Рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Ведь того, о чем никто не знает,
почти что и вовсе не существует.
Апулей. Метаморфозы
После смерти Валерка Мохов попал в ад. Само ли так сложилось, покойник ли скроил свою жизнь соответствующим образом, но все пятьдесят два года, отпущенных Мохову на белом свете, пробыл он Валеркой– иначе и не звали, если только служебный долг не обязывал величать в глаза Валерием Степановичем.
То, что он помер, Валерка понял не сразу. Лишь когда из-за привычных темных туч, стукающихся лбами над грязными лужами, из-за волосатых мокрогубых каких-то колобков, выпадающих из этих туч, из-за скалящих гнилые зубы Валеркиных собутыльников, которые виделись постоянно, вдруг засветило что-то легкое, мерцающее, плавно приблизилось и оформилось в двух белых-белых ангелов с резными крыльями, Мохов решил, что это уже не сон и что он очутился на том, другом свете. Он давно не помнил, кто рассказывал ему про свидетельства загробной жизни, как он отнесся к тем разговорам, но в глубине памяти, усохшей и затвердевшей, как ему порой казалось, от нерегулярности пользования, словно звякнула ложечка о стакан, и четкий, звучный голос раздельно произнес: «Умершего встречают два ангела».
Валерка не успел ни испугаться, ни удивиться, только смотрел ошалело на высокие, нежного контура фигуры в длинных одеждах, замершие перед ним, и в голове, которая сразу стала большой, гулкой, пустой, – прямо одуванчик зрелый! – лихорадочно запрыгали слова-мячики: «Во как… Да что же это? Мать моя женщина! Помер, выходит… Ну дела…». Ангелы, скрестив на груди тонкие руки, стояли, чуть склонив головы, и смотрели спокойно, внимательно.
Были они очень похожи: на бледных, без розовинки лицах печалились незамутненные синие глаза, крупные завитки пепельных волос, схваченных надо лбом тонкой тесьмой, мягко ниспадали до узких плеч, изгибались скорбно книзу уголки едва очерченных губ, – но один ангел выглядел моложе и всматривался в Валерку, как ему казалось, пристальней, чем его спутник. Под этим прожигающим, пронизывающим взглядом Валерка оробел, почувствовал себя неуютно, тягостно и подивился необычности своего состояния, ибо в той, прошлой жизни никогда не испытывал он подобных неприятных ощущений. Жил Валерка всегда легко, играючи. Жизнь отцеживал, будто тертое яблоко: есть сок, сладкий и густой, есть безвкусные сухие отжимки – стоит ли о них вспоминать! Валерка и не вспоминал…
«Ишь, уставились, – недовольно подумал, озябнув в свете огромных печальных глаз, – хоть бы сказали чего… – И будто в ледяную воду ухнул: – Я же помер! Елки-палки! И как теперь?.. Сообщить бы надо, сказать… Нету меня, что ли… А я вот он. Живой, значит. Или как? Раз ангелы – выходит, помер. Так, что ли, это бывает… Помер ведь я! Гроб же надо, костюм… Зайдут-то ко мне когда? Дня три, наверное, один валялся… Или больше? А они-то, с крыльями… стоят… взаправдашние прямо… Дальше-то что?..»
Опять нахлынуло странное ощущение оторванности, тягостного одиночества, ненужности своей, – Валерка даже головой затряс, чтобы его сбросить, – сжался весь, притих, только мыслями суетился по-прежнему, и были они такие же заполошные, скачущие, мельтешили мошкарой, и казалось: вот перестанет виться этот бестолковый звенящий хоровод, и можно будет понять что-то главное, существенное, от чего вернутся привычные уверенность и кураж. Но мошкара из обрывков мыслей, полувопросов и полуфраз все вилась, все кружилась, из-за чего рябило в глазах и слабели ноги.
«Пора», – сказал вдруг тихим, бескровным голосом ангел помоложе и медленно повернулся к Валерке спиной, прикрытой большими, выпуклыми, с легкой опушкой на концах крыльями. Второй ангел последовал его примеру, и две высокие тонкие фигуры стали плавно удаляться, подрагивая краями сияющих одежд. Не страхом, не растерянностью своей, а каким-то новым, неожиданно возникшим в нем чувством Валерка понял: нужно идти за ними.
Суматошно, сдерживая внутреннюю дрожь, огляделся. Перед ним синела, простираясь бесконечно, широкая пустая равнина. По сторонам, вдали, куда доставал взгляд, сливались в густую, тяжелую темень края неба и земли, замыкая пространство наглухо. Сами земля и небо между тем были одинаковые: рыхлые, мягкие на вид, сбитые в неплотную, дышащую массу не то облака, не то клубы непрозрачного, причудливо скрученного синего дыма, над которыми низко стлались лохматые пряди тумана. Вокруг был разлит неяркий, нежно-фиолетовый свет, какой бывает в первые минуты зарождения тихих, умиротворяющих вечеров.
Валерка опасливо ступил на клубящуюся под ним синеву, напрягшись и ожидая, что рухнет в это пухлое, невесомое с головой, но тело словно наполнилось воздухом, он перестал его ощущать и без труда заскользил над поверхностью.
