рассказ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Вдвоем легче справиться с напастью, чем одной. Поэтому нас двое: я и еще я, две меня. Ну, может, три. Это никакая не паранойя, это игра. Чтобы справиться с напастью, нас непременно должно быть несколько…
Стояла осень. Холодная, уже не золотая, не разноцветная, а серая какая-то (от цвета), стальная (от холода) и противная (сама не знаю почему). Теперь уже не осталось никакой надежды щеголять загорелыми коленками, потеть на пляже, пить спрайт на улице и созерцать до потери сознания пыльную, но такую милую зелень, ничего не остается другого, как влюбиться и растормошить себя. Иные впадают в спячку, мрачнеют, окунаются в дела, рисуют заботу на лице, которую не спрятать под макияжем, мерзнут, читают детективы по вечерам, укрывшись пледом, одеялом, проливают горячий чай на шлепанцы и нудно ругают себя, безруких, иные деловито готовятся к зиме, закупая впрок шерстяных носков связки – я же не хочу. Просто не хочу. Я уговариваю себя не хотеть этого, чтобы не заснуть и чтобы не плакать, потому что всякий раз, когда кончается лето, с ним как будто кончается жизнь. И это уже было. Были слезы и безутешные страдания, и даже осенние влюбленности были, но наполненные все теми же слезами. И пора это все прекратить. Раз нельзя исключить осень из мирового распорядка, необходимо исключить себя из осени. И коли единственный доступный мне способ продолжить жить – это влюбиться, нужно просто оставить дурацкие страдания на долю другой девочки, а самой немного развлечься. И хотя та другая девочка – это тоже я, но ведь все же другая, и я могу, цинично затягиваясь пахитоской, приговаривать, наблюдая за ней: «Ну что, милочка, не пора ли наделать все те забавные глупости, что ты обычно вытворяешь, чтобы нам было над чем посмеяться потом?!» Она сумрачно вздыхает и несется на подвиги. И ей тоже легче, в конце концов отдуваться придется вместе, а вместе веселей.
Каждое утро теперь начиналось примерно одинаково – в полной темноте зашторенной комнаты издевательски звенел будильник, обрывая только наметившийся счастливый конец сна. Я открывала глаза и убеждалась, что атмосфера по ту сторону одеяла все так же похожа на арктическую: я опять легкомысленно забыла закрыть форточку. Несколько минут проходило в добродушной укоризне – моя склонность к чистому воздуху доведет меня в конце концов до пошлой простуды. Однако сегодняшнее утро, кроме прочей гадости, было щедро расцвечено всеми оттенками страха перед новой работой, на которую накануне меня угораздило устроиться. Кажется, я мечтала о такой работе и вроде вчера вечером была в полном восторге. Не помню, чему я так радовалась, дура. Сейчас мне придется идти куда-то, сесть за компьютер в окружении совершенно чужих и совсем не обязательно благожелательно настроенных ко мне людей. Вполне возможно, и даже наверняка, они будут критически ко мне присматриваться, сверлить мне спину недружелюбными взглядами, они могут, с них станется, отчитать меня за что-то и даже уволить! Я содрогнулась и подавилась кофе. Может, мне не ходить туда? Черт с ними, с деньгами, у меня их все равно никогда не было. Значит, хуже мне не будет. «Ну что я потеряю, если не пойду туда? – нудила я себе под нос, меланхоличес ки подкрашивая ресницы. – Жила же я как-то…» Тут перед глазами невзначай проплыло укоризненное мамино лицо, и я смирилась. «Пораженка!» – заклеймила я свое отражение в зеркале, и оно виновато захлопало глазами.
Наполненная до отказа мрачной решимостью, я вошла в офис и молча уселась на свое новое рабочее место. Ничего. Я прислушалась к своим ощущениям – мерзопакостный страх гулял во мне, как ветер в чистом поле. То и дело ко мне подходили люди и знакомились с моей спиной.
«Это наш новый дизайнер», – слышала я комментарии начальства и внутренне сжималась. Я не ходила обедать, не пила кофе, не присажива лась к общему столу поболтать. Ради общего благополучия и дабы не создавать паники, я прилепилась намертво к стулу и пялилась в монитор до красноты в глазах, до зеленых зайчиков.
Так прошла неделя. Никто не стал говорить мне гадостей, сыпать кнопки за шиворот и разводить костер под моим стулом. Изредка ко мне робко подплывало начальство справиться о делах, но, видя панический ужас в моих глазах, отчаливало… Позже я узнала, что начальство – милейший Константин Эдуардович – голос повышает крайне редко, что кофе можно пить больше, чем в этом нуждается организм, что дизайнеры – существа ранимые и не от мира сего, поэтому их жалеют и вроде бы понимают и даже подкармливают пряниками. И вообще это действительно та работа, о которой я мечтала. Осень на время перестала казаться мне воплощением конца света.
Где-то через месяц, в один прекрасный дождливый осенний день, я потихонечку скосила глаза на соседний компьютер. То, что по соседству работает еще один дизайнер конечно не могло пройти мимо моего сознания с самого начала, но косить глазами в первый же день казалось мне верхом легкомыслия. С тех пор я регулярно произвожу эту гимнастику для глаз.
«Вот оно и случилось», – сказала я себе в тот же вечер, рассеянно забредая в чужой подъезд. «Вот так всегда со мной», – продолжила я свой внутренний монолог, пытаясь открыть дверь квартиры авторучкой. «Надо это как-то остановить», – неубедительно увещевала я себя, но и в этой борьбе с легкостью победил кто-то другой. «Это плохо кончится», – и тут я была права на все сто.
Я включаю свой домашний компьютер и в телефонном справочнике нахожу его фамилию. Долго смотрю на нее, изучаю адрес и телефон, я не знаю, что мне делать с этой драгоценной информацией, я просто любуюсь тем, как буквы складываются в слова, и незаметно прихожу к выводу, что его фамилия самая красивая на свете.
И тут мне на помощь явилась та другая я, которая (не в пример мне первой) была и хороша собой, и уверена в себе.
– Ну что, голуба моя, втрескалась? – весело спросила она, развалившись в моем любимом кресле.
– Вроде того.
– Что делать будем, планы есть?
– Нет пока, – растерялась я от такого напора.
– Значит, будем признаваться! – отрезала красотка.
– С ума сошла? – Я опешила.
– А что? Подходишь к нему и говоришь: «Привет, Сашка, как дела? Ане прогуляться ли нам, Сашок, сегодня к тебе в гости, а то я тут уже месяц работаю, а в гостях еще не была».
–Это вульгарно! – возмутилась я. – Я так не хочу!
– Нет? Ладно. Дождешься, когда он будет уходить с работы, и тоже засобирайся. Выйдете вместе, вам, естественно, окажется по пути. Захвати свои новые перчатки, кстати. Размахивай ими у своего носа и заметь невзначай: «Вот, дескать, перчаточки новые. А как хочется чего-нибудь французского! Вот так выйти утром в осенний туман в новых перчатках, под зонтиком, купить в киоске толстый журнал, какой-нибудь «Французс кий дом», и идти на работу, а вокруг дождь, а в руках в яркой обложке дорогой журнал. – Это ты так рассуждаешь на ходу. – А вот, кстати, миленькая кондитерская, ее недавно открыли и еще не успели испортить. Давай зайдем. Саша, там делают такие умопомрачительные безе…» Ну или там какое-нибудь французское словечко вспомни, ты ведь учила язык в школе. Вы зайдете в кондитерскую. Эти безе положат вам в коробочку, перевяжут ленточкой, и вы пойдете дальше по жизни, а ленточки будут развеваться на ветру, а безе шуршать в коробочке, и жизнь будет казаться такой праздничной… А поскольку пирожные нужно есть, а не только носить в коробочке, пригласишь его к себе домой на чашечку кофе с пирожными. А дома – пожалуйста, вот ванная, можно помыть ручки, а в ванне как раз белье замочено. Невзначай бултых его в ванну! Ах, какая я неловкая, ах, какой кошмар! И пока он будет сушиться, вы познакомитесь с ним ближе некуда.
– Что ты мелешь? Бред какой-то! И вообще я не хочу приглашать его к себе домой, ты же знаешь, я не люблю гостей, а тем более так сразу…
– Не сразу, вы же уже в кондитерской вместе побывали!
– Все равно, лучше к нему…
– Ну так и скажешь: «Лучше к тебе».
– Дура ты, Ирка! – огорчаюсь я. – Тебя бы на мое место.
– Я и так на твоем месте, душа моя. Но чахну и прозябаю от твоей застенчивости.
– Все шуточки…
– Все драмы…
Мы препираемся еще с полчаса, пока, наконец, она не становится серьезней. Со стороны наш диалог – это же учебник по психиатрии в картинках.
– Ладно, выкладывай: что ты надумала?
Я смущаюсь.
– Может, письмо ему написать, – говорю я, краснея.
Она хохочет, вот же стерва.
