Диалоги в «Диалоге»
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Закончив чтение литературного альманаха «Диалог» ( выпуск 3 – 4, главный редактор – Рада Полищук ), два тома, семьсот пятьдесят страниц, более семидесяти авторов, я поняла, что совершила подвиг, поскольку давно уже не читала ни альманахов, ни журналов так скрупулезно – от корки до корки. Да и кто читает – в наше-то время оглушительно-обвального информационного стресса?! Но – потрясенная количеством и качеством текстов, я, очевидно, на некоторое время впала в транс. Иначе чем объяснить легкомысленное желание и последующее за ним обещание написать обзор, да еще для такого солидного журнала! Какой обзор, когда даже беглое упоминание обо всех авторах и текстах займет не одну страницу! Это – всего лишь скромные заметки по поводу. А повод – серьезный. «Диалог» назван российско-израильским литературным альманахом. Наверное, потому, что так привычнее и все равно никакое другое название не обозначит многообразие публикаций: проза, поэзия, драматургия, публицистика, исторические очерки, философские эссе, архивные материалы и воспоминания – все мыслимые и немыслимые жанры. Причем многие материалы посвящены не только литературе, но и театру, кино, живописи. В публикации разнообразных по жанру, стилю, направлению и эпохам материалов, написанных по-русски, переведенных с идиша, иврита, французского, немецкого, прослеживается четкая логика Рады Полищук – автора идеи, составителя и главного редактора издания. «Диалог» – вот ключевое слово, не просто удачное – единственное, оправдывающее, заменяющее эклектику многоголосицей. Любой человек, а тем более творческий, ведет нескончаемый диалог – прежде всего с самим собой – в поисках цели, призвания, самореализации. Диалог с другим – в жажде любви, понимания, сопережива ния. Диалог с Богом (или Природой) – в стремлении вырваться из быта, постичь вечные загадки бытия, жизни и смерти, самого смысла нашего существования. Диалог с обществом, в противостоянии личности и государства, свободы и долга. Диалог со временем, во всех трех его измерениях – прошлым, настоящим и будущим. Диалог поколений, отцов и детей, в их напряженном отталкивании и притяжении. Диалог народов и культур, с их своеобразием и взаимовлиянием. Все это существует на страницах «Диалога», во всех четырех выпусках. Есть и специфическая, но не менее важная тема, объединяю щая публикации. О ней точно сказал в июне 1998 года замечательный писатель Лев Разгон: «Это оживленный, порой страстный и всегда захватывающий разговор писателей, поэтов, философов, историков самых разных стран, направлений, эпох. Их всех объединяет самый предмет споров и разговоров, размышлений и воспоминаний – судьба еврейского народа, его культуры и искусства, его связей с другими народами и другими культурами, его прошлое, настоящее и будущее… «Диалог» – это то, что останется после нас. Мы не должны его потерять».
В «Диалоге» объединились не только разные авторы, но и организации, без финансовой поддержки которых такое издание было бы невозможно. Они названы на титульном листе. Это посольство Государства Израиль в России, Институт «Открытое общество» (Фонд Сороса – Россия), Американский Еврейский объединенный распределительный комитет «Джойнт», Еврейское Агентство в России.
Издательской культурой отмечены и изящные, точные рисунки Григория Ингера, и художественное оформление, со вкусом выполненное Маратом Закировым. Даже название издательства, подготовившего оригинал-макет, кажется мне не случайным: «Муравей». И забавно, и символично, если вспомнить о неутомимых муравьях-тружениках. Да простят мне соредакторы альманаха Рада и Виктория Полищук некоторую иронию: это – чтобы не впасть в выспренность. А еще потому, что единственное, пожалуй, чего, на мой взгляд, недостаточно в «Диалоге», так это юмора, иронии. А разве нужно что-либо говорить «за еврейский юмор»? Он сам говорит за себя, этот неистребимый смех изгнанника – сквозь слезы всех истреблений и гонений… Впрочем, придираюсь. Вот, например, воспоминания Лидии Лебединской о блестящем остроумце Эмиле Кротком, сочинявшем веселые слова о своей и чужой грустной жизни. «Сделал неосторожной шаг в три тысячи километров» (об аресте и высылке в Сибирь за «антисоветские» басни). «Сплю в очках, чтобы лучше видеть сны». В публикации Бенедикта Сарнова «Наш советский новояз» писатель цитирует и комментирует придуманные и непридуманные анекдоты, стихи, главный герой которых, как иронизировал Михаил Светлов, «товарищ еврей, бывшая жидовская морда».
