Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2002
Другой или чужой
•
Владимир Кантор. РУССКИЙ ЕВРОПЕЕЦ КАК ЯВЛЕНИЕ КУЛЬТУРЫ. М., “РОССПЭН”, 2001.
•
В Лаврентьевской летописи под 1074 г. сказано, что одному из подвижников Киево-Печерского монастыря во время службы привиделся сатана в образе ляха. Можно было б отнести видение на счет личной психологии, если б то же не повторилось спустя почти тысячу лет в романе М. Булгакова “Мастер и Маргарита”: собеседникам Воланда на Патриарших прудах тот показался иностранцем, правда, неопределенной национальности (немец, француз, англичанин, поляк).
Иначе говоря, очень устойчива традиция отношения к Западу, Европе пусть как не к родине, но местопребыванию сатаны, врага, антихриста. Я бы сказал: восприятие западного мира как преисподней, а западного человека как сатаноида — одна из составляющих русской идеи.
Это отнюдь не бытовой, но мировоззренческий феномен. Один из первых русских святых, преподобный Феодосий Печерский, писал в “Слове о вере крестьянской и латынской”: “Вере латыньстей не прилучайтеся, ни обычая их держати <…> и всякого учения их бегати, и норова их гнушатися и блюсти, своих дочерей не давати за них, ни у них поимати, ни брататися, ни целовати его, ни с ним из единого судна ясти, ни пити, ни брашна их приимати. Тем же паки просящим у нас Бога ради ясти и пити дати им, но в их судех; аще ли не будет у них судна, в своем дати, потом измывши, дати молитву, занеже не право веруют и не чисто живут”.
“Не брататися”. И это говорит православный святой, впрямую нарушая основные евангельские заповеди, призывающие любить даже врага! Здесь же речь не о враге, а всего-навсего об иной ветви христианства. Но нет, “не право веруют”. Отсюда рукой подать до признания всего “не правого”, не нашего — бесовским.
Однако существовала и другая традиция — этому посвящена книга, другому взгляду на Запад, на Европу. Взгляд этот недвусмысленно выражен заглавием: “Русский европеец как явление культуры”.
Понятие “русский европеец” старое. Вл. Соловьев в “Трех разговорах” писал: “…Мы бесповоротные европейцы, только с азиатским осадком на дне души. Для меня это даже, так сказать, грамматически ясно. Что такое русские в грамматическом смысле? Имя прилагательное. Ну а к какому же существительному это прилагательное относится? <…> Настоящее существительное к прилагательному русский есть европеец. Мы — русские европейцы, как есть европейцы английские, французские, немецкие. <…> Теперь наступает эпоха… распространения европейской культуры повсюду. Все должны стать европейцами. Понятие европейца должно совпасть с понятием человека… В этом смысл истории. Сначала были только греческие, потом римские европейцы, затем явились всякие другие… явились русские европейцы, там, за океаном, европейцы американские, теперь должны появиться турецкие, персидские, индийские, японские, даже, может быть, китайские” (курсив автора.— В. М.).
Речь идет о том, чтобы национальная и конфессиональная принадлежности не разъединяли, а соединяли, соединение же осуществимо в том случае, когда осознана собственная непохожесть, для чего необходимо присутствие рядом — и физически (как образ жизни, телесно) и умственно (как образ мысли, духовно) — другого народа/человека. Подлинное единство достигается лишь там, где каждый осознает свою особенность. В этом утверждении — пафос книги, автор не устает повторять: непреодолима разница между понятиями “другого” и “чужого”. Первое требует понимания особенности того, кто не ты: без другого нет тебя; второе требует избавления от другого, при логической последовательности — его уничтожения, что влечет метафизическое уничтожение и тебя самого: без чужого (другого) ты себе не свой, ты не ты, ты никто.
В ХI веке этого могли еще не понимать. Однако и в ХХI все еще не понимаем, хотя сочинение В. Кантора неопровержимо свидетельствует: в России это давно поняли, но понимание оставалось уделом очень узкой группы, не распространилось. Сейчас дело, похоже, сдвинулось — об этом говорит сам факт появления названного труда, хотя направление движения все еще проблематично.
