повесть
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Так-то я еще крепкий, только венцы нижние пора менять. Одна дама было взялась, но ничего из этого не вышло.
– Нет, это не Сережа. У нас нет Сережи… Да, правильно. Тогда вам нужен Саша. – Жена протянула мне трубку. – Какая-то идиотка, как будто меня с мужчиной можно спутать!
– Сережа! Ой, опять я, Саша… У меня просто неправильно записано. Меня зовут Эльвира Хмелевская. Мы тут задумали серию телевизионных передач, так сказать, рекламного характера, и хотим предложить вам стать нашим автором.
Плавательный пузырь, о наличии которого в моем организме я не подозревал, наполнился воздухом и занял всю брюшную полость.
– Условия очень хорошие, очень… Практически голливудские. Но со временем – катастрофа. Вы могли бы подъехать к нам в офис?
Звенящее «да», пройдя через частично парализованный речевой аппарат, слетело с моих губ брачным призывом морской коровы.
– Или нет, давайте лучше домой, а то тут не дадут поговорить. Жду вас к часу.
Пакостник, поставленный следить за нашими судьбами, удовлетворен но потер руки. А чего, спрашивается, радовался? Ведь когда тебе дана жизнь вечная, сколько ни проказничай, время все равно не скоротаешь.
Я же, смертный по отцу и по матери, маленький и смешной, поднял счастливое лицо к потолку два семьдесят и вознес экуменическую хвалу сразу всей мировой трансцендентности.
– Ты услышала меня, о краеугольнейшая! Теперь можно не думать о заработке. Буду сидеть дома и писать.
«Вшивые рекламные ролики», – остудил меня внутренний голос, замечательно ловко подделавшись под голос жены.
– А знаешь, какие за это платят деньги? Ты таких сроду не видывал.
– И ты не увидишь, – ласково сказала жена уже от себя лично.
Всю ночь в голове хрустели стодолларовые банкноты. Спать в таком шуме невозможно. Однако ровно в час выбритый, что твой кремлевский курсант, я нажал кнопку домофона в Эльвирином подъезде. Отвечать не спешили. Еще попытка – неудачная. Жар-птица расправила крылья, намереваясь сменить хозяина. Я даванул с такой силой, что кнопка с трудом выбралась на поверхность.
— Что, трудно было ответить? – Эта реплика была направлена куда-то внутрь квартиры.
— Да, слушаю. – Голос принадлежал Эльвире, но не той, вчерашней, бегущей по волнам, а только что пережившей трагедию насильственного прерывания сна.
– Добрый день, это щелкунов, – представился я с маленькой буквы.
– Сережа?! Я вас вчера весь вечер прождала. Хоть бы позвонили.
Губы, которые всю сознательную жизнь я безуспешно приучал к дисциплине, запрыгали.
– Вы же сказали – к часу.
– Вот именно к часу, Сереженька. Но не сего дня, а минувшего. Мы, дорогуша, работаем сколько дело требует. У нас час – это час, а тринадцать часов – это тринадцать, привыкайте.
Я привык мгновенно. Назидательный тон, – о счастье! – мог означать только одно: мое воспитание будет продолжено. С новым именем Сережа я стоял на пороге другой, счастливой и обеспеченной жизни.
– Когда же мне теперь прийти?
Домофон вздохнул.
– Поднимайтесь, шестой этаж, квартира налево.
Лифт не почувствовал моего веса. Дверь распахнулась, словно для объятия, хозяин тоже был рад ужасно.
– Эльвира, ты одета? – крикнул он в глубину квартиры и, не получив ответа, весело, по-разбойничьи мне подмигнул. В его костюме усадебного стиля преобладала крупной вязки шотландская шерсть. Мощный, на всю площадь темени волосяной покров, плюс седина, плюс румянец соответствовали американскому стандарту продолжительности жизни. Когда государство было еще в силе, оно, видать, очень любило этого человека. Не за заслуги, а так, по-женски, ни за что. От него, как из пекарни, тянуло сытостью и основанной на чем-то иррациональном уверенностью в завтрашнем дне.
Мы стояли молча, обозначая улыбками то, что собаки – вилянием хвоста. По пространству мало-помалу стали пробегать волны напряжения. Это так всегда мучительно… Фразы тычутся в какую-то запруду, словно им за ней обязательно нужно отнереститься. Выручила висящая в простенке голова оленя с любопытными стеклянными глазками.
– Вы, наверное, охотник? – кивнул я в сторону трофея. Никакого двойного смысла вопрос не содержал, но мой визави был человеком искусства.
– Ба-аль-шой, – ответил он с нарочитой серьезностью, обычно бывающей предвестницей шутки. – Очень большой, особенно до балерин.
Обычно первым начинает смеяться слушатель, а не исполнитель. Но тут вышло наоборот. Хозяин затрясся, а когда и я собрался подключить ся, из глубины квартиры донесся Эльвирин голос:
– Прошу.
Против ожиданий муж меня в дверь первым не пропустил, а вошел сам и с порога произнес вовсе не подходящую к моменту фразу:
– Тата звонила, у Баси выкидыш.
– У Баси? А как это, она разве беременна?
– Здравствуй, месяц на сохранении лежала.
У Эльвиры на лице изобразилось неглубокое страдание.
– Господи, навывели пород, сами разродиться не могут! Хуже людей.
– Хуже не хуже, а на одного щенка можно год жить, – наставительно заметил мой провожатый. – Да тебе и на дочь наплевать, и вообще на всех – одна Зульфия в голове.
Эльвира посмотрела на мужа, как рабочая пчела на трутня.
– Где ж мне силы взять и на собак ваших, и на вас на всех, да еще на работу. Постыдился бы!
Но стыда бедная женщина не дождалась, а получила пожатие плечами.
– Я что, для своего удовольствия колочусь? – Эльвира жестом призвала в свидетели бумаги, валявшиеся на диване.
Противник боя не принимал.
– Посмотри, на кого я стала похожа. Посмотри, посмотри!
Вместо мужа смотреть пришлось мне, потому что тот, состроив улыбку опытного психиатра, с паровозным вздохом отвел живую силу за дверь.
Правду сказать, такой уж замученной Эльвира не выглядела. Износ деталей примерно соответствовал возрасту. Слегка передутые щеки имели далеко не израсходованный запас упругости. Плотного сложения нос, хоть и несколько притопленный, выглядывал задиристо. Глаз был даже слишком прыткий.
Оставшись без упора, Эльвирин гнев стал разворачиваться в мою сторону:
– Сядьте, Сергей! – Куда там, ее ледяной тон полностью меня обездвижил. – Не знаю, что и сказать, темпы наши вам явно не по плечу.
«По плечу! По плечу!» Но вопль этот, как застрявшая в стволе пуля, только немного раздул меня, а наружу не вышел. Образовалась пауза. Прямо на глазах она стала наливаться временем, угрожая вот-вот лопнуть и разнести в клочья всю мою будущность. У Эльвиры уже сделалось виноватое выражение лица, уже дверь качнулась на петлях, готовясь пропустить посетителя назад в его старую жизнь, но тут судьба пришла мне на помощь, причем даже особо не маскируясь.
Из глубины квартиры в комнату влетел телефонный звонок и, не обратив на меня никакого внимания, юркнул прямо в мясистое ухо хозяйки дома. Та начала было подниматься с дивана, но второго сигнала не последовало.
– Телефон в городе ни черта не работает. – Эльвира явно не помнила, что секунду назад собиралась указать мне на дверь.
Частыми кивками моя голова выразила полное согласие с этим замечанием.
– Такое мучение, ведь у меня и работа, и жизнь вся на телефоне.
Тут какая-то мысль сдернула мою собеседницу с дивана и перенесла через всю комнату к роялю, несколько обшарпанному, но еще не потерявшему надежду вернуться к концертной деятельности. На инструменте размещался небольшой склад носильных вещей, по большей части верхних, и валялись в беспорядке бумаги. Глухо бормоча: «Куда, черт, я их сунула?», Эльвира принялась быстро-быстро перебирать листы, но как-то не было впечатления, что цель этих поисков строго определена.
Когда тебя держат стоя, делаешься моложе своих лет. Неудержимо, как только в детстве бывает, захотелось пустить метроном, скучавший без детского общества на книжной полке. Двинулся бочком в сторону прибора, но был остановлен.
– Сережа, садитесь, чего вы стоите? Для вас же ищу материалы. Черт! Могла и в машине оставить. Зульфия меня ругает, что я все теряю. Если на человека столько наваливать… Я, конечно, люблю работать, но чтобы… Вы вообще-то знакомы с проектом?
Произнести «не знаком» оказалось так же трудно, как в десятом классе признаться товарищам, что никогда не спал с женщиной.
– В самых общих чертах. Вы говорили о телевизионной рекламе…
Эльвира в ужасе всплеснула руками:
– Упаси вас бог, Сергей, произнести слово «реклама» при Зульфии! Сереженька, мы ничего не рекламируем, мы гарантируем. Мы по эту сторону прилавка.
И столько было в ее словах бескорыстного желания помочь российскому покупателю, что промелькнула гадкая мыслишка: а не бесплатную ли мне тут предлагают работу?
– Пять раз в неделю по пятнадцать минут телевизионного времени – представляете, какие в это вложены деньги? Сережа, тут работы непочатый край. Вы с Зульфией еще не знакомы? О! Это очень яркая женщина. Она половчанка.
Видно, на долю секунды я утратил контроль за собственной физиономией.
– Да-да, представьте себе. Это сейчас можно, а раньше они
скрывали свою национальность. У нас есть целые половецкие поселки в
районе Архангельска. Нет, не Архангельска, – спохватилась Эльвира. – Какой
там город на Волге? Точно, Астрахань. Их не любят, половцев. Из-за набегов.
Историческая почва поехала из-под ног, и я инстинктивно
попытался удержать равновесие.
– Это ж когда было, еще до монголов.
Эльвира посмотрела на меня грустно и многозначительно.
– И монголов не любят. Никого не любят, даже себя.
Резкое погружение в глубины русской души требовало адаптации,
но Эльвира не стала меня дожидаться.
– Представляете, Сережа, что это такое: простая половецкая
девочка из села и… даже не знаю, какое у нее теперь состояние, второе в
Москве или третье. Я вам не показывала? – Эльвира выудила из развала журнал
с обложкой, по действию на сетчатку глаза не уступавшей электросварке.
– Здесь самые богатые женщины России. Так, конечно, не пишут, но
кому надо, знает. Вот, пожалуйста, Джина. Это просто чудо. Оказалось,
она феноменально чувствует нефть. И газ, кстати, тоже – при любой
глубине залегания. Лечить бросила. Одного только президента тянет. А это
вот наша Зульфия.
Фото было и впрямь занимательное. Зала. В дальнем углу –
облицованный чистым малахитом камин с такой просторной полкой, что
она больше напоминала лежанку. Посередине стол персон на тридцать.
На него, как это обычно делается при мытье полов, ножками вверх
водружены резные, гнутые стулья работы современных арабских мастеров.
Объектив смотрит вниз, все внимание — простецкой тряпке из мешковины,
какую сейчас в Москве и не сыщешь. На фоне наборного паркета смотрится
она этаким матросом Железняком в окружении членов Временного
правительства. Вполне натурально согнувшись, за край тряпки алыми
коготками держится женщина – по всем приметам половчанка. Зад ее,
облитый васильковыми спортивными штанами, задран к потолку
и господствует на местности, с шеи свисает усыпанный бриллиантами
крест. Но главный герой фотографии все-таки стол. Благодаря ему, вернее
его гнутым, похотливым ногам, переминающимся позади женщины, вся
композиция так и дышит эллинистическим здоровьем.
– С такими крестами полы не моют, – ляпнул я первое, что пришло
в голову.
Эльвира тяжело вздохнула и развела руками.
– Я говорила, но ей безумно хотелось, чисто по-женски. Она
вообще такая. Кстати, щедрый очень человек. Тут взяла, собрала всех авторов
и повезла с собой в Турцию отдыхать.
Я вдруг вспомнил, как мама меня, маленького, возила на юг –
море, вареная кукуруза, уши болят. Неужели власть половчанки расползлась
и на прошлое?
– Сережа, вы все-таки сядьте, я должна найти бумаги.
Опустился на диван и огляделся. Кроме рояля, в комнате ничего
примечательного не было. Под стеклом на черном бархате коротала
загробную жизнь бабочка с орлиным размахом крыл. Настенные часы,
побочное дитя какого-то оборонного завода, четко, по-военному сообщали
о каждой прожитой секунде. Эльвира нашла что искала и радостная
бухнулась рядом со мной.
– У Хмелевской еще ни одна бумажка не пропала.
Кому-то она пулю отлила, кто не разделял эту точку зрения,
видно, половчанке. Я старательно закивал и… как-то не сразу остановился.
Вообще знакомство с самим собой мне представлялось все более шапочным.
– Вот, Сережа, что у нас есть: медицина, туризм, бытовая
техника, мебель, машины и шмотки. Я думаю пустить вас на технику. Как?
– Да в общем… Только я не совсем уловил, что нужно делать.
– Не совсем? – Эльвира внимательно осмотрела ногтевые пластинки
на одной, потом на другой руке. – Время, Сергей, время, катастрофа
со временем. Будем внимательны. Так вот, наняты, и не за малые
деньги, эксперты – ребята классные, кандидаты и доктора наук. Товаров, как
вы
знаете, сейчас полно, самому выбрать трудно, а наши эксперты
говорят: этот товар тем-то и тем хорош. Люди смотрят по телевизору, потом
звонят и заказывают. Понятно теперь? От вас что требуется – придумать
ход. Должно быть интересно и чтоб захотелось купить.
Хоть я уже немного освоился, но кран с надписью «глупость»
продолжал подтекать.
– А если что-то плохое в товаре? Раз эксперты, так вроде и про
плохое надо.
Эльвирин глаз на секунду подернулся бензиновой пленкой.
– Зачем же, Сереженька? Его ж надо продать.
И мне сразу так легко стало. Раз говорят все как есть – значит,
приняли.
– Сережа, со временем катастрофа. Послезавтра утром сценарий
должен лежать на этом столе. Вот смотрите, тут приборы, которые идут
в первый ролик.
Я заглянул в листок и прочел: «Консервный нож «Крекекекс
премиум» А-34.80, скорость резания 2 см/сек, максимальная толщина жести
0,15 мм, убирающийся шнур, мощность 150 Вт. Фритюрница РС-15х09,
объем 1,5 литра, мощность 1200 Вт…» В конце под шестнадцатым номером
стояла машинка для тремингования жесткошерстных собак КМ-10t. Тут
любой бы растерялся.
– Нужно, Сережа, чтобы было тепло, чтобы душа участвовала. Я
тут мини-пекарню купила. Она у вас во втором ролике будет. Штука
гениальная. Вечером ставишь на программу, и утром по всей квартире запах
горячего хлеба, представляете, какое пробуждение. Вот надо так
написать, чтобы зрителю этот запах прямо в ноздри заполз.
