Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2002
ОТ РЕДАКЦИИ. 31 мая в Санкт-Петербурге жюри объявило имя лауреата премии “Национальный бестселлер”.
Сейчас, когда верстается этот номер, об имени победителя можно только гадать. Нам показалось интересным опубликовать (с любезного разрешения оргкомитета премии) часть внутренних рецензий членов Большого жюри, отбиравшего шестерку финалистов из более чем шести десятков номинантов. Такая подборка, на наш взгляд, не только наиболее объективно демонстрирует литературный пейзаж прошедшего года, но и отражает тот принцип прозрачности, который выгодно отличает “Национальный бестселлер” от других премий.
Премия “Национальный бестселлер” не столько интригует литературную общественность, сколько скандализирует ее, и это, конечно, говорит о многом. Правда, скорее про литературную общественность, чем про премию.
Впервые разработана абсолютно прозрачная процедура, в которой гласность обеспечивается личной ответственностью каждого за принятое им решение, а личная ответственность обеспечивается гласностью; впервые желание смухлевать, порадев родному человечку, оказывается не просто малоисполнимым, но и опасным, но и, не в последнюю очередь, невыгодным, – разве же это не скандал?
Впервые то, как проголосовали, становится важнее того, как подсчитали голоса, потому что на миру и захочешь сжульничать, да не сможешь, – вот уж скандал так скандал!
Ну и, конечно, скандален тот факт, что на вручение общенациональной премии надо ехать в северную столицу. Петербург, понятно, столица культурная, но, увы, едва ли литературная.
Это, кстати, мы, наряду со многим прочим, намереваемся несколько поправить.
Малое жюри, сформированное из “просвещенных читателей”, начинает работу с чистого листа, и предпочтения Большого жюри могут оказывать на него разве что психологическое давление.
Что пишут критики, когда они пишут честно? или почти честно?.. Почитайте.
Ответственный секретарь оргкомитета
премии “Национальный бестселлер” Виктор ТОПОРОВ
Олег ПАВЛОВ. КАРАГАНДИНСКИЕ ДЕВЯТИНЫ, ИЛИ ПОВЕСТЬ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ
(…) При первом взгляде на эту вещь всякий торопливый критик, как это часто бывает с произведениями Павлова, начнет толковать об “армейской тематике”, о “мерзостях и тяготах российской жизни”, о “беспросветной бытовухе”, о “тяжеловесном реализме” и прочем. На самом же деле эта проза не имеет никого отношения ни к реализму, ни к армии, ни к быту, ни к тусклым частностям жизни. Это проза о прохождении воплощенных душ через круги земного ада-рая. Проза, которая ставит своей целью рассмотреть абсурд человеческого бытия во всех его проявлениях — и армия здесь выступает как универсальная модель мира. Главный герой повести — солдат Алеша – последовательно проводится через все пространственно-смысловые структуры этого мира — от бескрайнего карагандинского полигона, где на горизонте брезжит искомый неземной свет, до зловонного армейского морга, где чистые бесы, воплощенные в санитаров, обряжают живых в одежды мертвых. Такому же сквозному прохождению подчиняются и эмоции читателя. Повесть вызывает к жизни всю их гамму — от мрачной подавленности до отчаянного и освобождающего смеха. О смехе хочу сказать особо. К смеху, этому высшему проявлению мужества и свободы, можно прийти с разных сторон. Самый простой путь — это навязчиво изображать смешное, назойливо веселить. Самый сложный и высший — это заставить смеяться и даже восторженно хохотать, изображая при этом нечто нечеловечески страшное. Павлов идет по второму пути, который доступен только художнику.
Владислав ОТРОШЕНКО
“Баланда” о солдате
Как бы ни старался критик Павел Басинский выдать сочинения Олега Павлова за достижения так называемого “нового реализма”, более точного определения, чем “пасквили”, для того, что делает в своей “армейской” прозе этот писатель, трудно и придумать. На наших русских мальчишек, призванных на воинскую службу, нападают албанцы в Косово, им отрезают головы арабские наемники в Чечне, расстреливают боевики Басаева из засад, а Олег Павлов все никак не перестанет уверять читателей, что в нашей Российской Армии ничем другим не занимаются, кроме как избивают молодых, пидорасят слабых, а то и просто так, ни за что ни про что, стреляют в не понравившихся офицеру солдатиков-новобранцев.
Что это, как не затянувшееся авторское отмщение некогда чем-то обидевшей его армии? Проходит год за годом, а, оставаясь ослепленным чувством своей обиды, Павлов все мстит той карагандинской караульной роте, где ему когда-то довелось служить и где его, похоже, чем-то унизили тогда “деды”, и, будучи движим этой местью, он до сих пор создает не реалистические картины армейской жизни и не живые образы российских солдат, а какие-то, порожденные личной озлобленностью, уродливые тени, в которых нет ничего общего с подлинными воинами Российской армии рубежа XX-XXI веков.
Уже персонажи его “Записок из-под сапога” напоминали собой по интеллектуальному уровню скорее неких дремучих платоновских чевенгурцев, нежели наших с вами сегодняшних современников. (…)
Но вот перед нами новое произведение этого автора – и мы снова видим в качестве главного героя почти абсолютного дебила, выведенного Павловым в образе демобилизованного со службы солдата, который (после получения своих дембельских бумаг и денег на проезд до дома!) больше, чем на месяц (!), застрял в опостылевшей за два года службы части лишь ради того, чтобы в угоду какому-то идиоту-прапорщику Абдулке вставить себе совершенно не нужный железный зуб вместо естественного здорового! (…)
Глядя на героя Олега Павлова (хотя такое откровенное чмо и героем-то назвать не хочется!), трудно даже представить, что он два года обслуживал военные стрельбы, изучал устав, материальную часть и прочие вещи. Безликий и бесхарактерный, умственно заторможенный и не имеющий никаких твердых жизненных принципов, он болтается по пространству романа, как половая тряпка, которой командуют то люди, то обстоятельства, покуда ум (а точнее, умишко) этого персонажа не съезжает окончательно с крыши и вме-
сто возвращения домой к маме он не уходит куда-то в карагандинскую ночь с бессмысленным арбузом в руках… (…)
Николай ПЕРЕЯСЛОВ
Повесть о будничном торжестве зла в мире, злом перенасыщенном. Садист начдив, два сатанинствующих медбрата, безумный офицер, застреливший ни за что ни про что солдатика, костоломы-охранники, чьих не только имен, но даже числа знать не дано, методично и долго – в соответствии с графиком заступления на дежурство – избивающие ни в чем не повинного заключенного. Голое, стерильное зло, беззастенчиво предъявляющее себя не чем иным, как именно злом, была бы жертва.