– Может быть, нам еще на дверь его ходить смотреть. Как в дозор, каждый вечер! Мы это уже проходили! Забыла, как моталась в Каменск-Уральский? Тащилась междугородным автобусом битых четыре часа, и в снег и в зной, потом пялилась пять минут на дверь – и обратно. Ох, уморишь ты меня! Давай, показывай, что ты уже накропала.
– Да я еще…
– Давай, давай, не валяй сама знаешь кого!
Я вытаскиваю лист бумаги и протягиваю ей. Естественно, она читает вслух и с выражением:
«Привет! Как ты думаешь, что приключилось со мной?
Я просто проходила мимо;
Я провожу социологический опрос населения;
Я гуляю по твоему подъезду каждый вечер;
Я сошла с ума;
Я влюбилась.
Нужное подчеркнуть. Я влюбилась. На дворе потрясающая осень, капли дождя в свете фонарей тушуют блестящий воздух, размывают очертания предметов. Я пугаюсь смутных теней и весело бегу по лужам. Я брожу по длинным коридорам твоего подъезда, прислушива юсь к звукам, я стою и смотрю на твою дверь. Мне хорошо и весело».
Она некоторое время выразительно смотрит на меня поверх листа, потом берет карандаш и жирно обводит строчку «Я сошла с ума…»
– Переработать! – бросает она мне и брезгливо роняет испорченное письмо на пол. – Добавить поэзии и иронии, смутные тени убрать, подъезд тоже. Мне стыдно за тебя, ты же стихи пишешь, и вдруг такая чушь. Слушай, – она тревожно придвигается ко мне, – а может, ты влюбилась?!
Так бы и стукнула ее по лбу, еще издевается! Подбираю письмо с пола и иду переписывать, в конце концов она права, вкус у нее хороший. Я вычеркиваю и смутные тени, и подъезд и в результате переписываю письмо заново.
…Я сижу и смотрю с отеческой заботой, как эта дурашка мучается с письмом. Бедная девочка, иногда мне кажется, что я старше ее лет на десять, хотя это, конечно, невозможно. Она, разумеется, потащит это письмо и сунет под его дверь, вот только она не подумала, как завтра будет смотреть ему в глаза… Ладно, значит, на работу придется идти мне, уж я-то смогу разговаривать с ним как ни в чем не бывало.
– Да, голуба, а подпись ты не ставишь? И не ставь, иначе не интересно, никакой интрижки, он скорей всего догадается, кто автор, но мне кажется, я сумею его запутать.
– Ты?
– Ясное дело, на работу ты больше не пойдешь, туда буду ходить я. Или ты хочешь припереться туда завтра красная и потная от смущения и лепетать разные глупости? Или, может, ты думаешь, он после этой писанины кинется тебе на шею? Что-то я сомневаюсь.
– Знаешь, я об этом не подумала…
– Вот и замечательно, значит, решено.
Мы заучиваем адрес и выходим в ночь. Бродить по ночам в одиночку еще то удовольствие, но Ирочка ни за что не попрется при свете дня, хорошо хоть темнеет сейчас рано и не нужно дожидаться двенадцати ночи. На лице у нас глупейший предпраздничный восторг, движения суетливы, перед выходом мы разбиваем банку с водой для цветов, поставленную высоко на пианино, чтобы случайно не разбить (можно только гадать, как мы до нее добрались), мы опрокидываем себе на ногу гладильную доску и забываем запереть входную дверь.
– Ты хоть представляешь, куда идти? – спрашиваю я Ирочку.
– А Бог его знает, найдем!
И впрямь нашли.
– Ты, поди, специально подобрала себе близко живущий предмет, – ворчу я. – Накладно нынче ездить в Каменск-Уральский.
Она не отвечает, я чувствую, как нарастает паника. Сердце стучит, руки делаются ледяными и начинают противно дрожать.
– Что будем делать, если нас заметят? – деловито спрашиваю я.
Воображение рисует полную драматизма картину. Я подхожу к заветной двери и втыкаю записку, а снизу уже слышатся шаги, кто-то поднимается по лестнице. Я, понятное дело, срываюсь с места и спринтерски бегу… Куда? Его этаж последний, бежать некуда, а шаги все ближе и… ага, слышится его голос, он не один, ему отвечает женщина. Значит, предмет возвращается с женщиной, а тут ты со своими детскими выкрутасами. Ирочка стонет и умирает на ходу. Ладно, без женщины, он возвращается один, но бежать-то все равно некуда. Хорошо, пусть будет полумрак в подъезде, значит, я бегу в глубь коридора и застываю там, в глубине, вжавшись в чью-то дверь. Предмет поднимается, подходит к двери, кстати, еще бы не упасть в обморок, а то ведь и такое бывает. Вытаскивает он нашу записульку и читает, дальше все происходит по полной программе – хмыканье, недоуменное пожатие плечами и естественный разворот всем корпусом на сто восемьдесят градусов. Я как представила его лицо с выражением идиотского изумления, мне стало совсем плохо. Значит, он подходит ко мне и говорит… тут воображение дает сбой. Что бы я сказала на его месте, застукав в аналогичном положении кого-нибудь из сослуживцев? Я бы искренне пожалела его и сказала бы что-нибудь такое, протягивая ему найденную записочку: «Твое? Пройдемте, гражданин!» Ну да, я, естествен но, пригласила бы его в гости, но не хотела бы оказаться на его месте, глупость ведь полнейшая.
А ведь он может и не заметить моей записки, он может оказаться дома, и еще неизвестно, когда он выйдет из своей квартиры, а вокруг бродит масса злоумышленников, только и подкарауливающих девиц, втыкающих записки, чтобы потом эти записки стибрить.
– Я всуну записочку, позвоню в дверь и убегу, – подает слабый голос Ирочка.
– А он выскочит из квартиры и догонит.
– Я быстро убегу!
– Ладно, – вздыхаю я, – значит, будем быстро убегать.
Я решительно направляюсь к подъезду.
– Подожди! Надо купить цветок!
– Какой цветок? Ты в своем ли уме?
Она права, надо купить цветок, белую розу, например, так романтичнее, и к тому же ее сложно не заметить. Нынче столько развелось этих голландских дылд, что по росту больше напоминают небольшое деревце, чем нежный цветок, в конце концов этой штукой в случае чего вполне можно отбиваться от наседающих злоумышленников и даже от самого «предмета», вздумай он действительно настучать нам по башке.
С деревцем под мышкой я крадучись подбираюсь к заветной двери… Несколько дверей на этаже отгорожены массивными железными воротами. Они бы еще ров вырыли, ну почему никто не заботится о влюбленных?!
– Ну и ладно, – бормочет Ирочка, пристраивая розу вместе с запиской к звонку, – пока он откроет эти ворота, мы вполне успеем убежать.
– Ишь ты, какая рассудительность! – отвечаю я. – Не оборви провод.
– И цветочек хорошо, что купили, иначе бы он точно наше письмо не заметил.
Однако сил у нее уже нет.
– Возьми себя в руки! – зловеще шепчу я. – Нам еще бежать.
По-моему, она опять умерла. Я звоню в дверь и без всякого низкого старта срываюсь с места. Где-то в районе третьего этажа торможу. Тишина. Никто нас на преследует. Я вернулась. Послание с деревом на месте. Я снова звоню в дверь и на этот раз прислушиваюсь: звонок слышен, значит, работает. Его просто нет дома. О’кей, возвращаемся к первому варианту, прислушиваться теперь нужно не к двери, а к шагам внизу. «Интересно, где это его носит по ночам?» – Ирочка потихоньку возвращается к жизни. «Где, где! – ворчу я. – На свидание ходил». Ирочка опять умирает, и я на цыпочках иду вниз. «Даже скучно, – думаю я, ныряя во мрак улицы, – все прошло на удивление гладко». А если что-то с первого раза удается, это рождает нездоровое желание продолжать в том же духе. «Побегаем мы еще», – уныло констатирую я, медленно возвращаясь домой.
Дома тишина и покой, несмотря на открытую дверь нас никто не ограбил, а вот в душе опустошение. Слишком много пережито за последние два часа, но дело сделано, и теперь нужно ждать последствий. Ирочка тихонько плачет в уголке, а я слишком устала, чтобы ее утешать, да и утешать-то ее толком не в чем, ей ведь мерещится, что завтра на работу Саша придет с сияющими глазами и непременно признается ей в любви, как будто он только и ждал малейшего толчка извне, чтобы высказаться. Откуда эта наивность, в каких облаках она витает? Ежу ведь понятно, что ничего подобного завтра не произойдет, или, скажем, вероятность такого развития событий крайне мала, не невозможна, а крайне мала, но это почти то же самое, что невозможно. А она ухватилась за эту крохотную долю, и тешит себя, и лелеет ее, и раздувает до гигантских размеров, и в результате, глядишь, уже свято верит, что именно так и произойдет. Я заворачиваюсь в белый пушистый плед, рука натыкается на кота, мгновенно включается и тихо урчит моторчик под моими пальцами. Мы успокаиваемся. Мы пьем чай с травами и сливками из огромной чашки, бормочет и жалуется телевизор в комнате, пахнет печеньем…
Я лишь немного волновалась, идя на работу на следующее утро. Я сразу же выкинула из головы весь тот ворох советов, которыми меня снабдила Ирочка, в конце концов записку-то писала она, пусть она и боится, а мне просто любопытно.