Впереди, в нескольких шагах, отчетливо белели фигуры ангелов. Валерка пытался догнать их – и не мог: размеренно движущиеся силуэты, пренебрегая его отчаянными усилиями, что называется, держали дистанцию. Валерка попутно удивился, что совсем некстати вспомнились эти слова из далекой молодости, когда он, приехав из физкультурного училища (куда еще было поступать ему, здоровому, румяному, с оценками по остальным предметам более чем скромным!), на практику в школу, стоял, подбоченясь, на краю лыжни вокруг спортплощадки и, хозяйски озираясь, громко покрикивал на детей, проносящихся мимо: «Куда попер? Держи дистанцию!» Да, счастливые были времена: от распиравшей его силы Валерка нетерпеливо пританцовывал на месте и с удовольствием представлял, до чего великолепно смотрится со стороны – уверенный, сытый, барственно-небрежный… Впрочем, нравился он себе всегда, безгранич ную уверенность в собственной приятности и правоте не смогли вытравить ни годы, ни обстоятельства…
Валерка предпринял еще одну, из последних сил попытку догнать ангелов, но ни стремительное, как ему казалось, движение ног, ни судорожные взмахи руками не ускорили его панического бега. Ангелы были близко – и были недосягаемы. Не оглядываясь, они величественно ступали в сиреневом полусвете, и на просторных их одеждах, сбегающих складками, плясали вычурные голубые блики. Валерка вдруг понял, что ангелов ему не догнать, едва не захлебнулся воздухом от страха и, забыв обо всем на свете – как на том, так и на этом, – закричал неожиданно тонким голосом: «Это самое… как вас… мужики!» – и с невыразимым облегчением увидел, что ангелы остановились и повернули к нему серебрящиеся головы.
«А что здесь пусто так? Нет никого?» – затравленно озираясь, выкрикнул Валерка, не понижая голоса, первое, что взбрело на ум. «Кто нужен тебе?» – кротко спросил один из ангелов, успевших подойти совсем близко, – тот, что постарше, – и смотрел выжидающе. «Ну, как же? – торопливо забормотал Валерка, ободренный тем, что ангелы вернулись и боясь замолчать хоть на миг. – Дома должны быть, люди… магазины… Брат у меня есть, младше на три года, жена, дочки…» – понес вдруг совсем невпопад, неуклюже рассыпая словесную дробь.
Ангелы молчали, смотрели испытующе, долго.
Наконец тот, что помладше, подступил в Валерке вплотную, подогнул край крыла, разгладил его, и солнечные блестки, вспыхнувшие под рукой, стремительно вытянулись длинными язычками к центру, слились в яркое слепящее пятно, постепенно бледнеющее, – ангел поманил Валерку ладонью, тот нагнулся, вгляделся в остывшее солнечное озерцо… На дне его, в колышущейся глубине, стали проступать кожаные кресла с пятнистыми меховыми накидками, большой ковер на стене, густая медвежья шкура на блестящем паркете, дубовый стол с массивными изогнутыми ножками, который брат с женой купили еще тогда, при Валерке, у них жившем.
Сейчас они сидели за этим столом: брат с женой, ее подруга, часто забегавшая «на огонек» поболтать под рюмочку хорошего коньяка, и незнакомая молодая женщина. «Это немыслимо было выдержать», – нервно говорила Татьяна, жена брата, кладя себе на тарелку дырчатый листок сыра. «Конечно! – подхватила незнакомка, обращаясь к Зойке, подруге. – Я до сих пор помню ужас, который испытала. Иду к Татьяне, и меня обгоняет какой-то бич. Опухший, пропитый насквозь, аж сизый. Страхолюдина, одним словом. Меня затошнило, честное слово. И вот Татьяна открывает дверь, я прохожу в комнату, а там этот самый бич в кресле сидит! Я чуть не упала, клянусь».
«Ну, что ты, – с усмешкой протянула Татьяна, терзая дольку лимона,– он уже оклемался к тому времени. А представь, каково мне было сразу это счастье видеть! Стоит замурзанный, вонючий, штанишки затрапезные на нем, короткие, светлые якобы, и «молния» черная впереди торчит. Мыться его отправили, я потом ванну полчаса «Кометом» оттирала. Ни майки, ни носков на нем не было, одни трусы заскорузлые, я их на совок смела – и в ведро, туда же рубаху его и штанцы, потому как это все не подлежало восстановлению. И что ж ты думаешь, он хоть немного стеснялся? Да ничего подобного!
Вылез из ванны, халат махровый напялил и прямиком почесал на кухню. Уселся и давай орудовать: сам себе пиво наливает, куски из тарелок чуть ли не руками таскает. Мы сидим, смотрим на него. Руки трясутся, опух весь, зубов половины нету – ну представь, так жить! Я Тамару, жену его, ни капли не осуждаю, что с девчонками от него ушла. Молодец, вовремя ушла, не стала ждать, пока он совсем оскотинится.
Да-а… Сколько помню – всегда он с друзьями, всегда в компаниях, и разливается соловьем: я да я. И знакомства у него кругом, и блат, и уважение безмерное. Я его с детства знаю. Пацаном был – только и делал, что хвастал, а вырос – и того хлеще. Здоровый мужик, его слушают, похихикивают, а он знай петушится: и с тем он на короткой ноге, и с этим, и без пропуска на завод только двоих пускают: физрука Валеру и директора, и всю жизнь он тяжелее ручки ничего в руках не держал…
И в тот раз – натрескался он, развалился на диванчике у стола и
давай рассуждать. Деловой такой, самоуверенный, ни дать, ни взять
аристократ. А хвастать-то чем: отовсюду с работы выгнали, жена ушла,
спился начисто. Пустил на квартиру каких-то бомжей, они его за это кормят
и поят. Квартира – ты бы посмотрела! – превратилась в натуральный
гадюшник, туда алкаши со всего города сползаются, его друзья. Мы,
когда заехали к нему из отпуска, в шоке были.
Я руки сцепила, чтоб ненароком за что не взяться, на цыпочках
прошлась по этой, так сказать, квартире – и бегом в машину. Денег мы
ему оставили, продуктов, вещей я из чемоданов целую гору набросала.
