Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2002
Река времени
•
Олег Крышталь. К ПЕНИЮ ПТИЦ. “Борей-Арт”, СПб., 2001.
•
Жанр книги Крышталя можно было бы условно поместить — в силу свободолюбивого противления этого жанра любым наименованиям он в равной степени может быть наименован любым образом — где-то на границе между философией и художественной прозой. На том же смутном пограничье обитают, как мне кажется, кроме упомянутых в предисловии Александра Секацкого “Опавших листьев” Розанова и “Исповеди” Августина, еще и “Заратустра” Ницше и Кастанеда, “Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории” Соловьева и Ричард Бах, “Театр и его Двойник” Арто и “Роза мира” Даниила Андреева. Большинство этих произведений вводило критиков в недоумение, поскольку возникал вопрос: на чем делать акцент в анализе — на философском содержании или художественной, по сути, форме? Вероятно, наиболее адекватной окажется критика синкретичная, как сам жанр, что-то вроде свободного, безразмерного эссе-импрессии, свободного впечатления от этой необычной книги.
Сама подобная необычность вполне закономерна для нынешних дней — конца эпохи всесильного постмодернизма. Ведь все последние годы его затянувшегося царствования большинство из того, что писалось не в разудалом ментовском или чувственно-слезном женском жанрах, автоматически подпадало под определение постмодерна. Постмодернизм угрожающе осваивал также и новые пространства — например, детективные, как то было у Эко, а сейчас у Акунина, Юзефовича (сами авторы детективов, кстати говоря, “сбегают” из привычной для себя среды в жанры “высокой” литературы — см. “Тот, кто знает” Александры Марининой). Постмодернизм слишком долго существовал, продираясь в иные жанры (детектива, фантастики, триллера), внося туда зашифрованные коды своих научных трактатов, создавая “тексты” и “проекты”, то есть задыхаясь. Этот энтропийный процесс должен будет, судя по всему, закончиться, буквально на днях*. Чтобы смениться или полной коммерциализацией литературы как продукта (80% “массовой” литературы и 20% “чистой”, ориентация на социальный расклад общества), или появлением чуть ли не нового классицизма. Первому воспротивился сам непредсказуемый российский рынок/читатель — статья Льва Данилкина в “Афише”, посвященная последней книжной ярмарке, фиксирует удивление издателей, что Татьяна Толстая “продается” лучше, чем Маринина. То есть вероятнее все же появление классицизма, ибо должны родиться новые мифы и жанры, нечто уникальное, преодолевшее схожесть со всем, существовавшим ранее, и живущее по собственным законам. Нечто еще не обыгранное и де-реконструированное постмодернизмом. Необходимость обновления обусловлена даже самим рынком: изданы и переизданы все классики, переводы последних иностранных бестселлеров, популярные отечественные романы доступны сразу в нескольких изданиях/сериях. Возникает вопрос: кого издавать дальше? Вполне возможно, что в нарождающейся литературе не будет самого понятия школа/жанр, отпадет понятие авторского произведения, потому что каждое произведение, чтобы быть “конкурентоспособным”, должно будет существовать по собственным, для него и выдуманным законам, и невозможно уже будет штамповать книгу за книгой в одном полюбившемся читателям жанре. Можно возразить, что так было со всеми великими произведениями литературы, что подавляющее большинство произведений классиков существовало в соответствии с их собственным, уникальным каноном. Да, но никогда это не было так актуально, как будет завтра.