Повесть исполнена мрачными парадоксами. Отец приехал в Караганду, он здесь, но тело убитого ему не покажут, чтобы скрыть преступление, цинковый гроб спешно отправлен домой – своим ходом. Труп недослужившего солдата едет на родину при параде, с чужими значками чужого отличия, тогда как демобилизованный солдат – живой – застревает в Караганде в одежде покойника. Он задержался, чтобы вставить “железный зуб”, такова маленькая награда за службу, – в итоге останется без зубов. “Служи хорошо”, – писала солдату мать из деревни. Он служил хорошо. Зачем?
Олег Павлов написал сильную, мрачную и предельно безысходную повесть. Время, которое изображается так, – в самом деле “последнее”. После него можно ждать лишь одного – Кары.
Сергей НОСОВ
Нынешнее бытописательство все никак не может достичь уровня трифоновского взгляда и постоянно соскальзывает к полуграфоманской привычке описывать “жизнь как она есть”, многословно и уныло. Павлов же описывает безумье медчасти и полигона где-то в окрестностях Караганды так, что ему мог бы позавидовать Фолкнер, к чьей зависти охотно присоединился бы еще и какой-нибудь заезжий мастер абсурда.
Алексей МОКРОУСОВ
Ольга СЛАВНИКОВА. БЕССМЕРТНЫЙ. ПОВЕСТЬ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ
(…) “Бессмертный” – самый сюжетный и динамичный текст Славниковой. Тягучая “Стрекоза, увеличенная до размеров собаки” и “Один в зеркале” на бестселлеры уж точно не тянули. “Бессмертный” – тоже не слишком легкое чтение. Хотя именно здесь сюжет имеет внешние и явные, а не ассоциативные связи и очертания.
В обычной квартирке живет парализованный старичок, на пенсию которого существуют жена и дочка, от которой муж ушел. Дочка впутывается в историю с выборами в Думу, участвует в работе предвыборного штаба, “попадает” на аферу, а жена продолжает терпеливо ухаживать за мужем, выяснять отношения с немым мужем и работницей соцобеспечения. Потом старик умирает. Вот, собственно, и вся история.
Но нужно знать, как красиво, с исполненными значения интонациями и блестками первоклассных метафор, она исполнена! Главное художественное открытие Славниковой и есть это самое перенасыщение тягучего, плавного текста разрывами (или, точнее, прорывами), которые создают удивительно красивые, точные и емкие метафоры, означающие то ли прорывы к каким-то непонятным высотам бытия, то ли к традициям русской прозы…
Славникова не боится внедриться в самую толщу бытового сознания, изнутри показать бытовое сознание “маленького человека”, который, несмотря на изначальную мертвенность своих мыслей, представлений о мире, способен на большие и красивые чувства. Жуткий российский быт под пером писательницы оказывается исполненным значения и оттого гуманистическим, одухотворенным.
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ
Ирония, заложенная в подзаголовок, так себя толком и не отыгрывает. Жизнеописание ветерана Великой Отечественной войны Алексея Афанасьевича Харитонова, его дочери Марины и прочих членов семейства, а также жизнь социальных работников в лице Клумбы и избирательных штабов, пропагандирующих некоего Апофеозова – так вот, речь о всех о них ведется в рамках того отстраненного дискурса, что может быть принят за среднестатистический и даже назван среднерусским (по аналогии с терминами “среднеевропейская проза” и “среденеевропейская режиссура”, принятыми уже в нашей критике для определения не бог весть каких художеств). Загадкой остается, отчего эта проза никак не поднимется до уровня трифоновской, сумевшей взглянуть на быт, как на категорию философскую и нравственную. Но и сама по себе подобная проза любопытна как источник этнографических наблюдений, которыми наверняка заинтересуются потомки, как только они проявят интерес к приметам нашего времени. Их может, конечно, отпугнуть известная липскеровость в самом ходе повествования, беспрерывная чреда действий, обилие антипушкинского в прозе (в том смысле, что последняя уже не требует мысли), но иначе автору и не справиться со всепобеждающим желанием впасть в фельетонность по отношению ко времени. Что немедленно оборачивается не только чредой унылых образов, но и какой-то чахоточностью, фельетонностью стиля.
Других достоинств у этих бесконечных историй “про жизнь” пока не видно.
Алексей МОКРОУСОВ
Александр ПЯТИГОРСКИЙ. ДРЕВНИЙ ЧЕЛОВЕК В ГОРОДЕ
Александр Пятигорский – философ, востоковед, профессор Школы восточных и африканских исследований при Лондонском университете. С 1974 года проживает в Великобритании. Автор книг “Избранные труды”, “Мифологические размышления” (1996, Россия); интеллектуального романа-биографии “Философия одного переулка” (1989, Лондон); романа “Вспомнить странного человека” ( 1999, Россия).
Еще в 1973 году, работая с Мерабом Мамардашвили над книгой “Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке”, посвященной проблеме онтологии сознания (книга издана в 1982 году в Иерусалиме с характерным посвящением “Авторы – друг другу”), мыслители приходят к выводу, что философия – “это не только то, что ты думаешь, но и то, что ты есть”.
Авантюрный роман Пятигорского “Древний Человек в Городе” прочитывается как развернутая метафора формулы философии. Пока читатель неотрывно следит за развитием детективного сюжета, неожиданными поворотами любовной интриги, главный герой стремится “понять, что такое история, по возможности с ней не смешиваясь”. Раскрывая вековые тайны далекого народа, русский ученый постигает смысл живой истории, спрятанной за общепризнанными научными концепциями.
Роман Пятигорского – насыщенный раствор, в котором полезно “подержать мозги”.
Виталий ПУХАНОВ
По-своему весьма увлекательная история о путешествии в выдуманный Город, ставший моделью Мира и Отношений (автор так увлекается прописными буквами, что поневоле хочется ему вторить – именно вторить, поскольку пародировать было бы слишком легко). Вместо людей здесь исключительно маски, если не марионетки. Но так велико здесь влияние Кафки (“Замок”, конечно же, поминается, хоть и не в первых строках), что поневоле сравниваешь опыт Пятигорского с прозой пражского отшельника. (…)
Вероятнее всего, литературные опыты Пятигорского (а он известен не только прозой, но и опытами в драме, которые печатает под одной обложкой со своими научными трудами) останутся в большей степени фактом его биографии, нежели событием литературы. В любом случае бестселлерности здесь нет и в помине – перед нами очевидный образчик интеллектуальной прозы, к которой автор забыл (или не захотел) написать предисловие. Меж тем многие находят наиболее содержательным в “Имени Розы” как раз авторское послесловие.