– Но здесь же цифры одни, и я вообще не знаю, как можно соединить
фритюрницу с вашим жесткошерстным тремингатором.
– Сереженька, если б мы знали как, то сами бы и сделали. И деньги
бы сэкономили, кстати, немалые. Или вы с этим не согласны? – Эльвира
устремила на меня взгляд божества, которое только дает шанс, не
принуждает. – Кто говорит, что просто? За просто никто не платит. Да не
волнуйтесь, все у вас получится. С техникой Ваганетов поможет, он обязан
все про нее знать, на то и нанят. Ваш тезка, между прочим, тоже Сергей.
По батюшке вы как?
– Дормидонтович.
– Сергей Дормидонтович – редкое сочетание. Нет, у него попроще
– Сергеевич. Ладно, время дорого, ноги в руки, Сережа, и завтра
утречком вдвоем на «Крекекекс». Все они вам там включат, покажут в
действии, жюльеном накормят. Шучу, ничего не дадут, а должны бы,
жмоты, за бесплатную рекламу. Сережа, только не затягивать, послезавтра
как штык…
С тезкой я встретился глубоко под землей на станции метро
«Октябрьская». Высоченный оказался парень и очень приличного вида. Сразу
вручил мне визитную карточку на двух языках с тиснением, а у меня,
ясное дело, ничего такого не оказалось, и вышла неловкость, как будто я
какая-то немолодая шпана.
– Сергей Дормидонтович, ты по-французски шпрехаешь? –
спросил он, превратив предварительно в костную муку фаланги моей
правой
руки. – Жаль, они уважают, когда по-ихнему. Там, правда, наших
полно дармоедов, как-нибудь переведут.
Хорошая кожа солнце не отражает, она его впитывает. Никакого
блеска, мягкий, изнутри льющийся свет. Я молча любовался курткой
своего напарника. Что ж, и для меня настало время вещей, которые после
десяти лет непрерывной носки только еще входят в пору зрелости.
Точностью у нас в стране стали увлекаться недавно и потому
часто перебарщивают – мы пришли раньше назначенного времени, и
Ваганетов минут десять таскал меня по улице, как пса, которого не заводят
в дом, пока он не справит главную нужду.
– Ну что, двинули! – Тезка вынул из кейса коробочку, из коробочки
губочку и старательно протер свои ботинки. – Черт, без машины, как
чушка, ходишь грязный. – Глянув на свои ноги, я вынужден был признать
справедливость ваганетовских слов. – Представляешь, неделю назад
пригнал тачку и до сих пор не могу растаможить. – С тяжелым вздохом мой
напарник толкнул дверь «Крекекекса».
Конечно же, оказалось, что менеджер, который должен был
нами заниматься, уехал куда-то по срочному делу. Долго и фальшиво
извинялись, потом принесли кофе в чашечках из кукольного сервиза.
Замену убывшему менеджеру искали по-восточному долго.
Наконец прислали девушку. Маленькая, с невызревшим тельцем, но явно
жадная до жизни, она делала первые шаги в русском языке, а это всегда
трогательное зрелище. Не без нашей помощи ей удалось за считанные
минуты построить первую в своей жизни русскую фразу, из которой стало
ясно, что вечером это существо улетает в Грецию на семинар по кофеваркам
и потому может уделить нам не более получаса.
«А действительно, есть во француженках какая-то легкость». –
Эта мысль загнала в конуру рвавшуюся с цепи злобу. И все же я решил
свои полчаса девушке не дарить.
– А нельзя ли получить каталоги на все эти приборы?
О, как она обрадовалась знакомому слову «каталог»! Порх из
комнаты, но вернулась несколько обескураженная. За нею на почтительном
расстоянии шествовал насупленный паренек – щуплый, белобрысый,
весь жестко накрахмаленный и остро отглаженный.
– Господа, у нас, к сожалению, русские проспекты все разошлись.
Есть только на французском и казахском.
Мой напарник встрепенулся.
– Тащите на казахском, у меня друг казах, он переведет.
– Погодите, Сережа! – Раздувать наш творческий коллектив мне
совсем не хотелось. – Давайте уж лучше на французском, если нет
китайского или арабского.
Мой сарказм не вызвал на лице молодого человека даже легкой
зыби. Он кивнул и удалился, а девушка вдруг виновато заулыбалась, забормота
ла по-своему, жестами стала изображать чемодан, как она в него вещи
складывает. Я безнадежно махнул рукой и тем дал старт ее путешествию в
Грецию.
По дороге к метро мой компаньон на чем свет стоит ругал французов:
– Ну скажи, Серег, ты хоть одну красивую француженку видел,
только не в кино, живую?
– Сережа, я не Сергей, а Александр.
– Вот. И я не видел, и никто не видел. Все туфта. И три мушкетера
– туфта. Тоже орлы! Их только ленивый не бил, лягушатников этих.
Мы били, англичане били, немцы два раза, даже вьетнамцы. А… да с них
все как с гуся вода. Аперитив, презерватив – дрянь народ.
Я помалкивал – великая держава, как-нибудь сама за себя постоит…
Старшая дочь, которая в отличие от жены успела построить пару
воздушных замков на зыбком фундаменте моих будущих телевизионных
успехов, открыла дверь с горящими глазами:
– Тебя Эльвира искала, просила сразу же перезвонить.
– Подождет, сначала поем. – Я и вправду сел есть, но гордости
хватило только на винегрет и первую ложку щей.
– Алло, Эльвира, это Щелкунов.
– Сережа, очень хорошо, что позвонили. Как на «Крекекексе», все
в порядке?
– Порядка там мало… – мрачно начал я, но Эльвира хотела
говорить, а не слушать.
– Да, Ваганетов звонил, рассказывал про ваш поход… Тут вот
какое дело. Все поменялось, приборы, которые я вам дала, пойдут во
второй ролик, а сейчас будем работать с третьим списком.
Жена, случившаяся рядом, хитро улыбнулась, будто слышала, о
чем идет речь. И что улыбаться: какая мне разница – про мясорубки
писать или про соковыжималки?
– Надо тогда опять к французам ехать, – произнес я с максимальной,
на какую способен наемный работник, строгостью.
– Нет, Сережа, никаких французов, на это времени у вас нет, завтра
в одиннадцать съемка.
– Но я даже не знаю, что там за приборы в вашем третьем списке.
– Все узнаете. Ваганетов уже на «Крекекексе», через час будет с
каталогами.
– А писать когда?
– Ночь, Сереженька, целая ночь впереди, лучшее время для
творчества.
Вернулся к супу. В нем плавала одна капуста. Младшая дочка,
дрянь такая, уже успела выловить из тарелки все грибы. Помечталось о
рюмочке, но нет, в сон потянет. Как-то я уже сроднился с приборами из
первого списка. Кто его знает, что там в третьем, – доменные печи на одну
семью или настольные прокатные станы. А, черт с ним – лишь бы деньги
платили. Но с деньгами тоже мутно. Договор отсутствует, про аванс ни полслова.
Звонок в дверь подбросил мою собаку на полметра в воздух. Это
такое забавное зрелище, когда она, чтобы набрать скорость, быстро-быст
ро перебирает лапами и не может на натертом полу стронуться с
места. Яповеселел и пошел открывать.
Раз уж казах возник в мире идей, не материализоваться он не
мог. Рядом с роскошным Ваганетовым стоял худенький, пряменький, без
возраста азиат с удивительно ровно уложенным по две стороны сабельного
пробора волосом.
– Дормидонтыч, принимай! Талгат Ниматович, казах натуральный,
еле уломал. Так переведет, тебе и делать ничего не надо будет.
Сердиться в таких случаях Богородица не велит. Пропустил гостей
в дверь, попытался даже принять у казаха плащ, но Ваганетов меня оттер
– сам обслужил товарища.
Недобрым глазом старшины осмотрев свое отражение в
зеркале, переводчик решил, что условно готов к церемонии знакомства и
торжественно, без улыбки протянул мне руку.
– Кожамкулов, Талгат Ниматович.
За галстучным узлом ерзал кадычок. Даже и не скажешь, как
именно годы трудились над этой внешностью, – ни морщин, ни седины, но
полста каким-то образом угадывались. Я тоже представился полным
именем. Вообще взял тон официальный и сухой, чтобы они поскорей убрались.
Ваганетов при Кожамкулове совсем не такой был, как утром, –
тихий, на приятеля смотрел обожающими глазами, кинулся даже ему стул
подставлять, когда мы рассаживались. А между тем эти два человека
находились далеко по разные стороны черты бедности. Кожамкулов явно в
полной нищете пребывал. В такую одиночество ведет и запойность или
в обратном порядке – запойность, а потом одиночество. Но, что это
опустившийся субъект, нельзя было сказать. Тщательнейшим образом
дыры залатаны, чистое все, из-под утюга. Посадка головы княжеская. Ваганетов
лицом попроще был, но в смысле одежды не то что пожилому казаху,
иному банкиру мог фору дать. И поди ж ты, этот случайный баловень
рыночной экономики непонятно по каким причинам безоговорочно
принимал верховенство малоимущего Кожамкулова, даже перед ним стелился.
Ваганетов извлек из портфеля стопку каталогов и положил их
перед носителем казахского языка. За годы советской власти кириллица
далеко шагнула на восток, вышла аж к китайской границе. Особенно она
полюбилась кочевым народам, думаю, за букву «ы». И все ж таки это было
для меня сюрпризом, что казахские письмена оказались напечатаны
по-нашему, я ожидал чего-то более иероглифического. Казах тоном,
каким стряпчий читает семье усопшего завещание, начал:
– Эпилятор ножной, щипковый… – На плоское суровое лицо
Кожамкулова выбежала улыбка и сразу же спряталась. – Знаете, как они на
казахский перевели слово «эпилятор»? Артык шаштарды жулгыш – выдергива
тель женских волос.
Подождав, пока я запишу первую фразу, Талгат Ниматович
продолжил:
– Эффективно удаляет волосы с поверхности голени. Производитель
ность (при средней волосистости) двенадцать квадратных сантиметров
в минуту, мощность сто ватт. Внимание! Не применять для выщипывания
бровей и лобкового волоса…
– А как по-казахски «лобок»? – прервал вдруг Ваганетов ровное
течение перевода. Лицо его светилось нутряным подростковым
любопытством, удовлетворить которое – долг каждого взрослого мужчины.
Но Кожамкулов не то что ответом – взглядом не удостоил приятеля.
– Автомат татуировочный, трехкрасочный, с анестезирующей
насадкой…
На удивление споро у нас продвигалось дело. Казах обладал
феноменальным даром прямо с листа выдавать правильно построенные
фразы, так что с ними ничего и делать не надо было – знай записывай.
Приходилось даже его останавливать – рука не поспевала. Управились мы со
всеми героями будущего ролика в какие-нибудь полчаса.
– Может, чаю? – Было немного совестно, что я поначалу сухо
принял столь полезного человека, а то бы я их, конечно, задерживать не стал
и сразу сел творить. Кожамкулов как будто читал мои мысли. Он
отрицательно повел головой и поднялся со стула. Ваганетов же, напротив,
идеей чая вдохновился:
– Талгат Ниматович, куда спешим-то? На чай мы с вами, чай,
заработали.
Нельзя было не восхититься его лексической виртуозностью,
однако намек, высунувший мордочку из этой фразы, меня слегка напугал.
Можно было и так его понять, что с переводчиком должен расплачиваться
я, а не Эльвира. Сразу в голове завертелась разная шкурная арифметика,
и чуткий казах, понятное дело, вскипел. Полоснув нас из своих смотровых
щелей узким пучком ненависти, он, не разжимая зубов, прохрипел:
– Не мы, ты заработал! Ты, Ваганетов! Кожамкулова здесь не было!
В сухих и маленьких всегда много страсти. Метнув молнию в
Ваганетова, переводчик не прямо, а по какой-то яростной ломаной ринулся
к двери, но покинуть комнату не смог. Его остановила хозяйка дома,
которая в этот момент, открыв из коридора ногой дверь, вплыла в комнату
с подносом, украшенным бутылкой водки и еще чем-то сопутствующим.
– Направо вторая дверь, верхний выключатель, – проинструктирова
ла она Кожамкулова чисто автоматически, потому что у нас в квартире
по типу двери нельзя определить тип помещения.
Гость застыл, не зная, как реагировать, и гнев, который промедления
не терпит, от него отлетел.
– Хи-хи, – запел кто-то тенорком внутри его сухонькой фигурки, –
хи-хи-хи.
Звук быстро достиг такого уровня, что увлек за собой все тело.
Последним к общему веселью присоединилось лицо – оно вдруг, как река,
разом вскрылось, обнаружив замечательную искристость. Особенно много
света разбрасывали зубы – ровнехонькие, какие только у тех бывают,
кто рос рядом с лошадьми.
– Талгат Ниматович, ты теперь все тут знаешь, свой человек, –
натужно пошутил Ваганетов. Он ужас как напугался, когда Кожамкулов
вспылил. – Счас хозяйке поможем. – И стал сгребать бумаги со стола.
Множественное число сделало казаха участником уборки, хотя сам он ничего
не делал, а продолжал по инерции смеяться. Даже специально смех
продлевал, потому что еще не решил: дальше обижаться или смилостивиться
и сесть за стол. Жена на детях научилась такие вещи тонко чувствовать.
– Если нетрудно, откройте, пожалуйста, шпроты.
Она подала гостю консервный нож. Тот взял не сразу, а предваритель
но убедившись, что на наших лицах нет и тени улыбки. Зато уж когда
взял, то действовать стал по-хозяйски. Положил под банку салфетку, наш
консервный нож забраковал, вынул из кармана свой, перочинный, в
чехольчике, с богатейшим набором лезвий, и в два счета справился с
толстенной, еще советской раскатки жестью.
– Спасибо вам большое, а то для меня это такое всегда мучение, –
скокетничала жена. – Саша нас даже не познакомил.
И, назвавшись, протянула Кожамкулову руку. Однако этот человек
так к миру настороженно относился, что почти не делал автоматических
движений, обязательно мгновение думал. У него даже пластика
была какая-то странная – кукольная, прерывистая. Но, взявшись все-таки
за руку, он не просто ее пожал, а торжественно поцеловал, и так
галантно, как это уже никто, кроме пожилых театральных администраторов,
делать не умеет.
Ваганетов следом подошел знакомиться. Хотел было взять ту же
высоту, но побоялся осрамиться и просто трясанул всю конструкцию от
кисти до плеча.
– Садитесь, пожалуйста, сейчас приборы принесу, – пригласила жена.
Еда на столе и бутылка уже стали забирать над гостями власть,
отчего в их облике и движениях появилась некоторая лунатичность.