Но с первых страниц первого тома, со статей популярного ивритоязыч
ного писателя А. Б. Иехошуа «Война культур? Это абсурд» и известного
российского критика Льва Аннинского «На ветру и в прибежище», ведущих
воображаемый диалог, нас настраивают на вдумчивое серьезное чтение. Одна
из основных тем ХХ века – Катастрофа европейского еврейства. Это тема
общечеловеческая, а не только еврейская. И речь идет не только о количестве
уничтоженных – шесть миллионов! Советский Союз в годы второй мировой
войны потерял много больше. Но впервые полное уничтожение целого
народа стало национальной программой другого народа. И человечество допустило
это. Как точно сформулировал израильский писатель Бен-Цион Томер:
«Трагедия нашего века состоит в том, что не выродки, а обыкновенные (в
массе своей) люди совершали чудовищные злодеяния. Произошла прежде
всего Катастрофа всех духовных ценностей человечества». Катастрофа Духа
привела к тому, что один из героев поэмы Бен–Циона Томера «Письма из
страны Мертвых» (речь идет об Освенциме) говорит: «Если Бог все-таки выжил,
то здесь он совсем утратил свой облик». Другой поэт и философ, Пауль
Целан, писавший на немецком языке, словно отвечает своему ивритоязычному
соплеменнику и коллеге в стихотворении «Псалом»: «Тычинок прах из
пуст-небесья…». Небеса пусты, и потому: «Нас вновь из глины и праха не
вылепит Никто». Публикация Натальи Мавлевич, посвященная Паулю Целану,
вместе с переводами его стихотворений, выполненными самой Мавлевич, а
также Ольгой Седаковой и Марком Гринбергом,– несомненное открытие
альманаха. Судьба Целана, еврейского юноши, родившегося в Черновцах, чудом
уцелевшего в нацистском лагере, бежавшего от советского режима, преподавав
шего в Сорбонне, как пишет Мавлевич, «зеркало истекшего столетия, его
имя звучит рефреном к трагическим мотивам ХХ века». Он переводил на
немецкий, французский, румынский Шекспира и Чехова, Аполлинера и Блока,
Рембо и Мандельштама. Но этот космополит, впитавший космос мировой
культуры, принадлежит прежде всего своему народу и его судьбе, вновь и
вновь возвращается к теме Катастрофы: «Еврейская прядь, ты не будешь
седой»; «Смерть это немецкий учитель глаза у него голубые». В «Диалоге»
опубликованы также отрывки из двух книг: французского философа, социолога,
переводчика Филиппа Лаку-Лабарта «Поэзия как опыт» и французского
писателя, бывшего узника Бухенвальда Хорхе Семпруна «Литература или жизнь».
Пытаясь понять и объяснить стихотворение Целана «Тодтнауберг»,
посвященное встрече поэта с немецким философом Хайдеггером, Лаку-Лабарт
пишет: «Вот о чем идет речь в «Тодтнауберге»: о языке, которым говорил
Освенцим, который договорился до Освенцима».
В рубрике «Между дуализмом и диалогом» опубликованы философские
эссе Александра Воронеля (Израиль), Григория Померанца и Елены
Твердисловы (Россия). В статье Елены Твердисловы речь идет, казалось бы, о
сугубо теоретических вещах: о понятии встречи как диалога в современной
европейской философии. И здесь неожиданно возникает эта тема: «Но кто мог
предугадать, что эти философствования будут заново прочитаны опытом
второй мировой войны и Катастрофы в трудах француза иудейского происхождения
Эммануила Левинаса (1905 – 1995); кошмар пережитого (в том числе и в
немецком плену) заставит его подойти к философии с позиции одной –
незащищенной – личности и увидеть, что подлинным мерилом человеческого
бытия и истории является этика, интерпретируемая им в свете блага, истины и
познания».