Он пришел позже, когда я уже окунулась с головой в работу. Я весело поздоровалась с ним и снова уткнулась в монитор. Уж это мне предвзятое мнение! Конечно, мне показалось, что он немного напряжен и несколько демонстративно делает вид, что ничего не случилось, но тем не менее бросает заинтересованные взгляды. Ирочка устроилась где-то на самом краю сознания и сидит тихо. Я строго-настрого приказала ей не высовываться, она и не высовывается. Мы работаем, никто не лезет ко мне выяснять отношения. Оно и понятно, полная хата народу, какие уж тут выяснения. Полный штиль, как я и предсказывала, даже скучно. Самое время закурить. «Нет! – встревает Ирочка. – Я никогда не курила на работе, это твоя дурная привычка!» «Молчать! Смирррна! – грозно кричу я. – Как же ты предполагаешь иначе нам побыть вдвоем?»
Я тихонечко подхожу сзади к Саше и с любопытством рассматриваю его рыжий затылок, он оборачивается и смотрит на меня снизу вверх, поблескивают стекла очков.
– У тебя нет ли сигаретки? – застенчиво спрашиваю я.
Он удивлен:
– Разве ты куришь?
– Вот решила закурить, дурной пример…
– Пошли! – Он встает, на ходу вытаскивая две сигареты из пачки.
Мы идем в курилку. Я начинаю рассказывать какие-то анекдоты, мы смеемся, потом следуют истории из жизни, сигареты заканчиваются, и я прихожу к выводу, что: либо он не нашел-таки в двери никакой записки; либо он и не думает, что автором этой глупости могла быть я.
Если он все же догадывается о моем авторстве, то тогда он, судя по всему, принадлежит к тому типу людей, которые ради собственного спокойствия предпочитают закрывать глаза на факты, которые их по каким-то параметрам не устраивают. Впрочем, есть еще один вариант: он догадывается, но предпочитает не вмешиваться. Поскольку я сама все это затеяла, ему интересно, что я предприму еще, как стану расхлебывать кашу. Вполне доброжелательный сторонний наблюдатель. Это нравится мне больше. Рискованно думать о человеке, которого я люблю, плохо, эдак можно и разлюбить! Я сама мысленно смеюсь своим рассуждениям. А если так, что ж, будем расхлебывать, не зря же я все это затеяла. Пусть даже не я, а мой романтический двойник, ну так даже интересней. Все-таки он удивительно симпатичный, этот Саша, в своей клетчатой потертой рубахе а-ля ковбой.
Я настойчиво добиваюсь совершенства этикетки для какой-то там газированной воды сурового фиолетового цвета (должно, смородина). Вчем только не приходится добиваться этого самого совершенства: то тебе водочные этикетки или, к примеру, буклеты для библиотек, а то еще реклама мебели, ферросплавов, лифтов и лифтостроителей, подсолнеч ного масла, тракторов, пуговиц и одежды, пошитой заключенными, или того хлеще – научно-информационный обзор далекого института, производящего бомбы. Сидишь, бывало, любовно чистишь эту бомбу, замазываешь старательно всякие царапины на ней, чтобы бомбец выглядел как живой, и думаешь про себя: «Засунь-ка подальше свои пацифистские взгляды и делай, что говорят, кто тебя спрашивает! Клиент платит! И не интересует тебя качество водки или той же чернильной газированной воды, для которой ты создаешь шедевральную этикетку, работа у нас такая». Как-то Саша выразился по этому поводу. «Знаешь, – говорит, – чем дизайнер отличается от художника? Художник – существо доброе и отзывчивое, потому что свободное, а дизайнер – желчное и мрачное, потому что зависимое». Шутки шутками, а, однако, пора обедать.
– А не пора ли обедать? – обращаюсь я к Саше.
– И то правда! – радостно встрепенулся он.
Мы идем в столовую. Там мы снова веселимся в промежутках между глотанием. Вполне непринужденно. Удивительная выдержка у этого человека, ведь ни в одном глазу! Может, действительно он не получил записки?
– Надеюсь, ты не собираешься тосковать по ночам? – с тревогой спрашиваю я Ирочку вечером. – Не вздумай портить нам сон.
Нет, конечно, мы читаем книжку, болтаем по телефону и даже пытаемся в очередной раз переставить мебель, но, устроив кавардак в комнате, быстро устаем и бросаем это занятие. И сон у нас превосходный. Вот только мечты у нас теперь особенные. И письма. Я уже не помню, что я там сочиняла на ходу, не всегда успевая записывать. Наверное, мне все же хотелось как-то объяснить свое поведение, найти достойное оправдание ему. Кто-то говорил мне, что писать письма – нелепо, а анонимно – еще того хуже. Ведь, в сущности, я вторгаюсь в чужую, незнакомую мне жизнь, и кто его знает, как могут обернуться для него все мои выкрутасы. Сколько раз воображение рисовало картины, одна страшнее другой: вот он подкарауливает меня где-нибудь у подъезда и со злостью швыряет мне в лицо письма, он говорит, что их нашла какая-то там его женщина, и теперь они в ссоре, и виновата в этом я. Или он потешается надо мной, показывает письма своим друзьям, и они вместе смеются, хотя это меня как раз меньше всего волновало. А иногда, возвращаясь домой, я надеюсь увидеть такую же сложенную записку в моей двери. Я говорю себе: «Я только ищу, ищу человека, который думает, как я, который на мои письма посмотрит так, как я смотрю на них». И тут же вставал вопрос, а как же все таки я на них смотрю?
«Предсказуемость мира. Разве не хочется хоть изредка, чтобы произошло нечто, сломавшее эту предсказуемость? Все что угодно: и быть смешной и нелепой, попадать в дурацкие ситуации, и быть отвергнутой, и быть принятой за кого-то другого, и ждать чуда, изо дня в день, не признаваясь себе в этом, пряча даже глубоко от себя это ожидание, – но каждое утро вставать, и смотреть в окно, и ждать… Чтобы сломалась однажды эта железобетонная конструкция мира, чтобы мир перестал быть правильным и предсказуемым. Стоять под окнами, смотреть на дверь, вкладывая в эти простые действия весь смысл от самого начала. И увидеть хоть отблеск понимания в глазах рядом.
В чьих глазах искать свое отражение?»
Я пыталась объяснить…
Я регулярно, как на работу, ходила и оставляла свои письма в его двери. Я писала сказки о летающих кротах, я сочиняла истории о картине мироздания, письма были то длинными, то короткими.
Читал ли он эти письма? Каждый раз я задавала себе этот вопрос, когда встречалась с ним в офисе. Может быть, мое волнение как-то передалось ему, во всяком случае он казался взволнованным, но я, кажется, утратила трезвый взгляд на события и начала погружаться в мир иллюзий.
Я забыла перчатки, девочки сказали, что подождут меня на улице. Мы после работы собирались идти за шляпкой для Насти. Я влетела в офис, взяла перчатки и вдруг увидела, что Саша один, он был погружен в работу и не заметил, как я топчусь у двери и смотрю ему в спину, прижимая к груди перчатки. Задумчиво я спустилась вниз и в вестибюле уселась на диванчике в твердом желании дождаться его во что бы то ни стало, я думала о всех потерянных возможностях, о том, что я могла бы сделать то-то и то-то, а вместо этого только мечтаю.
– Сидит! – провозгласила продрогшая Настя. – Мы ждем ее, мерзнем, а она сидит!
Лариса выглядывала из-за ее спины.
– Точно, сидит, – удостоверилась она. – Ты чего сидишь-то?
– Размышляю, – не признаваться же, что поход в магазин вылетел у меня из головы. Я со вздохом поднялась с диванчика: не судьба.
Если судьба может диктовать, может заставлять или препятствовать, то ведь она может и хранить. Кого же в таком случае она хранит? Его или меня? Занятая этим неразрешимым вопросом, я потащилась в шляпный магазин.
– Ты уверена, что эта шляпа мне не идет? – спросила Настя, глядя мне в глаза. – Что, неужели так плохо?
– Отвратительно, – задумчиво уверила я ее.
– А мне кажется, очень хорошая шляпка, – возразила Лариса.