Уселись, руки оба положили на ширину тарелки, воцарили тишину. Словно
голову жертвенной птице, я свернул винтовую пробку. Спины выпрямились.
Бутылка, не желая расставаться с содержимым, выпускала ледяную
струю гулкими сердечными толчками.
– Чего это вы половините? – неприязненно осведомился Ваганетов,
заметив, что я себя несколько обделил.
В таких случаях на что ни ссылайся, все равно есть большая
вероятность остаться непонятым, но я все ж таки сделал попытку:
– Мне ночью работать.
– Так тут вроде все не бездельники. – Ваганетов обвел рукой стол,
словно за ним, кроме Кожамкулова, еще человек десять сидело.
– Ему и половинки много, – вмешалась жена, очень вовремя
вернувшаяся с тарелками. – Сейчас такой мужик пошел, от одной рюмки с
копыт валится.
Ваганетов посветлел лицом.
– Нет, мы пока еще пару-тройку… – он сделал ударную паузу и взялся
за рюмку, – десятков… – опять пауза, – таких малышек держим. Правда,
Талгат Ниматович?
– Сергей, еще раз прошу, говори только за себя, – ответил казах,
но уже без всякой злости. – Предлагаю за хозяйку дома.
Выпили. Жена, хоть я и смотрел на нее умоляюще, отправилась
якобы укладывать ребенка. Мы же налили по следующей.
И вот после нее Кожамкулов стал быстро терять резкость очертаний.
Жесткости в скелете поубавилось, суровость, которая очень шла к
его азиатскому лицу, расползлась в какую-то, наоборот, отчаянную улыбку
– что вот он себя уронил и теперь все секрет узнают, какой он пьяница
горький, будут смеяться над его беспамятной оболочкой. Я даже кивнул
ему: мол, погружайся спокойно. Но уже приглашать не нужно было:
Кожамкулов, словно ребенок, который прячется за ладошками, тихонечко
налил одному себе полную рюмку и, выждав секунд десять, изобразил на
лице удивление: как же так, все выпили, а он пропустил? Отставание было
ликвидировано, и какое-то время, пока жидкость двигалась по пищеводу,
переводчик ее внутренним взором сопровождал. Но, как только она
достигла желудка, перевел фокус на меня:
– Думаете, казахский мой родной?
В тоне появились пузырьки агрессии.
– Думаю, да. – Я ответил вполне искренне, но наползающую тучу
это не остановило.
– Хочу заметить, что в моем вопросе ответ уже содержится, и вы
напрасно делаете вид, что он вам неизвестен.
– А какой ответ? – заинтересованно вставил Ваганетов. Его
простодушие несколько смягчило Кожамкулова.
– До одиннадцати лет я в русском детдоме воспитывался. Сестра
меня забрала, только когда работать пошла.
Воцарилось молчание. Физически чувствовалось, как оно заползает
в зияющий провал между сиротством Кожамкулова и моим теплым,
домашним детством.
– Александр, чего не наливаешь, прокиснет! – Ваганетов шахматным
манером двинул ко мне рюмку. – Давай за вас, Талгат Ниматович. За
вашу докторскую. – И, отвернув голову в мою сторону, театральным
шепотом объявил: – По моторам в стране первый человек.
– Был! – отрезал Кожамкулов. – Теперь все первые.
Выпили.
– Половинишь, Александр.
– Половиню, Сергей.
Полминуты ушло на закусывание, и тут Кожамкулов вдруг резко
поднялся из-за стола. Я перепугался, что опять его на скандал повело, но,
вглядевшись, обнаружил полное отсутствие в глазах злобы и вообще всего.
– Готов, – громко констатировал Ваганетов, как будто казах не мог
его услышать.
Он и не услышал – постоял, покачался и вдруг, словно догоняя
свой центр тяжести, кинулся вон из комнаты.
– Не суетись, Александр, – пресек мою попытку последовать за
гостем Ваганетов, – очухается через полчасика.
Все же было интересно, как пойдет процесс очухивания. Выглянул
в коридор. Кожамкулов стоял перед зеркалом, опершись рукой о раму,
и давил взглядом на точку, помещавшуюся вне пределов материального
мира. Надежды, что он быстрее чем за полчаса совместит ее с
плоскостью зеркала, и впрямь не было. Успокоенный, я вернулся в комнату.
– Вглядывается? – осведомился Ваганетов.
Я кивнул.
– Потом грустить будет и все раздавать. Мужик святой. Захотел
бы, любые бабки мог сшибать: какой хошь двигатель – хоть с иномарки,
хоть какой – послушает и сразу говорит, где что. Я, когда гараж покупал,
расплачиваюсь, а дед, хозяин, мне вдруг лепит: «По-хорошему с вас надо
бы лишнюю тысячу взять». «Счас, – говорю, – с какой радости?» «С
такой, что у вас с автомобилем теперь никаких забот не будет. Соседний с
вами бокс занимает, можно сказать, лучший в Москве механик». Точно,
забот никаких, делаю-то я сам, но гайки вертеть ума не надо, главное –
знать чего.
– Как-то он для такого мастера больно нище одет.
– А потому что дурак. Кандидат, а дурак. Денег не берет! – Ваганетов
ретроспективно рассердился на товарища, но не столько за непрактич
ность, сколько за нарушение рыночных основ жизни. – А что в институте
получает, все сестре в Кокчетав шлет. Да еще пьет, как лошадь.
Телефонный звонок вклинился в разговор с обычной своей
бесцеремонностью.
– Сережа, как ваши дела, привез Ваганетов материалы?
– Привез. Уже все перевели, спасибо Талгату Ниматовичу.
– Как перевели?! – взревела Эльвира. – Зачем?
Странное это удовольствие: притопить ближнего, – ведь сидело
же внутри меня знание, что Ваганетову влетит за казаха, – а потом тянуть
к нему спасительную руку.
– Затем, что на вашем «Крекекексе» проспекты имеются только
на казахском. Без Сергея я бы вообще не знал, что делать.
– Ну да, а теперь узнали, когда он с этим алкашом к вам заявился.
Гоните обоих в шею!
Приказ был явно невыполним, и я застыл с трубкой в руке,
ожидая, пока течение времени отнесет его от меня подальше.
– Дайте-ка этого умника сюда! – угли в голосе Эльвиры дышали
жаром.
Тезка мой по бизнесу не сразу смирился с неизбежностью,
заключенной в протянутой к
нему трубке. Он целиком сосредоточился на
тыканье вилкой в папиросный кусок ветчины, который без наматывания не
подцепишь. Тыкал, тыкал, я стоял с телефоном – долго это продолжаться
не могло.
Текст выволочки почти целиком поступал в ушное отверстие
адресата, до меня долетали только те пассажи, которые женщина выделяла
жирным шрифтом. Но звука и не требовалось, само действие Эльвириной
речи на Ваганетова было достаточно красноречиво. При полном
сохранении геометрических размеров на нем с каждой поступавшей по
проводам фразой все больше и больше обвисала кожа. В какой-то момент я
даже испугался, что она уже никогда до прежней упругости не натянется.
Но короткие гудки, гневным многоточием завершившие Эльвирин
монолог, немедленно вернули моему напарнику прежнюю наполненность.
– «Уволю!..» Шла бы она! Как машину чинить – Талгат Ниматович,
Талгат Ниматович. Да я ее две штуки вонючих где хошь заработаю.
Какую боль причинила мне эта фраза, не могу и передать. То, что
я всю жизнь списывал на фортуну, оказалось вовсе не фортуной, а
строгим законом движения человеческих судеб, в котором записано, что
таким, как Ваганетов, уж две-то тысячи в месяц обеспечены. И жена моя
этот закон тоже откуда-то знает – почему и уверена, что мне нигде,
никогда, ничего не заработать.
«А что ж он тогда так Эльвириного звонка испугался? – ухватился я
за соломинку и сам же добровольно ее отпустил: – Нисколько не испугался,
а просто его организм знает, какую реакцию на свой гнев хочет
получить хозяин».
Ни малейшей у счастливчика Ваганетова вины передо мной не
было, но по извечной человеческой слабости за свою колченогую судьбу
захотелось спросить с него.
– Сергей, мне за красивые глаза денег не платят, так что
давайте прощаться, работа ждет.
– Ну ты, Александр, и фармазон! – Зуб даю, что Ваганетов не
знал значения этого слова, но употребил его очень к месту. – Ладно, давай
подписывай, а то кататься все любят.
И он положил передо мной бумагу следующего содержания:
«Трудовое соглашение между: с одной стороны, ЗАО «Ассоциация независимых
астрологов-исследователей (АНАСИС)» и с другой, г-ном Кожамкуловым
Талгатом Ниматовичем в том, что он в срок до…» В графе «вид
работ» стояло: «перевод с французского на русский каталогов фирмы
«Крекекекс».
– Почему с французского? – удивился я, хотя главное вранье
содержалось в пункте «объем работ».
Там красовалась цифра совсем неправдоподобная – три
печатных листа.
– А Зульфия не пропустит, будет орать, что мы ей липу подсовываем.
Откуда казахский, когда фирма французская!
Смекалки Ваганетову было не занимать.
– А что Эльвира скажет на ваши три листа?
– Ничего не скажет, подпишет, как миленькая. Машину-то
чинить надо, а Талгат из рук деньги не берет. Да и брал бы, свои все равно
платить неохота.
Когда мы вышли в коридор, Кожамкулов только-только начал
понимать принцип действия зеркала.
– Сергей, – обрадовался он и ласково провел рукой по отражению
Ваганетова, – сердце у тебя золотое. У него сердце золотое, –
повторил он, обращаясь уже ко мне. – Можно я вашу собачку угощу?
Собачка вертелась рядом в рассуждении как бы оказаться на
улице. Япозволил, не очень понимая, что может быть у гостя припасено
такого съедобного для пса. Кожамкулов полез в карман, порылся и вытащил
мятую купюру достоинством в десять рублей.
– Если вас не затруднит, купите ей что-нибудь от моего имени.
Я поднял глаза на Ваганетова – тот взглядом приказал брать.
– Извинитесь за нас перед супругой, сердце у нее золотое. Сестра
мечтала о такой жене для меня, а я… – Казах махнул рукой. Чувство
вины перед всеми земными тварями заполнило его до краев, грозя пролиться
слезами. – Сережа, надо хозяйке посуду помочь убрать.
– Напомогался уже.
Ваганетов довольно грубо перехватил подавшегося было в
комнату приятеля и с ловкостью санитара стал облачать в плащ. Но тот вдруг
вырвался, вытянулся в струнку.
– Александр, прошу вас с супругой ко мне пожаловать в субботу.
Видно, растерянность изобразилась на моем лице уж очень явно.
– Зря я вам навязываюсь…
Кожамкулов уронил голову, и снова его накрыло отвращение к
собственной персоне, которое он всю жизнь, повинуясь инстинкту
самосохранения, гнал из себя из трезвого водкой, а потом пьяный в нем же
и тонул.
Пес выходящих на волю гостей проводил тоскливым взглядом
зека. На меня он даже смотреть не хотел – обиделся, подлец, что свалившиеся
на него денежки я украдкой сунул Кожамкулову в карман плаща.
Казах совсем выбил меня из рабочего состояния. Он все не шел
из головы, в то время как там должны были находиться приборы
фирмы «Крекекекс». Но Эльвира не случайно была поставлена половчанкой
на ответственный телевизионный участок. Мало кто так чувствовал
автора, как она.
– Сережа, ну что, идут дела?
Пришлось врать, благо по телефону это делать нетрудно.
– Прекрасно. Трудитесь, завтра к десяти пришлю за вами машину.
Как большой художник одним мазком может вдохнуть жизнь в
картину, так и она этой фразой превратила меня из простого поденщика в
маэстро. Ведь за мной еще никто никогда машину не присылал.
Ночь пролетела быстро, ни разу не заявив своих биологических
прав на меня. Не била предрассветная дрожь, не трещали, раздираемые
зевотой заушины – десять часов подряд весело и споро текст, рождавшийся
в какой-то неизвестной науке точке внутри черепной коробки, сбегал
вниз по руке и дальше через подушечки пальцев прямо в память компьютера.
Сюжетом я воспользовался чужим и банальным. Чапай обращается
к ординарцу: «Счастливый ты, Петька. Такую жизнь замечательную
увидишь». Петька, понятно, интересуется какую. «А такую, что лет через
семьдесят наши трудящиеся женщины волосы на своих ногах будут
уничтожать, как последнюю контру». Петька буквально раздавлен. Анка
же пулеметчица объявляет, что за такое будущее жизнь свою класть не
желает. Но Чапай рисует волнующую картину (зритель наблюдает все на
экране), как она в роскошном будуаре эпилятором «Крекекекс» обрабатывает
себе икры. Девушка в растерянности. Фантазия же Василия Ивановича
разыгрывается, он придумывает новые и новые будущие чудеса и в
конце концов вовлекает в действие все приборы из третьего Эльвириного
списка. Бойцы слушают комдива с открытыми ртами и в конце его речи
так воспламеняются, что вскакивают в седла, и зритель видит, как под
знаменем «Крекекекс» несется конная лава навстречу полностью механизиро
ванной жизни…
Пока я соскребал со щек скороспелую ночную щетину, жена,
конечно же, прочла мое произведение. Во всяком случае, чашку с кофе она
мне подвинула к самому носу, как больному.
– Что, не понравилось?
– Очень понравилось, – не совсем искренне у нее получилось, –
только, чтобы это поставить, нужен Бондарчук с конным мосфильмовским
полком.
– Эльвира сказала, что я могу никак себя не ограничивать.
Жена вздохнула и вопреки обыкновению не стала дальше открывать
мне хорошо ей известное будущее.
Ровно в десять вымытые с мылом ладошки отсырели от
волнения. Но машина задерживалась. Сценарист не генеральный конструктор –
эта мысль как-то помогала выгребать против течения времени. В
одиннадцать жена, начитавшаяся статей о ранних инфарктах, приказала
немедленно звонить этой…
– Сереженька, рада вас слышать. Как продвигается работа?
Не было впечатления, что в спину Эльвире дышит съемочная группа.
– Да уж продвинулась до конца. Вы вроде бы машину собирались
прислать.
– А что, не пришла еще? Может, сломался по дороге. Знаете что
– думаю, нет смысла ее дожидаться, езжайте так.
Я вдруг ужасно раздражился на жену, представив, как она будет
меня сейчас провожать взглядом поселкового мудреца. Повесил трубку,
набычился. Но женщины, которым эволюция оставила хоть сколько-нибудь
звериного чутья, знают, что бывают моменты, когда нельзя свою
правоту совать мужу под нос без риска разрушить семью.
– Ты исподнее бы надел, холодно на улице.
Я пожал плечами. При всем желании использовать эту фразу в
качестве детонатора нельзя было, и весь заряд раздражения пришлось
нести с собой.