Алексей МОКРОУСОВ
Сергей ЯКОВЛЕВ. НА ЗАДВОРКАХ “РОССИИ”
Публиковать и номинировать такие тексты можно только из вредности и из глупости. Сотрудник ведущего литературного журнала “Новый мир”, уволенный за проступки, несовместимые со званием сотрудника ведущего литературного журнала, пытается свести счеты со своими бывшими коллегами. Ну, типа, сводит. Только у кого жемчуг мелок, а у кого белье не такое уж и грязное (на фоне того, что творится в стране и в душе самого Яковлева). Ну, мелкие финансовые нарушения, ну, редактор новый пришел… Тем не менее журнал выходил и продолжает выходить, читать и критиковать его интересно и поучительно. Сергей Яковлев, конечно, поступил мужественно: на миру и смерть красна. И вонявость, оказывается, тоже. Я бы после такого текста его ни на какую работу не устроил – мало ли что он про новых своих коллег наваяет?
А Нину Краснову я бы просто высмеял – выдвигать подобную макулатуру на престижную премию в XXI веке означает совершенно не представлять, на каком свете мы находимся. Только полная потеря ориентации в пространстве может позволить человеку решить, что кому-то сейчас могут быть интересны мелкие литературные разборки, дурно пахнущие, да к тому же еще и прескверно написанные.
Поддержала товарища, ага. Шерочка машерочку.
Дмитрий Бавильский
Всё ли ладно в “новомировском” королевстве?..
Роман-воспоминание Сергея Яковлева посвящен времени его работы в “Новом мире”, куда его пригласил Сергей Залыгин. Основные событийные нити повествования: распри, склоки, интриги, подсиживания, подковерная возня, и все это — на фоне такой идеологической борьбы (а также и чисто чиновничьей за редакторское кресло), какая не снилась даже работникам недавнего ЦК КПСС!
Вначале воспоминания читаются с огромным интересом, но где-то с их середины от всей этой грязи устаешь, потому что ситуации бесконечно повторяются, интриганы действуют одними и теми же методами; а стареющий С. П. Залыгин представляет из себя в руководящем аспекте такого “ни-рыбу-ни-мясо”, что просто диву даешься, как при нем вообще мог выйти хотя бы один номер журнала.
Вещь, безусловно, вызовет (да и уже вызвала!) самый пристальный интерес историков литературы и вообще писателей, хотя широким слоям читателей все это “грязное белье” сотрудников редакции “Нового мира”, быть может, будет и не столь интересно. А может быть, как раз наоборот. (…) Ибо в чем еще сегодня может так сильно выражаться значимость литературного произведения, как не в открытии потаенной ПРАВДЫ?..
Николай ПЕРЕЯСЛОВ
(…) Немало времени утекло с тех пор, как Яковлев покинул редакцию “Нового мира”, но стоит нечаянно наткнуться на журнал и увидеть, что он печатает сегодня, или встретить кого-то из старых новомирских авторов, или в пачке нарочно подальше задвинутых бумаг краем глаза выхватить знакомое имя – и сжимается его сердце, и опять Яковлев не спит ночами.
Яковлев сознает, что с выходом этой книги он приобретает массу врагов и едва ли хоть одного сторонника; и более того, что многие из прежних друзей от него отвернутся. Люди не любят неожиданных встреч с зеркалами, боятся быть застигнутыми врасплох и вообще воспринимают свои поступки, жесты и слова совсем иначе, нежели это видится со стороны. (…)
Яковлев написал мужественную, великую книгу и обрел собственную судьбу.
Я не удивлюсь, если в критике появится слово “яковлевщина”.
Вспомним, как описан писательский мир в “Театральном романе” и “Мастере и Маргарите” (где слово “пилатчина” произведено по типу распространенного в критике той поры термина “булгаковщина”), и мы поймем, что среди писателей у Булгакова подлинных друзей было мало, хотя его высоко ценил Горький, поддерживал Вересаев. (….)
Юрий КУВАЛДИН
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ. <НРЗБ>
На узком пятачке тусовки
Несмотря на некий ажиотаж, раздуваемый в отдельных литературно ориентированных СМИ (больше всех тут старается газета “Ех libris”), новое прозаическое сочинение поэта Сергея Гандлевского вряд ли сможет когда-нибудь стать поистине национальным бестселлером, так как практически вся его интрига развивается на весьма узком пятачке литературной жизни 70-х и 90-х годов XX столетия и представляет интерес главным образом для историков литературы да самих писателей, способных угадать в выписываемых Гандлевским реалиях какие-то знакомые им мотивы и ситуации. (…)
По сути дела, роман Сергея Гандлевского “<НРЗБ>” — это образец маргинальной литературы в чистом виде, и ничуть не более того. Хотя именно в этом жанре он, может быть, и заслуживает какой-нибудь литературной премии…
Николай ПЕРЕЯСЛОВ
Истина… любовь?
Действие романа разворачивается в поэтической среде, где вращается главный герой Лев Криворотов.
Искусно выстроенный сюжет движется, как маятник: от событий тридцатилетней давности к сегодняшнему дню и – обратно. Тогда – восторг молодости, любовь, первое творческое признание, приближенность к поэту Чиграшеву “с репутацией живого классика”, рискованные, леденящие кровь и тешащие тщеславие игры с самиздатом и уверенность, что впереди – счастье и успех. А ныне – весьма скромное литературное существование, связанное главным образом с наследием покойного Чиграшова (устные и письменные воспоминания о нем, комментарии к его стихам и т. д.), и мучительные воспоминания о той, прошлой любви. (…)
Размышляя над вечной и неразрешимой загадкой поэзии, автор всматривается в фигуры двух поэтов, большого и среднего, – Чиграшова и Криворотова, судьба которого до определенного момента во многом повторяет судьбу его кумира. Но это повторение – всего лишь бледная копия.
Так, если столкновение с властью Чиграшова не сломало, то в случае с Криворотовым дело кончилось, по его признанию, пожизненной духовной контузией. Здесь автор никого не осуждает: сила духа, как и талант, – это дар свыше. Один наделен им в полной мере, другой – нет. Но это – драма, волнующая Гандлевского. Следить за ее развитием, как и за мыслью автора, увлекательно, но нелегко.
Гандлевский ведет игру с читателем в духе своего героя Чиграшова: “усыпить внимание читателя какой-нибудь одной интонацией или картиной, а после бросить его без предупреждения в совершенно непредвиденную коллизию, а самому уйти вон”. Впрочем, сам этот пассаж – одна из подсказок. Но их еще надо заметить, отличить от ложных ходов и ловушек. Так что ухо следует держать востро. (…)
В общем, этот роман с непроизносимым названием – чтение серьезное и увлекательное. Читатель, который примет условия игры, предложенные Гандлевским, в конечном счете не пожалеет. И, возможно, не раз мысленно вернется к тексту. Хотя бы для того, чтобы разгадать те два слова, которые в стихотворении Чиграшова написаны неразборчиво.
