Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2002
Функции ума
∙
Александр Мелихов. ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСКИМ ГРОБАМ. Роман. “Новый мир”, 2001, №№ 9—10.
∙
Писатель-математик Александр Мелихов решил поверить алгеброй гармонию. Что получилось? Получился роман о противостоянии человеческого ума, упорствующего в установлении и сохранении истины, хаотической действительности, имеющей мощные механизмы защиты от подобных покушений на свой суверенитет. Поле действия этих сил — человеческие души, рассмотренные в процессе и результате.
Пусть У — это ум, который напускается на факты с вышеуказанной целью, тогда М — емкий символ, обозначающий все, что этому противостоит.
“На промежуточной площадке — бурый наплыв успевшего подернуться корочкой дерьма и одноразовый шприц с нитями крови (разорванная упаковка валяется здесь же). Высшие ценности современной мастурбационной культуры — М-культуры, желающей обслуживать только себя: постижение мира она заменила самовыражением, а деяние — переживанием, которое теперь исхитрились сосать прямо из шприца”.
Герой, от имени которого писатель повествует, ставит на себе эксперимент. Он смотрит на себя и окружающих умными глазами и не отводит взгляда, что бы ни пришлось созерцать. Напротив, все анализирует до самого конца — волевого решения, как поступить с рассмотренным. Поскольку речь идет о собственной душе и обосновавшихся в ней до эксперимента чувствах, в решительных случаях он употребляет слово ампутировать — уничтожить часть себя, с болью и кровью.
Из образа шприца, увиденного мельком на лестничной площадке, выводится понятие наркомании, которое вырастает в обобщение: люди не хотят видеть неприглядной реальности фактов и перевирают мир себе в удовольствие — самоуслаждаются. Способов такой мастурбации — масса, от простого обжорства (сын Дмитрий) до поэтизации жизни (собственная юность) и утонченной культуры верований и утопических упований (теща — Бабушка Феня).
“Больше всего она любила благолепие — “людюшки” дружно сидят за столом или дружно работают “вместечки”, коровы хрупают сеном и умиротворенно отдают молоко, собаки ластятся к хозяевам и ярятся на чужих (но только на цепи), младенцы взахлеб глотают молочко, земля напитывает сытностью картошечку… Довольно долго эта каратаевщина меня тоже умиляла, но когда мне пришлось “вместечки” с Бабушкой Феней принимать какие-то решения и проводить их в жизнь, я обнаружил, что она в любой момент готова пожертвовать истиной и целесообразностью ради сиюминутного переживания мировой гармонии. М-гармонии”.
Подменяя реальность фантазиями, люди отрешаются от ответственности за реальные жизненные шаги, которые они в этом состоянии делают. Активный ум, который Мелихов противополагает всякому М-действу, имеет две функции: раздевающую и одевающую. Сначала надо все разоблачить, освободить от грез и переживаний, рассмотреть как следует. А потом правильно решить свою жизненную задачу на данном этапе — и радость искать только в этом.
“Когда же я сделался совсем чужим и ледяным, меня начали обожать как мудреца и почти святого. (…)
Бабушка же Феня к этой поре сделалась подлинно святой: окончательно сложив с себя ответственность за что-либо, она получила возможность уже совсем без помех отдаться созерцанию мировой гармонии, чему-то умиляясь, о чем-то неглубоко и недолго скорбя и купаясь во всеобщей любви и почитании. (…) Катька засыпала ее всякими М-ненужностями, стараясь хоть чем-то усладить свою обиду за долгие годы материной нищеты”.
Повествовательское “я” занимает в системе романа невыгодную позицию: противостоит самой симпатичной героине. Ум становится антитезой душе как рассаднику уводящих от правды фантазий. Но доказательства правоты героя безупречны.
Алеф, первая буква священного алфавита, переворачиваясь, превращается в рисунчатый знак головы быка, по другой версии — в образ человека, указывающего одной рукой в небо, а другой в землю. Тогда он значит не то, что думают профаны. Так под “раздевающим” взглядом героя кувыркается М-мир, и приверженные ему персонажи постоянно меняют плюс на минус.
“Она страшно переживала, что Леша “выпиваить”. Но если к нам заезжали гости с выпивкой, она непременно напоминала: Леши-то оставьть”.
И минус на плюс.
“Ее Бабушка Феня изображала гораздо снисходительнее — как та “уваливается” всегда с одной и той же фразой: “Я с вутра не евши…” (однако эта по-детски алчная копна, возвращаясь с принудительных работ в Германии, не прихватила медной полушки)”.
И вдруг потрясает гармонической стройностью.
“Слова были черт-те о чем — “когда б дали нам по рюмочке винца”,— но дикая гармония подирала таким морозцем, такие восторженные слезы закипали на глазах и такое изумление оттягивало вверх брови: да чья же это душа звучит через этих добрых, злых, глупых, щедрых, алчных деревенских девчонок семидесяти лет от роду?”