Не так даже холодно было, как ветрено. При каждом порыве
деревья совершали попытку к бегству, лужи зябко, по-лошадиному подергивали
поверхностью. После бессонной ночи тело совсем не держало тепла.
Наконец он прихромал, этот автобус. Я схватился за поручень, но тут
какому-то деду приспичило вылезать. Пришлось отступить.
– Щелкунов!
Я вторично вернул ногу на асфальт и оглянулся. Дед смотрел на
меня веселым воробьиным взглядом, из тех, которые с возрастом не
тускнеют, а просто в момент остановки сердца гаснут, как лампочка.
– Здорово задувает. Мне академик Огородский Петр Гаврилович
говорил, что эти весенние ветры очень полезны для деревьев. Зимой
соки не движутся по капиллярам и стволы немеют, как отсиженная нога. А
ветер их покачает, погнет как следует, они и отходят – своего рода
массаж. Давно о вас ничего не слышно, что поделываете?
Как будто меня застали за чем-то стыдным. Ну какой ответ я мог
дать этому беззубому, обтерханному старику, под чьим отеческим руководством
многие годы без особого любопытства проникал в тайны природы?
Что его ученик разродился сценарием рекламного ролика и теперь везет
его на прочтение какой-то кочевнице?
Маленькая полуголая собачка, помещавшаяся у Дмитрия Николаевича
под мышкой, задергалась, требуя, чтобы ее спустили на землю.
– Первый раз в автобусе едет и ведь даже не шелохнулась. Вот
ответьте: откуда она знает, что там нельзя, а здесь можно? Ну иди.
Носорожьего драпа пальто, вытертое местами до ниточного
скелета, переломилось в поясе, и пес был бережно поставлен на маленькие
мушиные ножки.
– Так где вы сейчас обитаете?
– Толком нигде.
– Ну а все же?
– Перебиваюсь случайными заработками на телевидении, по
редакциям.
– Понятно. – Дмитрий Николаевич призадумался, в веселом его
взгляде появилась хулиганская составляющая. – Выходит, не успел
Господь моими слабеющими руками вас из хаоса вытащить, вы опять туда
занырнули.
– Выходит, так.
Я несколько картинно свесил седеющую голову на грудь. Новый
порыв ветра принудил собачку расставить для устойчивости лапки.
– К Дзантиеву еду. Записываю воспоминания участников
проекта «Бристоль». А то последние перемрут. Вот Исая Львовича месяц
назад схоронили. Вы, кстати, чего попрощаться не пришли? Весь ваш
выпуск был.
Из деталей детского конструктора я стал прямо на глазах у
старика спешно собирать какое-то вранье. Тот даже голову склонил набок от
старания поверить. Однако с очевидностью его патологическая
доверчивость справиться не смогла.
– Ну не пришли и не пришли! – оборвал он меня раздраженно.
Впрочем, мир никогда надолго не покидал эту душу. – Вы, смотрю, к
своему прошлому без большой приязни относитесь. А я вот, – он осклабился, –
к будущему. Все ж я вас посчастливей буду, а?..
Не пустили меня в половецкий офис – пропуск Эльвира не
оставила. Позвонил от охранника – «вышла», а куда и насколько, уперлись, не
стали говорить. Я гляделся совсем дураком – примчался на пожар, а
ничего не горит. Вошли две девушки, по-свойски кивнули охраннику и стали
подниматься по лестнице тем специальным аллюром, прелесть которого
в диалоге волнующихся женских ягодиц и осеменяющих их мужских
взглядов. Внутренняя секреция охранника дала мощный выброс. Потянуло
зверинцем. Природа, озоруя, ворвалась в это стерильное царство стекла,
металла и кожаной мебели.
Не враз улеглась гормональная буря. Охранник вставал, садился,
менял на столе местами ручку с карандашом. Наконец его потерявшее
всякую строгость лицо оборотилось ко мне.
– Хмелевскую дожидаетесь? С полчаса уже как с хозяйкой
отъехала. Скоро воротятся.
Хоть какая-то появилась надежда. Добрел до диванчика, опустился
на него, уставил воспаленный взгляд в точку, никакого материального
объекта, кроме воздуха, не содержащую. «Посиди, посиди в
прихожей, может, поумнеешь», – вздрогнул и стал озираться. Никого не было.
Наверное, я стал задремывать, и эта фраза была случайно попавшим в
реальный мир обрывком зарождавшегося сновидения.
Пробудился от человеческого взгляда. Не прямо от него. Как ни
буравил меня охранник (и прав был, потому что разбросанные ноги с
отвалившимися вбок носками любое помещение переводят в разряд
ночлежки), я бы и дальше спал спокойно, но, видно, в голове сидело,
что несолидно будет, если Эльвира с Зульфией застанут сценариста в
такой бесформенности, – эта мысль по-собачьи, носом меня изнутри и
растолкала.
Расположение охранника было потеряно. Юноши с гипертрофиро
ванным отвращением относятся ко всему с их точки зрения неприлично
му, вроде сна в неположенном месте.
Я подобрал ноги, принял позу посолиднее в надежде как-то
реабилитироваться в глазах молодого человека. С той же целью достал из
портфеля сценарий. Сперва глаз скользил по знакомым шеренгам без
трения, но на второй странице стал вязнуть. Что-то с текстом произошло,
пока его транспортировали, – он вроде как створожился. Главное –
реплики: они потеряли всякую прыгучесть, передвигались медленно, с отвратитель
ным шарканьем. А я так ими ночью любовался, моими фигуристочками.
– Попрошу вас выйти пока на улицу, я должен ворота открыть. –
Охранник строгостью старался компенсировать некоторую робость,
которую внушали ему все дяденьки старше тридцати пяти лет.
Подчинился. Облака налетали на солнце стремительно, но без
толкотни. От этого весеннего мелькания душа резко помолодела, перешла
в школьный возраст и наполнилась радостным ожиданием скорого
окончания учебного года. Меж тем никакие каникулы в ближайшем
будущем не ожидались, и вообще дела мои выглядели кисло: шансов быть
поставленным при жизни автора сценарий явно не имел, вдобавок только
что мне, по существу, было сказано, что я такая шваль, которую и в
помещении одну оставлять нельзя.
Тут, в центре, ветер, издерганный беспорядочной московской
застройкой, вполовину не имел той целеустремленности, что у меня на
окраине. В промежутках, когда один табун облаков иссякал, а следующий
еще был на подходе, становилось почти тепло. Я прислонился к стене и
стал смотреть на прохожих добрыми полусонными глазами. Охранник
отпер ворота, пропустил во двор мусорную машину и остался ее дожидаться.
На воздухе, как это часто бывает с людьми, сохранившими крестьянские
корни, он заметно помягчел, даже предложил мне сигарету. «Учится на
вечернем, не перечит, когда по воскресеньям мать гонит его выбивать
половики, и до конца дней своих будет сажать картошку, даже если ее
начнут раздавать бесплатно». От этого списка добродетелей веяло гадким
высокомерием, которого я сразу же устыдился.
– Сессия небось скоро?
Парень просиял:
– Через месяц! Тут график удобный – сутки на третьи, а так бы
пришлось на вечерний переводиться.
Он сделал, что хотел: сообщил, что в охранники подался не по
свободному выбору, и нашел, надо признать, весьма удачную форму.
Машина покинула двор в каком-то приподнятом настроении.
Видимо, качество мусора у половчанки оказалось выше, чем в соседних
домах. Можно было возвращаться в помещение, но мы медлили.
– Вот интересно, – молодой человек кивнул в сторону стоящей
напротив маленькой церквушки, только недавно возвращенной в строй,
– бабка у меня верующая, а я нет. Это значит, я назад ушел или вперед?
– Поймав мой тревожный взгляд, он попытался высказаться яснее: – К
тридцати что будет: до того же Бога додумаюсь или до другого чего?
Десять лет неопределенности, которые юноша себе отпустил, у
меня уже два раза как прошли, и чем-чем, а опытом растительной жизни
поделиться я мог:
– Скорее всего вы просто перестанете думать о таких вещах.
– Скорее всего, особенно если прилично буду зарабатывать. – Он
улыбнулся этому невероятному предположению, затоптал сигарету и
покинул меня.
– Сережа, вы совершенно неуловимы.
Нет, до такой театральщины жизнь не опускается – один уходит,
и сразу появляется другой персонаж. В реальном, а не сжатом повествова
нием масштабе времени я минут десять еще простоял у подъезда,
мучаясь
вопросом: отправиться домой или продолжать брести по почти
заросшей тропинке к благополучию? Когда же решение умереть в нищете
окончательно утвердилось, тут-то к тротуару и пришвартовался гангстерских
размеров лимузин.
– Я вам звонила несколько раз, никто не отвечает.
Эльвира врала честно, не прячась, и вера в завтрашний день уже
от дверей воротилась ко мне – даже помолодевшей.
– Это наш автор, Сережа Щелкунов, – представила меня Хмелевская
полувылезшей из машины даме в шубе и меховой шляпе, какую
носил Робинзон, спасаясь от тропического солнца. Только мех был не козий.
– Здрсть. – Она еще не успела расправить грудную клетку, и все
гласные съелись.
Половецкого в ней было мало: легкая, многократно разбавленная
монголоидность, внесезонная любовь к меху да разбойничий взгляд,
но без степной удали – оседлый.
– Сережа нам сценарий принес. Да, Сереженька?
Эльвира произнесла это так, словно хвалила меня за хорошо
выполненную команду «апорт». Я кивнул подчеркнуто сухо, чтобы дать
Зульфии почувствовать разницу между творцом и всякими там исполнителя
ми. Она почувствовала, она вообще находилась в постоянном наркоманическом
поиске: за что бы такое сорваться на свою наперсницу?
– Небось давно тут стоите?
Пожатием плеч мне удалось дать на этот вопрос одновременно
два прямо противоположных ответа: один – «Ничего страшного» и другой
– «Да уж не меньше часу».
Зульфия взвилась:
– Что это за манера человека заставлять ждать?!
– Вы ж мне сами велели с собой ехать.
– Ну так позвонить можно, предупредить.
У Эльвиры в запасе было вполне добротное возражение:
«Звонила, но Сергей уже выехал», однако она его в ход не пустила, так как
точно знала дозировку – сколько времени держать оборону, чтобы, с одной
стороны, победа хозяйке не показалась слишком легкой, а с другой –
чтобы та, разъярившись, не вырезала весь город.
– Как-то не подумала.
– А вы вообще о чем-нибудь думаете?
На этом вопросе гейзер раздражения перешел из активной фазы
в фазу накопления энергии для следующего выброса.
Мы вошли в здание. Лестница, вторым маршем нависавшая
прямо над головой охранника, что делало его крайне уязвимым с воздуха, вела
в длиннющий коридор. Столь тщательно европейские стандарты в
Москве блюдут только турецкие рабочие. Они даже часто перебарщивают и
вносят в интерьер не всякому помещению созвучные сантехнические
мотивы. Вот и в данном случае белое однообразие этой кишки нарушали
только таблички на дверях – и не столько латунным своим блеском,
сколько содержанием: «Группа теоретической экстрасенсорики», «Отдел
астрологического мониторинга», «Ассоциация «Генофонд России»,
«Объединение эзотериков-практиков». Потом вдруг прозаическая «Бухгалтерия»,
а за ней «Отдел биоэнергетических трансформаций». Сюда мне
страсть как захотелось заглянуть. Неожиданно и Зульфию привлекла эта
комната. Резким движением, словно рассчитывая застать там горничную в
объятиях лакея, она распахнула дверь, перенесла хозяйскую ногу через
порог и по-орлиному, рывками скручивая жилистую шею, обвела помещение
плотоядным взглядом. Ни за одним из полдюжины конторских столов
живой души не было.
– Ну и где твои люди? – Голос Зульфии сочился торжеством.
Эльвира сделала детские глаза:
– На кофе все.
– Что еще за кофе?
– А те два вагона, которые подмокли. Станислав Витальевич,
кроме бухгалтерии, все отделы снял. В мешки пересыпают.
Уже досланный в ствол патрон возвращать в магазин Зульфии не
хотелось.
– А догадаться одного кого-нибудь оставить трудно? Вдруг товар
придет?
– Я ж осталась, – парировала Эльвира.
Как бык, потерявший из виду матадора, Зульфия застыла на
мгновение, потом, качнувшись пару раз с каблука на носок, всем корпусом
развернулась в мою сторону и неожиданно мирным тоном произнесла:
– Вот и живи в таком государстве. Знаете, какие научные силы
здесь собраны? Слышали, наверное, о профессоре Столпникове – чашку
через бетонную стену проводит. Вот так. А вместо помощи – палки в
колеса. Чем только не приходится промышлять, чтобы людей накормить.
– Сергей, кстати, тоже бывший ученый, – вставила Эльвира.
Половчанка развела руками:
– Ну тогда он все сам прекрасно понимает.
Я против обыкновения не поддакнул, потому что был уязвлен и
третьим лицом, и «бывшим ученым». Простым соединением двух
несоединимых слов Эльвира, того не желая, выставила меня эдаким мулом –
существом, возможно, и полезным, но бесплодным по самой своей природе.
После отдела трансформаций на душе сделалось нечисто, будто я
сам понавесил все эти таблички. Прежней уверенности, что инквизиция,
сжигая ведьм, поступала дурно, не было и в помине.
Из приемной Зульфия сразу проследовала в кабинет, Эльвира
юркнула следом, а я как-то сам собою отфильтровался. В комнате на единствен
ном диване уже сидел здоровенный румяный бородач, судя по всему,
имевший на хозяйку некие права, впрочем, меньшие, чем ему представлялось.
Во всяком случае, его намерение увязаться за ней в кабинет было
пресечено еще на этапе отрыва зада от сиденья:
– Коля, сейчас никак.
Бородач заулыбался, закивал понимающе, но сильно был раздосадо
ван. Ревниво на меня покосившись, он расселся еще большим
хозяином, то есть принял совсем домашнюю, полулежачую позу, такую, что мне
уже места не выкраивалось.
Я помялся, помялся и присел на краешек стола. Секретарша
скосила сердитый глаз, но на экране ее компьютера решалась судьба
цивилизации и возможности отвлечься у нее не было.
Худшая после наркотиков зависимость, зависимость от печатного
слова, заставила меня взять валявшийся на столе буклет. Первое, что
увидел, раскрыв его, – фотографию этого типа с бородой. В телогрейке,
кепке, сапогах посреди раскисшей осенней дороги. Небо свинцовое, и
прямо по нему надпись черными чернилами: «Дорогой Зуле с любовью
и восхищением. Без тебя, без твоего чувства прекрасного эта выставка
не могла бы состояться». Текст на правой стороне разворота был
поскромнее: «Николай Напельбаум. Живопись, графика, скульптура». Меня
разобрало любопытство: одно дело – просто так смотреть картинки, и
совсем другое, когда в наличии имеется живой автор.