Александр НЕВЕРОВ
Ирина ДЕНЕЖКИНА. SONG FOR LOVERS
Автору, если не врет, двадцать лет, проживает в городе Екатеринбурге. И это, конечно, именно тот человек, который должен получить премию НБ. Потому что рассказы Денежкиной – настоящая девичья проза, в дистиллированном и неотразимом виде. И все девушки страны, которых гораздо больше 50 000 тысяч, ее купят и полюбят. В России нет молодежной литературы: самый молодежный писатель – тридцатилетний сильно пьющий Стогов. Девушкам приходится читать рассказы в журнале Cosmopolitan, и это преступление против нравственности. Денежкина – лучше, интереснее, стильнее и смешнее. Помимо того, что она здорово пишет, ее тексты крайне познавательны: все социологические опросы вместе взятые не скажут так много об этой пленительной половозрастной группе. Так что к потенциальным читателям-девицам прибавляем неуверенных в себе юношей и старых греховодников. Если это не будет бестселлером, то что же? А все многочисленные претензии, которые может предъявить к прозе Денежкиной взрослый циничный человек – не по адресу, это претензии к собственному возрасту и цинизму. Пройдет совсем немного времени, и сборники Денежкиной комсомольцы будут обменивать на книги Бориса Васильева. Жюри НБ не должно упустить шанса оказаться в центре этого упоительного скандала.
Станислав ЗЕЛЬВЕНСКИЙ, номинатор
Полагаю, что рукопись Ирины Денежкиной говорит о безусловном таланте автора и профессионализме. Это та самая читабельная современная проза, которая так необходима сегодня. Денежкина пишет о женском, нет, скорее, о девичьем мире, любовных томлениях и переживаниях, первых поцелуях. Причем все это скорректировано на наше время, то есть происходит в современном Питере с современными молодыми людьми.
Но есть существенные недостатки. Три рассказа – это если и рукопись, но все же не книга. То есть трудно представить, что автор способен выдержать энергию большого произведения – романа или повести. В конце концов стилистика текстов очень напоминает уже хорошо апробированные на книжном рынке произведения Галины Щербаковой, Дины Рубиной, отчасти даже рассказы Татьяны Толстой. Пока в этих рассказах нет той глубины экзистенции, которые бы позволяли говорить об авторе как о сложившемся серьезном писателе. Денежкина легко может свернуть на пошлую дорожку Марининой, Дашковой или еще хуже – Донцовой. (…)
Александр ШАТАЛОВ
Работу Денежкиной я прочитал одну из первых, отзыв на нее -достаточно сдержанный: осмыслить потом – получился самым коротким:
Три объемистых рассказа молодого (по-видимому, очень молодого) автора. Рассказы соответственно “о молодежи” — о тинейджерах или тех, кто чуть постарше. Инфантильность, апофигизм, беспорядочный секс, жестокость, замкнутость в своем кругу, отчужденность от внешнего мира.
Похоже, герои Денежкиной сами не знают, что им делать со своей свободой. Все испробовано, все доступно. Кроме любви. Любовь, которой хочется больше, чем секса, покамест предмет тоски, и не более. (…)
Если отнестись к рассказам серьезно, то после прочтения – “не хочется жить”. Но героям “хочется жить” – и это спасает.
Это было первое впечатление. По прочтении сорока прочих произведений других авторов я считаю, что к рассказам Денежкиной надо отнестись очень и очень серьезно.
Это вовсе не та, как могло бы показаться на первый взгляд, “чернушная” проза, от которой давно воротит. Если здесь и уместно говорить о “чернухе”, то она совсем иного порядка, иной природы — не авторская установка на негатив, а следствие состояния воздуха, которым легко и естественно вместе со своими героями дышит рассказчик. Назови кто-нибудь жизнь героев Ирины Денежкиной “черншуной”, те бы, наверное, удивились. Просто живут – там, где живут, и с теми, с кем (что, конечно, не “просто”).
Отсюда порой даже пугающее ощущение подлинности, неподдельности, той самой “жизненной правды”. Часто приходится слышать, что “современная молодежь” – это вещь в себе, никому “нам” не дано знать, чем живут “они” и о чем думают. (Речь идет уже не о поколении, которое когда-то “выбрало пепси”, а о следующем – проблемы выбора для которого не существует.) Для тех, кому не безразличен данный вопрос, проза Денежкиной окажется вдвойне ценной, ибо представляет взгляд на генерацию как бы изнутри, взгляд, можно было бы сказать, непосредственный, кабы не очевидное умение автора быть убедительным при минимальном выборе средств художественной выразительности (имя чему “мастерство”).(…)
Сергей НОСОВ
Евгений ГРИШКОВЕЦ. ГОРОД
Нет такого писателя – Евгений Гришковец. Есть такой модный театральный человек, свершитель маленькой театральной революции – сам пишет, сам играет, сам премии получает. Жест номинатора Сергея Костырко сколь эффектен, столь и неловок: тексты Гришковца невозможны вне интонации автора, лучше которого его тексты никто “сделать” не способен. Между тем ну сколько народу могут вместить камерные, маленькие залы, в которых Гришковец предпочитает играть свои моноспектакли? Впрочем, “Город” оказался первой пьесой, написанной Гришковцом не для себя, любимого, но на других актеров: “Город” уже идет в двух московских театрах – Театре современной пьесы и в Табакерке. Весьма элитарное, трудно доступное зрелище, между прочим.
То есть, по сути своей, все творчество Гришковца просто-таки вопиет против направленности премии “Национальный бестселлер”. Несмотря на то, что сейчас в театре, кажется, нет более раскрученной фигуры, чем Гришковец. Уж из пришедших в последнее время он – точно первый и единственный.
А текст “Города” оставляет приятное щекотание даже и в своем высушенном, лишенном голоса и теплоты человеческих интонаций состоянии.
Дмитрий БАВИЛЬСКИЙ
С текстами, которые созданы, чтобы звучать, есть непременная проблема: наличие или отсутствие голоса исполнителя в читательской голове. Я сначала увидел Гришковца на сцене и лишь потом прочел “Город”. Когда я читаю: “Бывают такие моменты в жизни ну, например, приходишь .домой чуть позднее, чем обещал, в смысле – обещал прийти в девять, а пришел в одиннадцать: не позвонил, не предупредил, ну вот, заходишь, начинаешь извиняться, ну, мол…”, у меня типа внутри жывет интонация спектакля, рядом витает ангел Гришковца, мне уже хорошо. Но непонятно, как это воспринимает восприниматель, представлений не видевший. То есть это такой приличествующий вопрос без ответа, а по схеме все коротко: это такой как-то избыточно и волшебно ласково победивший постмодернизм. Гришковец не только вполне соответствует мудреной и загнувшейся теме “искусства-о-собственном языке”, но вдруг ее ожывляет и обогащает; причем понятная конвертация некогда элитарной идеи в популярную происходит без никаких потерь.
То же самое с темой “локального дискурса” – просто апофеоз. А люди смотрят при этом, плачут, я тоже смотрю-плачу. А в роще сидит волк.