Я глядела, как Настя примеряет шляпы, и вдруг вспомнила, как однажды решилась на поступок. Я примерно в таком же магазине не устояла перед восторгами продавщицы. Та уверяла, что в фетровом ведерке, которое я напялила на себя, я чудо как хороша. Купив это сомнительное произведение шляпного искусства, я пошла на свидание. И вдруг в одной из витрин увидела свое отражение. Со мной сделалась истерика. Если это чучело, отражение которого складывалось пополам от смеха в витрине, претендует на то, чтобы его любили, ему следует внимательней относиться к тому, что украшает его голову. Я сняла с себя шляпку, зачем-то оторвала подкладку, лихо прихлопнула ее сверху ладошкой, отчего днище ведерка перекосилось, и снова водрузила себе на голову. Без подкладки ведерко повисло у меня на ушах, и в таком виде я продолжила путь. Я хотела поразить своего кавалера экстравагантным видом и своей оригинальностью, я предвкушала, как мы вместе посмеемся. Кавалера в условленном месте не оказалось, хотя я умудрилась почти не опоздать на свидание. Должно быть, его нежная организация не выдержала появления привидения и он успел ретироваться. Тогда я подумала, что обладаю редкой способностью портить так хорошо начинающиеся дела и сводить на нет собственные усилия. Уж как я его любила, как я ждала этой встречи! Впрочем, было это, дайте вспомнить, лет десять назад…
А на следующий день в конторе намечался праздник. Чей-то день рождения.
– Вот он, наш шанс, – шептала Ирка, потирая руки. – Мы им воспользуемся, уж будь уверена.
– А как? – кретинистически разводила я руками.
– Как-нибудь, балда! Предоставь все мне. И не паникуй!
Я бывала в разных компаниях, на разных праздниках. В горах с тушенкой в банках, разогретой на костре, в избушке посреди заснеженного леса с тремя бутылками водки на двадцать человек и в апартаментах с горой закусок под засушенные улыбки на лицах хозяев. Все компании веселятся по-разному: под гитару, под магнитофон, под спиртное – в конце концов не веселятся никак, а просто едят. На моей новой распрекрасной работе я еще праздников не отмечала. Поэтому сидела тихо в сторонке и наблюдала. Когда стол был накрыт, мы заняли с Сашей соседние места, и душа моя запела. Она пела и пела, и когда в мою рюмочку драгоценной рукой наливалось вино, и когда дивный голос рядом спрашивал, не положить ли чего в тарелочку, и когда долгожданный локоть слегка задевал мою руку. Я и вино не пролила мимо, и колбаска в горле не застряла. Чудеса!
– Главное – уйти вместе, – настраивала меня Ирка. – Будь начеку.
Я отмахивалась от нее, купаясь в неожиданно свалившемся на
меня счастье.
Вышли на улицу все вместе. Кто-то рассаживался по машинам, я
же, достаточно веселая от напитков и еще непонятно от чего, выразила
желание пройтись пешком. Я глянула на Сашу и поняла, что звездный час
не ограничился стенами конторы, он намерен длиться и дальше, поскольку
мой предмет решил идти пешком вместе со мной. Из-за меня созрело
в его голове такое верное решение или это воля случая – не имело
значения. И в этот момент я в очередной раз впала в кому. В первые
секунды Ирка еще пыталась растормошить меня, чертыхаясь и бранясь,
потом, видя тщетность попыток, плюнула и взяла правление в свои руки. Я
не слышала, о чем они говорили по дороге, кажется, Ирка беззастенчиво
заигрывала. Она растягивала как могла дорогу до дома, давая мне
шанс очнуться. У нее, видите ли, закончились сигареты и нужно сделать
крюк до киоска, чтобы их купить. Но в киоске не оказалось ее любимых
сигарет (когда она успела сменить марку?), и пришлось идти в магазин.
Саша охотно следовал за этой наглой выдрой, а я стонала и металась, но в
себя не приходила. В магазине ей вдруг пришла в голову мысль, что она
недостаточно пьяна, ей, дескать, в этот вечер хотелось напиться до
чертиков и надо бы купить чего-нибудь. И что вы думаете! Купила! И, естественно,
перед родным подъездом она вдруг закочевряжилась. Как же так? Она
что же, будет одна все это пить? Разве это правильно? Ну, пожалуйста,
ненадолго ведь можно зайти в гости? Где у него были глаза, остается
возопить, он что, не понимает, что эта стерва его заманивает? И вот так, в
полном составе, втроем, вернее, вдвоем с половиной мы вваливаемся к нам в
квартиру. Однако негодяйке этого показалось мало, с милой улыбочкой
(зар-раза!) она вспоминает: «Ах, ты же играешь на гитаре, может быть,
сходить за гитарой?» Околдовала она его, что ли? «О’кей! – говорит. – Схожу».
– Но ты вернешься? – многозначительно глядя в глаза.
– Обязательно, – заверяет Саша и скрывается за дверью.
– Просыпайся, соня! – ликует Ирка. – Слышала? Через полчаса
он вернется!
Я мгновенно прихожу в себя.
– Гадина, – говорю я слабым голосом, – что ты творишь? Он не
вернется!
– Вернется, – заверяет меня гадина. – Я тебе его заманила, считай,
он у тебя в кармане. Разве ты не этого хотела?
– Ох, не знаю… А зачем ты его за гитарой отправила? – давай я
стонать и причитать. – Я так не умею. У меня наглости не хватает.
– Ах, вот как? Наглости? Дура ты! Дурочка маленькая, глупенькая.
Разуй глаза, ведь я его не на аркане тянула, он сам хотел зайти.
Ладно, все, я молчу, распутывай сама.
И замолчала.
Он пришел. И пел под гитару на кухне. Я несла кукую-то чепуху,
пила вино и думала о том, что никогда не смогу воспользоваться случаем,
просто не знаю, как нужно пользоваться случаем. Вот ему надоест петь и
он уйдет, вот так просто возьмет и уйдет, а я не смогу его задержать, а
потом буду плакать на той же кухне, понимая, что больше не будет такого
чудесного случая, что все кончится, так и не начавшись, если только он сам…
А сердце стучит, и я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как о
своем возможном поражении.
Он собирается уходить.
– Хорошего понемножку, – говорит он. – Здесь хорошо, но пора домой.
Я покорно встаю и жалко влачусь вслед за ним в прихожую.
Молчащая Ирка скрежещет зубами в бессильной злобе. Я ее понимаю:
столько трудов насмарку! Ноги не держат меня, и я опускаюсь на табурет. Он
надевает пальто.
– Дура! – не выдерживает Ирка. – Да сделай же что-нибудь!
– Ну пока, – говорит Саша.
Я так не могу, этот вечер не может закончиться так, не имеет права!
– Стой! – кричу я ему. Наверное, я спятила. – Подожди меня.
Он усмехается. Что же он сказал? Боже мой, я не помню. Он
что-то сказал, что-то такое, будто понял меня, не Ирку понял, а меня. Я мчусь
в комнату. Когда я успела переодеться в домашнее? Ага, наверное, пока
он ходил за гитарой. В каком-то безумии я натягиваю первые попавшиеся
джинсы. Потом в прихожей он подает мне куртку, и мы выходим на
улицу в ночь. Куда? В ночь! Меня несет, я кричу, что так и не смогла напиться
до чертиков и теперь мне ничего не остается, как только купить водки и
в подворотне выжрать ее всю, а иначе беда! Иначе что угодно может
произойти с неудовлетворенной женщиной! Кто это говорит? Я? Ирка?
Должно быть, я потеряла остатки разума. Он смеется, он возражает, что
водка не нужна, что и без водки хорошо. Нет, горячо убеждаю я, без
водки нехорошо (я ведь не пью водку, безумная!), нужно непременно удовлетво
рять желания. Мы говорим о желаниях, не преступая, впрочем,
определенной черты. Но ведь бывает так, говорю я, мечтаешь о чем-то…
Мы говорим о мечтах. Мне действительно хорошо, я не знаю, куда мы
бежим по ночным улицам, но разум, не желая полного помрачения,
почему-то упорно цепляется за водку, как будто за единственную рациональную
мысль. Я рвусь к ближайшему освещенному киоску, и вот тогда…
– Постой, – говорит мне Саша, удерживая меня за рукав. – Предлагаю
альтернативу. У меня дома есть пиво, пойдем выпьем пива, а потом,
если уж не хватит, сгоняем за водкой.
– Пойдем, – соглашаюсь я.
Как хорошо, будто мы оба знаем одну вещь, будто мы оба влюблены
и только теперь поняли это, но не говорим об этом, и от этого только лучше.
Я подхожу к знакомому подъезду. Сколько раз, трясясь от страха,
я пробиралась к этой двери! Как хорошо, что я удержалась от лицемерно
го: «Значит, здесь ты живешь?» Я просто поднималась следом за ним
по лестнице, ощущая впервые законность своих действий. И постепенно
схлынуло напряжение. Я вошла в его квартиру.
Мы сидели в комнате, пиво давно кончилось, о водке никто не
вспоминал. Я всегда любила разговоры, наполненные каким-то тайным
смыслом, когда не замечаешь времени, когда неизвестно откуда приходит
само собой невероятное чудесное взаимопонимание, когда кажется, что
жизнь только тем и драгоценна, что вот такими разговорами. Опомнились
мы, когда на часах было уже около пяти утра.
– Ну что ж, мне пора, – сказала я устало.
– Да, я провожу тебя.
Нынче ночью я была счастлива. На обратном пути немного
поэзии. Почему-то, когда вспоминаешь о чем-то прекрасном, в голове
вертятся затертые такие выражения, взять хотя бы последнее – «немного
поэзии». Конечно, куда уж без поэзии! Но чушь, чушь, о поэзии и вспоминаешь
тогда, когда слова вновь возрождаются в исходных звучаниях, и
никакая затертость не мешает думать так. А потом… Не все ли равно, как все
это будет звучать потом!