Фотография не обманула – эсхатологический нерв звенел в
каждом произведении этого крепыша. Пейзажи все как один осенние, без
надежды на зиму, и со множеством ворон. Даже в скульптуре, уж на что
жизнелюбивое искусство, он был последовательно трагичен и все старался
завести зрителя в непролазный метафизический кустарник.
Одна композиция, правда, позволяла перевести дыхание.
Половой акт. Мастерски, со звериным целомудрием схвачено движение,
которое на языке автомехаников называется рабочим ходом поршня. Любовники
изваяны анатомически точно, только из не совсем обычного материала:
это сваренные между собой разнокалиберные шестеренки и
зубчатые колеса. Название работе автор дал зловещее – «Репродукторы», но
сама по себе она была не по-напельбаумовски жизнеутверждающей.
Разглядывая картинки, я из чисто подростковой вредности
строил отвратительные рожи, вздыхал, качал головой и саркастически
ухмылялся. При этом сохранял невиннейшее выражение лица, как будто знать
не знал, что автор сидит напротив. Бородач вскорости засопел, стал
покрываться малиновыми пятнами. Наконец за минуту до апоплексического
удара не вытерпел:
– Что, не ваше это искусство?
Я поднял на него глаза до того честные, что лучшего доказательства
злого умысла не требовалось.
– Очень уж мрачно.
– Мрачно? – Напельбаумовский взгляд, пройдя через толщу
народного горя, приобрел испепеляющую силу лазера. – А где веселость-то
взять, она вся на Канарах.
И тут я чего-то озлился:
– Находят люди! А у этого Напельбаума за душой нет ничего, вот он
и интересничает.
Художник заморгал часто-часто, сделал несколько глотательных
движений, будто проталкивал по пищеводу крутое яйцо, и стал подниматься
с дивана. Почувствовал я в этот момент то же, что посетитель
зоопарка, вдруг обнаруживший, что горилла, которой он строил рожи,
каким-то образом освободилась из клетки. На секретаршу надежды никакой –
пока она оторвется от экрана, бородач меня задерет, – бежать как-то
стыдно. Безвыходность была полная, и она зажгла в моем теле пламя заячьей
отваги. Я сполз со стола, набычился, выкатил желваки и подобрал пальцы
в ботинках.
Однако бородач, приведя свою двухметровую тушу в вертикальное
положение, обнаружил, что неверно оценил соотношение наших с
ним весовых категорий и самая маленькая порция насилия, которой он
располагает, наверняка для меня смертельна. Гнев на его лице замутила
растерянность – как-то надо было наказать щелкопера, но он не знал
как. Итут из кабинета вышла Эльвира.
– Николай, вы что хотели? – обратилась она к Напельбауму сухо,
предварительно для контраста одарив меня ласковой улыбкой.
– Да вот дожидаюсь, пока хозяйка твоя освободится.
У бородача к Эльвире, видно, был тот же счет, что у старшего
Дубровского к троекуровскому псарю.
– Сегодня точно не освободится, у нее все по минутам расписано.
– Ничего, я подожду.
– Дело ваше. – Эльвира пожала плечами. – Небось опять за деньгами?
– Конечно, за деньгами. Но не за теми, какие тебе мерещатся.
Материал надо закупать.
Эльвира картинно вздохнула:
– Вы ж на гостиную все закупили.
– Так не у ног тремся, работаем. Готова уже гостиная.
– Ну и притормозите пока. Весь дом вам отделать все равно не по
силам.
До Напельбаума вдруг дошло, что Эльвира не из одного удовольствия
с ним пикируется, а только что получила от Зульфии полномочия.
– Та-а-ак. – Запаса воздуха в его сорокаведерной грудной клетке
хватило не на три куцых «а», как здесь изображено, а на пару десятков. – Так,
– после водолазного вдоха повторил он и ринулся в кабинет половчанки.
Эльвира проводила его прощальной улыбкой:
– Надоел до смерти. Устроили ему на свою голову выставку, теперь
не знаем, как развязаться. Еще и дачу взялся Зульфии отделывать. Я в
ногах валялась. Но она ж упрямая, – Эльвира скосила глаз на секретаршу. –
«Художник нужен обязательно, а то у всех одно и то же». Вот и кушает
теперь– у всех одно и то же, а у нее вообще ничего. За два года,
паразит, одну комнату сделал. И слова ему не скажи. Все по дружбе делается,
без денег. Только картинки свои ей втюхивает – тысячи по три долларов
за штуку.
Подкоп под благосостояние мсье Напельбаума был почти готов, а
под мое, наоборот, подводили фундамент. Такое сочетание особенно
веселило душу.
– Ну давайте ваше творчество, а то она меня опять сдернет.
Эльвира уселась на диван и взяла мясистыми пальчиками тонкие,
бестелесные листы.
Автор, не отдавая себе в том отчета, предполагает, что читатель,
хоть и ускоренным маршем, но весь путь писателя должен пройти, и
потому для меня было неожиданностью, что Эльвира через пару минут уже
подняла глаза:
– Ну что ж, поздравляю.
Я зарделся и по-бабьи махнул рукой.
– Нет, серьезно. Мне понравилось. У нас, конечно, Зульфия
главный искусствовед, но думаю, все будет в порядке.
Неожиданно секретарша оторвала лихорадочный взгляд от
экрана, выпрямила спину, длинные ее ноготочки застучали по клавишам, как
град по стеклам оранжереи. И сразу же дверь кабинета распахнулась, из
него вышел опальный художник, за ним Зульфия. Оба улыбались, причем
Напельбаум торжествующе.
– Людочка, заполни трудовое соглашение на Николая Густавовича.
Спервого числа… – Зульфия задумалась. – Давай пока на шесть месяцев.
Бородач милостиво кивнул.
– В графе «вид работ» напиши «Экстрасенсорная биоэнергетическая
зарядка черного байхового чая с целью повышения его тонизирующих
свойств». Сумма… – Увидев мое заинтересованное лицо, Зульфия не
стала продолжать. – Ладно, это потом. А то мы Колю совсем заездили. –
Фраза была обращена уже к Эльвире. – Преступление, что он все своими
руками делает. Да еще и без денег. Кончили с этим, берем подрядчика,
Николай Густавович будет его консультировать, ну и присмотрит заодно, чтобы
не портачил.
Неожиданно дарованное Напельбауму помилование Эльвиру
огорчило.
– Да, это, наверное, самое разумное, – промямлила она неискренне.
– Вы так считаете?
Бородач просто сочился сарказмом. Он бы еще что-нибудь едкое
сказал своей недоброжелательнице, но, увидев, что хозяйка собралась
прощаться, срочно вернулся к делам:
– Зуля, я тут пару работ новых принес. Пусть у тебя в кабинете
пока повисят, ладно? Просто чтоб глаз от них поотвык, а то уже не
различаю, что хорошо, что нет.
Зульфия посуровела:
– А те, что ли, заберешь?
Напельбаум, несмотря на свои левиафановские обводы, был
отнюдь не прост и, когда надо, вполне способен был собою управлять, но
лицо Эльвиры засияло слишком уж откровенным торжеством.
– Я могу все забрать, если они тебе мешают.
Зульфия пожала плечами:
– Коль, ты своим картинам хозяин.
Она направилась в кабинет, но в дверях обернулась и с неожиданной
злобой обратилась к Эльвире:
– Если я не ошибаюсь, у нас теперь Кружевницкий за сценарии
отвечает, а не Хмелевская?
– Но вы же сами…
– Соедините с ним товарища, – Зульфия кивнула в мою сторону, –
и займитесь чем-нибудь полезным…
Жена сразу вспомнила, кто такой Кружевницкий.
– Статейки пишет. У него набор фантиков, называется «Правильные
понятия». Но складывает неплохо. Ты наверняка читал, он раньше в
«Литературке» чуть не каждую неделю печатался.
Читал, наверное, но из моей дырявой бошки и более крупные
самоцветы вываливаются.
В одиннадцать утра, как велено было Эльвирой, набрал номер.
Женский голос с филологическими обертонами попросил перезвонить
через час.
– Дрыхнет еще, – заметила жена.
Ее лексика после моего превращения в сценаристы с каждым
днем делалась все простонароднее. Час этот, еле ворочая крыльями,
все-таки пролетел.
– Да-да, Александр Дормидонтович, прочел. Из всех, что мне
Эльвира давала, ваш единственный добротный материал.
Как же я безобразно захмелел от этих слов. Захотелось влезть в
окно и снова пройти мимо Белоснежки, чтобы получить еще один поцелуй.
– Спасибо большое. Это мой первый опыт. Я ведь по образованию
инженер, всего два года, как поменял работу.
Но никакого умиления, что вот на его глазах уже немолодой
человек делает первые младенческие шаги, Кружевницкий не выказал.
– Это чувствуется, – заметил он наставительно. – Ничего, стольких
я уже выучил… – Мэтр сделал паузу, чтобы окинуть мысленным взором
ряды своих учеников, и продолжал: – Завтра в одиннадцать съемка. Вам
надо быть. Наверняка придется что-то дописывать на ходу. И я бы вас
просил сразу принести новый сценарий, по приборам из первого списка
«Крекекекса».
Жена, к счастью, ушла уже на работу, и можно было не приводить
в порядок лицо, обезображенное этим разговором, – согрел гад
похвалой, а как я выпустил почки, сразу их поморозил.
Садиться за чертов крекекексный список совсем не хотелось.
Включил телевизор – этот прибор замечательно обесцвечивает время, так
что оно, как кровь, лишенная красных кровяных шариков, перестает
разносить по жизни некую первопричинную субстанцию, без которой на
душе, может, и спокойнее.
Ведущий старался быть объективным и не брать ничью сторону,
но человек так устроен, что чем крупнее млекопитающее, тем он больше
ему сочувствует. Показали хронику – сцену хладнокровного убийства
синего кита японскими браконьерами. Молодой православный священник,
сидевший между американкой, около года прожившей в семье китов-поло
сатиков, и дряхлым гарпунером – ветераном давно разрезанной на
металлолом советской китобойной флотилии, стал объяснять аудитории
разницу между Божьим и китовым промыслом. Он был мягок и
убедителен, но представитель малого северного народа, недавно в полном
составе перешедшего назад в шаманизм, вдруг не без агрессии объявил, что
у его сородичей эти понятия в точности совпадают и если им запретят
бить китов, они окончательно сопьются. Гарпунер встрепенулся, закивал,
но тут раздались звонок в дверь и лай моего трудолюбивого пса.
– Льете, Александр Дормидонтович, опять льете.
В слове «опять» жарко, как в топке, полыхнула ненависть соседа
к нормам общежития, лишившим его естественного права покарать
меня немедленно и собственноручно. Что говорить, мы заливали его
периодически и на этом основании еле с ним раскланивались.
В ванной комнате вода стояла по щиколотку. Умело выдав ужас
перед грядущими тратами за раскаяние, стал мысленно прикидывать, во что
мне
все это обойдется. И тут сверху упала, правильнее сказать, свалилась,
заметно подняв уровень воды на полу, здоровенная мутноглазая капля.
Глянул на потолок и посветлел лицом – заливал не я, а тот, кто выше меня.
Соседу, наоборот, эта капля не понравилась. С меня-то он знал,
что деньги получит, а с тех, что надо мной, еще бабушка надвое гадала.
Пошли наверх. Сосед, обладавший сложением норовой собаки –
длинный торс и короткие мощные конечности, – шагал через две ступеньки,
хоть не был сконструирован для такого размашистого движения.
Шлепанцы на каждом шагу хлопали его по пяткам с материнской нежностью.
Вспомнил, сколько раз я любовался половичками перед его дверью,
его лоснящейся нестареющей машиной, и пришел вдруг к выводу, что
сама гармония назначила этого человека своим представителем в мире
сборного железобетона и древесностружечных плит.
Про то, что оторвали меня не от письменного стола, я мгновенно
забыл и потому, поднимаясь по лестнице, пребывал в состоянии
тяжелой обиды на судьбу, делающую все, чтобы не дать мне работать.
Сосед долго жал на кнопку, но всякий раз, как отпускал, тишина по
ту сторону двери мгновенно восстанавливала свою целокупность.
– Утонули, что ли, все? – пошутил он мрачно.
Я зачем-то тоже принялся давить, словно звонок был музыкальным
инструментом, звучание которого всецело зависит от исполнителя.
Потоптались, потоптались – не хотелось мириться с так легко доставшимся
поражением.
– Может, через балкон? – Глаза соседа засветились былинной удалью.
Я энергично запротестовал, потому что видел, чем такие дела
кончаются: прошлым летом мы с женой как-то сидели, ужинали, светло
еще было, и вдруг мимо окна пролетел мужчина. Жена закричала по-зверино
му, а во мне, стыдно сказать, заработал какой-то арифмометр, который
с неправдоподобной скоростью вычислил время полета и выключился.
Удар последовал в ту самую рассчитанную секунду, и я, помню, неприятно
был удивлен, что природа применяет свои законы с одинаковой строгостью
к просто телам и телам одушевленным.
Хозяйка квартиры, где этот несчастный временно проживал,
известна была всему подъезду тем, что, хоть сама сильно выпивала, держалась
правила: пьяному мужику дверь не открывать. Он ломился, ломился,
потом позвонил в квартиру рядом, и почему-то его впустили. С
пьяными судьба поступает честно – старается не пользоваться их временной
слабостью, а ждет, когда человек проспится и сможет, как любой трезвый
гражданин, оказать ей сопротивление. Но всего не предусмотришь – у
женщины имелась сука, которая мужчин, когда они и через дверь-то
входили, неизменно облаивала, а тут как увидела эту пьяную морду, лезущую на
балкон, прямо бросилась. И еще продолжала брехать, пока тело
скорость набирало.
– Не дай Бог, сорветесь! – Забота о человеческой жизни как
таковой и полное безразличие к жизни собеседника сообщили моим словам
какое-то внегалактическое звучание, – никакая протечка того не стоит.
Этот довод, насильственный в своей безупречности, привел соседа
в большое раздражение:
– И чего? Пускай теперь льет?
Я неопределенно пожал плечами в том смысле, что от дела он
меня оторвал куда более важного, чем эта вечно неисправная обыденность.
– Во-во, тесть у меня такой же был. Коротковолновик. С нашими
мужицкими делами к нему не суйся. Днем паяльником тычет, ночью
передатчик крутит, с миром общается. Когда детей-то успел настрогать,
не пойму. А помер, и нет ничего, один эфир семье оставил.
Какой счет будущие зятья предъявят мне, если даже прожившему
счастливейшую жизнь коротковолновику наследники вывели отрицательное
сальдо, представить было нетрудно. «И правы будут. Чем уж таким
важным
я в жизни занят? Сценарии пишу? – В ответ на мысленно заданный
вопрос я мысленно же рассмеялся. – Пятый список «Крекекекса», двадцатый.
Патологоанатом после обнаружит, что мозг у этого большеголового
трупа изрыт короткими сюжетными ходами, словно древоточец поработал».