Вячеслав КУРИЦЫН
Владимир ЛИЧУТИН. МИЛЕДИ РОТМАН
Личутин – пожилой мракобес шестидесяти годков, деятель русской духовной оппозиции, русопят, антисемит, почвенник, домостроевец и старовер.(…) Первая фраза “Миледи”: “Иван Жуков, что из поморской деревни Жуковой, решил стать евреем” – сделана так, чтобы напомнить собой первую фразу кафковского “Превращения”: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое”. Такова интертекстуальность северных архангельских людей.
“Миледи Ротман” – семейно-антисемитский роман. Дело происходит в наши дни, с конца восьмидесятых. Сюжет состоит в том , что красивый большой русский человек Ваня Жуков решает, что все его беды и неудачи оттого, что русскому человеку все пути заказаны, и становится евреем по паспорту – Ротманом. Он женится на Миле Левушкиной по прозвищу Миледи (“Миледи Ротман”). Вокруг супругов постоянно ошивается ее “экс”, тоже хороший русский человек, художник Алексей Братилов. Когда б Личутин умел хоть сколько-нибудь работать с сюжетом, можно было б сказать, что вот вам северная “Мадам Бовари”. Ну да нет у человека таланта к этому, и бог с ним.
Закроем глаза и на ритмические отбивки про евреев, про “змеиные глаза Бурбулиса”, про “ведьмаков в черных “мерседесах” и так далее. Местами так даже и смешно, местами – блевотно, но в целом скорее просто покрутишь пальцем у виска: когда вы говорите, Иван Васильевич, такое ощущение, что вы бредите. На самом деле писатель Личутин очень хороший. (…)
У Личутина ужасно округлая, платон-каратаевская речь, вся пересыпанная пословицами, поговорками, присловьями. Он говорит неправдоподобно складно, по многу раз повторяется, с избытком, уклеивает фразы своим фольклорным крахмальчиком, и слова у него, как будто колобки из печи выскакивают. Он тетешкается с каждым словом, как Карлсон с Гюльфией. Словно олень-Серебряное Копытце, забрался он на какую-то насыпь и бьет изумрудами, яшмой и прочими самоцветными камнями. Иногда всплывают вдруг не то что фольклорные, а какие-то не то радищевские, не то даже слово-о-полку-игоревские обороты – “плакса царюет на земле”. Не знаю, говорят ли так в Архангельске, откуда Личутин; сколько я знаю, нет, но тем ценнее, в таком случае, этот опыт, он не просто транслирует “народную” речь, но синтезирует как-то самостоятельно. Другие принципы поэтизации языка совсем не такие, как в привычной городской прозе. Это не просто “этнический рисунок” – с оленями или каким-то таким узорчиком, – но прежде всего способ выделки языковой кудели. (…)
Лев ДАНИЛКИН
(…) Критика пишет: “Психическая травма, нанесенная старшему поколению, не лишила этих старцев, неистовых ревнителей — Личутина, Распутина, Проханова – лингвистического таланта и слуха… Все эти колдуны-оппозиционеры словно присосались к каким-то невидимым порам и сосут оттуда сладкие языковые секреции”.
Сказано точно. Личутин, несомненно, все время сосет, но не только и не столько “языковые секреции” — язык его беден, невыразителен и вторичен по сравнению с языком Астафьева, Белова или Распутина, писателей действительно значительных. Язык Личутина шаржирован и утрирован, очень похож на иронические тексты газеты “День литературы”. Но сосет Личутин иное. Он “присосался” к еврейской теме, выстроил ее как оппозицию себе самому.(…) Маленький литературный неудачник, он распаляет себя, выбивая из груди искры подлинного гнева маленького человечка, не имеющего давно уже ни нации, ни эрудиции, ни Родины… Это он, Владимир Личутин, мечтает стать евреем (Ванькой Жуковым), надеясь, что тем самым компенсируется его собственная бездарность. Казалось бы, почему не писать о русском народе самом по себе, о его проблемах, которых множество?.. Ведь именно это волновало Толстого и Достоевского, Гоголя н Чехова – не еврейский, чеченский или татарский народы, а русский… Так нет. Личутину нужна антитеза для его существования. Два минуса, которые в идеале могли бы превратиться в плюс. Увы, плюса не получается. (…)
Беда Личутина в бесталанности. Он не может остановиться. Его запала и энергии могло бы хватить на рассказ о злоключениях Ивана Жукова, но не на роман или повесть.
Однако засасывают писателя желчь, ярость и зависть. В данном случае зависть к богатому еврейскому народу. Зависть оказывается эмоцией неплодотворной. На придумывание сюжета не остается времени. Впереди русско-еврейское семейство Ротманов ждет только гражданская война, на что и намекает писатель. Далеко на таких намеках в литературе не уедешь…
Александр ШАТАЛОВ
Сергей НОСОВ. ДАЙТЕ МНЕ ОБЕЗЬЯНУ
Совершенная в буддистской закольцованности выводов пелевинская книга про поколение симулякр-технологий ложно закрыла тему: на самом же деле о выборах – о сей страннейшей культуре, неведомой иным эпохам, порождающей особый полукочевой быт, особый тип людей, отдельную нравственность и пр.; короче, культура и культура – хочется читать и других романов. Для Сергея Носова выборная ситуация важна скорее не как этнографическая (дать нравы, показать, как там внутри странно все шевелится), а как повод к фокусу: человек вступает в брак по причинам, далеким от тех, кои описаны у Островского или же Павленко. Выборы дают Носову ход его, носовского, типа: в двух других романах автора мы сталкивались с подобного рода фигурами сюжета, ноги которых растут не из Павловского, а из Кржижановского, например. Но одним этот роман отличается – и очень сильно – от двух предыдущих: в “Обезьяне” самый уютный герой. Он отчетливо социально близок, с ним хочется (можется) отождествиться, он попросту похож на Носова. Попсовый выигрышный фон позволяет такую операцию: массовый читатель может и не сообразить, что эта книга излишне тусовочна. Однако самому Носову полезно это знать: так можно и расслабиться. А анаграммы вроде “Просмердит ветчина рыночников” хороши; хочется их использовать как-то вне романа, вне рецензий… А, ну на выборах!
Вячеслав КУРИЦЫН
Беллетрист Носов – пересмешник, комедиограф, фрондер. (…) Скандалы, разоблачения и прочие происшествия сыплются, как из рога изобилия; браво, вот отменный материал для социальной сатиры, хоть КВН вызывай. Немножко похоже на “Бесов”, но совсем чуть-чуть, как Путин на Джоконду. Основной конфликт – нелегкий выбор интеллигента в стремительно меняющихся новых экономических условиях. Идеальный, короче говоря, сценарий для фильма с Панкратовым-Черным. Смешно. Прямо-таки сатиры смелый властелин. Носов – без дураков талантливый автор второго ряда. Как, например, Андрей Волос или Андрей Кивинов, тоже даровитый писатель. У всех – безвольная какая-то, бесстержневая проза, совершенно лишенная мускулов. Роман – отечественный продукт от писателя второго ряда, вполне пригодный для чтения; так что смело кладите “Обезьяну” в карман: беззубый реализм не кусается.