Через месяц муженек не выдержал: поехал проведать братика. И – представь
себе, приволок его сюда, в его затрапезных штанцах. Спасать. На
работу к строителям по знакомству пристроил, к дантисту отвел. Каждое
утро ни свет ни заря встает, братишке кофе варит и на работу на машине
отвозит. Само собой, деньгами на обед снабжает. Вечером таким же
манером Валера доставляется обратно. Залегает в ванну на час, не меньше,
потом, само собой, подтягивается на кухню. Сначала просил, чтобы рюмочку
налили, но мы первые дни пиво ему ставили, а потом сказали
– перебьешься.
Стал он отъедаться. Недели через полторы посвежел, оправился,
даже притопывать начал, как конь, того и гляди, заржет. После ужина
развалится в кресле и видик смотрит до глубокой ночи. Всё до фонаря –
мешает нам, не мешает, мы с детьми спать идем, он все сидит. Как-то
вечером приезжаем, он в нашей спальне по шкафам лазит, что ищет – неизвестно.
Думаешь, испугался? Куда там – рожу отвернул и пошел телевизор
смотреть. В другой раз застали его, когда в стенке по полкам шарил, и
опять ноль эмоций. В ванной, в туалете бросал все как придется. Я постоянно
с тряпочкой ходила, убирала и протирала. Думала, не переживу.
Месяц с небольшим он отработал, и начальник говорит: забирайте
его, мне такой труженик ни к чему. Он, оказывается, сачковал как мог
и твердил свое любимое, что тяжелее ручки за всю жизнь ничего не
держал. Но деньги, правда, ему хорошие заплатили. Еще набрал у нас
краски, обоев – ремонт в своем гадюшнике делать, и что мы давали:
одежду, продукты, – ни от чего не отказывался. Потом выяснилось: половину
дружки растащили, остальное он с ними же и пропил…
Опять муженек к нему поехал, хотел устроить там на работу. А
Валера сказал, что не всякая работа ему подходит, он привык быть начальником
и жить свободно. На здоровье зато стал жаловаться, и Саша мой
договорился, заплатил в больнице, чтобы братика взяли полечить. А через
неделю его оттуда выгнали: невозможно, говорят, такого хама держать.
Соседи в один голос жалуются на него, в милицию сдать грозятся,
и Саша в каждый свои приезд все квартиры обойдет, всем деньжонок
сунет, чтоб не обижались. И ко мне раз за разом подъезжал: давай я
опять Валеру привезу, пусть поживет. Но я сказала: если привезешь, из дома
уйду, мне его теперь что, усыновить? И ради чего он живет – непонятно…»
Татьяна в продолжение своего рассказа зябко потирала ладони
и брезгливо передергивала плечами. Брат сидел молча, опустив
голову. Незнакомая женщина и Зойка сочувственно поглядывали на Татьяну
и тяжело вздыхали, перемежая вздохи возмущенными возгласами.
Внезапно голоса стали слышаться приглушеннее, слабее, словно
кто-то решительно убавил звук, и каждое слово падало на пухлый клок
ваты, проваливалось в него и безнадежно вязло. Лица сидящих за столом
начали бледнеть, терять ясность очертаний, будто подернутые дымкой, в
комнате заметно дрогнули стены, перекосились, ломая рисунок обоев,
сложились гармошкой, невидимый вихрь разметал по сторонам
вещи, мебель, посуду, все встрепенулось, завертелось, мелькая, и скоро на
поверхности прозрачного озерца, в которое напряженно всматривался
Валерка, бушевал неиссякаемый фейерверк радужных пятен, бликов, теней…
Валерка поднял голову и выпрямился. В висках ломило, хотелось
сесть и отдышаться. Ангелы стояли перед ним на прежнем месте и
глядели
спокойно, с непроницаемым выражением на лицах. «Хочешь
смотреть
еще?» – приветливо, но без улыбки спросил младший, не отворачивая
крыла и с готовностью приподняв освобожденную из одежд кисть
руки. «Не надо,
нет, хватит! – поспешно, испуганно зачастил Валерка,
отступая на шаг и машинально выставив перед собой вскинутые ладони с
растопыренными, подрагивающими пальцами. – Не надо…» И тут же
порхнула вороватая мысль: «Интересно, слышали они? Ну Танька, ну
тварь…».
Валерка прищурился, быстро, искательно обшарил глазами лица ангелов
и вдруг разозлился на себя за эту непонятную тревогу, за колючий щипок
в сердце, за трепыхавшиеся мысли – никогда прежде, общаясь с
людьми, не ощущал он душевных неудобств и ухудшений самочувствия, а тут
словно выволокли его на яркий, безжалостный, насквозь пронизывающий
свет, и было жестко, неловко, муторно…
Ангелы, ни слова не говоря, развернулись и стали неспешно
удаляться. Валерка лихорадочно огляделся. Теперь не было вокруг ни сиреневых
сумерек, ни клубящихся дымчатых облаков, причудливо закрученных,
– стоял обыкновенный день, под ногами рассыпался вполне земной
серенький песок, а над головой маялось блеклое голубоватое небо.
«Пустыня никак», – пометавшись взглядом по бесконечному пространству с
рассеянными кое-где безлистыми чахлыми деревцами, решил Валерка,
стараясь ступать по следам ангелов, слабо отпечатанным в зыбком песке.
