рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Утро начинается с этого мокрого казенного звука. Уборщица остервенело чавкает тряпкой и ее швабра маятником тупо и зло перебрасывается от стены к стене. Вшут – вшут, вшут – вшут, вшут – вшут…
Все. Начало отсчета. Новый день.
Следующий звук – тяжелые шаги Лодова. Шаги необычные, с пришаркиванием: наступил – пришаркнул, наступил – пришаркнул… Плюс к этому при каждом шаге его мотает из стороны в сторону, как будто пол начинен зарядами тока. Сам-то он уже привык, а другим смотреть – ну сплошное мучение. ДЦП.
Совершаю первый променад в сортир. Лодов бреется, стоя у умывальника, мучительно извивая лицо.
– П-п-привет! – говорит он и так поводит головой, словно хочет боднуть.
– Привет, как дела? – говорю. И замечаю, что голос у меня хриплый и угрюмый. Видимо, машинально подстраиваюсь под него. Мол, и у меня все коряво. Чтоб на равных.
Лодов начинает мотать головой и мучиться. С речью у него тоже проблемы. И зачем я только спросил про дела?
– Хы-хы-рошо. Вчера ба…ба… бати-и-иы-нки купил.
И начинает медленно и подробно рассказывать про то, какие это замечательные ботинки. Заикается, взрываясь на горловой «ы», основной связующей всех его звуков, но некоторые слова ему все-таки удается проскочить гладко. И тогда глаза его радуются. Радуются этой маленькой победе над собой.
Хороший он человек, Игорек Лодов. Умный и талантливый. Жаль только, никто этого не знает. Физическая неполноценность слишком уж явно ассоциируется с умственной. Впрочем, когда он не говорит и не ходит, он совсем как нормальный.
– Ка-ыричневые… сы– сы шнурками…
– Молодец, – бубню.
Мы вместе выходим из туалета.
Шарк, шарк, шарк. Я почему-то ссутуливаюсь и прихрамываю. Опять же не специально.
– Чи-ыго с ногой? – интересуется Лодов.
– Подвернул, – вру, – ходить нормально не могу.
– А-а, – Лодов понимающе кивает.
И мы долго идем по длинному сырому коридору. Он – шарк, шарк, и я– прихрамывая. На равных.
Впереди – большие выходные. Студенты почти все разъезжаются
по домам. Остаются вроде нас с Лодовым – не студенты, не аспиранты.
Так. Присосавшиеся к жилью. Пока не выгонят, пока есть пустые
комнаты. Комендант – добрейший мужик, впустил. А мог бы кому-нибудь
сдавать. За деньги. Стало быть, в ущерб себе. Вот оно – добро человеческое,
когда просто так.
«Крышу», правда, нужно немного отрабатывать. Я, например,
числюсь плотником – иногда врезаю дверные замки. А Лодов –
электрик. Выдает студентам лампочки и заменяет розетки. Старые на новые.
Но работа случается редко: наши студенты – люди научного склада,
физики–математики
, и дверей не выбивают. А если выбивают, то сами и чинят.
Большие выходные надо хорошо проводить. И я иду в магазин.
На вахте очередь к телефону в два человека. Лерочка Ивасенко
ласково сюсюкает в трубку:
– Мамочка! Да, да, слышу… вышли мне немножко денежек… да…
все очень…что? Очень все дорого… на учебники… да… нам учебники
самим надо покупать…что?… нет, в библиотеке не дают…
Это она врет. Нехорошо, конечно. Сжимает трубку, а ноготочки у
нее все нежно розовые. Только на них сколько денег. Милая девочка,
племя младое, незнакомое.
Мы соседи. И через тонкую стенку я однажды слышал, как она о
ком-то исповедовалась подруге.
– Знаешь, – говорила серьезно, – я хочу быть его подметкой. Его
подстилкой. Я хочу мыть ему ноги в тазике, как мусульманская жена…
Охранник Саша протягивает мне через окошко руку.
– Уходишь?
Народу мало, ему скучно от своей рабочей невостребованности –
вот и цепляется со словами.
В магазине я долго стою около витрины, выбирая между кильками
с хлебом и портвейном. На то и другое вместе мне не хватает трех
рублей. Просить в долг неудобно. Я здесь уже и так задолжал червонец.
И вот я стою, в который раз пересчитывая деньги. Потом
все-таки прошу записать на мой долговой счет еще три рубля. Вроде шутя. Вроде
– стоит ли о такой мелочи и говорить?
Продавщица швыряет в меня кильку, и та весело мчится по
длинному прилавку. Но заруливает немного не туда и громко падает на пол.
– Извините, – улыбается продавщица. Это ее изъявление превосход
ства надо мной.