Я не стала анализировать случившееся. Я только понимала, что
произошло что-то не то. Я не успела помечтать перед сном. И все же
заснула с надеждой.
– Ты что, уже поставила крест на своей любви?
– Почему? – удивилась я, впрочем, не очень удивилась, я
понимала, что она права.
– Да ты хоть понимаешь, что все эти разговоры в курилке
несколько из другой области! Мне казалось, ты ищешь чувств, любовника,
приключений в конце концов, а на деле получила, как это… гуру,
учителя.
Теперь осталось только заняться йогой и соединяться с ним в
астральных полетах.
– Прекрати! Йога тут не при чем. Мне действительно все это
интересно.
– Ага, ага, самопознание, самосовершенствование, чистота…
Может, он того, голубой?
– Замолчи, я сказала!
– Извини, просто мне казалось, ты это уже прошла. Ты читала все
эти книги, читала мантры, сидя на холме, и у ног твоих плескалось море,
ты смотрела дикие сны и чуть не съехала с катушек. Забыла? Забыла,
куда завела тебя твоя тяга к чудесам? Страшно становилось! Разрушительница
мира, ядрена кочерыжка!
Все верно, было и такое в моей биографии, зря она об этом
вспомнила. Тяга ко всему чудесному однажды едва не свела меня в могилу.
Как-то кучка умников собралась на берегу моря и пыталась разрушить
мир или, вернее сказать, – «привычный мир». Мы возрождали жизнь
древних развалин, это была археологическая экспедиция. Мы видели
людей, умерших задолго до рождения Христа, мы видели город, похожий на
солнце, как его рисовали древние славяне, город-колесо. Аркаим. Стирались
грани между мирами, мы уходили туда, где, нам казалось, жизнь
полна чудес. Мало ли кто и какими методами старается уйти от привычной
действительности! Без всяких наркотиков. Мало ли кто в какие игры
играет… Играют толкиенисты, биоэнергеники, шаманы, колдуны,
психопаты, фантасты, обычные люди, алкоголики, поэты и художники. Лишь
бы только не испытывать снова и снова эту тоску по несбывшемуся.
– Ну понесло! Не влезай – убьет!
– Ладно, проехали.
– Слушай, лучше уж пиши свои записочки… Тоже чудеса своего
рода, ломка, так сказать, стереотипов домашним кустарным способом.
– Фу, напугала! – Ирка взобралась с ногами на кресло. – А он что,
по-твоему, психопат?
– Он просто сильней меня. И думает…
– А мужчина и должен быть сильней…
– Не в этом смысле. Слушай, правда, закроем тему.
– А как же любовь?
– В том-то и дело, что любовь здесь вроде как не к месту.
– Умеешь ты все путать. Себя прежде всего. Запуталась?
– Запуталась…
И вот теперь я с ужасом чувствовала в себе нарастающую потребность
выкинуть какой-нибудь новый фортель. Фортелей за свою жизнь я
навыкидывала порядочно, счастье вслед за этим не наступало ни разу. Но
жизнь меня ничему не научила. Ждать и видеть, как истекают последние
минуты впустую, последние минуты того короткого отпущенного кем-то
свыше времени, когда еще можно что-то изменить…
– А ума, похоже, не хватает, чтобы не изобретать велосипед в
двадцать восьмой раз, – встряла стервозная Ирка.
Я насупилась.
– Подходишь к нему на работе, трогаешь тихонечко его за рукав,
но только не так тихонечко, как таракан бегает, а так, чтоб он заметил,
и просишь робко о встрече, дескать, поговорить надо. Бледнеть при
этом можно, тем более что иначе у тебя и не выйдет, в обморок падать
категорически запрещается: и разговора не получится, и ситуация
выйдет чересчур мелодраматичная, – я таких не люблю. Голосом можешь
дрожать, но так, чтобы слова все же произносились внятно, иначе впустую
страдать придется, он все равно ничего не поймет.
– Не издевайся надо мной!
– Патетику убрать! С патетикой справиться может только
профессиональный актер, у тебя выйдет пошло. – продолжала жестокая, не
обращая внимания на мой протест. – Встретитесь на нейтральной
территории, лучше на скамеечке в парке.
– Зима! – закричала было я возмущенно, но мне не дали закончить.
– Ты в санаторий собралась или судьбу свою решаешь? Вот и
молчи! Мне, собственно, немного осталось сказать. Встретитесь в парке, ну
в крайнем случае в баре, ты наберешь в легкие побольше воздуху и,
глядя куда-нибудь в сторону, скажешь ему, что ты его любишь, что осознаешь
всю глупость создавшейся ситуации, не можешь дальше продолжать
игру и отдаешься на милость противника, про письма тоже скажешь. Все.
Как дальше пойдет, не знаю, увидим.
– Не увидим! – огрызнулась я. – Я этого не сделаю. Это заманчиво,
конечно, но бессмысленно. Если бы у меня были сомнения насчет
его чувств, я бы так и поступила. Но сомнений у меня нет, он меня не
любит. Зачем же выставлять себя на посмешище? К тому же я не хочу портить
с ним отношения…
– Ты что думаешь, он дурак?
– Да нет же, с чего ты…
– А с того, сокровище мое исстрадавшееся, что если он не дурак,
то давно понял, кто закидывает его записочками, изображая из себя
шестиклассницу. К тому же разговоры ваши как-то приувяли в последнее
время, терять тебе нечего. И единственный достойный выход из создавшейся
ситуации – это во всем мужественно признаться.
– Но это же конец!..
– Да, это конец. А ты еще не наигралась?
Как же мне после мечтать по вечерам? О чем мне мечтать, если
расставлены все точки? А если пойти еще дальше, разве не бывало такого
со мной, что вот любишь человека, он признается в ответном чувстве, а
я, вместе с неземным счастьем, испытываю разочарование? Вот он,
конец, конец надеждам и предощущениям, вот он, конец мечтам в подушку…
Вот он, конец любви.
– Чего же ты боишься на самом деле? – тихо спрашивает кто-то
третий, вступающий в разговор крайне редко, кто-то рассудительный и
печальный. – Ты все играешь, тебе не нравится, когда тебя не любят, но
ты боишься и самой любви. Ты боишься, что чудо наконец случится, но
вдруг любовь окажется не такой. Человек окажется другим. И тогда останется
только бежать, трусливо бежать, в который раз.
Я решила признаться. Но тогда нужно быть готовой уйти с
работы, где я успела нагадить.
– Знаешь, завтра на работу пойдешь ты, – сказала Ирка, она
сидела, вальяжно развалившись в кресле, закинув одну красивую ногу на
другую не менее красивую. – Что-то мне надоела эта игра.
– Но, – робко возразила я, – ведь это же твоя идея – идти признаваться.
– Ну и что, а я не хочу. Советы – они тем и хороши, что даются другому.
Я стояла на остановке и смотрела на снег. На душе было светло и
пусто, как в музее. Решившись на эту казнь, я краем сознания чувствовала,
что и это – фрагмент игры, о котором я знала с самого начала и
была готова к нему. Вот только партнер в этой игре опять попался не тот.
Партнер диктовал мне свои правила, уводя в сторону. Вот и все.
Я смотрела на снег так долго, что сами собой хлопья стали
складываться в стены, образуя коридор. Не раздумывая, я двинулась вперед
по коридору. Стены казались текучими и подвижными, но в то же время
достаточно прочными, чтобы не возникало желания пройти сквозь
них. Движение внутри стен было беспрерывным, но медлительным, как в
воде или во сне, узоры складывались и перетекали, должно быть, каждый
рисунок что-то значил, но я не понимала этого языка. Впереди коридор
поворачивал, я оглянулась – там маячила остановка, и я повернула по
коридору. Постепенно путь мой складывался в слова. Я прошла уже весь
предстоящий мне разговор, потом прошла его еще раз с новыми поворотами
и новыми словами, возможно, мне хотелось подготовить себя, но с
каждым разом разговор делал все новые повороты, а коридору не было
конца, и смысл давно потерялся. «Довольно», – сказала я себе, и коридор
закончился. Я зашла в тупик.
Его место за компьютером пустовало. Я решила не волноваться
и ждать до обеда. Впрочем, быстро отвлеклась: работы было много, и я
не заметила, как с головой погрузилась в рекламу туристической
фирмы. Корабль плывет по морю, там, где лето, пальмы не дают тени,
потные граждане на берегу со счастливыми улыбками хлебают экзотические
коктейли, утыканные палочками, трубочками, дольками лимона и
ярко-красными пластмассовыми шариками. Как они это пьют, интересно?
Сквозь всю эту мешанину до жидкости в стакане не добраться, так можно и
глаз выколоть. Видимо, придется сначала разгребать это руками. Хотя
сложности их, видимо, не пугают, вон как радостно улыбаются. Может, им
и пить не хочется, так, баловство одно… Вопрос, прозвучавший у меня
за спиной, оторвал меня от проблем потных граждан.