Шли, по ощущениям Валерки, уже долго, глазам представал
прежний скудный на краски и предметы пейзаж, и беззвучно рассыпался под
ногами песок. Странный он все же был: то ли плотная, густая пыль, то ли
песок мягкий, который, если зачерпнуть ладонью, в пальцах не заскрипит,
– Валерка решил попробовать, наклонился, погрузил руку до кисти в
серую зыбкую массу… Ощутил легкое тепло, скользящее движение воды,
бьющей из родника, и – замер. Медленно распрямился, забыв о песке и
судорожно вытянув перед собой руки; завертел головой, оглядывая себя
со всех сторон: нет, не показалось, одет он был в новый, стального
цвета костюм с голубой рубашкой, на ногах поблескивали тоже новые
коричневые туфли, под ними ощущались гладкие эластичные носки. Валерка
почувствовал, как от напряженного усилия осознать, вспомнить момент
поразительного переоблачения, от неспособности найти объяснение
неким таинственным событиям зашумело в ушах и бросило в жар. Отчетливо
помнилось, как лежал он у себя в комнате, прерывисто дыша и сглатывая
колкую слюну; как на глазах усыхали и желтели голые руки, протянутые
поверх затасканного, измазанного мазутом казенного одеяла, утащенного
из-под генеральского «уазика», пока худенький, белобрысый солдатик
отошел напиться; как стучали посудой и пьяно бормотали за стеной друзья
и квартиранты: поначалу они заходили, совали к губам выпивку и
закусить, шумно вздыхали и утешали, икая; когда же он стал отказываться,
молча отворачивая голову и все чаще падая в пропасть, над которой грузно
ползали темные тучи и стукались лбами, – ходить перестали и буднично
звенели пол-литровыми и майонезными банками, приспособленными под
стаканы. И теперь – этот дорогой шерстяной костюм, рубашка, носки…
Валерка, оцепенев, не опуская деревенеющих рук, смотрел
вдаль. Повсюду было по-прежнему пусто, серо, уныло, с отчаянием цеплялись
за текучий песок изогнутые низкие деревца. Маялось небо, на
котором натужно высвечивало сквозь туман худосочное солнце, словно кто-то
долго тер блеклую слюду и протер маленькое неровное отверстие в другой
мир, такой же тусклый, глухой, бесцветный… И лишь фигуры ангелов
впереди, их белоснежные одежды и крылья были единственным ярким,
чистым штрихом, оживляющим тоскливую панораму.
«Я помер, это понятно, – лихорадочно соображал Валерка, не
сводя глаз с ангелов, безвольно опустив руки и с трудом делая первый шаг, –
но откуда костюм? Значит, похоронили меня… Когда? И где? Была ли
музыка?.. Кто могилу копал?.. Тьфу ты, господи, какая разница. Что же это
я ничего не знаю? Спросить бы у кого… В гробу, интересно, меня
похоронили, или как… Да в гробу, конечно, неужели в таком костюме просто
так бросят?.. Тьфу ты, что за ерунда!.. Санька, брат, он и похоронил,
кому еще… На костюм вот раскололся, хороший костюм. Туфли опять же,
носки… А поминки были? Не помню ничего… Тамарку позвали или нет?
Сидели, наверное, в кафе, не у меня же в квартире: там ни стола, ни
стульев… Если Санька заказывал, то хорошо: всего должно хватить –
водки, колбасы. Мяса, наверное, натушили с картошкой… А я где был? Тут
уже, что ли? А может, еще только будут хоронить. Да где же я, господи?!»
Валерка, чувствуя, как кружится голова, и забыв, что это бесполезно,
ускорил шаг, пытаясь догнать ангелов. В лицо вдруг с силой толкнулся
ветер, под ногами что-то суетливо зашелестело. Валерка опустил
глаза: навстречу, обгоняя друг друга, смешно подпрыгивая и переворачиваясь,
катились по песку сухие желтые листья; их становилось все больше,
шелестящий поток густел, ширился, и скоро Валерка брел, утопая по
щиколотку в золотистой лиственной чешуе. Песок внизу налился упругостью,
ощутимо затвердел, и под новыми туфлями листья ломались с тихим,
жалобным хрустом. Все вокруг неузнаваемо преобразилось: небо
плеснуло голубизной, чахлые деревца разогнулись, широко разбросав ветки,
рванули ввысь, утолщаясь в стволах и уже покачивались от ветра большими,
черными, с облетевшей листвой деревьями. Новые побеги пружинисто
вырывались из шуршащих под ногами потоков, устремлялись к небу, расправляя
крепнущие стволы и ветви, и Валерка вступил в осенний лес, вдыхая
легкий горьковатый воздух и не удивляясь происходящим на его глазах
переменам: с ним самим случилось настолько непонятное, загадочное и
непостижимое, что обращать внимание на чехарду пейзажей казалось смешным.
И все же лес, пусть облетевший, сиротливый, сквозистый, в
отличие от предыдущих путей предоставлял вниманию больше возможностей
занять себя: непроизвольно, вскользь, отмечалось разнообразие сочетаний,
которые создавали деревья, кустарники, высохшие стебли цветов и
неровности земли. «Да что же, и тут нету ни одной живой души? – опять
с тревогой подумал Валерка, пробегая глазами по сторонам. – Что за
место, что за лес… Куда идем, – спросить бы…» – ткнулся взглядом в
резные фигуры ангелов, почувствовал: нельзя, и, как заговоренный, вернулся
к прежним рассуждениям, пытаясь заполнить смыслом провал в памяти,
разделивший его существование на две отдельные, столь непохожие части.
Неожиданно впереди, за редким строем деревьев, выдвинулось
темной глыбой приземистое, грубых очертаний сооружение. Валерка
подошел ближе: на небольшой поляне, среди услужливо расступившегося
леса, длинно растянулся то ли дом без окон, то ли сарай, сколоченный из
осклизлых бревен, прихваченных зеленоватым мхом. Ангелы стояли по
обе стороны перекосившейся, разбухшей двери с большим ржавым
крюком вместо ручки и, не меняя позы, смотрели на Валерку в упор. Он
нерешительно, сбиваясь с шага, приблизился, ощутив знакомый колючий
щипок в сердце и не в силах побороть нараставшую тревогу.