Я молча нагибаюсь и подбираю. Берущие в долг – не обижаются.
Когда возвращаюсь, Саша во всю ширь своего квадратного тела
стоит в проходе и беседует с какой-то девушкой. Смысл разговора прост
– она хочет пройти, а он не дает. Она пускает в ход паспорт, деньги,
мольбы и угрозы, а у него сегодня скучный день без происшествий. Должен
он получить хоть какое-нибудь удовольствие от службы?
Дело к истерике. Саша чувствует. У него ведь работа с
людьми.
Психолог.
– А дебоширить не будете?
– Нет, нет! – радостно заверяет она, втягивая носом назревшие слезы.
– Ну даже не знаю…
Еще немножко подержать. Тронуть нерв. Но чуть-чуть, без
пережима. Это обостренное чувство меры тоже профессиональное.
– Ладно, паспорт, – соглашается, наконец, Саша, недобро поглядывая
на меня. Если бы свидетелей не было – он выбрал бы деньги.
Девушка торопливо и неряшливо роется в сумочке.
В лифте едем вместе. Оказывается, она к подруге. Подруга ее –
Нина Рябова. Спокойная, крупная женщина. Спьяну я как-то раз прижал
Нину к подоконнику в тупике (там, где стоит жестянка из-под горошка,
доверху наполненная бычками). И мы целовались. Сначала она вырывалась
(по рядочная женщина!), а потом затихла и обмякла (слабая, не способная
противиться страсти).
У Нины были теплые и большие губы. Как у
лошади. Впрочем, я ничего не имею против лошадей.
Помню еще, она приходила ко мне однажды ночью, но я уже был
чересчур пьян и желание спать сильно перевешивало остальные. А
Нина стала гладить меня по голове и шептать: «Пьяный мой, любимый, ты
только спи, спи, не просыпайся, а я на тебя смотреть буду…» Под это я заснул.
Ей, Нининой этой подруге, тоже на пятый.
Из 518-й раздаются вопли. Она вздрагивает и спрашивает: «Что
это?», но я только пожимаю плечами – не выдаю наших секретов.
На самом деле, конечно, знаю – это Алла, аспирантка, бьет
своего лопоухого сынка. Наверное, опять побывала у бывшего мужа,
выгнавшего ее из дому вроде за измену. Но в Алле я такого не предполагаю,
думаю, просто отделаться хотел. А она каждую неделю ходит к нему и
приносит новые доказательства своей невиновности, потом возвращается ни с
чем и лупит Витьку.
(Я думаю о том, что человек слаб и против своих обидчиков
почти никогда не восстает. Но желание-то ударить все равно остается и
требует выхода. Кого – не важно. Того, кто рядом.)
Впрочем, мирятся они быстро, сидят (оба в слезах) обнявшись, и
Алка просит прощения.
Сам Витька относится к побоям философски:
– Мне что, ерунда, драться-то она все равно не умеет. А ей облегчение.
Он разумно выбирает тактику подставления щеки.
Нинина подруга идет дальше по коридору. Я провожаю ее глазами
до двери.
День проходит обычно: вяло и незаметно. Вечером встречаюсь с
Витькой на кухне. Оба готовим картошку. Разница в этапах: я уже жарю, а
Витька только чистит, почему-то откусывая и сплевывая отросшие глазки
вместо того, чтобы пользоваться ножом. Чистит, сплевывает и
подводит итоги своего дня, по-мужски делясь со мной:
– Тяжело с женщинами. То плакать, то драться.
И умудренно так качает головой.
Темнеет рано. То ли вечер, то ли ночь. По этажам одиноко алеет
Погодин. Он из зарабатывающих, комнату снимает сам, не бедный
родственник – не чета нам с Лодовым. (Хотя и с нами пьет, не брезгует.)
Сугубый демократ. Только костюм спортивный носит ядовитого красного
цвета. Не те ассоциации.
Сейчас ему хочется ночного тепла в чьей-нибудь постели. Из
кармана у Погодина торчит и мерцает горлышко зеленой бутылки. Он идет
и стучится во все двери – где откроют…
Мне тоже хочется тепла. Можно даже без постели. Просто
попить чайку. Из кружки в цветочек с по-домашнему отколотым краешком.
Я стучусь к Лерочке Ивасенко. Лерочка открывает дверь и отступает
на шаг. Мол, входи, все равно скучно.
– Чайку?
Я киваю.
Лерочка включает чайник в розетку и режет на тарелку огурец.
Задумчиво берет кусочек, начинает протирать им лоб. И личико у нее
при этом такое сосредоточенное… Милая девочка…
Я ставлю бутылку портвейна. Мол, мой вклад.
Пьем чай. В какой-то момент беру ее за ладошку. Не отдергивает,
а смотрит греховно в глаза. Пробует себя на всех (нравится–не нравится
– все равно). Пробует в себе женщину.