– А где у нас Саша сегодня? – В конце рабочего дня начальство
проявило умеренный интерес к отсутствию одного из подчиненных.
Я оглянулась. Никто на вопрос не ответил.
– Он не звонил? – спросила я.
– Нет, не звонил.
– Ирочка, будь добра, позвони, узнай, что у него случилось. –
Константин Эдуардович протягивал мне книжку с телефонами. – Вот его
телефон.
Знаю я его телефон, но для порядка в книжку я все же посмотрела
и набрала номер. Длинные гудки, много длинных гудков. Никого.
– Не отвечает, – пожала я плечами, кладя трубку. – Может, у него
телефон не работает.
Но начальство уже отвлеклось, в конце концов один день отсутствия
– это не смертельно.
Не нужно волноваться, мало ли какие дела могут быть у
человека! Проблемы отдыхающих отошли на второй план. Почему именно
сегодня? Тогда, когда я прошла такой долгий путь к этому разговору,
почему именно сегодня он не пришел?
– Ну не пришел – и ладно, – сказала Ирка, впрочем, она тоже
была недовольна, она знала, что с каждой минутой промедления моя решимость
начнет таять.
– Может, у него случилось что-то… – начала я.
– О нет, только не накручивай себя! – прикрикнула она.
– Нет, но мало ли что!
– Подождем до завтра.
Я звонила из дома с тем же результатом. Ближе к ночи я погнала
себя на улицу. Я высчитала его окна и убедилась, что в окнах горит свет.
Значит, он дома.
Может, он лежит дома больной, а телефон не работает. Ему
становится все хуже и хуже, а помочь некому. Из последних сил он поднимается
с постели и ползет к входной двери, чтобы позвать на помощь соседей,
но у порога теряет сознание…
– Остановись, – устало просит Ирка. – Ну что за привычка
придумывать всякие ужасы!
Я брожу по двору туда-сюда. Вероятно, пока я шла к нему, он как
раз вернулся домой, а до этого его просто не было дома, поэтому он и не
отвечал на звонки. Я обхожу несколько киосков в поисках телефонного
жетона и звоню ему из автомата.
– Ночь на дворе, – напоминает мне Ирка.
– Я только хочу убедиться, что с ним все в порядке, – объясняю я.
Длинные гудки. Очень-очень длинные.
А может, он просто не хочет брать трубку? Сидит дома, медитирует
и посылает всех на фиг со своими звонками?
– Резонно! – оживляется Ирка. – А мы тут, как дура, бегаем по
двору, пугаем старушек. Старушки могут решить, что мы замышляем
недоброе, позвонить в милицию…
– Старушки спят давно! – огрызаюсь я.
– И нам пора! Я замерзла уже, давай-ка пойдем баиньки, а завтра
спросим у паршивца, почему он не брал трубку и заставил волноваться
хороших людей.
– Спросим? – с сомнением покачала я головой.
– Ну во всяком случае посмотрим на него, живого и благополучного.
На следующий день его снова не было на работе. Телефон
по-прежнему не отвечал. Я потеряла всякий интерес к гражданам с трудновыпивае
мыми бокалами в руках. В курилке мы с Ларисой выдвинули еще
несколько версий о причинах отсутствия ведущего дизайнера –
одна фантастичней другой. Я ввергла себя в крайнюю степень беспокойства
и решила действовать: пойду и смело позвоню ему прямо в дверь.
– Да ты что?! – изумилась Ирка.
– Откуда столько иронии? Я иногда бываю умопомрачительно
бесстрашной!
– Только не дожидайся полуночи, а то окажешься в дурацком
положении со своим бесстрашием. По дороге захватим бинокль на всякий случай.
– Подглядывать стыдно.
– Брось! Если с ним что-то случилось, твоя щепетильность не к месту.
– Значит, ты все же думаешь, что что-то случилось? – потерянно
спрашиваю я.
– Нет, не думаю, просто напоминаю тебе о логике.
На работе пришлось задержаться. Омерзительные на вид граждане
с их колючими коктейлями требовали срочной доработки. Когда я
закончила, за окном было совсем темно, спина разламывалась, а глаза
отказывались смотреть на мир.
– И в этаком состоянии безалкогольного опьянения ты двинешься
на подвиги? Может, домой? – с надеждой спросила Ирка.
– У тебя сердце есть? Человек пропал и два дня не показывается
на работе.
– Сердце у нас есть, а человек может просто загулять. В самом
широком понимании этого слова. Ладно, решила так решила. Звоним в
дверь, сгораем со стыда – и домой.
И вот опять на улице темень непроглядная. Не слишком поздно,
но почему-то очень темно. Я зашла в знакомый двор и с первого взгляда
нашла нужные окна. Судя по всему, свет горел в гостиной. Хотя окна
были зашторены, свет пробивался сквозь них, кухня освещалась, наверное,
из коридора.
– Если мы зайдем вон в тот дом напротив и поднимемся на последний
этаж, то в наш театральный бинокль, возможно, увидим что-нибудь
интересненькое, – пропела Ирка.
– Что же мы увидим, если шторы опущены?
– Если ничего не увидим, то не стоит и мучиться. А то твоя
совесть скушает тебя раньше, чем мы успеем спасти коллегу по работе.
Значит, он там, привязанный к стулу, с кляпом во рту, под дулом пистолета, с
кинжалом у горла, в куче уже тлеющего хвороста, с головой в духовке и
петлей на шее, а мы тут кочевряжимся и делаем вид, что слишком
хорошо воспитаны для того, чтобы одним глазком взглянуть на рисунок на
его шторах.
Убитая наповал развернутой передо мной жуткой картиной, я
безропотно дала завести себя в чужой подъезд. Так и есть, ничего не
видно.
Наверное, я бы так и застыла на месте каменным изваянием погранични
ка на заставе, разглядывающего в бинокль вверенные ему территории,
но меня согнала с места какая-то дама, поднимающаяся по лестнице.
– Шухер! – зашипела Ирка. – Чего застыла-то? Не видно же
ничего! Теперь если где-нибудь поблизости обворуют квартиру, мы пойдем
главными подозреваемыми.
Я с достоинством запихала бинокль в карман и прошествовала
мимо затормозившей на площадке дамы. Дама проколола меня насквозь
взглядом, но ничего не сказала.
– Нас запомнили, – продолжала шипеть Ирка.
– Все ерунда, главное же – не видно там ничего. Хотя стоп! – Я
опять остановилась как вкопанная.
– Да не стой же ты на месте, горе мое! По дороге расскажешь! Ну
что там?
Мы вышли из подъезда.
– Знаешь, у него там на балконе дверь открыта.
– Ну и что? Проветривает человек квартиру.
– Зимой?
– Закаляется, значит.
– Не нравится мне все это. Иду звонить.
Я решительно направилась к его подъезду, по дороге выдумывая,
что бы такое изящное соврать, когда он откроет мне дверь жив-невредим.
– Попросишь дать тебе стакан воды, это классический прием, –
советовала извергиня. – Дескать, проходила мимо, захотела пить и зашла
на секундочку. Ночью.
– Лучше пива.
– Отлично! Проходила мимо, захотела пива и пришла под дверь
клянчить кружечку-другую «Балтики», Христа ради. Или нет, лучше
скажешь, что вот уже два дня порываешься открыть ему нечто важное и
решила сделать это немедленно. Убьешь сразу двух зайцев: признаешься в
любви и заодно спасешь от смерти, если, конечно, он в этом нуждается.
– А если он не один?
– Тогда ни то, ни другое не понадобится. Он выставит тебя вон, и
ты пойдешь топиться, но, поскольку утопиться зимой проблематично,
не долбить же лед каблуком, мы, изнуренные своими подвигами, мирно
отправимся домой и заляжем в горячую ванну с пеной.
– Назло тебе буду долбить лед каблуком, пока не продолблю дырку,
а продолбив, утоплюсь.
– Будешь долбить до морковкина заговенья, а потом устанешь и
пойдешь домой как миленькая.
Вот его дверь. Я протянула руку к звонку и увидела, что рука дрожит.
– Ну!
Судорожно я ткнула пальцем в кнопку. Где-то далеко раздался
звон. Итишина. Я почувствовала, что начинаю покрываться липким
противным потом.
– Еще!
Я снова нажала – опять ничего.
– Что будем делать?
Без сил я опустилась на ступеньку. Где-то внизу живота стала
накатывать тупая боль.
– Прекрати истерику! – сказала я себе, а может, это сказала Ирка, я
не разобрала. – Он просто уехал куда-то и забыл выключить свет в квартире.
В подъезде хлопнула входная дверь, и кто-то стал подниматься по
лестнице. Я с трудом встала на ноги и, согнувшись пополам, стала
спускаться вниз.
– Ира?
Я подняла глаза. Навстречу мне шла девушка, лицо которой мне
показалось смутно знакомым, вернее, пол-лица, потому что вторую
половину
прикрывала гигантская меховая шапка, делая ее похожей на болонку.