Лев ДАНИЛКИН
Александр ПРОХАНОВ. ГОСПОДИН “ГЕКСОГЕН”
Ну вот, кажется, и совпали слова “национальный” и “бестселлер”. Неотступное чувство события сопровождает на протяжении всего чтения романа “Господин “Гексоген””, даже в тех главах, которые вызывают внутреннее сопротивление своим пафосом, жестокостью или нарочитой провокационностью мысли. (…)
По существу, это наш общий плач по опамятованию обезлюдевшей русской мысли. И мы с горячностью растревоженного сердца читаем монологи генерала о Русской Победе, но с каждой страницей словно устаем, выдыхаемся и вместе с героем чувствуем, как слово обесценивается, выветривается. (…)
Несется в книге пыльный вихрь последних времен, летят всадники Апокалипсиса, но некогда человеку поднять голову – одним в заботе о счетах в швейцарских банках, другим в заботах о хлебе насущном.
И держись все в романе только этой публицистической нотой, он бы дразнил ум, раскалял неприязнь к отравлющей лжи власти и телевидения, всеобщей продажности политиков, то есть был бы мимолетным порождением дня, умирающим вместе с однодневными героями, как сон, промелькнувшими бурбулисами и шумейко, гайдарами и черномырдиными. Но душа оставалась бы не задетой, а значит, не было бы факта настоящей литературы.
Но в том-то и радость, и сила, и победа книги, что она горько-исповедна, что автор решает тяжкие проблемы и своей души. И художник в нем с милосердным даром выходит вперед и с силой глубокой традиции и с позабытым равноправием пишет беззащитную остерегающую красоту мира, которая для ясного слуха по-прежнему не безмолвна, да некому ее слушать. (…)
Валентин КУРБАТОВ
Под глыбами
(…) Лет тридцать-сорок назад интеллигенты, бредившие Сартром и Камю, в то же время с упоением слушали сквозь “глушилки” изречения Председателя Мао, бережно хранили добытые на книжных ярмарках брошюры Энвера Ходжи и Ким Ир Сена. Такой же кайф, видимо, должны ловить фанаты Владимира Сорокина, перелистывая книгу Александра Проханова. (…)
В центре нового романа Проханова – фигура отошедшего было от дел генерала внешней разведки Белосельцева — настоящего патриота, искренне болеющего за судьбу страны. Именно на этом пытаются сыграть его бывшие коллеги, вовлекая генерала в некий тайный “Проект Суахили”, цель которого – смена политического курса и власти в стране. Истукан (Ельцын) должен вручить ее Избраннику (Путину). Этому предшествуют: компрометация и вывод из игры Прокурора и Премьера, натравливание друг на друга и последующая изоляция ключевых Олигархов, сложная игра с Дочерью Истукана. Вплоть до организации нападения ваххабитов на Дагестан и взрывов жилых домов в Москве… (…)
Казалось бы, при нынешней политизированности общества сама тема, заявленная к тому же столь четко, остро и смело, гарантировала успех всего замысла. Но это оказалось не так.
Опасности подстерегали автора на каждом шагу. Даже там, где их меньше всего ждали. Проханов, например, считается непревзойденым метафористом. Причем свои тексты он насыщает метафорами столь густо, что аж ложка стоит. Однако если короткие “завтрашние” передовицы воспринимаются вполне нормально, то столь же крутой замес в большом романе становится серьезной пищеварительной проблемой – текст оказывается малосъедобным.
Оказалось также, что психология героев, мотивация их поведения (очень важные в остросюжетном произведении) – отнюдь не самые сильные качества Проханова-романиста. Чтобы показать моральную сомнительность некоторых операций “Проекта Суахили”, автор заставляет Белосельцева постоянно рефлектировать и сомневаться. В критический момент операции “Прокурор” он собирается даже открыть обман “объекту”, и лишь случайный телефонный звонок мешает ему это сделать. Словом, ведет себя не как генерал КГБ, а как истеричный диссидент.
Но автора это нимало не заботит. Как и то, что герои, призванные олицетворять, так сказать, здоровые патриотические силы, насквозь ходульны, плакатно-картонны. Народный пророк Николай Николаевич несет какую-то бессвязно-возвышенную “патриотическую” ахинею, которая, однако, воспринимается главным героем и автором как россыпь перлов мудрости и проницательности.
… Окончательно разочаровавшись в “Проекте Суахили”, Белосельцев по воле автора начинает играть в разведчика, “внедренного в ряды противника”. Он пытается сорвать “Операцию “Гексоген”, но делает это столь непрофессионально, что только разводишь руками.
Дальше – больше. Белосельцева заманивают на крышу одного из домов в Печатниках, оглушают и привязывают к какой-то металлической трубе. Очнувшись, он видит перед собой одного из организаторов взрывов – Гречишникова, который ранее втянул его в “Проект Суахили”. Вместо того, чтобы ликвидировать Белосельцева как предателя, Гречишников вступает с ним в диспут (на крыше!) – бессмысленный и беспощадный – во всяком случае по отношению к читателю… Через минуту раздастся взрыв. Под обломками бетона погибнут сотни людей.
А интересный замысел романа окажется погребенным под тяжестью фальшивых конструкций, неумеренной страсти автора к метафористике и прочему красивому словоговорению, напыщенности и литературщине.
Александр НЕВЕРОВ
(…) Во-первых, “Гексоген” не сводится к коллекции метафор и галлюцинаций. Во-вторых, Проханов – не балаганный шут, не расчетливый концептуалист и не рехнувшийся от деятельности Гайдара и Чубайса дедулька-пенсионер.
Это 63-летний советский патриций, мраморный командор, видевший кое-что такое, чего не видели ни Солженицын, ни Белла Ахмадулина, ни Валентин Распутин, – империю СССР в полном объеме, империю, у которой хватало сил вести локальные конфликты на всем земном шаре и побеждать. Писатель и коллекционер бабочек, “соловей Генштаба”, в качестве журналиста он участвовал в военных операциях империи в Мозамбике, Анголе, Кампучии, Афганистане, Никарагуа; он был на Даманском, в Чечне и Приднестровье. Проханов – это советский Индиана Джонс; ни у одного советского писателя не было такой авантюрной биографии.
Через совписовскую и одновременно галлюцинаторную прозу Проханова неистовствует репрессированное политически, но притаившееся в языке, архитектуре, музыке имперское “советское”: Красная площадь, тело Ленина, сталинские проспекты и высотки, песни Пахмутовой и возможность ловить бабочек на берегах Рио-Коко. Проханов – единственный сохранившийся у империи ретранслятор, способный текстуально передать эту мощь, размах крыльев империи-бабочки.