– Войди, – негромко, бесстрастно сказал ему ангел постарше, – и
вынеси все, что увидишь.
Младший ангел, чуть помедлив, взялся за крюк, потянул на себя,
дверь подалась с протяжным, заунывным скрипом, и Валерка послушно
ступил за невысокий порожек в сырой, пахнущий плесенью сумрак.
Услышал, как громко, со стоном, прихлопнулась за спиною дверь, отсекая свет
дня, лесную тропу, перешептывающиеся вороха листьев, – испуганно
дернулся, оглянулся, вскинул руки – толкнуться наружу, но сразу понял:
бесполезно, нужно делать, что велено.
Валерка подобрался, напружинился, как перед броском, и ушел
глазами в дрожащий, мутный сумрак. Над головой, швыряя скудными
горстями желтоватый свет, с пронзительным скрипом раскачивалась
маленькая электрическая лампочка, окруженная растопыренной
юбочкой жестяного абажура, заляпанного грязно-зеленой краской, какой
обычно покрывают стены и двери казенных учреждений закрытого типа. В
призрачном, колеблющемся этом свете видны были длинные, в несколько
ярусов, ряды деревянных полок, тянущихся вдоль стен, с узким
проходом посередине. «Как в армии», – вспомнилась Валерке срочная
служба, вскоре выхлопоченная необременительная должность на
продовольственно-вещевом складе, где он расхаживал вальяжно, вперевалку, не
вынимая рук из карманов, над которыми топорщился складками не первой
свежести китель с обвисшим ремнем.
Сейчас Валерка тоже двинулся вдоль рядов, но неуверенно, крадучись.
Ноги предательски дрожали, руки с непроизвольным отчаянием хватались
за края шершавых, неоструганных полок. Он брел, отмеряя шаги
продуманно, скупо, словно платил за каждый из них последней кровной монетой.
Четко, до звона в голове, Валерка понимал, что должен обязательно
найти на полках и вынести нечто важное, необходимое, бесценное.
Насторожившись, подобравшись, в клочья разметывая взглядом вязкую
пустоту, осевшую на растресканных настилах, лихорадочно искал.
Полки были пусты. Он не поверил, пошел обратно, низко склоняясь над
каждой, заглядывая внутрь и безнадежно упираясь глазами в близкую,
непроницаемо-серую стену. Встав на цыпочки, подпрыгивая, осмотрел
глухие углы верхних полок, пристянутые белесыми нитями паутины; то
опускаясь на корточки, то егозя по холодному полу коленями, заглядывал в
нижние темные закутки. Полки были устрашающе пусты.
Валерка распрямился и, бессильно прислонившись к косяку двери,
с неистовой надеждой – в последний раз – бросил взор на щербатые
полки, охотно выпячивающие бока жидким выплескам света, на глухие,
мрачные стены, на пыльный, изборожденный его коленями пол… Пора,
нужно было выходить, но Валерка томился, медлил, тяжело переступал с
ноги на ногу и пугливо озирался. Вдруг, когда лампочка вверху со скрипом
качнула в его сторону хилое тельце, показалось: на ближней полке
что-то белеет. Валерка быстро шагнул, присмотрелся. На грубой деревянной
поверхности, беспомощно распластавшись, лежал крохотный
бумажный лепесток. Еще не беря его в руки, не всматриваясь, Валерка благодаря
странному, порой возникавшему в нем чувству, понял: автобусный билет.
Вспомнился тот день резко, ясно, одним объемным кристаллом,
спрессованным из разноцветных мозаичных осколков. Вот рано утром, с
робостью постучав и неловко потоптавшись на пороге, вошла Захаровна,
соседка. Пряча руки под фартуком и порывисто выпрастывая то одну,
то другую, чтобы поправить выгоревший платок или легко, ребром
пальца отереть уголки ссохшихся в ниточку губ, Захаровна остановилась у
двери. Покорно глядя блекло-голубыми глазами на Валерку, обдирающего
за столом воблу, негромко, причитая, стала просить съездить в область,
забрать из больницы внучонка, – сама ить дальше околицы не была, а
мать его слегла, сделай доброе дело, мальчонку третий день как выписали,
сам не доедет, а мать думала – сдюжит,
встанет, ан нет, а за дорогу дам,
сколько надо и сколько скажешь.
Валерка рассеянно слушал, запивая пивом жесткие пересоленные
кости, царапающие язык, и хмурился. Ехать никуда не хотелось,
голова трещала после вчерашней рыбалки, где словили только традиционного
«ерша», тянуло завалиться в саду под яблоней, а вечером – как получится:
то ли опять на рыбалку, то ли на танцы. Отпуск, как-никак, ё-моё,
законный отдых. «От чего же ты отдыхаешь? – ехидно так, вкрадчиво
спросила Татьяна, братова жена. – Или перетрудился сильно?» Да пошла она,
Татьяна… плевать…
Захаровна стояла долго, по второму разу, по третьему рассказывала
про больницу и про внучка – сделай доброе дело ради Христа! – и все
теребила горошистый носовой платок, стянутый тугим узлом: копеечка к
копеечке. Валерка, наконец, не выдержал, лениво отмахнулся – ладно, съезжу.
Мальчишку соседского Захаровна с ее дочерью растили вдвоем.
Отца, щуплого болтливого мужика, по пьяной лавочке прибило на лесозаготов
ках, два дня он харкал кровью и несусветно матерился, отказываясь
ехать в больницу, а на третий старательно вытянулся во весь свой невеликий
рост, посерьезнел и затих. Мальчишка рос хлипеньким, испуганным,
говорили – дурковатым, все сидел возле мутного окошка с
парадно-блестящими елочными шарами, разложенными на вате между рам, если не
был в больнице, а туда его отвозили часто, сначала в районную, потом
стали давать направление в область.