После такого пинка самоуважение, поджав хвост, отбежало от
меня на почтительное расстояние, но через секунду уже снова вертелось у ног.
– Вы все только виноватых ищете, а сами ничего толкового пока
еще не предложили.
Взгляд соседа немного потеплел.
– Чего тут предлагать? Зовем милиционера и ломаем дверь.
Мой пес будто услышал эту кощунственную фразу (двери в
профессиональном отношении собаки ставят очень высоко) – снизу донесся
его бешеный с захлебыванием лай. Глянул в лестничный проем – у моей
квартиры стоял Кожамкулов.
Как же я огорчился! И даже не самому факту появления переводчика,
а тому, что его жизнь на лапках какой-то перелетной птицы оказалась
занесена в мою и выполоть ее оттуда уже не представлялось возможным.
– Ко мне пришли, – сухо объявил я соседу и поплелся вниз.
Кожамкулов не выказал ни малейшего удивления, что я встречаю
его с внешней стороны двери. Он позволил мне потрясти свое пергаментное
запястье и сразу же его убрал, заметив, что сосед тоже собирается
поучаствовать в ритуале.
– Александр Дормидонтович, вчера, во время нашей рабочей
встречи, – не всякий дуайен умеет взять такой официальный тон, каким
повел свою речь Кожамкулов, – ваша супруга обратилась ко мне с просьбой
открыть банку шпрот. Если помните, для этого я воспользовался не
консервным ножом, а своим перочинным. – Он сделал паузу, отбив ею
фактографическую часть от итоговой. – Так вот, нож я забыл на столе, почему
и вынужден вас побеспокоить.
«Все у него идет в дело!» – с восхищением подумал я о ком-то
нематериальном, кто у нас, у атеистов, выполняет роль Создателя.
– Заходите, сейчас поищу.
Я вошел первым, чтобы оттеснить в глубь квартиры беснующегося
пса, так и не смирившегося с тем, что его порода в каталогах значится
как декоративная. Приглашение относилось только к переводчику, но
совпадение формы единственного и множественного числа позволило и
соседу принять его на свой счет.
Дальше прихожей Кожамкулов проследовать не пожелал.
– Напрасно вы беспокоитесь, Александр Дормидонтович, я не в
гости пришел. – Он помолчал, соображая, достаточно ли твердо себя
поставил, и довесил: – В гости без приглашения, извините, не ходим.
Аж потрескивал человек – столько наработал внутри себя
нервного заряда, а ведь вчера вроде бы размякшим мой дом покидал.
– Не совсем вы правы. Бывает, что и приходится, – наставительно
заметил сосед, хотя в этой мизансцене для него реплики заготовлено
не было. – Я вот Александру Дормидонтовичу сегодня как снег на голову
свалился.
Он поставил в этом месте точку, но некий пакостник, а они
водятся почти в каждой голове, сам за него продолжил:
– Хуже, знаете, татарина.
Повисла пауза, той же природы, что между выдергиванием чеки
и взрывом.
Впрочем, столбняк поразил только меня одного. Суровое лицо
Кожамкулова особых изменений не претерпело, разве скользнул по
нему отблеск горькой радости, что вот получено еще одно доказательство
несовершенства человеческой природы. Сосед, тот вообще не столько
смутился, сколько задумался: через какую это дырку текст без его ведома
выскочил наружу?
– Если вы в смысле нации обиделись, – с некоторой претензией
обратился он к казаху, – она тут ни при чем, это просто поговорка такая.
– Помолчал и, не получив от собеседника реакции, даже вазомоторной,
продолжил без всякой связи: – Смотрю, вода течет с потолка, ну и
скорей наверх.
Кожамкулов ничего не понял и несколько по-птичьи вопросительно
повел головой. При желании это движение можно было отнести к
разряду поощряющих, чем сосед не замедлил воспользоваться:
– Не узнаете? Я к вам прошлой осенью с Пухлием Андрей Андреичем
в гараж приезжал.
Однако попытку проникнуть на свою территорию через задние,
открывающиеся в прошлое, ворота казах пресек, – демонстративно не
сделав вспоминательного усилия, он отрицательно покачал головой.
Человек, когда его не узнают, переживает в легкой форме уход
из жизни.
– Ну как же, кулачок выпускного клапана, – растерянно пролепетал
сосед. – Вы сначала на кольцо грешили, а оказался кулачок.
– Поглядели бы ножик, – обратился ко мне Кожамкулов сухо, даже
не потрудившись нарастить соединительную ткань между последним
словом собеседника и первым своим.
Поиски всего, что блестит, надо начинать с детской. Нож в
компании с другими пришедшими в забвение предметами валялся на подоконнике,
весь почему-то вымазанный в пластилине. Кое-как оттер, чертыхаясь,
и понес хозяину.
В прихожей меж тем электричества в атмосфере поубавилось.
– Проволоку стальную пожестче, пассатижи, – тоном полевого
хирурга перечислял казах. – С длинными губками, есть такие? – Последовал
утвердительный кивок. – Несите, только обещать ничего не обещаю.
С проворством юнги сосед бросился вон из помещения. Кожамкулов
проводил его отеческим взглядом.
– Сейчас таких напридумывали, иной раз неделю провозишься,
пока откроешь. Это у меня хобби – замки.
Процедура передачи ножа напоминала военную приемку. Получатель
последовательно открывал и методично исследовал каждое лезвие.
Ушло на это не меньше минуты. Наученный горьким своим отцовским
опытом, я, признаться, с замиранием сердца следил за ходом ревизии.
– Сталь прекрасная, – произнес наконец Талгат Ниматович,
грустно покачав головой, точно секрет производства этой стали давно
утерян. Ножик скользнул в замшевый чехольчик. – Когда его нет в кармане,
мне как-то беспокойно.
Общих тем у нас с гостем теперь не осталось. В искусстве же
молчания я проигрываю почти всем и не люблю этой нордической формы общения.
– Еще раз хочу поблагодарить вас, Талгат Ниматович, за перевод,
вы меня очень выручили.
Фраза-то никакого груза на себе не несла – чистым служила
наполнителем, но Кожамкулов заставил ее работать.
– Спасибо на добром слове. – Он произнес это так, словно
прощал собеседнику какую-то вину. – Я, кстати, тоже хотел обратиться к вам
с просьбой.
– Конечно, конечно! – Другой формы ответа быстро найти мне
не удалось, а эта давала казаху право самому решать, что он получил, –
разрешение обратиться с просьбой или обещание ее выполнить.
– Ваша хозяйка, то есть – извините, неправильно я выразился –
работодательница, она всем торгует, не одними эпиляторами. Начинала-то
вообще с сурков. Скупала у ребятишек шкурки – народ там в степи
нищий, за копейки отдавали – и шапки шила.
Осуждение сквозило в тоне казаха, и я зачем-то бросился спасать
его антирыночную душу:
– Ну так радоваться надо – одни шапки получили, другие хоть
какой-то заработок.
Кожамкулов пожатием плеч дал понять, что не намерен оспаривать
этот ложный тезис.
– Теперь за автомобили принялась. Сценариста наняли, Хмелевская
привела, кому ж еще! У них это строго. – Казах вдруг запнулся и
уставил на меня взгляд, на который потовые железы первобытного человека
рефлекторно отвечали запахом «свой» или, наоборот, «чужой», – один
другого за собой тащит. Везде так. – Кожамкулов безнадежно махнул рукой.
– Везде. И ведь хватает совести браться за дело, ничего в нем не понимая!
Какую он имел в виду совесть – коллективную или индивидуальную,
– одному богу известно. Хотелось думать, что индивидуальную,
принадлежащую новому Эльвириному сценаристу.
– Им бы следовало заказать этот сценарий вам. Больше вас в
автомобилях вряд ли кто смыслит.
Такая передозировка могла и не сойти мне с рук, но надо же
было внести мир в душу гостя, тем более что в ней обнаружилась горячая
нелюбовь к какой-то нации, правда, вроде бы не к моей.
– Уж и вряд ли! – В голосе Кожамкулова появились ворчливые
нотки – предвестники хорошей погоды.
Я осмелел и еще добавил сахарку:
– Мне трудно судить, но Ваганетов говорит, что другого такого
специалиста в стране нет.
– Да что Ваганетов в этом понимает? Болтает не думая. Так-то он
парень неплохой… – Казах сделал паузу, чтобы выслушать возражения, но
я не стал ее заполнять. – Совсем неплохой. По натуре.
Для прихожей наша беседа сделалась уж слишком содержательной.
– Что мы здесь стоим, пойдемте в комнату.
– Благодарю. – Прежней занозистости в казахе не было и в помине.
– В другой раз. Я, собственно, хотел просить… – Он замялся. – Нет,
сперва лучше вот этот прочтите шедевр. – Кожамкулов как-то суетливо, что
очень ему не шло, полез за пазуху, вытащил мятые бумажки и протянул мне
с такой ядовитой ухмылкой, словно то была карта гинекологического
обследования Богородицы. – Ихнего сценариста творчество.
То ли по слабости характера, то ли из опасения, что казах и меня
запишет, причем с полным на то основанием, в ихние, я покорно
принялся за чтение.
Ей-Богу, ничего такого ужасного в сценарии не было. А идея мне
и вовсе понравилась. Циклопических размеров акушер в полном
облачении – халат, шапочка, резиновые перчатки – вроде как принимает роды
у автомобильного завода: всовывает затянутую в резиновую перчатку
ручищу в ворота огромного цеха, вынимает новехонький автомобиль и
отвешивает ему звонкий шлепок по заднему капоту. Тот отвечает
пронзительным гудком, миганием фар, от чего лицо доктора расплывается
в радостной улыбке: «Здоровый младенец». Поворачивая новорожденно
го то тем, то этим боком, он диктует медсестре: «Объем двигателя
два литра, электронный впрыск, турбонаддув, полный привод… –
Наконец акушер заглядывает автомобилю под днище. – Мальчик!»
– Ну как вам этот балаган?
Кожамкулов смотрел строго и испытующе, словно принимал меня
в партию троцкистского толка. Я развел руками, да так искусно, что
казах остался совершенно доволен, но, будь на его месте автор сценария, он
бы тоже не обиделся.
– Мальчик! Это как, интересно, можно определить? По форме
выпускного коллектора?
У меня вырвался смешок.
– Смешно, понимаю. И мне было бы смешно, если бы я всю жизнь
на это не положил.
Вины за собой я никакой не чувствовал и в порядке самозащиты
посуровел лицом. На Кожамкулова это почему-то подействовало. Он
растерянно улыбнулся и с детским испугом – вдруг она не вернется, родительс
кая любовь, – заглянул мне в глаза.
– Извините, такое устройство – обязательно должен за всех все
переделать. Я ведь, правда, в машинах кое-что понимаю. Уж побольше
этого… Взял вот, написал. – Гость вновь запустил руку во внутренний карман
плаща и движением отчаянным и величественным, каким спартанская
мать отдавала старейшинам на отбраковку новорожденного спартачонка,
протянул мне вдвое сложенные листы. – Киньте взгляд, что получилось.
Профессия сценариста, к которой я так мечтал приобщиться, на
моих глазах становилась массовой, и это было огорчительно.
– Талгат Ниматович, я такой же инженер, как вы, один сценарий
всего и написал.
Но нет, если на чужой территории Кожамкулов мог и с
поджатым хвостом недолго походить, то на своей не желал видеть даже
остывших следов другого самца.
– Почем вы знаете, что такой же? – Едкая улыбка, без демонстрации
зубов, проступила на его лице. – А вдруг лучше?
Как это он знал, куда впиться? На королевской яхте точных наук
казах, может, и простым кочегаром служил, но меня-то с нее, считай,
списали. К счастью, благодаря половчанке я два дня уже ходил в сценаристах,
а это звание публика почему-то приравнивает к воинскому званию
«полковник». Выпад Кожамкулова почти и не произвел во мне новых
разрушений, тем более что роль просителя этому господину плохо подходила
и какого-нибудь такого коленца ожидать от него следовало.
– Вот и дайте Эльвире прочесть, больше толку будет.
Вовсе без металла мне эту фразу произнести не удалось, так что
Кожамкулов остался доволен результатом своего выстрела. Он сразу же
и подобрел к воображаемому противнику:
– Меня ваше мнение интересует, а не этой дамы.
Теперь уже листы, которые я зачем-то покорно принял от
автора, вернуть было непросто. Хуже того, в присутствии хозяина они
отказывались признавать за мной хоть какие-то права, даже право отложить
чтение на потом. Тут и сосед был бы спасением, но он что-то не нес
свою проволоку.
Если на кого и можно опереться в жизни, так только на собственную
собаку. Ее счастливый лай донесся из-за двери ровно в тот момент, когда
я ударился лбом о латинское изречение «Cognato vocabula rebus» – им
открывался кожамкуловский сценарий. Дочь в распахнутой по случаю
весны куртке швырнула рюкзак чуть не под ноги гостю и сунула мне в
нос ледяную башку для поцелуя.
– А чем это у нас пахнет? – спросила она, не забыв махнуть в
сторону казаха полудетскими ресницами.
– Веником! – И не хотел, а получилось с каким-то обвинительным
уклоном. – Заливают нас сверху.
Дочь задрала нос к потолку. Взгляд ее приобрел знакомую
зыбкость, какая бывает, когда, проверяя уроки, я загоняю бедного ребенка в
конец таблицы умножения.
– Там Лари живет, – произнесла она не очень уверенно.
Мне это имя ничего не говорило.
– Ну как, пап, такса длинношерстная.
Таксу я знал. В известные периоды эта сука доводит моего пса,
не приспособленного к действиям на сверхмалых высотах, до умопомеша
тельства.
– А чего тогда она не лаяла, когда мы звонили?
– Так она во дворе гуляет с Колькой, я их видела.
Предложение отправиться на поиски этого Кольки дочь отвергла
под
тем предлогом, что он гад и она с ним не разговаривает. Завязалась
дискуссия. Кожамкулов как человек холостой, видимо, не представлял,
до какой степени детская аргументация бывает изощренной, и, пока мы
шли по первому кругу, следил за поединком с напряженным вниманием.
Но скоро начались повторы, и ему стало скучно.
– Надобность во мне, вижу, отпала. Так что разрешите…
Слово «откланяться» Талгат Ниматович ради экономии изобразил
действием. Изысканность его манер неожиданно разбудила совесть в
моем ребенке:
– Ладно, пойду.
Пес тут же принялся тихо скулить, намекая, что и он не прочь
прошвырнуться.
– Потерпишь! – Она подобрала брошенную на пол куртку и
рывком ее на себя напялила. Жалко было собаку, но открывать второй фронт
как-то не хотелось.
Это большая проблема – и сочинительская, и жизненная –
отделаться от персонажа, в котором отпала надобность. Сосед явился со
своей никому не нужной проволокой, когда гость мой уже стоял в дверях.