Прижимаю к себе. Скорее, скорее, пока не одумалась. Кожа
теплая, гладкая, живая. Милая, милая…
И вдруг холодно:
– Да вы что?!
И еще, одергивая попранную мной кофточку:
– Да вы что… подумали что…
Ухожу. Поражение. Когда их много, то уже не унижает. Просто
злит. Злит. (Еще и портвейн у нее остался.)
Я нищий – Лерочка чувствует. Мои ноги она не захочет мыть
никогда. Такие девочки созданы для успешных людей в качестве дополнитель
ного подарка. А мне – Нина Рябова с теплыми, большими губами.
Знай свой шесток.
Что-то тихо вскипает внутри. Я возвращаюсь за бутылкой.
Лерочка появляется за дверью уже в одних трусах. Усмехается, увидев меня
(какой настырный!). Стоит себе, ничуть не стесняется. Дразнит.
Я говорю, что за бутылкой. Она хмыкает. Внутри вскипает,
вскипает… и тут я разворачиваюсь и хватаю ее за волосы. И трясу. Усмешечка
ее моментально исчезает. Она боится. Маленькая испуганная девочка. Я
кусаю ее в шею. И пальцами по позвоночнику, покуда не кончился. Не
бойся, я не страшный. И вдруг она сама тянется ко мне. (Поняла. Я теперь
не просто алкоголик. Я – мужчина. Дикарь. Завоеватель.) Но я оттягиваю
ее за волосы от себя и толкаю. Лерочка падает на кровать. Глаза полузакры
ты. Ждет…
А я ухожу. Моя маленькая месть.
Мы квиты. И у меня бутылка.
В моей комнате все стены завешаны рисунками Лодова. Там
одни рыбы. Игорек рисует их с завидным постоянством и дарит мне по
несколько штук чуть ли не каждый день. Из всего разнообразия фауны он
выбрал именно это животное.
Я как-то спросил: почему, а он ответил – в них есть гладкость. Я
сначала подумал, что Игорьку нравится, что они скользкие, обтекаемые,
но потом догадался – он имел в виду гладкость движения. Плавность.
Вот что так завораживало его. Вот что было для него недостижимым
идеалом. Они как бы стояли на разных полюсах: рыбы со своей скользящей
грацией – и изломанный, шаркающий Лодов. Волна и зигзаг. Вязкое
безмолвие и спотыкающаяся речь.
Рисуя, Игорек просто решал загадку движения, навечно поставлен
ную перед ним природой.
Я не спеша глотаю портвейн и смотрю на этих рыб. Безусловно,
Лодов достиг совершенства. В рыбах есть что-то притягивающее. Я пока
не знаю что.
Когда мы пьем, Лодов часто говорит, что движение рыбы не
давалось еще ни одному художнику. Это, мол, в тысячу раз сложнее пантеры в
прыжке и антилопы в беге, вместе взятых. Я соглашаюсь. Ты гений, Лодов,
говорю, гений. И Игорек улыбается, не возражая.
Приходит Погодин с какой-то широколицей кореянкой. Алкоголь
по запаху чует. Он долго рассказывает о сложностях своей работы. А
кореянка щурит и без того узкие глаза. Для нее Погодин – звезда. Уж не
знаю, что он ей там наплел. Его рыжеватые усы торчат в стороны. Он – на
телевидении (недосягаемая высота!). Пишет тексты для юмористической
программы какого-то второстепенного канала. После каждой его
шутки раздается записанный хохот якобы зала – помощь телезрителю.
Чтобы знал, где смеяться.
Мы пьем. Погодин режет мне глаза своими красными одеждами.
Он говорит о деньгах, о том, что собирается уже покупать квартиру.
(Сколько можно так жить?!)
На шум застолья приходят Нина и Алла. За ними маячит Лерочка.
– У меня там замок что-то… Не посмотрите?
Какой замок, Лерочка? Потом, потом, заходи…
Вошла…Ресницы опустила. Даже порозовела. Не узнаешь.
Погодин за спиной кореянки делает мне какие-то знаки лицом.
Подмигивает, кивает на Лерочку, двигает бровями. Мол, откуда таких
берешь, скажи место. Или уступить просит – не пойму.
Но это не про тебя, Погодин. У женщин, чтоб ты знал, обостренная
интуиция. И Лерочка не к тебе тянется, не на тебя смотрит. Чувствует.
Женщины ждут веселья.
Погодин опять начинает рассказывать про свою работу. Теперь,
видимо, уже для Лерочки.
– Главное – в самом начале бросить зрителю кость! Повести,
протащить за собой сквозь преграды реклам… А это нелегко – зритель так
избалован сейчас… Пятнадцать каналов, пульт – сиди и щелкай! вот и все!