Среди многих достоинств книги есть одно весьма существенное — ее тон, не
в музыкальном, а в интеллектуальном значении. Говоря о России и Западе, автор не становится ни на чью сторону — так обычно работают художники, согласно известному замечанию Гете: “Изображай, художник, слов не трать!” Под пером В. Кантора все “за” и “против” в дилемме Россия — Запад звучат одинаково — в том, повторяю, смысле, что писатель не берет ничьей стороны, хотя сразу же оповещает читателя, каковы его убеждения, на сей счет нет никаких сомнений. Но для него противоположный взгляд — это взгляд другой, а не чужой; взгляд противника, да, но не сатаны. При обсуждении проблематики Россия — Запад такой тон редкость.
Благодаря подобному отношению автор избегает некроза памяти — одного из главных отечественных несчастий, какого-то рокового правила нашей истории: мы боремся со злом его же средствами и потому никак не можем с ним справиться. Ф. Степун в “Мыслях о России” проницательно заметил: “Белое движение оттого и не победило большевиков, что заразилось их духом”.
Можно возразить: так бывает довольно часто, и не в одной России. Спору нет, однако у нас не бывало иначе и происходит в течение тысячелетия, словно прошлое проваливается в какую-то бездонную пропасть и всякая память о нем исчезает навсегда, при том, что сохраняются свидетельства очевидцев, документы, книги. Карамзин писал о принятии христианства на Руси: “Наставленный Херсонским Митрополитом в тайнах и нравственном учении Христианства, Владимир спешил в столицу свою озарить народ светом крещения. Истребление кумиров служило уготовлением к сему торжеству: одни были изрублены, другие сожжены” (курсив мой.— В. М.).
Картина настолько типичная, что историк не замечает разительного несоответствия между светом истины и сожжением во имя этого света. И до сего дня мы служим истине посредством уничтожения несогласных с нею.
Над теми, кого славили и кто славил, кто представлял советский режим, по сю пору либо глумятся, либо иронизируют, либо (это мне кажется страшнее всего) их попросту вычеркивают из числа когда-либо существовавших. Нынешние школьники уже не знают, кто такой Ленин; взрослые называют Сталинские премии Государственными; вот-вот будем говорить о немецкой блокаде Санкт-Петербурга и великой битве под Волгоградом.
Это не что иное, как, повторюсь, страшный некроз, нигилизм, вольный или невольный, причем невольный куда опаснее, поскольку стал инстинктом, а от инстинктов труднее избавляться. Всего лишь в качестве примера. Сто двадцать лет назад известный русский экономист И. И. Янжул, изучавший быт фабричных рабочих Московской губернии, сообщал, что “…пропить заработанные тяжелым трудом деньги было настолько распространенным среди них явлением, что нередко предприниматели не выдавали на руки зарплату, а посылали ее по почте сельским старостам и волостным правлениям”.
Не так давно газета “Известия” напечатала материал, посвященный окончанию строительства в г. Ленске, который был разрушен весенним наводнением в мае 2001 года. Чтобы уложиться в жесткие сроки и сдать жилье до морозов, руководство стройкой прибегло к знакомым мерам: “…Подрядчики старались не выдавать подчиненным деньги до конца строительства. Гендиректор… заплатил рабочим за работу, только когда усадил их в самолет”.
Книга В. Кантора — страстный протест и против хронического нигилизма в отношении к прошлому и к “чужим”, и против некроза, поэтому ровен ее тон в изображении всех “за” и “против”. Автор оживляет нашу историческую память, показывая, какова роль Европы в духовном становлении России (а эта роль велика, ибо мы никогда не были вне Европы, хотя чаще отталкивали ее от себя, нередко и при ее участии), какое место в ней занимаем именно в силу нашей особенности.
Вот откуда тон книги — тон европейской культуры: никто из оппонентов, ушедших или здравствующих, не подвергнут поношению или забвению (худшему, кстати сказать, виду поношения). В моих глазах это яркий знак того, что “русский европеец” — не пустое слово, не отвлеченное понятие, следовательно, инстинкт нигилизма изживаем.
Убедительны утверждения автора: русские мыслители признали в конце концов, что будущее России, ее успех, надежда, слава, гордость — в Европе, а не на так называемом “своем пути”; что “свой путь” — всего-навсего путь нашего Отечества бок о бок с народами Европы, не чужими нам, а другими. Без и вне Европы мы обречены из века в век воспроизводить былое, согласно давным-давно высказанной П. Я. Чаадаевым оценке, которая почти за двести лет, с тех пор протекших, превратилась в диагноз: “Мы растем, но не созреваем; движемся вперед, но по кривой линии, т. е. по такой, которая не ведет к цели”. Похоже, сказано сегодня поутру, а не в 1829 году, и не в качестве ли прогноза на ближайшее столетие?