(…) Откуда в текстах бывшего писателя-конформиста возникают мощнейшие метафоры и галлюцинаторные эпизоды? Энергия империи, попадая в чужую (политически враждебную) среду – девяностые годы, начинает бурно реагировать. На шве, границе, происходит локальный психический конфликт, выражающийся в текстуальной “галлюцинации”. Так на стенах готических соборов при соприкосновении сакрального и мирского образуются адские химеры и горгульи; так карбид исходит пузырями, когда его помещают в воду. В пограничной зоне текста возникает пространство ада, кишащее диковинными животными, насекомыми, дигитальными роботами. Проханов – Данте этого либерального кошмара, экскурсовод-визионер (“Гексоген”, конечно же, написан как “Inferno”). Метафоры – адская флора, расцветающая в зонах столкновения; это бабочки, которые ловятся в зонах локальных конфликтов. (…)
Может, СССР и был на сто процентов империей зла и дурного вкуса, но “советское” не было на сто процентов маразматическим, как это принято сейчас представлять, в империи и связанном с ней дискурсе были страсть, мощь и воля к победе. Никто, кроме Проханова, не зафиксировал это ракетно-ядерное советское дурновкусие лингвистически адекватно и не смог доставить его в 2002 год живьем, кусающимся. Право слово, оно достойно экспонирования в музее современного искусства.
Лев ДАНИЛКИН
Андрей ЛЕВКИН. ГОЛЕМ, РУССКАЯ ВЕРСИЯ
В романе Левкина мы встречаем нашего доброго знакомого, героя сотен романов писателей среднего возраста, то есть интеллигента-перерожденца. Судьба перерожденца – главная тема современной литературы. Это у писателей, конечно, что-то личное. У Левкина даны сразу два варианта судьбы перерожденца. Первый – это сам рассказчик, мирный, тихий, иронический эскапист. Он зарабатывает на жизнь переводами дамских романов и обитает в замкнутом мирке своей тихой улицы, где ему знаком каждый дом. Второй вариант – это загадочный герой книги, Голем, бывший интеллигент, который нынче подвизается где-то там, в сакральном месте таинственных записок наверх, политтехнологий и прочих каббал своего времени. Герой заинтересовал рассказчика полным отсутствием чего-либо человеческого. Сначала рассказчик с ним знакомится, потом он некоторое время живет у него, потом Голем переезжает в другой район. Голем сделан как реферат из мнений о нем разных людей, отчего его личность яснее не стала. Чувствуется сложное отношение перерожденца-эскаписта к перерожденцу-деятелю: тут есть и зависть, и интерес, и непонимание, и тяга. Эскапист догадывается, что мог бы и сам стать Големом, но что-то закончилось, время ушло, и остается с удивлением и опаской смотреть на чужую жизнь. Душевный склад обойденного временем интеллигента передан довольно убедительно. Про остальную жизнь так не скажешь – нравы левкинской потерянной улицы написаны кистью вялой. Женщины бесцветны, мужчинам подарен только алкоголизм и разглагольствования о Боге. Левкин – писатель возможный к прочтению, непротивный, от природы, видимо, добродушный, о читателе помнящий, но сильно подпорченный художественным герметизмом. (…) Создание своего Голема автору не слишком удалось – существо пожило мало, неярко, без особой радости для зрителей процесса и тихо скончалось, так и не подсказав рассказчику, как ему попасть в ногу со временем.
Татьяна МОСКВИНА
Первый роман Андрея Левкина: ясный пень, событие у фанатов (у Левкина именно фанаты, как у “Спартака”; я из них). Первый роман. Читал с придыханием. Сначала хорошо так: пожиже, чем обычно, повоздушнее; добрый трип героини Левкина последних лет, московской улицы, из имеющей адрес в художественную; милая затея рассказать про каждый дом по номерам, как в английском детективе (вообще что может быть приятнее, чем описывать улицу?); возможность подольше не расставаться с героем, ведущим лучший на свете образ жызни – прогулки по местности. Но как-то все рассосалось. У Левкина всегда рассасывается, будто и не читал. Но в рассказах густо и можно перечитать, а роман – другое. Историю давай! Но все рассосалось: истории не случилось, так, казус, Голема трудно отличить от рассказчика и невозможно от самого жыворожденного Левкина.
Вячеслав КУРИЦЫН
Дмитрий ЛИПСКЕРОВ. РОДИЧИ
Начинается роман довольно интригующе – от лица детеныша, какого зверя – непонятно, который, словно человек, тянет силы у матери, питаясь ее молоком, и неожиданно постигает, что есть “живое и неживое”, когда у матери, убитой браконьерами, останавливается молоко. Это эпический роман-фантазия. Роман-легенда в современной интерпретации. Обязательно нужны люди древнего знания-племени. У Липскерова – это эскимосы, хранящие жизнь легенд, несмотря на “видак” в доме шамана. Поэтому эскимосу Якимошке каждую ночь достаются тумаки от мертвых братьев, ревнующих его к жене, продолжающих жить, несмотря на смерть. А как же иначе? Старик, живущий несколько сотен лет; сын медведя и женщины, сорвавший рельс и сокрушивший поезд, а на самом деле и не поезд, а всего лишь вагон с двумя пассажирами, один из которых, забывший все о себе, но воскресший в морге, оказывается гениально талантливым танцором, – все эти странности и необъяснимости вызывали бы улыбку, но удачно найденный автором поэтический язык превращает их в образы, и здесь уже идет разговор о настоящей правде искусства. О том, во что веришь безоговорочно, принимая правила игры. Роман читается с неподдельным интересом от начала и до конца, автор обладает хорошим чувством юмора и вкуса, написан явно для “массового” читателя, то есть не мудрствуя лукаво, поэтому текст, мне кажется, способен выдержать большие тиражи. А за легкостью восприятия скрывается очень важная идея о родственности всего живого, о единой энергии, играющей, как автор с читателем, в разные возможности реальности и в бесконечность поэтических интерпретаций.
Виктория ФОМИНА
Липскерова легко оплевать: дешевая булгаковщина, гоголь-моголь, бульварщина-небывальщина. Где-то между Петербургом и Москвой в вагоне с палладиевыми колесами чаевничает с проводницей идиотоподобный красавец-альбинос 33 лет с мессианскими наклонностями. Где-то в тамошних же лесах рыщет сатанинское существо по имени Арококо Арококович, кусака и злоумышленник. (…) Без малейшего стеснения Липскеров вовлекает в свою скоморошескую деятельность анекдотически масскультовых персонажей: ментов, чукчей, балерунов-педерастов; выходят какие-то особенности национальных особенностей. Или – более точная киношная параллель: “ДМБ” Романа Качанова – Ивана Охлобыстина.