и зритель навсегда потерян!
У Погодина заметно краснеют щеки – то ли от страха перед
перспективой потери, то ли от готовности бороться.
Приходит Лодов. С бутылкой. Глаза светятся. Он рассказывает,
что кто-то с шестого этажа (при переезде) подарил ему аквариум.
Осталось только купить рыбок, и тогда-то уж он решит проблему рыбьего
движения… Лодов говорит долго и от возбуждения совсем тяжело.
(Погодин морщится, пытаясь различить смысл, а кореянка презрительно
приподнимает верхнюю губу и смотрит на Погодина: мол, переведи, что это
он там такое бормочет.) А я понимаю и тоже радуюсь.
Теперь начнется
совсем другая, новая жизнь, не то что
раньше. Да, Лодов, другая, конечно, другая.
За это мы пьем.
Мне хочется выгнать наглую кореянку, которая смотрит на
Лодова так, будто сидит не на коленях у шоу-сценариста, а по меньшей мере
на троне, а о рыбах знает только то, что их можно есть. Но я ограничиваюсь
тем, что оттягиваю веки к вискам, а из нижней части лица делаю
даунскую физиономию. Кореянка не видит. Погодин виновато улыбается:
мол, сами понимаете, не выбирал, уж что нашлось. Лодов хохочет.
Кореянка обнимает Погодина, воодушевленная его речью. Нина
придвигается ко мне. Пьем.
Игорек тоже хочет женщину. И говорит свое «ы». И тянется к
Лерочке. Она не отталкивает (его, калеку, жалко), только сжимается, втягивает
голову в плечи. Ей неприятен Лодов. Она жалобно смотрит на меня.
Ищет защиты. И мне тоже он вдруг становится неприятен.
– Старик, – говорю я.
Мне хочется сказать что-то в том духе, что девочка молоденькая,
не привыкла еще к мужикам, ты бы полегче, Лодов…
Но Лодов (и ведь умный человек!) забывает о том, что ДЦП, что
он не
такой да и пьяный. Забывает про свою «ы» и лапает, и лапает
Лерочку, мною уже воспитанную и для себя вскормленную.
Я не ревную, нет. Чего мне ревновать к Лодову? Он меня просто
злит. А Лерочка пришла с повинной. Сама. Ко мне. Может испугаться.
Пропадет ночь. Что он, не понимает, что ли?
И я беру Лодова за ворот его фланелевой рубахи и выставляю за
дверь. Лодов бьется в моих руках и мычит. Худой, бородатый, с навечно
замороженной мукой в глазах… Он изворачивается и то ли от испуга, то ли со
зла больно бьет ботинком мне в колено.
Ах ты, падаль, немощь!..
И вдруг я начинаю ненавидеть его, это живое доказательство несовершенства
мира, природное отклонение. Может быть, именно из-за тебя – вся жизнь
по диагонали, потому что от постоянного твоего присутствия начинаешь
верить, что красоты больше нет. А когда только-только она забрезжила,
ты тянешься к ней руками…
И вся моя злоба сосредотачивается на нем.
И я ненавижу его, и бью, бью, бью…
Из комнаты выбегают.
– Хватит, хватит. Перестань! – кричит Лерочка.
Хватит! мол, разрешила мне, ей то есть достаточно, она отомщена…
Дура! Думает, я за нее, за честь!…
Прибегает охранник Саша. Он отрывает меня от Лодова. Потом
почему-то передает Погодину, и тот (интеллигентный человек!) не
знает, как меня держать, – неловко обнимает со спины вместе с руками.
Нина Рябова плачет и причитает:
– Выгонят… теперь выгонят… уж теперь точно. Почему, почему
вы его выпустили?
Саша возвращается вместе с разбуженным, а оттого злым
комендантом. Они о чем-то говорят. И щебечет Нина (заступается). Кто-то
еще приходит на шум. Фоном мелькает Витька, подмигивает мне – что
случилось, неважно, все равно на твоей стороне… А Лерочки не видно.
Ушла. Ей нельзя попадать в истории.
Вежливыми тычками Саша ведет нас с Лодовым к выходу.
Ночь на грани утра. На улице пронзительно холодно и сине.
Страшно ноет, стучит маленькими молоточками колено. У Лодова разбито
лицо. Несколько капель крови застряли и запеклись в светлой его бороде.
От холода мы инстинктивно жмемся друг к другу. Я хочу ему сказать
– прости. Прости, старина, не знаю, что нашло…
И вдруг он сам.
Поворачивается ко мне, показывает пальцем куда-то в небо (вон,
смотри) и силится:
– Зы-ы…зы-ыы… зывезда.