Катастрофа духа, распад человеческих связей – в рассказе нобелевского
лауреата Исаака Башевиса Зингера «Рукопись» (перевод Михаила
Членова). О творчестве Зингера, этого великого еврейского мистика и реалиста, на
страницах «Диалога» размышляют критики Лев Аннинский (Россия) и
Владимир Френкель (Израиль). Они пишут о разном и по-разному, но снова возникает
диалог. Френкель: «Разумеется, тень Катастрофы лежит надо всем этим.
Катастрофы, после которой нельзя поверить, что Бог есть, и страшно вообразить,
что Его
нет, ибо тогда исчезает последняя надежда понять хоть что-то в
безумном мире». Аннинский: «…Этот протокольный ритм делает роман «Шоша»
– мистически – одной из самых потрясающих книг о трагедии еврейства, а
через нее – о трагедии современного человека, тайна бытия которого темна
для него самого, ибо путь спасения, который он ищет, он ищет, в сущности,
вслепую».
«Яд Ва-Шем» – буквально – место и имя. В современный иврит вошло
в значении «память». Этим именем назван в Израиле музей Катастрофы и
героизма европейского еврейства». Это – из примечания переводчика с
иврита Е. Генделевой к рассказу Аарона Меггеда «Яд Ва-Шем». Внучка старика и
ее муж снисходительно выслушивают воспоминания Зискинда об уничтоженном
местечке, родных и близких: «…И ничего не осталось. Памятника – и
того нет. Прах и пепел». Но они не хотят назвать своего новорожденного
сына галутным именем Менделе – в честь внука старика, юного гения-музыканта,
уничтоженного фашистами. Зачем, когда так много современных
израильских имен? Зачем помнить все это? Вопрос не праздный! Споры о том,
нужно ли тащить память о страшном прошлом в настоящее, ведутся в Израиле
со дня его основания. Хотя самому своему существованию государство
«обязано», как это ни кощунственно звучит, Катастрофе. Стремление забыть
трагедию, создать новый мир, нового человека – без комплексов и страха,
понятно. Но, как говорит старик Зискинд: «Эх, дети, дети, не знаете сами,
что творите. Своими руками продолжаете то, что начали враги Израилевы.
Они уничтожали тела, а вы – память и
имена».
Память и имена. Этому посвящены многие разделы двухтомника, в
том числе «Забытые страницы», «Кадиш по местечку», «Архивы, воспоминания».
Это и глава из монографии Леонида Юниверга «Немецкий погром», и
публикация Евгения Иглицкого «Из истории одесского еврейства» – о
трагической судьбе семьи Иглицких в дореволюционной Одессе: интеллигентов
и интеллектуалов Михаила Моисеевича Иглицкого и его сына Ильи. Это
и записки доктора Билинкиса о еврейских погромах на Украине «О
жизни внутри смерти»
В «Казни» Юрия Давыдова (отрывке из книги «Этот миндальный
запах») юный Яша Шапиро становится революционером, чтобы защитить свой
народ от погромов, приблизить время, «когда будут люди-братья». Какой
новой трагедией обернется этот идеализм – и для России, и для русского и
еврейского народов, казненный Яша не узнает. Зато узнал вместе с миллионами
других Григорий Прейгерзон, ученый-горняк, чудак, всю жизнь писавший на
иврите об уничтоженном еврейском местечке. Писал в сталинских лагерях и
московской квартирке. Прейгерзон
умер в Москве в 1969 году, а его книги на
иврите издаются в Израиле. Русскому читателю он практически неизвестен. В
альманахе опубликован рассказ Прейгерзона «Между Пурим и Песах» в
переводе Лили Баазовой. О еврейском местечке и рассказ «Пятно» Ривы Рубиной.
Она писала на идиш и сама переводила свою прозу на русский. «Я не умею
отмолить вину» (памяти мамы) – так озаглавлена подборка стихов дочери
Рубиной – Елены Аксельрод, бывшей московской, а ныне израильской поэтессы.