– Такая пойдет? – Глаза у него сияли, как у спаниеля, доставшего
из болота утку.
Казах взял проволоку, согнул, разогнул:
– Вполне, но ключом будет проще.
Видать, человеку впервые за много лет удалось пошутить, и он
улыбнулся своей удаче так, как улыбался еще в люльке.
Выпустил Кожамкулова с дочкой на лестницу и тоже вышел.
Якобы чтобы оказать гостю уважение, а на самом деле с единственной целью
– выманить из квартиры соседа. Перед лифтом нас столпилось
четверо. Это уже напоминало вокзальные проводы.
– Александр, – лицо казаха дышало прежней суровостью, – супруге
от меня поклон.
Дочь запрыгнула в кабину первая. И тут меня такой страх обуял,
аж дыхание прервалось: вот он сейчас войдет следом, заполнит свинцовой
своей аурой это крошечное пространство, и веселые волчки, во
множестве крутящиеся внутри моей девочки, замрут и повалятся на бок. Я
как-то даже заметался, но повода отправить гостя следующим рейсом не
нашел.
– Так я могу надеяться? – Кожамкулов уже из кабины кивнул на
листы, которые я все еще держал в руке.
– Да, да, сегодня же прочту.
Двери стали сходиться, но тут из-за моей спины вынырнул сосед
и вставил ногу между створками.
– Талгат Ниматыч, может, послушаете мотор у моей тачки? Она тут,
у дома, стоит, что-то мне его звук не нравится.
Если устранение причин потопа легло на мои плечи, то со следствия
ми боролась очень кстати вернувшаяся с работы жена. Она бы и так
все убрала, но я специально вышел встречать ее с тряпкой, а выражение
лица выбрал из самых капризных.
Гремели ведра, лилась вода, а я сидел и ни за что ни про что
проклинал это звуковое сырье. Но вот жена в ванной выпрямилась, окинула
взглядом стены… Какая-то кафелина вдруг привлекла ее внимание, и она
несколько раз остервенело со скрипом ее потерла – все, теперь до
вечера тишина будет нарушаться только криком из детской: «Мам, как пишется
– воен или воин?»
Обреченно поворошил угли, оставшиеся от костерка, на котором
варился первый крекекексный сценарий, – ни одной тлеющей головешки.
День явно решил смыться, бросив меня с несделанной работой.
«Интересно, он с умыслом такие выбрал?» Кожамкуловские
листочки имели форму квадрата, которая словно специально придумана,
чтобы
демонстрировать разницу между симметрией и гармонией. Они и
цвета были голубенького, не отпускающего охочий до всякого уродства
человеческий глаз. Чем терпеть такое беспокойство, проще было сценарий
прочесть и засунуть куда-нибудь подальше, но казах ведь мог и что-то
стоящее создать, а это лишило бы меня всякой подъемной силы.
Прилив вдохновения я попытался ускорить чисто женским
приемом – выпил чаю с молоком. Потом почесал живот собаке и съел яблоко.
Но витамины, в нем заключенные, на пути к голове перехватили
какие-то второстепенные органы. Лишенный питания мозг вел себя, как
собака, которой скомандовали «апорт», а она что требуют найти не может и
с виноватым видом таскает всякую ерунду. В какой-то момент из
опасения отбить у него охоту к службе сделал вид, что задание выполнено.
Если принять во внимание испытания, выпавшие на мою долю в
этот световой день, идея была не вовсе плоха.
Затихающие крики «горько» вслед удаляющимся в спальню
молодым. Муж, здоровенный детина, несет свою миниатюрную половину
сквозь анфиладу комнат, в одной из которых сложены подарки. Это все
коробки с надписью «Крекекекс». «Ой, Коль, дай глянуть!» – Молодая дрыгает
ногами, вырывается, и Коле ничего не остается, как поставить ее на
пол. «Смотри, у нее даже обратный ход шнека есть». – Девушка с восторгом
перечисляет замечательные свойства мясорубки PR-21/F. Муж
теряет терпение, сгребает все эти кружева и флердоранжи в охапку, но у
следующей коробки сцена повторяется. Парень постепенно приходит в
полное уныние, глаза его наполняются слезами, и, когда девушка наконец
отрывает счастливый взгляд от последнего прибора (а их в чертовом
первом списке аж десять), он уже плачет навзрыд. «Колька, глупый, с такими
помощниками у меня все силы теперь на одну любовь пойдут». Она
легко подхватывает мужа на руки и несет его, всхлипывающего, утирающего
пудовыми кулачищами слезы, на брачное ложе.
Теперь этот концентрат нужно было развести в кастрюльке
объемом четверть печатного листа, чтобы утром вручить Кружевницкому. «И ему
понравится», – подумал я с неприязнью, разложив ее в равных долях на
себя, свое произведение и художественного руководителя. Под Эльвириным
патронажем мне как-то лучше творилось. Я хоть и по разряду мелких птиц у
нее проходил, но все же певчих, а Кружевницкий зачислил меня в несушки.
«Даже скучно без ее постоянных звонков» – эта мысль отчасти
была мною искусственно в голове организована, в расчете на поразительную
Эльвирину способность к телепатии. Но телефон молчал. Ничто,
впрочем, не мешало мне самому набрать номер и спросить, например, когда
и где завтра съемка.
– Сережа?.. – Голос у нее был какой-то не такой, и я почувствовал
себя едва вышедшим из щенячьего возраста волчонком, которого мать
вдруг начинает гнать от себя. – Я-то откуда знаю? Звоните Кружевницкому.
Слышали, что Зульфия сказала: теперь по этим делам он главный.
Продолжения разговора Эльвирин ответ вроде бы не предполагал,
и в то же время чего-то болеутоляющего ее душа определенно
просила. Я прикинул – что ни скажи, все будет не то, и, набрав полные легкие
воздуха, отвесил тяжелейший со сложными фиоритурами вздох, физически
представлявший собой полный выдох.
Встречен он был благосклонно:
– Можно подумать, Сережа, что не Зуля, а вы за три года с нуля
миллионный бизнес подняли. Дорогой мой, у этой женщины чутье на
людей поразительное. – Эльвира и дальше собиралась держать апологетическую
ноту, но речь ее не всегда слушалась руля. – С мужиками своими
только вечно прокалывается.
Поддавшись порыву, Хмелевская завела меня несколько дальше
хозяйской прихожей, и по тому, как она вдруг замолчала, я понял, что
окажу ей услугу, если попрошусь назад:
– А ко мне сегодня Талгат Ниматович заявился, прямо так, без
звонка. Как думаете, зачем?
– Ох, Сереженька, простота вы казанская! – Вослед этому
идиоматическому винегрету Эльвира послала мне ласковую и мудрую улыбку, и
я каким-то образом смог принять ее по проводам. – Чего ж тут думать,
сценарий притащил. Через Хмелевскую не вышло, теперь через Кружевниц
кого пробует.
Почему-то не хотелось, чтобы визит Кожамкулова получил рациональ
ное объяснение.
– Зачем тогда я ему понадобился?
– Вот уж действительно загадка. Как вы себе представляете?
Вваливается этот алкоголик в Зулин кабинет и что говорит? «Здрасьте, я
сценарист». Знаете, куда она его пошлет? У самого ума, может, и хватило б,
но там Ваганетов имеется. Так-то он правильно придумал, чтобы через вас,
– вроде как коллега рекомендует. Только все равно это дело дохлое.
– Почему? Я с удовольствием, если он хорошо написал. – Удивитель
но, но, пройдя по самым темным закоулкам моей души, эти слова
умудрились сохранить искренность и чистоту.
– Да при чем тут хорошо – нехорошо? Я вам что скажу, только
это между нами. – Эльвира понизила голос до уровня высшей доверительнос
ти. – Ни черта она в этих сценариях не понимает. Откуда, Сереженька?
Чего она там видела, в своей дыре? Один клуб заблеванный. А
теперь, когда деньги немереные, ясное дело, ее на культуру потянуло – к
писателям с режиссерами. И чтоб трубка с бородой. Ей этого бомжа
показать, завтра же на улице окажешься.
«Темные планеты управляют судьбою творца» – эта тоскливая
мысль потянула за собой другую, ностальгическую: «А ведь в прежней моей
профессии жизнь совсем другая, там можно и в старом плаще. А все
потому, что критерии в естественных науках после долгой борьбы почти
освободились из-под власти человека».
– Еще раз повторяю, Сергей. – Эльвира вдруг сменила тон на
строгий и даже обвинительный, как будто это я только что срывал покровы с
половчанки. – Зульфия просто так человека на ответственный участок
не поставит. Если желаете работать, работайте с тем, кто есть, а нет –
сами понимаете.
То ли долгая жизнь в браке, то ли свободный рынок так закаляет
человека, но я вдруг без всякого перехода рубанул:
– Желать-то желаю, только хотелось бы знать, за какие деньги?
– За какие договаривались. Пока, во всяком случае. А дальше – это
уж как у вас с Кружевницким сложится.
– Мы никак не договаривались. – Голос звучал по-прежнему
твердо, хотя страх перед определенностью уже охватил меня с флангов.
– Быть того не может! Вы трудовое соглашение подписывали?
Как нет? Ну так срочно надо подписать, завтра же Кружевницкому
напомните. Что это такое – без договора работать!
До завтра времени еще было вагон. Еще можно было полсуток не
расставаться с дымчатой цифрой, сотканной воображением из Эльвириных
недомолвок, интерьеров фирмы «Анасис» и демисезонной норковой
шубы Зульфии.
Но госпожа Хмелевская – то ли она утратила уникальную свою
способность чувствовать собеседника, то ли расчет у нее имелся – вдруг,
как киномеханик, решительно навела на резкость картинку моего будущего.
– Все зависит от качества, но в принципе, чтобы вы ориентирова
лись, в среднем у нас за сценарий платят… – и Эльвира назвала сумму,
примерно соответствующую двенадцати градусам тепла по шкале Цельсия.
Видимо, крушение надежд произошло раньше и как-то для меня
незаметно, иначе трудно объяснить, почему я так спокойно позволил
вытолкать себя из воздушного замка.
– Это нормально, Сережа, тем более для начала. А дальше
Кружевницкий, думаю, будет потихоньку поднимать.
– Как все-таки я могу выяснить, где и когда состоится завтрашняя
съемка? – Металл звенел в моем голосе, правда, какой-то низкосортный. А
ведь не так и ничтожна была сумма, которую мне предлагали, чтобы
разговаривать с работодателем в эдаком тоне.
– Сереженька, честно, не знаю. Звоните Кружевницкому. Ну
хотите, я позвоню?..
Стоило Эльвире передвинуть верхнюю границу гонорара из
бесконечности, где она у меня помещалась, вплотную к прожиточному
минимуму – и дом, как дворец Спящей красавицы, наполнился
жизнью. Открыл глаза пес и, потянувшись, сразу же обратился ко мне с
обычной своей просьбой. Теперь, после возвращения на землю, у меня
не было оснований ответить ему отказом. Животное рассыпалось в
благодарностях. Дочь, услышав, что мы собираемся, остановила калякающую
руку.
– Эй, меня подождите!
За сутки, что я не был на улице, весна здорово обабилась – потеплела,
помокрела, потеряла всякую порывистость. Тополя остервенело
тянули из-под асфальта соки, рассчитывая недели за две отрастить себе
новые кроны взамен недавно срезанных почти под ноль уполномоченными
на то мужиками. Запахи оттаявших экскрементов кружили головы
молодым кобелям, отчего они то и дело сбивались на иноходь.
– Пап, а этот дядя, который приходил, он кто?
По лицу влажным тампоном прошелся ветерок. Я обнял дочь за плечи.
– А отец-то твой кто? – Вышло немного театрально.
– Какая съемка, Александр! Над вашим сценарием еще работать
и работать. План такой: завтра к одиннадцати вы подъезжаете к
Зульфии, садитесь и прямо там начинаете переделывать. Она скажет, что и
как. Япоявлюсь в час, на пять назначена группа. Ну пока они там расставятся
– свет, камера. В общем, к шести мы должны быть готовы.
В изложении Кружевницкого кинопроцесс выглядел уж очень
несолидно. «А не пошел бы ты к черту!» – мысленно нагрубил я, прикрыв
ладонью трубку. Но клочки романтического тумана еще лежали в
низинах сознания. Во всяком случае, перспектива заняться литературным
творчеством на пару с самой Зульфией меня очень вдохновила, даже до
опьянения, которое только придворным поэтам знакомо. Ужасно вдруг я
себя зауважал, полюбил, и не просто, а с неосознанной целью заразить
этим чувством миллионершу – такой талант и эрудиция не могли оставить
ее равнодушной. Воображение быстро распространило наше соавторство
на все другие сферы деятельности половчанки, и везде она признала
мое безусловное лидерство.
Если б удалить из комнаты шкаф и еще кое-какие предметы, те,
что помнили маму, я, может, и пробыл бы некоторое время в этом
восхитительном состоянии. Но их присутствие даже в молодости не позволяло
мне слишком удаляться от образа и подобия, а теперь и подавно.
«Как, господин эрудит, вы переведете латинскую фразу «Cognato
vocabula rebus»? – издевательски осведомился тот же участок мозга, что за
мгновение до того рисовал нас с Зульфией героями очаровательной
пасторали.– Если помните, ваш пьяница-коллега предварил ею свой сценарий».
Признаться, я был поражен умением рефлексии бить в яблочко –
ведь ухватилась именно за кожамкуловскую латынь, как будто у меня в
других, гораздо более употребительных областях мало пустот.
Казах позаимствовал цитату из Горация, не исключаю, что из
самого. Я-то нашел ее в сборнике крылатых латинских выражений. Звучность
оригинала перевод сохранил и даже приумножил, только в шипящем
регистре: «Слова, соответствующие вещам».
Если и было меж нами соревнование, то Кожамкулов одним этим
эпиграфом почти решил дело в свою пользу. Теперь не страшно было и
сам текст прочесть – на третью лопатку он положить меня не мог.
Ожидал я чего-то такого, чему в животном мире соответствует
северный олень, который одновременно и домашнее, и дикое животное. В
этом смысле Кожамкулов меня не разочаровал, только вот путь его в
литературе проходил по заповедним местам.
«Если спросите, откуда / Эта мощь и проходимость, / В сочетании
с комфортом, / С легким, чутким управленьем, / С благородством
чистых линий, / При цене намного меньшей, / Чем у всех других седанов /
Представительского класса, / Я скажу вам, я отвечу…» – Исковерканные
бунинские строки Кожамкулов вложил в уста господина «с благородной
индейской внешностью, облаченного в безукоризненный европейский
костюм» – так гласила авторская ремарка. Вождь по ходу действия
должен был, прохаживаясь вокруг автомобиля, демонстрировать его
стати, сообразуясь, естественно, с содержанием своего монолога. «Если б
дальше вы спросили: / Сколько клапанов в цилиндре? / И цилиндров
этих сколько? / Я тотчас бы вам ответил…»
– Чему это ты улыбаешься? – ревниво осведомилась жена,
которая стремление знать все про наших детей, включая мысли и чувства, с
годами распространила и на меня.