Собирался Валерка недолго: сунул в карман Захаровнин аккуратно
сложенный червонец, пригладил шевелюру, обулся. В автобусе до
райцентра по салону шныряла кондукторша, крикливая тетка с прилипчивыми
глазами, и пришлось купить билет… Зато в пригородном поезде
Валерка платить не стал, залез на вторую полку, отвернулся к обшарпанной,
скучно-синей перегородке и проспал всю дорогу, отдав бесчувственное тело
в распоряжение занудной, дергающей вагонной качки.
Перед обратной дорогой, усадив ежившегося мальчонку возле
неопрятного, в ржавых разводах и пятнах окна, забросив его гулкий, с
острыми углами чемоданчик на верхнюю полку, Валерка сбегал в привокзаль
ный буфет, купил бутылку дешевого красного вина и четыре
жареных пирожка с мясом. Билеты снова решил не брать – в крайнем случае
сунуть контролеру рублевку-другую. До отправления постоял на перроне,
равнодушно оглядывая сквозь марево сигаретного дыма вызывающе-зеленое,
с прилепленными по углам белыми завитушками здание вокзала и
сладостно ощущая кожей твердую округлость затиснутой в карман бутылки.
Вернувшись в полупустой вагон, отметив не без удовольствия
отсутствие соседей и мельком взглянув на мальчишку, стал трудиться над
пробкой. Мальчишка спал, неловко изогнув слишком слабенькое, щуплое
для своих девяти, что ли, лет туловище, прислонившись к перегородке
непомерно большой, коротко остриженной головой и широко, удивленно
раскрыв рот, в уголке которого пузырилась капля слюны. Валерка
вольно раскинулся по сиденью и, сдерживая нетерпение, без спешки
отхлебывал сладковатое вино, рассеянно поглядывая то на мальчишку, на его
стоптанные внутрь сандалии, плохо отглаженную, в крупную клетку
тесноватую рубашку, выбившуюся из брючек, то на замызганное,
мутно отсвечивающее окно. За ним, трепеща пышными зелеными
рукавами, срывались в танцующий бег деревья, покачивалась трава, а на
бледном небе, среди причудливых переплетений розовых, желтоватых, сизых
теней радостно сиял огромный золотистый зрачок солнца, но сверху
на него, как веко, уже медленно опускалась клокастая хмурая туча,
безжалостно гася яркость и полноту красок.
«Дождь, видать, будет». Валерка, жадно растормошив на столике
лоснящийся пакет, вытянул из него бесформенный, в рыжих подпалинах
пирожок. Пирожки были холодные, не совсем пропеченные, мяса в
них со щепотку, но на закуску годились вполне. Валерка хотел оставить
мальчишке парочку, потом один, но елось и пилось так сладко, удобно, что
он еще долго, растягивая удовольствие, жевал, пил, откусывал…
Как задремал, не запомнилось, а очнулся от толчка, от шума и
топота, возни, суетливых голосов: поезд прибыл на конечную станцию.
Валерка неохотно, хрустя суставами, потянулся, тряхнул гудящей
головой и, с раздражением оттолкнув ногой назад под скамью выкатившуюся
бутылку, встал, чтобы снять чемоданчик с полки. Мальчишка сидел,
напряженно приподняв плечи, зажав руки между коленок, и смотрел,
часто моргая. Валерка рывком сдернул чемоданчик и молча пошел к
выходу, непроизвольно, краем глаза успев заметить, как мальчишка загляделся
на топорщившийся у окна промасленный пакет, смятый так, что и не
поймешь — пусто внутри или что-то лежит…
В райцентре повезло: встретился знакомый шофер, он и довез их
до деревни на старой, гремящей полуторке. Валерка, несмотря на ломоту
в висках, был возбужденно-весел, разговорчив и с некоторым усилием
подсчитывал, что на остатки Захаровнина червонца можно купить еще
бутылку и, пожалуй, хватит на пачку простеньких
сигарет…
Валерка крепко сжал в пальцах тот, единственный билет на
автобус. В последний раз, до боли напрягая глаза, обошел и оглядел ряды полок
и, поколебавшись, глубоко вздохнув, как перед погружением в воду,
толкнул дверь. Окатило ровным, устоявшимся светом дня, шорохом листвы,
и свежий, пахнущий дождем ветер стремительно, торопясь, покрыл
лицо прохладными мазками. Ангелы стояли на прежнем месте, у крыльца,
и глядели выжидающе. Валерка, чувствуя, как тяжелеют ноги,
неуклюже шагнул со ступенек и вытянул перед собой руку с зажатым тремя
пальцами, намертво, билетом. Ангелы молчали, не двигались. Валерка
поспешно, суетливо, решив, что не видят, разжал пальцы, уложил билет на
ладонь другой руки, задрожавшей мелко, противно. Вдруг случилось
непредвиденное, страшное: порыв ветра шаловливо подцепил невесомый
клочок, приподнял, закружил и утащил за собой, как тянут за нитку
бумажный бантик дети, играя с котенком.
Валерка ахнул, качнулся вслед вертящемуся лепестку, беспорядочно
замахал руками, затоптался на месте, но вокруг уже было пусто,
пусто… Он очумело уставился на ангелов: тот, что постарше, смотрел на него
устало, без всякого выражения на матово-бледном лице, а младший,
опустив голову, задумчиво теребил край поникшего крыла. Наконец
тихо, обреченно вздохнул, распрямился и, не глядя на Валерку, потупившись,
подошел к старшему, встал рядом. Тот, не меняя позы, бесстрастно,
раздельно произнес: «Ожидай нас здесь», – взял младшего за руку, и они
не спеша направились мимо Валерки в глубь напряженно застывшего леса.