Прервать эту страшную динамику можно лишь одним способом, а именно усвоив европейскую добродетель, вмещаемую в два слова: “индивидуальность” и “свобода”. Пока не осознаем, что у человека, кроме индивидуальности, нет ничего, ради чего стоит жить; что выработать индивидуальность нельзя вне свободы — личной ответственности и гарантированного государством права на собственную жизнь, до тех пор не вырвемся из циклического, природного движения по вечной кривой, идеальным выражением которой является круг.
Это и есть наша доподлинная национальная идея — та самая, о необходимости которой было сказано несколько лет назад. Многие осмеяли такое предложение, между тем высказана не только здравая, но и глубокая мысль: человек (страна) не может без идеи. И наш личный опыт, и наша многовековая история дали с лишком доказательств, что бывает с народом, лишенным идеи: падение царизма в 1917 г., падение большевизма и советской власти в 1991-м — два самых крупных в этом столетии аргумента. Коммунистическая власть — это власть безыдейная, беспринципная, чего не отрицал ее главный создатель и руководитель В. И. Ленин: “Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата”. “Нравственность — это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата…”.
Из нравственности исключено как раз то, что делает ее нравственностью,— индивидуально осознанный выбор. Ленин говорит: хорошо все, что позволяет нам выиграть, то есть годятся любые средства, а это и есть безнравственность, беспринципность в чистом виде; санкция на моральную безответственность; открытое развращение человека, уничтожение и без того не крепких в его сознании моральных преград. Отсюда всего шаг до полного одичания, до людоедства, что, в сущности, и произошло в эпоху сталинщины: государство “пожирало” людей.
Поэтому все, что говорилось от имени этой власти, было только имитацией идеи, и это метафизическое вранье (впрочем, часто самое заурядное физическое) погубило власть, обман вскрылся: происшедшее в 1991 г. было не кризисом, а смертью. Ее духовные причины не вызывают сомнений (материальных не касаюсь, они второстепенны), и все же остается вопрос: почему в мгновение (по часам истории) рухнул режим, чуть не столетие убеждавший людей в собственной истинности? почему верили ему? Ответ очевиден: потому что это был безыдейный режим. Но он потому и был таковым, что в течение столетий так и не выработалось представление о нравственном как индивидуальном — вот почему безыдейность режима не встретила в народе сопротивления. И это по сей день является главной проблемой нашего общества.
Некогда один мыслитель сказал: “В русской “интеллигенции” совсем не было сознания безусловных ценностей культуры, безусловного права творить эти ценности. Культурные ценности подвергаются нравственному сомнению, заподазриваются <…> Одна и та же болезнь нашего национального духа обнаруживается на противоположных полюсах. Та же нераскрытость и неразвитость у нас личного начала, культуры личности, культуры личной ответственности… личной чести. Та же неспособность к духовной автономии, та же нетерпимость, искание правды не в себе, а вне себя. <…> Русские “коллективизм” и русская “соборность” почитались великим преимуществом русского народа, возносящим его над народами Европы. Но в действительности это означает, что личность, что личный дух недостаточно еще пробудились в русском народе, что личность еще слишком погружена в природную стихию народной жизни”*.
В связи с этим еще одна страстная нота книги В. Кантора, еще один оттенок ее гуманистического пафоса — индивидуализация, неизбежно требующая искания правды в себе и потому столь же неизбежно признающая другого не чужим, но равно ищущим правды. По этой причине многие русские мыслители были убеждены, что Европа — наша вторая родина; что — я следую логике автора, которую целиком разделяю,— русский — это европеец, ему надо лишь осознать свое европейство, чего не сделать без индивидуализации — исторического достижения западноевропейской истории. Этим и только этим объясняется, почему Запад, которому его же мыслители пророчествовали закат, устоял, несмотря на жесточайшие кризисы, сотрясавшие его время от времени. Но кризис не смерть, испытанная Россией дважды за минувшее столетие: в 1917-м и в 1991 г. Можно лишь дивиться, как страна устояла и в первом, и во втором случае, хотя, очевидно, последствия этих двух “смертей” разрушительны. Вот цитата из письма П. Сувчинского П. Савицкому (известные русские эмигранты-евразийцы) от 19 августа 1924 г.: “Спешу поделиться с Вами известием, которое на меня произвело очень сильное впечатление. Вы, вероятно, знаете, что профессор Платонов был в Германии. Будучи в Берлине, он заходил к Карсавину. Они долго беседовали, конечно, о России. Между прочим, Платонов так ответил на вопрос Карсавина, “что-де происходит сейчас в России”?” “Нарождается какой-то новый культурный тип русского человека; происходит какое-то перерождение среднего русского человека; этот новый тип скорее степного, восточного характера. Вследствие весьма сложных внутренних процессов, передвижений людских масс, всеобщей элементаризации, Россия стала восточной страной, передвинулась, так сказать, на Восток” (курсив мой.— В. М.).