Девушка жизнерадостно тащила две полные авоськи с продуктами.
– Ну и дела! Как ты здесь? Откуда? – Смутно знакомая девица
сквозь ворс своей шапки заглядывала мне в глаза с неподдельным восторгом.
– Что с тобой?
– Живот болит, – буркнула я.
– Да ты что! – Неподдельный восторг слегка подернулся налетом
сочувствия, как колбаса плесенью.
Откуда взялась на мою голову эта девица? Кто такая? Прилипла,
как репейник. Шла бы уже…
– Пойдем ко мне! – завопила настойчивая и потащила меня куда-то
в глубь коридора. – Я дам тебе таблетку, мигом пройдет, а ты пока
расскажешь мне, что да как. Я же сто лет тебя не видела!
– Подумаешь, горе! – пробурчала я, потихоньку приходя в себя, и
тут же подумала: «Может, оно и к лучшему, пережду в тепле и решу, что
делать дальше». Вот только девица трещала без умолку, не давая сосредоточиться.
Она втащила меня в свою квартиру, сняла с меня куртку, усадила
в кресло, сунула в руку какую-то таблетку, налила чаю, и тут я вспомнила,
кто она такая. Надо же, как я могла забыть! Без шапки я ее сразу
узнала. Мы учились с ней вместе в художественном. Она изводила всех своей
плещущей через край энергией, достаточно только сказать, что это была
ее идея ехать на пленэр на велосипедах, когда снег вот-вот должен был
пойти, чтобы запечатлеть «золотую осень». Обратно мы добирались на
попутках. Ее шедевр в масле с тем же названием до сих пор украшает
стены моей кладовки. Зовут ее Люля. Она здорово поправилась за три с
лишним года, что я не видела ее. Пока я пила чай и грелась, она рассказала
мне, что уже побывала замужем, развелась, пишет картины, организова
ла себе две совместные выставки и одну персональную, собирается
вступить в Союз художников. Я слушала ее в пол-уха.
– Ну а ты как? Ты чем занимаешься? – пытала она.
Я рассеянно заверила ее, что у меня все нормально.
– Это какой этаж, Люлька? – спросила я.
– Ты что, пьяная? – заинтересовалась она. – Вид у тебя какой-то
сумасшедший. Четвертый это этаж, а что?
– А то, что над тобой живет один гражданин, судьба которого
сильно меня беспокоит.
– Интрига, – прошептала очарованная Люлька. – Здорово!
Я вкратце посвятила ее в историю исчезновения сослуживца.
– Боже мой! – заметалась толстуха, сметая со стола чашки с
недопитым чаем, розетку с вареньем и сахарницу. – Нужно что-то делать!
Я вскочила с кресла, столкнулась с ней, ее лоб оказался на удивление
твердым и гулким, как колокол. Слегка оглушенные, мы обе очутились
на полу.
– Я звоню по телефону – никто не отвечает, я звоню в дверь –
тишина, а свет горит! – зашептала я, одной рукой сгребая рассыпавшийся
сахар, другой потирая лоб.
– Ох ты, Господи! – Причитая, она заползла под стол за укатившейся
сахарницей и села мне на руку.
– И дверь на балконе открыта! – взвыла я.
– Ой, мамочки! – Она слезла с моей руки, разметала сахарную
горку, которую мне удалось сгрести, влезла пятерней в варенье и дотянулась
до уцелевшей чашки. – Надо в милицию звонить…
Наша возня приобретала стихийный характер. Столик шатался,
чайник с кипятком сполз на самый край и грозил опрокинуться. Она
пыхтя высвободила руку и с опаской посмотрела на чайник.
– Надо дверь ломать!
– Она железная! – с отчаянием возразила я, разглядывая
нависший над нашими лицами чайник.
– Слесаря! – рванулась она.
– Чайник! – заорала я.
Столик опрокинулся, чайник, ударившись краем об пол, покатился
по кругу, разбрызгивая кипяток, мы сиганули в разные стороны.
– Как его зовут? – кричала она, отползая к стене. – Мамочки,
какой кошмар! Сигареты есть?
– Не двигайся! – завывала я, ползком добираясь до противополож
ной стены. – Дом обрушишь! Саша! Есть!
– Что есть? – не поняла она.
– Сигареты есть.
– Давай! – Липкими от варения пальцами она взяла у меня сигарету.
– Ты ведь не куришь.
– Повод есть. – Она прикурила, сигарета затрещала, запахло
жженым сахаром. – Гадость какая!
– Я пойду еще позвоню, – сказала я, вставая.
– Угу. – Она пыталась отлепить сигарету от пальцев. – Я с тобой.
Ты просто сумасшедшая. Кто отпустил тебя одну на улицу? Смотри, всю
квартиру мне порушила. Да отстань, зараза! – Она замахала рукой, и
зажженная сигарета улетела куда-то под диван.
Мы трогательно лежали рядышком на мокром полу и вслепую
шарили под диваном. На зубах скрипел сахар. Неожиданно мне в голову
пришла интересная мысль.
– Знаешь что, Люлька, я пойду еще раз позвоню в его дверь, а ты
пока найди мне веревку попрочней.
– Вешаться собралась! – охнула она. – Опомнись! В моем доме!
Ты что, у себя не можешь? Такую пакость мне подстроить! Мало того, что
в квартире бардак, так еще висельника мне здесь не хватало! Мне на
работу завтра, что я делать с тобой буду, такие хлопоты! У меня бутылка
водки в холодильнике, давай я налью тебе, и все пройдет.
– Что пройдет? – вскочила я на ноги. – Не собираюсь я вешаться,
делать мне больше нечего! На что ты меня толкаешь! Сама вешайся,
если приспичило! Тьфу, черт, при чем тут это? Ладно, неси свою водку, мне
тут в голову мысль пришла.
Мы тяпнули по рюмочке, и я изложила суть.
– Класс! – одобрила Люлька. – Веревка у меня есть, но это же опасно.
– Ты забыла, что я занималась альпинизмом? – напомнила я.
– Ты не занималась альпинизмом, – возразила Люлька, тщетно
пытаясь пристроить пустую рюмку у себя на коленях. – Да что же оно липнет все!
– Руку помой, – посоветовала я, – она у тебя в варенье. Я ездила в
горы, я тебе рассказывала.
– Руку? – Люлька с интересом посмотрела на свою руку с рюмкой. –
Ты дико гонишь, я помню, как ты говорила, что так и не решилась
взобраться на скалу!
– Я знаю, как вязать страховку, а это самое главное. Тащи свою
веревку. – настаивала я.
Люля умчалась в коридор и вернулась с мотком.
– Не пойдет, – забраковала я, – тонкая и скользкая.
Люлька сделала круглые глаза и снова умчалась, на этот раз она
возилась в ванной, что-то там обрушила и вернулась, вся опутанная
каким-то канатом, на ходу обрывая с него бельевые прищепки.
– Хорошая веревка, – одобрила я. – Длинная. В самый раз.
– Ты пока вяжи свою страховку, – решила она, – а я схожу сама
позвоню в дверь. Скажу, мол, соседка снизу, дескать, меня затопило, ищу
виновных.
– Молодец, отмазка хоть куда! Только помой наконец руку, а то
прилипнешь где-нибудь по дороге. Веревку всю мне заляпала.
– А куда, интересно, я дела рюмку? – задумчиво спросила Люля,
снова удаляясь в ванную.
Она ушла, а я принялась вязать узлы. Может быть, когда-то я и
умела это делать, но сейчас я напрочь забыла все, чему меня учили друзья-аль
пинисты. Не хуже Люльки я запуталась в веревке и долго распутывала
ее, чертыхаясь и потея. Потом, чтобы было удобнее, я разложила свою
страховку на полу и бродила вдоль нее, примеряясь, с какого бы конца
подступиться. Сначала я обмотала себя от бедер и до подмышек, но оставшийся
конец показался мне слишком коротким, и я начала снова. Потом я
подумала, что подмышки будет резать и надо бы подложить туда что-нибудь.
Япоходила по комнате в поисках чего-нибудь мягкого, обнаружила
меховую жилетку и напялила ее на себя. Но этого мне показалось мало. Тогда
я стащила с дивана две тощие подушки-думки и в результате стала
похожа на культуриста. Люлька все не возвращалась. Так с думками подмышками,
обмотанная бельевой веревкой, я стояла посреди комнаты, и в
голову опять полезли дурацкие мысли. «Зачем я втравила в эту историю ни в
чем не повинного человека? Может быть, в квартире наверху засели
террористы, они хотят что-то выведать у Саши, а теперь взяли в плен и
Люльку. Ну да, международный терроризм заинтересовался работой
нашего рекламного агентства и пытается выведать у ведущего дизайнера его
план по оформлению колбасного магазина». Тут некстати в голову
полезли граждане с коктейлями на берегу моря, с того плаката, что я сегодня
закончила. Однако если бы террористов интересовали коктейли, они
бы взяли в плен меня, а не Сашу.
Наконец Люля вернулась и спасла меня от короткого замыкания
в мозгах.