Уж конечно, если писатель решит “опроститься”, ему одна дорога – писать “жанр” (детектив, боевик, любовный роман) и блистать там эрудицией и интеллектом, эпатируя интеллигентных идиотов. Изгаляйся, хихикай, ерничай. А что не будет в этих книгах ни грамма любви и нежности – так надо ли?
Хорошим писателям западло экспериментировать с “народным” романом. Не дай бог выволочь идею на улицу и показать ее открыто, при дневном свете. Боимся опошления – мы ж не рогожкины какие-нибудь. Липскеров первый отважился сочинить “народный роман”. Не страшно, что “Родичи” похожи на сценарий оэртэшного телесериала. Он мало того что не скучен, он мил, этот роман. Он добр. Добродушен. В “Родичах” есть прекрасное ощущение братства, в котором состоят чукчи, звезды балета, Полярная звезда и даже гаишник. Не надо разве таланта, чтобы сконструировать благодушно настроенный универсум, в котором даже у мертвецов в ноздрях произрастает ароматнейшая земляника? Во всех этих “родичах” Липскеров обнаруживает какую-то новогоднюю, фантасмагорическую хромосому. Искусство автора на этот раз состояло в том, чтобы трансплантировать ее в каждого читателя, сделать его членом этой странной семейки.
Лев ДАНИЛКИН
Владимир ТУЧКОВ. ТАНЦОР
Виртуальные романы Владимира Тучкова – вполне успешный коммерческий сериал. Главный герой, неудачливый актер, далее танцор в ресторане, попадает в передрягу и становится добычей демонического Администратора. Отныне участь Танцора – быть фигуркой в компьютерной игре, одним из виртуальных гладиаторов, на которых делают ставки озверевшие юзеры.
Прелесть романов в том, что в них плотно идет закрученный экшен – и в то же время ничего не происходит. К одной фигурке прибавляются другие: Танцор находит боевую подругу Стрелку, обрастает врагами и союзниками, следить за их бродилками-мочилками довольно занятно. Реализуется принцип игры, шоу “За стеклом”. Можно усмотреть эстетику в том, что романы пустотны. Можно отыскать в сериале философские подтексты. Наступает момент, когда герой начинает сомневаться в своей реальности, да и окружающие, включая Стрелку, кажутся ему компьютерными программами. А разве сама жизнь по эту сторону стекла не иллюзорна? Разве человек не есть по большому счету сгусток информации?
“Танцор”, судя по всему, любезен народу. С одной стороны, это приятное чтение для интеллигентной релаксации. С другой стороны, это чистый повод для критического высказывания. Для построения ценной теории на чужой пустотной практике. В “Танцоре” нет ничего дурного, а есть одно хорошее. Имеет ли это отношение к литературе? Сомневаюсь. Да и сам автор, судя по всему, ставил перед собой цели скорее рыночные, хорошо сознавая креативный принцип: “Необходимо и достаточно”. Понимая премию “Национальный бестселлер” как награду для удавшейся писательской работы, я отказываю “Танцору” в баллах. Но признаю его право быть, жить и продолжаться.
Ольга СЛАВНИКОВА
Долгие годы хвалил я сочинения Владимира Тучкова, взывал к массам как литобщественности, так и читателей: пусть он будет популярен средь вас, это же так естественно! Результат налицо: Тучков популярен – книги выходят должными тиражами, в недрах ящика зарождается сериал. Теперь настает пора ругать: сага о Танцоре не только уступает шедеврам Тучкова (навроде “Русских книг для чтения” или “Розанового сада”). Это бы ладно. Но она вообще слишком как-то нехороша, какой-то сильно разведенный компот. Тучков раньше-то длиннее трех с четвертью страниц не писал, а тут романы. Монотонность сюжета хороша в концептуальной школе: Андрей вошел в комнату. Небрежность слога уместна в необязательных жанрах, там она может, при совпадении везения с погодой, оказаться афористичной. Тучков пишет свои романы, как в компьютерные шарики или как там тетрис играет, как бы между делом, отвлекаясь от чего-то серьезного. От работы там. Но работы как раз и не видать. Обидно. Не за Тучкова. Он уже написал то, с чем его пустят куда надо, пусть теперь за денежкой погоняется. За героя обидно. Танцор как герой остросюжетного сериала – ход прекрасный. Точнее, идеальный такой, голливудский. Все остальное в проекте – девальвация. Обидел Тучков героя. Не был добр.
Вячеслав КУРИЦЫН
Анатолий КИМ. ОСТРОВ ИОНЫ
(…) Остров Ионы в романе – это Камчатка, где библейский кит, по мнению писателя, высадил в конце концов библейского пророка. На Камчатку организуется экспедиция, состоящая из расстрелянного белогвардейского офицера, его возлюбленной красавицы-еврейки, умершего много лет назад румынского принца и самого А. Кима. Здесь А. Ким настойчиво переводит себя из разряда автора в разряд персонажей и как бы предоставляет управляться с текстом своему покровителю – Тому, Кто посылает слова. Выяснение отношений между писателем и его патроном слишком окутано иносказаниями, чтобы читатель понял, в чем суть творческой проблемы. Вообще все эфирные передвижения героев по облакам и по водам, их приключения в тонких мирах как-то трудно соотнести с реальностью жизни и литературы. По сравнению с этими манипуляциями описанная во второй части охота тюленей в морском облаке сельди (тюленей, в свою очередь, хапают хищные косатки) просто дышит энергией, достоверностью, поэзией.
Мне кажется, что метафизика Анатолия Кима и архаична, и утомительна. Чувствуется, что уважаемый мэтр мало читает сегодняшнюю российскую прозу (да и переводную, мне кажется, тоже). Иначе он, возможно, сам бы ощутил неактуальность своей работы. Очень жаль, что мастера старшего поколения так отрываются от литературного процесса.
Ольга СЛАВНИКОВА
Неожиданно симпатичный роман про скитания Ревекки и Андрея-Октавия и их спутников через Западную Европу и Восточную Сибирь к побережью Камчатки в поисках острова Ионы. “Неожиданно” – поскольку поначалу эта игра рассказчика с образом писателя А.Кима кажется слегка надуманной и претенциозной, но потом как-то с нею сживаешься и даже начинаешь ценить этот по-семейному мягкий юмор.
Ряд сцен выписан с поразительной силой – например, воображаемое восстание кладбищенских мертвецов на зоне, привидевшееся охраннику ефрейтору Пигуту.
Ряд образов вызывает недоуменные вопросы – например, фраза: “Отвесные бурые скалы встали изощренно ломанными отвесными стенами на тысячи километров восточного берега Камчатки”. Насколько я знаю, Камчатка тянется лишь на шестьсот километров, ну, может быть, восемьсот. Но на то она и существует, сила художественного образа, что реальность подчиняется вымыслу и уж тем более жителям Онлирии (героям романа).
Алексей МОКРОУСОВ