Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2002
Александр Л ю с ы й. ПУШКИН, ТАВРИДА, КИММЕРИЯ. М., “Языки русской культуры”, (Серия “Studia Philologica”), 2001.
Книга филолога и критика А. Люсого рассматривает крымский, или таврический, культурный миф во всем многообразии его литературно-поэтических преломлений. Геопоэтика как полагание зависимости литературы от пространства, от топонимо-географической данности – это идея, преднаходимая еще у Н. Эйдельмана в одном из его литературно-исторических исследований “Быть может, за хребтом Кавказа…” (1990), где русская общественная мысль и литература представлены в кавказском контексте. В отличие от известного историка Люсый не стремится к предельной документированности фактов и выводов, ибо это невольно ограничивает круг рассматриваемых лиц и произведений (у Эйдельмана – Грибоедов, Пушкин, Одоевский). Наоборот, он стремится выстроить эволюцию мифа на протяжении всего его существования: Крым-Таврида проходит у А. Люсого по эклиптике русской культуры, трансформируясь вместе с ней.
Основоположником крымского мифа, Колумбом Крыма автор называет Семена Боброва, чья поэма “Таврида” – видение грандиозного универсума, мыслимого в связной цельности частей божественного механизма (“механика в высоком смысле”) и вербализируемого как барочно-роскошное исчисление “священных ужасов природы”. Семену Боброву, знаменитому в прошлом, а ныне почти забытому поэту державинской эпохи, “шишковисту” и ревнителю чистоты языка, посвящены едва ли не лучшие страницы книги: возвращение бобровского “слогопада” в культурный обиход представляется Люсому своевременным и закономерным, в чем с ним нельзя не согласиться.
Начало традиции романтического восприятия “полуденной страны” положила элегия К. Батюшкова “Таврида”: образ Крыма приобретает черты прекрасной страны изгнания, воображаемого и чаемого земного рая. Известную преемственность можно видеть в таврических образах Пушкина, бежавшего в “земли полуденной волшебные края”; однако сопоставление (контраст или сопряженность) пейзажей – картины природы и психологического рисунка души – в элегиях Пушкина дает значительно более сложную структуру внутренней драмы поэта. Возможно, это было одним из факторов, предопределивших многомерность и многоплановость воплощений мифологической символики Тавриды в описаниях полуденного края в литературе XIX века.
Первое откровение симулятивной сущности таврического мифа обнаруживается в стихах И. Анненского, который, по мнению автора, развивает “позднепушкинский, переосмысливающий в историософском измерении образ ““свободной стихии””, разрушаюший пушкинскую эстетизирующую приподнятость, романтический пафос восприятия природы. В поэтике О. Мандельштама таврический миф переносится в царство мертвых (воспетый еще Гомером вход в Аид был локализован в Тавриде), ибо только там отныне он возможен. Окончательное ниспровержение романтического образа принадлежит М. Волошину: “Если некогда С. Боброву весь Крым предстал как храм природы с Чатырдагом-алтарем, то у Волошина Карадаг – “как рухнувший готический собор”.
Даже скользящее, без академического охвата движение по магистрали культуры обязывает к упоминанию множества имен и цитированию большого количества произведений, поэтому плотность цитат в тексте А. Люсого весьма велика. Эта черта в связи с постмодернистскими нормами письма придает тексту воздушность и проницаемость, благодаря соположенности – легкую “вчитываемость” и “вычитываемость” смыслов, порой весьма неожиданных. Например, сопоставление бобровского “зри!”, тютчевского “смотри” (“Смотри, как запад разгорелся”) и пушкинского “я видел” (“Я видел Азии бесплодные пределы”) дает возможность самому автору сделать интересный вывод о двух тенденциях в русской поэзии: императивная описательность окружающего мира в оппозиции к экзистенциальной направленности стиха. Множественность цитат, как кажется, сродни ренессансной varieta, включившей в окружность культуры все предметы и вещи мира путем перечисления, равноценного магическому называнию их. Перечисление авторов и строк приводит их к общему знаменателю таврического мифа, одновременно являя его как важный фрагмент культуры, заключающий в себе все коннотации целого. Сама книга Люсого – пример такого называния едва ли не утерянного феномена, называния, чрезвычайно симптоматичного в эпоху активного переосмысления русской культуры и включения ее в пространство современной картины мира.
Действительно, в геопоэтическом ракурсе Крым-Таврида предстает не как предмет имперского вожделения, а как субъект приложения интеллектуальных усилий, как земля, не только плодотворная в культурном смысле, но и способная к идейному протеизму: многослойна символика Тавриды, от эллинистических аллюзий до иудейских, татарских, византийских, от образа первозданной дикости до романтической, психологизированной стихии. Именно благодаря культурному освоению Крыма там сохранились многие исторические места, в том числе ханский дворец в Бахчисарае с легендарным фонтаном, который был бы неминуемо разрушен, не будь он воспет Пушкиным, как утверждает Люсый. Добавим, что “остров Крым” – воображаемый оплот исчезнувшей белоармии – такой же наследник таврического мифа, как и реальный фонтан: не имей Крым знакового статуса, не было бы ни возможности, ни искушения опираться на него, играя литературно-историческими смыслами.
Екатерина НИСТРАТОВА