Да, азиаты мы, это-то и худо, поскольку от Азии, от Востока взято все наименее динамичное, наименее перспективное, наиболее косное, и прежде всего — полное пренебрежение интересами, самой жизнью отдельного лица. Поэтому в Европе с ее исторической верностью принципам индивидуализации (выдержавшим, повторяю, жесточайшие кризисы инквизиции, религиозных и мировых войн, фашистскую диктатуру) наша надежда, иначе мы так и погрузимся в археологические пласты страной “всеобщей элементаризации”.
В отличие от безыдейной нигилистической России (безыдейность, вызванная некрозом памяти, и питала нигилистический пафос тотального разрушения), которой нечего было терять, Западу было что терять — индивидуальность и свободу. Без них человеку нет жизни, и во всех своих кровавых исторических кризисах Запад отстаивал эту идею. Поэтому и выжил, заключаю я, следуя логике книги.
И последнее. Когда были произнесены слова о необходимости новой национальной идеи, это, на мой взгляд, явилось благим знаком. Пусть не осознали (форма высказывания свидетельствовала, что не осознали), но почувствовали: безыдейно жить нельзя. Это первое. И второе, не менее важное: действительно, нужна новая идея. Книга В. Кантора внятно и обоснованно говорит, какова она: индивидуальность и свобода. Разумеется, идея не нова исторически, но поскольку за последние десятилетия она подавлялась с особой интенсивностью, она, безусловно, нова. Наш народ либо усвоит и освоит ее, либо исчезнет как исторический народ и переместится в категорию археологических, вроде ассирийцев, древних греков и римлян.
Индивидуальность и свобода — это и есть наша национальная идея, она делает Россию европейской державой, русского человека европейцем. Ее предстоит отстаивать, вопреки убеждениям тех, кто поныне полагает Россию страной своего пути. Этот свой мы прошли до конца, и куда он привел?
В 1926 г. глубокомысленный наблюдатель писал о России: “Запад… должен войти своей справедливой долей в творчество национальной культуры. Не может быть безболезненной встреча этих двух стихий <…> Но без их слияния — в вечной борьбе — не бывать и русской культуре”**.
Вот в чем наша новая идея — в отказе от старой, от идеи своего пути, содержащей представление (сейчас вернее говорить: слепое убеждение), будто народ прав, народ мудр и т. д. Правым — не правым, мудрым — глупым может быть только индивид, в отношении же к истине правота народа есть абстракция, а поклонение ей (как и вера в мессианское предназначение народа) — идолопоклонство.
Нет, говорит книга, только на пути индивидуализации, личной ответственности возможно дальнейшее развитие России как исторического феномена, а это и есть европейский путь. Переиначивая строки давнего стихотворения Вл. Соловьева, замечу: Россия стоит перед выбором: или страна Ксеркса (Азия) — старая, изжившая себя Россия иррациональных порывов, коллективных жертвоприношений; или страна Декарта (Европа) — новая Россия разума, индивидуальной практики, личной ответственности. И никаких Евразий, Евразия — тот же Ксеркс.
В этом и состоит наш особый путь: принадлежа Европе, нам предстоит эту принадлежность освоить. Но без России нет и Европы, и потому, осваивая ее достижения, мы лишь возвращаем ей наш исторический долг, помогаем ей становиться подлинной Европой. Без нас она только Запад. Вот почему прав В. Кантор, называя русского европейца феноменом культуры. Я прибавлю: универсальной, коль скоро индивидуальность — родовой признак человека, независимо от национальной, религиозной или расовой принадлежности.
*Н. Бердяев. Миросозерцание Достоевского. М., “Захаров”, 2001.** Г. П. Федотов. Три столицы. “Новый мир”, 1989, № 4.
Валерий МИЛЬДОН