– Никто не открывает, – с порога возвестила она и замерла,
разглядывая мое снаряжение.
– Где тебя черти носят? – накинулась я. – Я уже решила, что тебя
тоже нужно спасать!
– А я свистнула у дворника лопату, – бодро отрапортовала Люля, –
и нагребла тебе сугроб около дома на всякий случай.
– Замечательно. Значит, если я все же свалюсь, самое страшное,
что мне грозит, – это попасть в лапы разъяренного обворованного дворника.
Мы вышли на балкон. Я привязала свободный конец веревки к
перилам и посмотрела вниз.
– Не смотри! – запоздало посоветовала Люля.
Однако высоко. Ноги начали противно дрожать.Сбоку к перилам
крепилась железная конструкция, которая должна была значительно
облегчить восхождение. Такие конструкции соединяли все балконы и,
наверное, по мнению проектировщиков, должны были служить декоративным
элементом. Вот только взбираться по ним нужно было снаружи.
Железо обожгло руки.
– Перчатки неси! – распорядилась я.
В перчатках рукам стало лучше. Зубы у меня начали выбивать
дробь не столько от холода, сколько от страха.
– Страшно? – спросила Люлька, заботливо придерживая меня
под локоток.
– Отвяжись! – лязгнула я на нее. – На дело идем, кореш.
Без всякого изящества я взгромоздилась на перила, держась рукой
за конструкцию, «кореш» судорожно вцепилась мне в лодыжку. Я
дернула ногой и чуть не свалилась.
Все-таки я ненормальная, нет, я определенно сумасшедшая.
Какого черта я повисла тут на высоте четвертого этажа с явными намерениями
вломиться в чужую квартиру? Любовь отняла у меня остатки разума.
Почему я не сижу дома? Какое дело мне до этого человека? У него наверняка
есть друзья, которым положено волноваться в такой ситуации, и это
они должны быть тут, а не я. Перед моим внутренним взором предстал
балкон – цель моего пути, на который целеустремленно и деловито взбираются
со всех сторон друзья. Они лезут из соседских окон, спускаются с
крыши,
падают с вертолета. На их головы летят тучи стрел, льется расплавлен
ный свинец, но друзья без паники штурмуют захваченную противником
цитадель. Они почему-то представляются мне в виде гигантских
пластмассовых бэтменов, таких, что я видела в отделе игрушек, только в
десять раз больше. Тучи бэтменов облепляют балкон и врываются
внутрь, где томится в плену их самый главный бэтмен. Почему, стоит мне в
кого-то влюбиться, со мной начинают происходить самые непредсказуемые
вещи?
– Потому что ты такая дура, – сказала Ирка, но тут же замолчала –
не время препираться.
– И писала бы себе записочки, – ворчу я себе под нос. – Это в
конце концов не так опасно.
Я преодолела уже всю конструкцию, когда передо мной встала
новая проблема – мне нужно перекинуть ногу через перила его балкона, а
джинсы узкие и стесняют движения. Резким взмахом я вскидываю ногу и
слышу, как рвется ткань. Здорово! Я вламываюсь к мужчине в квартиру в
рваных штанах. А, плевать! И тут я понимаю, что ни за что на свете не
совершу это путешествие в обратном направлении, – спускаться страшней. Ну
почему, почему именно со мной все это происходит, что за напасть
такая! Яоказалась в ловушке.
– Ну что там? – с тревогой шепчет Люлька.
– Еще не знаю.
Я пробираюсь мимо каких-то коробок, сваленных на балконе, и
толкаю дверь.
В комнате горит свет. Комната пуста. Выстужена. Я выпутываюсь
из шторы и прохожу внутрь. Я была здесь один раз, в памяти всплывают
подробности моего единственного визита сюда. Это было так давно.
Вот здесь мы сидели и разговаривали. Ветер слегка колышет штору, и
колокольчики на ней мелодично позвякивают. Это даже не колокольчики,
это металлические трубочки разной толщины, подвешенные на
шелковых шнурках. Как они мне понравились, когда я впервые их увидела! Я
легко тронула их рукой, и они запели громче. Сейчас из кухни выйдет
хозяин, и его хватит удар при виде меня. Я представила его лицо в этот момент
и нервно захихикала. Но никто не вышел. Я обогнула кресло и подошла
к столу. На столе стоит компьютер, над ним висит полка с книгами. На
полке пачка фотографий. Я взяла верхнюю, отчего вся пачка высыпалась
на пол. На фотографиях – горы, чьи-то лица. Среди фотографий
смятые бумажки. Я развернула одну:
«Я так тебя люблю, что уже не знаю, кого из
нас двоих здесь
нет». Моя записка. Кровь ударяет в голову, и сердце глухо
бухает. Это странное чувство – видеть письмо, написанное твоей рукой,
но уже какое-то другое, чужое, непривычное. Когда я писала это письмо,
оно было моим, а теперь что-то неуловимо изменилось в нем. Возможно,
я так до конца и не верила, что мои письма читают, мне казалось, я
оставляла их в двери, а когда поворачивалась к ним спиной – они
исчезали, уходили в никуда. И вот я держу в руках послание из ниоткуда,
прочитан
ное, так не похожее на то, что я писала. Мне становится стыдно. Я не
хотела посмеяться над ним, я была уверена, что в этом нет ничего плохого,
я и сейчас думаю об этом не как о «плохом», но как о каком-то надуманном
и неловком. Не так все это должно быть, не так. Я снова ошиблась. Я
стою и потерянно верчу в руках измятую бумажку, приговор моей самонадеян
ности. Задуманное красивым, мое действие предстало передо мной в
своей обнаженной глупости.
Пора уходить. Значит, я лезла сюда вовсе не для того, чтобы
спасти кого-то, – я завершила партию и в очередной раз убедилась, что мир
устойчив и ничем не поколебать этой устойчивости. Чуда не случилось.
Я вздрогнула, мне послышался какой-то шум за дверью. Так и есть,
в замке поворачивается ключ. Кто-то идет. Я отпрянула, налетела
спиной
на кресло, выпрыгнула на балкон и затаилась. О, Господи, что за
ситуация! Сейчас хозяин зайдет в квартиру, а я стою на балконе, как
воришка. Мое сердце принялось отбивать такие ритмы, что зазвенело в ушах.
Кто-то вошел в квартиру, послышались голоса.
– Свет горит, – женский голос.
Я успела умереть раз сто. Саша что-то ответил. Он пришел не один,
с женщиной. Лучше бы мне действительно умереть. Сквозь щель в
шторах я вижу ее. Хрупкая маленькая женщина в чем-то белом. Мне кажется,
я видела ее где-то. Мне всегда самой хотелось быть хрупкой и
беззащитной, вот такой же. И обязательно в чем-нибудь белом. Эта женщина
очень похожа на мою мечту обо мне самой. Она проходит по комнате,
наклоняется над рассыпанными фотографиями, собирает их и кладет на
полку вместе с моими письмами. Она не заглядывает в бумажки, просто
собирает их и складывает поверх фотографий. Потом оборачивается и
что-то говорит. Саша заходит в комнату . Он улыбается. Такой домашний и
опять именно такой, каким я мечтала его видеть, но не видела ни разу со
мной. «Мечты странно сбываются, наперекосяк сбываются, наизнанку. Или
изнанкой было то, о чем я думала?..»
– Ну вот мы и дома. Замерзла? Сейчас согрею чаю.
– Нет! – смеется девушка. – Но чай – это здорово.
Саша исчезает. Я стою, не смея пошевельнуться. Я не должна
всего этого видеть, самое правильное – это прыгнуть с балкона. Девушка
садится в кресло спиной ко мне, она волнуется, это видно по тому, как
вздрагивают ее руки, когда она поправляет волосы.
– У меня пряник есть! – радостно сообщает Саша, снова появляясь
в комнате. – Будешь?
– Буду.
Гадкая ситуация. Сейчас раздастся гром, и я навсегда потеряю лицо…
Он проходит по комнате, он не смотрит на нее, его взгляд
скользит по стенам, по злополучной пачке фотографий с письмами
наверху. Необъяснимо нежно он смотрит на бумажки, и его рука тянется к ним,
он едва касается их пальцами, потом переводит взгляд на свою гостью и
обратно на письма.
– Все-таки ты молодец, я бы не смог так, – говорит он, – так красиво
и здорово. Знаешь, если бы не они, я бы так ничего и не понял.
Он берет с полки всю пачку и какое-то время держит ее в руках,
потом кладет обратно и подходит к девушке.
– А я и сейчас ничего не понимаю, – говорит она.
– А нужно ли?
Они сидят ко мне спиной. Конечно, она ничего не понимает и ей
действительно не нужно. А вот я все понимаю, Сирано я несчастное, я
понимаю, что эта ошибка – на самом деле никакая не ошибка. Что иногда
ошибочным бывает путь, который следует правилам. Только
ошибка, маленькая смешная ошибка может спасти.
– Холодно, – говорит она.
– Ох, у меня же открыт балкон! – Он встает и направляется к
балконной двери.
А я прыгаю вниз.
P.S. Страховка выдержала.