Сосиска указывала направление юг-север, и, чтобы разрезать,
пришлось повернуть ее на тарелке вдоль экватора.
– Да так, ничему. – Признаться, что это улыбка облегчения,
значило дать женщине слишком сильные против себя козыри.
– Ничему так ничему. И завтра, пожалуйста, оденься прилично.
Зря машешь рукой, на девушку эту мне плевать. Просто не хочу, чтобы
мой муж выглядел оборванцем.
К утру ночная морось села на стекла витрин, на машины, и
солнце гляделось в эти сизые плоскости с милой, подслеповатой улыбкой.
Прохожие, как только я свернул со Старого Арбата в переулки, стали
попадаться редко, все больше старухи в зимних пальто, передвигавшиеся
самыми мелкими шажками, чтобы случайно не переступить границу
жизни. По-хорошему каждой надо было на хлебушек давать, но до того
всеохватный кругом шел ремонт, такое богатство отделочных материалов
демонстрировали уже восстановленные фасады, что глаз требовал
всякую нищету отсюда удалить, хоть бы и хирургически.
В доме, где жила Зульфия, часть квартир уже испытала второе
рождение, в остальных орудовали гастарбайтеры. Остервенело, как
будто наше прошлое как-то их касается, они выламывали из помещений
все, что прямо не относилось к несущим конструкциям. В подъезде
стояла сизая дымка, валялись куски штукатурки, источавшие тяжелый
барачный запах.
Лифт оказался даже не занят, а оккупирован, в него грузил
мешки румяный крутозадый малый во всем чистом. Завидев меня, он с
виноватой улыбкой пропел тенорком:
– Антеекси, тейдэн тулее одоттаа.
Я только то и понял, что язык относится к угро-финской группе.
Видя мое замешательство, он еще раз произнес ту же фразу, но громче.
Метод погружения неожиданно сработал. Во всяком случае, первое слово
мне удалось перевести – оно несомненно означало «извините».
– Пустяки! – махнул рукой и отправился наверх пешком.
До лестничной клетки санация тоже еще не добралась – приютский
колер, углы, помеченные котами, а кое-где и людьми, под потолком
множество заляпанных побелкой проводов, словно это узел связи.
Квартира Зульфии занимала целый этаж, других дверей я на площадке не
обнаружил. Собственно, это была не дверь, а броневая плита, вобравшая в
себя
всю мощь уральских блюмингов и прокатных станов. Пластмассовая
кнопка звонка рядом с нею гляделась юной пацифисткой.
– Кто?
Cквозь толщу металла голос прошел значительно ослабленным.
Я назвался. Этого, как ни странно, хватило. Проигрывая по русскому
обычаю в скорости, но зато сверх всякой меры выигрывая в силе, с той
стороны заработало нечто вроде лебедки, и дверь стала медленно
отделяться от косяка. Ох, что с моей душонкой сделалось! Воровато озираясь,
в нее влетели все прежние упования и расселись по жердочкам. А и
рассудить – не могло же пространство, отделенное от мира десятью
сантиметрами стали, оказаться всего лишь продолжением обычного евклидова,
в котором протекают две самые скучные мои жизни: биологическая и
финансовая?
Щель достигла размера, когда, обдирая уши, в нее уже можно
просунуться, и остановилась в своем развитии. Там, похоже, засомневались,
пускать меня или нет. Чтобы полную дать о себе информацию, я
повернулся к дверям в профиль. На случай чего у меня и паспорт имелся.
– Заходить-то будете или чего? – раздался вдруг недовольный голос
с той стороны.
Учитывая возраст, костяк мой должен был давно обызвестковаться,
но он неожиданно продемонстрировал замечательную эластичность,
и щель я преодолел без заклинивания. Дама, управлявшая дверью, как
только убедилась, что гость полностью находится в квартире, нажала на
кнопку, и плита встала на место.
– Тяжмаш. – Женщина любовно провела рукой по металлу. –
Громаднейший завод, а она, – последовал сердитый кивок куда-то в глубину
квартиры, – все акции этому чечену продала.
Прозекторский фартук, голова в серых барашках, голые пупырчатые
икры – детали, не вошедшие в этот перечень, были столь же унылы.
Правда, очень молодила привратницу зажатая в руке недогрызенная
морковка.
Мраморный пол в прихожей поблескивал, как туго накрахмаленная
скатерть, и я инстинктивно принялся разуваться.
– Мужских, наверное, и нет. – Женщина с сомнением посмотрела
на мои военторговские носки. – Вон те берите, они самые большие.
Бархатные туфельки, украшенные бутонами из розовых перьев,
и впрямь пришлись мне впору, единственно – пятки оказались
слишком высоко подняты над полом.
– Во, я ж говорила! Это Татьянины, массажистки нашей, кобыла
еще та! – Обладательница морковки свободной рукой очертила вокруг
своего крупа другой, еще более объемистый. – Рано чтой-то вам назначили,
обождать придется. Куда! В пятом часу только приехала.
На холке у самолюбия поднялась шерсть, но я взял его на
короткий поводок и, стуча каблучками, проследовал в гостиную.
Очутился я ровно в той фотографии, которую Эльвира демонстри
ровала при первом нашем знакомстве. Стулья только не вверх
ногами располагались, а, как положено, плечом к плечу стояли вкруг стола.
Малахитовый камин, наборный пол – все было на месте. В той части
залы, что не попала в объектив, имелось еще множество разных предметов,
но они знакомы всякому, кто хоть раз, пусть в мечтах, побывал в
приемной дорогого дантиста. Выделю только – и то потому, что я в него сразу
погрузился, – кожаный диван, большой и чрезвычайно мясистый.
Позу он мне навязал какую-то нерабочую. Я было поддался, даже
розовые копытца сбросил, но скоро сообразил, что в носках держаться
на равной ноге с хозяйкой будет затруднительно, вернулся в туфельки
и, сколько позволяла конструкция дивана, подобрался.
Дело мне представлялось следующим образом: оставив гостя, дама
в фартуке отправилась будить хозяйку, и та теперь спешно приводит себя
в
порядок. Звуки, доносившиеся из глубины квартиры, в общем, не
противоречили этой гипотезе: открывались и закрывались двери, где-то
лилась вода. Правда, так и не прошумел бачок, но он мог оказаться какой-нибудь
новой конструкции, основанной на совершенно другом физическом
принципе.
Прислушиваться в конце концов надоело, и минут десять
протекли без всякого моего участия – только слабо сопротивлялся дивану,
норовившему сомкнуть над постояльцем свои опухлости. Вернула меня к
активной жизни внезапно набежавшая мысль: «А как они собираются в
таком интерьере снимать всех этих чапаевых с анками-пулеметчицами,
которых я напихал в сценарий?» К простому «никак» я еще не был
готов, и оба полушария, старательно минуя дозоры формальной логики,
занялись поисками ответа. Работа бессмысленная, но она по крайней
мере съела часть времени, которое в противном случае целиком бы пошло
на ожидание.
Вероятно, при каком-то уровне доходов это чувство, что богатые
кругом перед тобой виноваты, исчезает. Но еще не при моем. Будь
Зульфия победнее, я бы в ее положение с легкостью вошел – сам сколько раз
утром голову от подушки не мог оторвать, – однако в данных обстоятельствах
гордость соглашалась мириться с простой человеческой слабостью
не иначе как за двойную плату. Только вот счет некому было выставить.
Чаша терпения с каждой минутой все больше походила на рог
изобилия. Первую попытку подняться и уйти успешно погасил диван.
Почти уже накопил решимости на вторую, но тут в дверях показался
знакомый фартук.
– Слышьте, этот новый звонил, которого она на кино поставила.
Спрашивал, как вы тут управляетесь. Я говорю – дожидается ваш человек.
– Женщина сделала паузу, желая поторжественней обставить выход
следующей фразы. – «И пускай, – говорит, – дожидается. А то без меня
опять какую-нибудь ерунду с кавалерией напишет».
Закрыв кавычки, она устремила на меня пытливый взгляд
физиолога, изучающего реакцию лягушачьей лапки на удар током.
Сам-то я бровью не повел, но слюнные железы вдруг резко
повысили производительность, и кадык вынужден был совершить возвратно-посту
пательное движение, чтобы отправить лишнюю жидкость в пищевод.
– Во какие бывают, – удовлетворенно заметила дама, – он один
хороший, а другие все воши! Зульфия его давеча обедать оставила. Таким
бароном сидел. Я ему плов накладываю, а он мне: «Достаточно».
Объединяться с обслуживающим персоналом против Кружевницко
го не хотелось.
– Вы бы там справились, долго мне еще ждать? – произнес я
нарочито сухо.
Глаза у дамы нехорошо блеснули.
– Обязательно. – Она склонилась передо мной, как Грозный
перед Бекбулатовичем. – Хозяйка выйдет, сразу и справлюсь.
Снова остался в одиночестве, но несколько другой природы.
Если раньше я ожидал встречи с деловым партнером, то теперь было
такое чувство, что мне сейчас вынесут с кухни остатки вчерашнего обеда.
«И чего дураку в первобытнообщинном не сиделось? – Вопрос прозвучал
внутри черепной коробки так же членораздельно, как если бы
проник туда через уши. – Собирал съедобные корешки и терпел от одной
супруги. А теперь вот в шестерках обретаешься, при капиталистах». Мысль,
безусловно, антиисторическая, однако человека немолодого вполне тут
можно извинить.
Желание немедленно покинуть квартиру Зульфии сделалось еще
более искренним. Подался вперед, чтобы оторвать наконец зад от
дивана, но тут, как назло, в гостиную влетел мальчик дошкольного возраста
и, недолго думая, взобрался ко мне на колени.
– Кассеты принес?
Вопрос предполагал некую историю отношений, которой не
было. Пришлось начать с чистого листа:
– А ты какие любишь?
– Мультики.
На том разговор оборвался, поскольку мальчишка, перескочив с
колен на диван, принялся прыгать на нем, повторяя как заводной:
«Мультики, мультики, мультики». Непохоже было, что он сможет остановиться
без посторонней помощи.
Хоть я и вырвал Зульфию из своего сердца, но желание узнать,
чем она сейчас занята, от этого только усилилось. Ребенок тут мог оказаться
весьма полезен.
– А где твоя мама? – ласково осклабившись, спросил я, обращаясь
даже не к самому прыгающему дофину, а к той части пространства, которую
он заполнял. Вопрос сбил мальчика с ритма. Пару раз он еще толкнулся
ногами, но уже без прежней энергии. Сосредоточенность примата,
очень портившая его лицо, куда-то делась, ее сменила милая детская серьезность.
– Мама спит, – произнес он благоговейнейшим шепотом. –
Маму нельзя будить.
Последнее утверждение носило универсальный характер, и я
был вынужден, отбросив все личное, с ним согласиться:
– Нельзя ни в коем случае.
Реплика эта мальчику не понравилась. Потому, видать, что
содержала слово «нельзя», пусть за ним самим и повторенное.
– Нет, в коем! – Взгляд его сделался тяжел и неприятен. – В коем!
Я молчал.
– В коем, в коем, в коем!.. – принялся выкрикивать он, всякий
раз подбрасывая себя вверх. Тут помочь мог только хороший подзатыльник,
но не с моими доходами было его отвешивать.
Волны, пробегавшие по дивану после каждого прыжка, разбудили
во мне сильнейшую тоску по дому. С трудом разогнул занемевшее тело,
но этот паршивец дернул сзади меня за куртку, и от неожиданности я
снова сел. Ребенок пришел в неописуемый восторг:
– В коем, в коем!
Вдруг он утих, как-то чрезмерно, до слизистой оболочки
вывернул нижнюю губу и отчеканил:
– Пойду к маме!
Угроза возымела действие. Приоткрылась дверь, и в щель проскольз
нула девушка – тоненькая, но с формами. Обильная косметика не
столько красила ее в меру хорошенькое, чуть монголоидное личико, сколько
придавала ему товарный вид. Одарив меня той специальной улыбкой, от
которой со дна мужской души поднимается всякая муть, гувернантка
перевела холодный, лучистый взгляд на мальчика.
– Тимурчик, нельзя на этот диван ногами, ты же знаешь.
Тимурчик только дернул в ответ коленкой.
Первый закон практической педагогики – не создавай линии
фронта – предписывает в таких случаях ретироваться. Девушка даже и умней
поступила – сделала вид, что вовсе не ходила в атаку.
– Этот диван, – одним подведенным глазом она продолжала
наблюдать за мальчиком, другой перевела на меня, – нашей маме подарил
партнер по бизнесу. На собственном самолете привез. Знаете откуда? Из
Зимбабве.
Я испытал чувство, которое меня не посещало с момента
высадки американцев на Луну: восхищение безграничностью человеческих
возможностей.
– Он там целое поместье купил: дом трехэтажный, бассейн, корт,
конюшня – все дела. Расскажи дяде. Ну расскажи. На пони как ездил.
– Пойду к маме, – буркнул в ответ несгибаемый ребенок.
– Тимура даже на настоящую охоту брали. Тимурчик, как эти
антилопы называются? Ты ж мне говорил.
Но и на сей раз склонить мальчика к сотрудничеству не удалось.
– Это вот ихняя кожа. – Она провела рукой по спинке дивана,
сладострастно прихватывая обивку полированными ноготками. – Тех, что
Тимур с дядей Толей набили. Да, Тимурчик? Как шелк, чувствуете? А
подушки потрогайте, на них вообще кожу только из паха брали – самая
нежная часть.
До чего ж все-таки писательский труд, даже поденный, делает
человека впечатлительным: я невольно примерил на себя судьбу
антилопы, давшей жизнь этому дивану. Вот легкими грациозными прыжками я
лечу по саванне – час, другой, – копыта наливаются свинцом, а джип не
знает усталости, и нет от него спасения. Роковой выстрел. Не умея убедительно
сыграть агонию, воображение на какое-то время отключилось и
заработало снова, когда дядя Толя уже пробовал ногтем нож, собираясь
заняться разделкой туши. Даже и ужасом не назовешь то, что я испытал,
наблюдая за его приготовлениями. А чего, спрашивается: ведь никак цивилизован
ный человек не мог приступить к этой операции до моей смерти…
Весь следующий день я прожил без будущего. Врагу такого не
пожелаю. Но вечером, за ужином, в самый разгар спора, затеянного
дочерьми из-за какой-то маечки, оно вдруг разом вернулось ко мне. Понятно, не
то фактуристое, оставленное в гостиной половчанки, а старое, одомашнен
ное, державшее надо мной руку все последние годы вплоть до памятного
звонка госпожи Хмелевской.