Этот амбивалентный мир не способен на реальные достижения, он покачивается туда-сюда, чем соблазняет одних на бездействие и гармоническое слияние с ним, других — на импульсивные непоследовательные движения. Герой выводит себя за скобки этого мира последовательностью. Используя функции ума, он ставит посильные задачи и успешно решает их.
Раздевающему уму последовательный герой отдает и собственный М-мир. Все, что противостоит реальным ценностям, а реальны люди, за судьбу которых он ответствен, и работа, которая дает свободу от изматывающего житейского зла,— герой ампутирует. Любовь к сыну расценена им как наркотик и ампутирована, так как принесла реальное зло: изнеженный, он вырос с большим опозданием и, как далеко зашедший наркоман, принял на себя взрослую ответственность с большой ломкой. Любви к внуку герой поэтому боится и не допускает, чтобы она разрасталась. Любовница постарела, утратила способность наркотического воздействия — реальным результатом этой любви стала лишняя тяжесть, ампутировать которую герою не позволяет совесть. Любовь к жене, единственное чувство, не расцененное как фантом, в наркотики не годится, так как перерастает в мучительный страх за ее жизнь.
Жена героя обладает вполне дееспособным умом, но охраняет свои фантомы от истины, а не истину от фантомов, что взял себе за правило герой.
“— У вас были цыплята? Помнишь, возьмешь в руки такой пушистый комочек,— она на мгновение складывает руки умильной лодочкой,— а он теплый-теплый…” — “А осенью сосчитаешь его и съешь”. Мне все время хочется понемногу пытать на прочность ее правдоотталкивающую защиту, и она снова выдерживает: “Это еще не скоро”.
Функция времени для нее заключается в этом: оттягивать момент истины. Для него — приближать.
Когда последовательный герой вынужден обратить раздевающий ум на родителей, задача становится просто-таки кощунственной, но и с ней автор справился. Для этого ему пришлось иронию и осуждение — там, где оно возникает,— сплести с самоиронией и самоосуждением в пропорции один к двум. Чего стоит сцена поднятия парализованной мамы на пятый этаж.
“Бывалые грузчики, маму мы должны были поднять и пронести легко и бережно, как поднос с фруктами. Однако, чуть оторвав ее от земли, я почувствовал на верхней губе и на лбу под шапкой неприятный пот и увидел, как такой же холодный бисер проступает на одутловатом лице брата.
А через полминуты мы уже продирались между стеной и перилами, согбенные и задыхающиеся, как солдаты в траншее, волокущие под огнем раненого товарища. Бессильно свисающая мамина нога, как мы ни надрывались, то и дело ударялась о мерзлый бетон свисающей ступней, и мама вскрикивала тоненьким голосом одинокой придорожной птицы — прежде-то заставить ее вскрикнуть могло бы разве что гестапо”.
Образ матери почти не дается раздевающей функции ума, желание скрыть недостатки отца от детей — цель, которая оправдывает средства. Только не для этого
героя: грех против истины для него большее кощунство, чем взгляд Хама на наготу отца своего. Отец же амбивалентен не меньше Бабушки Фени. Благодаря спасительной трезвости ума прошедший невредимым через все перипетии своей судьбы, защитивший семью от множества смертельных опасностей, он оказывается чем-то вроде домашнего вампира, без конца оскорбляющего родных, совершенно этого не замечая. Свои опьяняющие фантомы он защищает от правды так же самоотверженно, как когда-то семью от бандитов. Самозащита его М-мира комична: едва почувствовав что-то, что не хотел бы знать, он заливается еврейскими песнями или пляшет босую чечетку, таким первобытным синкретическим способом заклиная все, что подвергает опасности внутреннюю гармонию.
Надо отдать должное мастерству математика-писателя. При всей детальности анализа его герои не теряют целостности, остаются живыми.
Формуличность мышления Мелихова проступает и в стиле: то фраза-кольцо: “С тех пор как в моем доме поселились чужие люди — мои безвременно одряхлевшие дети,— у меня больше нет дома”; то геометрическая тавтология, сжимающая пространство в точку, в которую воткнулась ножка циркуля: “Квартиру в самом центре центра я получил в качестве выдающегося деятеля науки и техники (…)”. И в композиции: результат умственной деятельности героя, чья жизнь начиналась в бараке,— квартира в центре Санкт-Петербурга — дан в самом начале романа как второе известное в уравнении с одним неизвестным — то, чему равна разность У и М.
А сам роман — стройное, увлекательное и доказательное решение, редкий по художественной удаче пример философской прозы, когда образы не схематизируются и не становятся персонификациями идей, а рассуждения органично вплетаются в повествовательную ткань.
Анна КУЗНЕЦОВА