Валерка, ощущая слабость во всем теле и легкий озноб, потерянно
оглянулся, рассчитывая присесть на крыльцо, с которого недавно
соступил, и обомлел. Крыльцо было, ступеньки тоже, но другие и, что
самое удивительное, знакомые с детства: он стоял около родного дома.
Голова закружилась, сердце гулко бухнуло, и Валерка, расползаясь телом,
как медуза, грузно осел на широкие ступени. Дом пустой, мертвый,
холодный,с разбросанными повсюду тряпками и невыметенным мусором, –
он уже знал это твердо и уверенно, – каким был в день продажи.
Любимому сыну, Валерке, на которого возлагались все гордые
надежды и упования, родители отписали дом еще при жизни, которая у
обоих оказалась весьма недлинной, но перед смертью успели наказать, чтобы
в случае продажи дома поделился выручкой с братом. После похорон
матери, ненамного пережившей отца, брат, взявший на себя все расходы,
завел было разговор о доме, но Валерка, неопределенно цокая языком и гуляя
глазами, дал понять, что время хозяйских распоряжений еще не наступило.
Дом он не продавал долго – наезжал, жил, кутил с друзьями.
Когда ушла Тамара и жизнь стала расползаться по швам, через которые
неумолимо уплывали былое благополучие, деньги, устоявшийся быт,
Валерка начал понемногу пропивать родительские вещи и мебель. Дом ветшал,
ссыхался, сыпал рыжей побелкой и выцветшей краской, скрипел, стучал
кособокой калиткой, и наконец, поддавшись увещеваниям друзей: «Скоро
вообще ничего не получишь», – Валерка продал дом почти за бесценок.
И, хотя брату он не дал ни копейки, деньги разошлись на удивление быстро…
«Знают ли они? – с зудящей тоской думал про ангелов Валерка,
обхватив голову руками и раскачиваясь из стороны в сторону, изо всех сил
сдерживая себя, чтобы не обернуться. – Куда они пошли? Сколько мне тут
сидеть?» – «А куда торопиться? – вдруг где-то внутри Валерки
произнес ясный, насмешливый голос. – Ты же помер!» Валерка встрепенулся,
подскочил. Действительно, ведь помер. Ангелы эти. А еще должен быть
рай, какие-то небесные мытарства, судить должны… Когда, что? Он
сцепил пальцы в кулаки, прижал к груди и, полыхая, прищелкивая зубами,
оторопело завертел головой. Впереди сквозил лес, по сторонам сквозил
лес, сзади… Валерка медленно, напрягая шею, обернулся. Дома не было и
следа – на его месте и дальше тянулся лес, расходясь посередине в
неширокую, ровную аллею, в колышущемся свете которой, не тревожа
лиственную россыпь, возвращались ангелы. Валерка ждал их, неудобно
замерев, боясь пошевелиться и тщетно пытаясь смирить дрожащий подбородок.
Ангелы приблизились, обошли Валерку, встали перед ним плечом
к плечу. Он повернул голову, не чувствуя затекшей шеи, смотрел на
них жадно, во все глаза, переводя взгляд с одного осунувшегося лица на
другое. Наконец тот, что постарше, поймал мятущийся Валеркин взгляд,
накрепко притянул к своим огромным мерцающим зрачкам и бесцветно,
с расстановкой проговорил: «Тебе определено осознать свою жизнь», –
вяло взмахнул рукой, указывая на что-то за спиной Валерки. Он машинально
проследил траекторию движения и ничего особенного не увидел. Тот
же пустой, застывший лес, то же низкое небо, та же стелющаяся грива листвы.
Внезапно Валерка почувствовал легкое, но настойчивое прикоснове
ние к своим локтям, направляющее вперед. Ангелы, приблизившись
вплотную, вели его к узкой пустынной аллее. Неожиданно ровные
ряды деревьев, составлявших аллею, дрогнули, покачнулись и плавно, будто
в танце, ступили навстречу друг другу, кокетливо выгибаясь в поклоне,
сплели ветки и закружились – все быстрее, быстрее, быстрее, увлекая в
дикий хоровод оборвавшееся полотно неба и вздыбившуюся массу листвы.
Валерка почувствовал, как темнеет в глазах и оползает тело, но ангелы,
что-то громко крикнув друг другу сквозь пронзительное, вьюжное завывание,
крепче сжали его локти и вдруг сильно, тяжело толкнули от себя.
Валерка осознал, что падает, но, налетев грудью на что-то упругое, мягкое,
воздушное, удержал равновесие и с трудом выпрямился. Ангелы стояли
рядом, прерывисто дыша, на бледных матовых лицах проступил
слабый румянец, а глаза казались глубоко запавшими.
«Больше ничего не можем для тебя сделать, – тихо сказал
младший, сдерживая дыхание, – иди…» Валерка сразу понял – куда. Перед ним
снова скрипела, раскачиваясь на ветру, разбухшая дверь знакомого
склада ли, сарая. Ободренный тем, что вокруг все по-прежнему устойчиво,
крепко, что унылое помещение он облазил вдоль и поперек и знает там
каждый уголок, Валерка распахнул дверь и, переступая порог, оглянулся.