Чувствуя себя крайне неуверенно в вопросах философского содержания книги, продолжу утверждать уникальность “К пению птиц” per negationem, через отрицание. Олег Крышталь НЕ занимается осмыслением новой капиталистической реальности, как Виктор Пелевин в “Поколении П”, Николай Климонтович в “Последней газете”, Андрей Волос в “Недвижимости” или Сергей Носов в “Дайте мне обезьяну”. НЕ занимается он и павическо-политологическим мифотворчеством, как Павел Крусанов в “Укусе ангела”, Дмитрий Липскеров в “Пространстве Готлиба” или Хольм ван Зайчик. И далек он от стилистического воспроизведения бытия через индивидуальное подсознательное в духе Саши Соколова (“Палисандрия”) и Михаила Кононова (“Голая пионерка”). “К пению птиц” — это попытка создания Метаязыка, который есть — “мы и слово”. Слова же могут становиться “словами Метаязыка” только во взаимодействии с “реалиями “жизни””. Вот Крышталь и “взаимодействует” с реальностью, подключив к ней свой разум и свое
Я (без кавычек, что автором оговаривается!), задавая реальности вопросы, будто посылая мячик невидимому партнеру,— иногда мячик возвращается отбитый, а чаще — нет, что даже продуктивнее для исследователя. Вопросы к реальности (Контролеру, Доброму Хозяину — вопрошаемых/имен вопрошаемого много) есть скорее вопросы к самому себе (“Что я думаю об этом сознаваемом мире?”), в этот мир погруженному. Это “инвентаризация” (слово Крышталя!) того, что принадлежит его Я в этом мире и что принадлежать могло бы (тема Стены). Это поиск ответов на самые фундаментальные вопросы бытия. Поиск, в котором автор пытается отказаться от религиозного подхода с тем, чтобы добиться последней объективности и эту самую религиозность также включить в сонм рассматриваемых вопросов, приложить к своему Я и сравнить. Этот эксперимент-исповедь представляет собой трудное густое чтение, как если бы из “Войны и мира” выпарили все сюжетно-фабульное и оставили одни философические отступления,— читатель остается без подспорья живых иллюстраций и постепенных озарений героев. Хотя нет, все это есть — и нащупывающий ответы, самостоятельно до озарений додумывающийся (“перечитал то, что написал вчера; согласен”) лирический герой, и внутренний сюжет, в некотором смысле не менее захватывающий, чем в детективе. Только здесь действие продвигается вперед, мотивированное такими, казалось бы, несерьезными вещами, как прошедшая гроза, жизнь в деревне, наблюдение за поведением соседской собаки и так далее.
Это книга вопросов, заданных в (нарочито) пробующем, нащупывающем режиме эксперимента. Такой “пробующий” стиль отнюдь не выдумка автора, имеет дальневосточных родственников — жанр “дзуйхицу” (“вслед за кистью”) в Японии, “пхэсоль” в Корее, “бицзи” в Китае. Жанр этот декларирует своим единственным правилом следование за сиюминутными, незначительными впечатлениями и их непосредственную фиксацию. Подобная фиксация житейского и каждодневного была “чревата” размышлениями философского свойства: можно заметить осенний цветок под ногами, можно описать красоту его лепестков и стебля, но если задуматься, откуда взялся этот цветок, что/кто дал ему его красоту… Так писали классики дзуйхицу в средневековой Японии. Так пишет и Крышталь.
Кроме жанрового родства обнаруживается общее со средневековыми японскими авторами и на идейном уровне. Например, идея Реки Времени, идея, не требующая, кажется, уточнения своих буддийских корней. Возникает Река в тексте романа не случайно; во время чтения мы не раз столкнемся не только с буддийскими упоминаниями и аллюзиями, но и с конкретными японскими реалиями. Автор, не раз бывавший в Японии, опишет то рыбу фугу, то “камикадзе с чашкой саке”, то Цветок, весьма напоминающий Цветок из средневекового трактата о театре Но. Эти буддийские, а конкретнее — японские аллюзии у Крышталя — не дань моде, царящей в литературе, как в Москве на японские рестораны. Вспомним популярные романы: устраивающийся работать в японскую фирму герой “Чапаева и Пустоты” Пелевина, слуга Маса в детективах Акунина, война с Японией в “Пространстве Готлиба” Липскерова, эпиграф к “Голой пионерке” из Кэнко-Хоси (автора, писавшего в стиле дзуйхицу) и т. д.
Нет, восточные аллюзии у Крышталя отнюдь не случайны, ибо подводят к стремлению автора “увидеть направление вселенского процесса”, “хоть на недолгую минуту выйдя из Реки Времени”. В буддизме это доступно только святым, преодолевшим череду бесконечных перерождений сансара, но задержавшимся в этом мире, дабы помочь простым смертным. Так как ни один из архатов/бодхисатв не оставил еще нам свидетельств о том, что можно увидеть, если ненадолго присесть на берегу Реки Времени и понаблюдать за ее течением, то такое воистину стороннее визионерство Крышталя становится тем более ценным.
* В котором часу? (Заинтересованное примечание редактора.)
Александр ЧАНЦЕВ