса… А сам Левушкин-Александров на какие шиши собирается существовать? Или просто так брякнул – и моя хата с краю? Он-то не пропадет – талантливый… Однако ведь и честный. Еще в студенческие времена многим просто дарил мысли, оригинальные решения… за конфеты, которые тут же, смеясь, отдавал однокурсницам…
Нет, он не бросит коллег. Но все же как, как он собирается спасать Академгородок? Знает ли сам?
Алексей Александрович нервно обнял Белендеева и ушел.
Банкет был сорван. Пир побежденных сорван.
30
Дома Алексея Александровича ждала старуха-мать. И телеграмма от Гали Савраскиной: ЖДУ.
– Мам, – сказал он. – я вас не брошу.
Ангелина Прокопьевна заплакала и прижалась к сыну, к его животу – такой высокий у нее сын. Он сморщился – еще ребра ныли, – но она не помнила этого да и не должна помнить…
О чем же она плакала? О вечной несвободе сына? Она же знала, что он любит Галю. Или она плакала о том, что не может помочь ему, честному и странному, выросшему под потолок, весь в отца, тихо-яростному человеку?.. Она бы сама сейчас не объяснила.
За окном уже царила новая осень, мела по каменной городской земле новыми листьями, которые в стихах сравнивают с золотом, однако это золото имеет цену только раз в году, пока радует глаз… Но, с другой стороны, они гниют и становятся теплой крышей в лесу и в садах для множества крохотных существ, у которых тоже есть глаза, сердце и свой язык, который мы когда-то понимали и, может быть, когда-нибудь снова поймем…
Митьки дома нет. Наверное, со своей девочкой в кино. Интересно бы знать, какое кино они смотрят? И если скажут, как вчера, что смотрели “Девять дней одного года”, верить ли?..
И всему тому, что я сам говорил в Доме ученых час назад – верить ли? Так ли я думаю действительно? Почему щемит горькая мука душу? Что с нами? Куда нам плыть, как спросил однажды Пушкин…
Громада двинулась и рассекает волны…
А еще птица-тройка скакала по белому свету, восхищая нас….
А может, и нет ничего – ни корабля, ни тройки, лишь тайга с вековыми нетающими даже летом залежами льда по оврагам… Есть земля, набитая золотом и нефтью, и мы тут стоим, мелкие, робкие люди, недостойные этой сказочной земли, потому она и продана на наших глазах – кажется, вся с потрохами – говорящим по-русски жуликам с видом на жительство в дальних странах… И нам тут уже делать нечего. Изображать патриотизм? Какой патриотизм? С любовью вот к этой гнилой березе, на которой дети хотели покачаться, а она рухнула и придавила соседскому мальчишке ногу? Что делать?
И вспомнились усмешливые слова покойного друга Мити: а делай, что делал. Если начал бриться, так и дальше брейся, пошел горную речку вброд переходить – не останавливайся… Так и будет. И нечего более изливать слова на измученную душу. Вспомни, что академик Соболев называл тебя вторым Резерфордом. Вспомни, что у тебя есть ученики, которые никогда не предадут. Вспомни наконец, что на Севере, на реке Кандара, живет скуластый сумрачный человек Катраев, который тоже не собирается никуда уезжать, он ждет на своем руднике от тебя помощи и обещает помочь тебе. Обещания, которые даются в тюрьме, на вес золота, не правда ли?
Алексей Александрович снова набросил на плечи старую кожаную куртку и спустился на улицу встретить жену – она звонила с работы, она сейчас подбежит, жаркая, верная, белолицая…
ЭПИЛОГ
А все могло быть иначе…
…Хотелось во второй раз пойти в общежитие, но он сдержал низменную, жгущую, как окурок в кармане, страсть и остановился попить холодного квасу на углу. В эту секунду ему на голову упал кирпич с поддона, поднятого на тросах строителями… Он долго потом лежал дома с сотрясением мозга и, придя к нему в подвал на Набережной, Галя Савраскина читала сказку “Маугли”…
А потом у них была свадьба в столовой №22, а Бронислава вышла замуж за Митю, пока он еще не погиб… Митя сам неуступчивый, он покорил эту белую лошадь…
И они долго дружили – семья Алеши (где и сын Митька, конечно) и семья Дмитрия (где сын Алешечка).
Просто надо было в свое время сделать шаг в любую сторону – и ты выныривал из прозрачной коробки предопределенности. Немного больше усилия – и света на земле больше…
Но и описанный год из жизни А. А. Левушкина-Александрова показывает, что талантливый человек всегда спасает других, а если получится – и себя.
2000—2002 г.г.
г.Красноярск
О к о н ч а н и е. Начало см. “Октябрь” № 5 с. г.