Ангелов не было – будто растаяли, – и тут дверь лениво, нехотя захлопнулась…
В крохотной комнатушке, где он очутился, у серой шершавой
стены, на глиняном полу стоял узкий, обтянутый старой кожей топчан,
жесткий даже на вид. Ничего другого в комнатушке не было, за исключением
малюсенького, с ладошку, оконца под низким потолком. Уже ничему не
удивляясь и чувствуя лишь непомерную усталость, Валерка шагнул к
топчану и блаженно на нем растянулся, закинув руки за голову и прикрыв
глаза. Думать ни о чем не хотелось, но мысли путались, сбивались в
лохматый, ненужный клубок, однако ни одна судорожная попытка вытолкать,
выкатить из себя этот клубок не удавалась, и Валерка понял, что не получится
праздно, бездумно лежать, глядя в потолок, как было раньше, до того
времени, пока он не умер…
Мысль о собственной смерти опять обдала отрезвляющим холодом
и неуютностью, лежать расхотелось, Валерка поднялся и зашагал по
комнатушке: три шага туда, три – обратно. «Что-то здесь не так, – размышлял
он, имея в виду свою кончину, – говорили ведь: душа бродит по небу,
видит сначала рай, потом ад, потом где-то там определяется… А меня потаскали
за собой неизвестно где, лес какой-то, пустыня, сараи… Хуже нету, когда
не знаешь, что тебе по судьбе предназначено. Там, на Земле, еще ладно –
живешь, как крот слепой, про завтрашний день знать не можешь, – закон
такой, – но тут-то! Все ведь давно расписано, поминки справляют: девять
дней, сорок дней… Ничего не понимаю… Хотя, конечно, на топчане лучше, чем
у чертей на сковородке кувыркаться, – да их и нету, что ли? Рай опять же
– яблоки, музыка, сплошные цветы – тоже нету? Или не показали?
Может, покажут еще, ангелы-то эти… Ждать-то сколько мне, и чего ждать?»
Валерка подошел к оконцу, оказавшемуся на уровне его глаз,
выглянул наружу и отпрянул от неожиданности: за стеклом, на травке,
играли обе дочки. Наряжали куклу. Кукла старая, облезлая, и девчонки,
вырывая ее друг у друга, то цепляли к голове бантик, то завязывали пышный
поясок. Валерка сразу понял, что играли дочки в то время, когда он
привез с собой деньги за проданный дом, – жене и девочкам он тоже не дал
ни копейки… Никогда не давал, ни с одного случайного заработка,
алименты же с него поначалу были курам на смех, а потом и вовсе прекратились…
Валерка, не помня, как очутился на топчане, сидел и мучительно
шарил по стене глазами: как же так случилось? Вдруг воображение
раскинуло большой, чистых красок веер: Тамара от него не ушла, он заявляется
домой с деньгами, дочкам — по кукле и конфет, Тамара улыбается,
что-то оживленно рассказывает, тепло, чисто, пахнет сдобным тестом и
свежим бельем… Валерка встрепенулся, подскочил, заметался по комнатушке,
сжимая кулаки: надо, надо было так сделать! – и от невозможности
все исправить, вернуть хотелось упасть, выть диким зверем.
Он не смотрел на маленькое, тусклое оконце, он знал, что за ним
–заискивающие родители; рано постаревшее лицо Тамары; брезгливое
передергивание Татьяниных плеч; брат, униженно сующий соседям
свернутые купюры; мальчонка-сосед с навечно испуганными глазами;
запах перегара, звенящие стаканы, крепнущий с каждым глотком кураж –
вся длинная, бесформенная, уродливая череда дней и ночей, перемешанных
друг с другом…
«Как можно было бы прожить!» – Валерка исступленно метался
по комнатушке, скрипя зубами, кидаясь к стене, – она податливо, мягко
прогибалась под его кулаками, и ударов не получалось; обхватив голову
руками, с тяжким стоном бросался на пол, вертелся волчком, причитал
что-то неразборчивое, дальнее, рвущее…
Сколько так продолжалось, он не помнил. Показалось – целую
вечность. И вдруг ясная, страшная в своей простоте мысль пронзила и
обожгла: «Да это же ад! Я в аду!» Валерка медленно поднялся с пола,
задыхаясь, добрел до топчана, сел. В голове мутилось, сердце било
редкими, болезненными толчками. «Наверняка ад,
– как в тумане, поплыло в
мозгу, – где еще возможны такие муки…»
Валерка посидел, жалко свесив руки и сгорбившись, пока новая
мысль не заставила его взвиться. «А другим-то – что? Убийцам, насильникам
– им какие муки? Если такие же – где справедливость?» Он сорвался с
топчана, бросился к двери, заколотил в нее изо всех сил, впрочем, ни на
что не надеясь. Но дверь вдруг со всхлипом скрежетнула, распахнулась
нешироко, и в просвете, на пороге, встал младший ангел. Глядел прямо,
сурово и сказал сразу же: «Каждому отпущено по делам его, необходимой
мерой и весом, и муки других пусть тебя не беспокоят». «Но неужели могут
быть сильнее моих?» – дрожа, холодея, выдохнул Валерка. «Вам не дано
знать больше того, что положено», – чуть помолчав, старательно выговорил
ангел, и по тому, как он задержался с ответом, по особой внятности
произношения Валерка понял: могут! Могут быть муки сильнее!
Но легче от этого не стало и, боясь, что ангел исчезнет, Валерка,
протягивая к нему руки, робко, сбивчиво забормотал: «Есть же черти
где-то, огонь, грешники разные… Я согласен лучше туда… пошел бы… сил
больше нету…», – но под пристальным взором смешался, умолк, опустил
руки и глаза. Когда решился опять взглянуть, светлая полоса у двери уже
исчезала, безжалостно придавливаемая тяжелыми досками; успел
крикнуть пронзительно, с горьким надрывом: «Я здесь навсегда?» – однако
последний звук его голоса был разбит, раскрошен гулко бухнувшей дверью.
Валерка постоял, до боли в ушах прислушиваясь к тишине по ту
сторону жизни (или смерти?) и отчетливо сознавая, что не надо бы ему
видеть тусклое, невыразительное оконце за своей спиной. И так же
отчетливо, ясно он чувствовал, понимал, что сейчас неодолимая сила развернет
его, бросит к замутненному стеклу, за которым… да, да… И ничего
уже нельзя изменить?..