Подборка ее стихов, опубликованная в альманахе, – это диалог, разговор с
матерью и отцом, художником Меиром Аксельродом, это «Плач по непрочитан
ным книгам»:
Осколками желтых звезд город чадящий вспорот…
Куда они подевались – те, кто тебя читали? В «Кадише по местечку» опубликован рассказ Григория Кановича,
писателя из Литвы, ныне живущего в Израиле. С рыцарской преданностью,
философской глубиной и пронзительной лиричностью всю жизнь создает
Канович на русском языке летопись литовского еврейства, уничтоженного,
исчезнувшего мира местечка. С ним перекликается эссе ныне живущего
в Париже Бориса Носика – о замечательном художнике парижской школы
Хаиме Сутине, о белорусском местечке Смиловичи, откуда родом и Хаим Сутин,
и предки самого Носика.
Из этого исчезнувшего мира вышли Марк Шагал, Овсей Дриз и много
других замечательных поэтов, художников, музыкантов, артистов. Например,
великий Михоэлс, судьбе и творчеству которого посвящено в «Диалоге» два
театральных произведения: пьеса Якова Кумка «Играй, Михоэлс!» и поэма-оратория
для хора, солистов и оркестра «Поющий Михоэлс» Марка Розовского.
В разделе «Театр» опубликована еще одна пьеса, что уже само по
себе неслыханно для альманахов, обычно не жалующих драматургию. «Это
великое море» Йосефа Бар-Йосефа, как и другие его пьесы, перевела на
русский язык прозаик Светлана Шенбрунн. Один из немногих примеров удачного
многолетнего творческого содружества двух израильских писателей. В разных
театрах России с успехом идет несколько пьес Йосефа Бар-Йосефа.
Например, спектакль «Трудные люди», поставленный
главным режиссером московского
театра «Современник» Галиной Волчек. Действие новой пьесы драматурга
происходит в пятидесятые годы. В Тель-Авиве, на берегу моря, поселяются
молодой адвокат Ноах, сбежавший из ультраортодоксального иерусалимско
го квартала в другую жизнь, символом которой кажется ему море, и его
жена Пнина, страдающая от разрыва с близкими, с привычным укладом жизни.
Их соседи – новые репатрианты: инвалид Миша, потерявший на войне ноги,
и его жена Рита, жаждущая наслаждений – после всех пережитых ужасов.
Но невозможно порвать с прошлым, и ампутированная душа болит так же
сильно, как ампутированные ноги, отказ от идеалов и веры приводит к пустоте,
а суетливые поиски смысла – к бессмыслице. Каждый из героев пьесы
терпит крушение в столкновении с эти великим морем – морем жизни…
Пустота гложет и героя рассказа Шамая Голана «Неодолимая слабость»
(авторизованный перевод с иврита Анатолия Кудрявицкого). Школьный
учитель Сегал, пытаясь вырваться из небытия каждодневной привычной
суеты, бросает работу, уходит из дома, но – ненадолго, потому что гораздо
труднее убежать от самого себя и собственной «неодолимой слабости»… Зато
герои рассказа Эли Люксембурга «Ворота с калиткой», пройдя через трагические
обстоятельства жизни, обретают чувство гармонии – с окружающим
миром, собой и близкими – в ощущении божественного присутствия, вере в Бога.
Эта вера – не умозрительная, а живая и искренняя, как у самого автора, на
какое-то время утешает. Как пишет в послесловии Рада Полищук: «И я ему
верю, преодолевая собственное
неверие…».
Удачей «Диалога» кажутся мне публикации стихов двух замечательных
поэтов, двух патриархов – израильского и российского: Иегуды Амихая, с
чьим творчеством русский читатель почти незнаком, и Семена Липкина.
Грустный мудрец и тонкий лирик, Семен Липкин долгое время был известен как
переводчик. И только в последние годы мы познакомились со стихами поэта,
которые он почти всю жизнь писал «в стол». Иегуда Амихай родился в 1924
году в Германии. Когда ему было двенадцать лет, семья бежала в Палестину
. Избежал Катастрофы. Не погиб, сражаясь против фашистов в составе еврейской
бригады британской армии. Не пал в войне за Независимость и других
войнах Израиля. Не погиб в войне с фашизмом, не сгинул в сталинских лагерях
и Семен Липкин. Оба выжили и стали поэтами. Такие непохожие, незнакомые
друг с другом, пишущие на разных языках, воспитанные в разных культурах,
они ведут неожиданный и в то же время закономерный диалог, совпадая в
главном, как, очевидно, совпадают все истинные поэты: почувствовать чужую
боль как свою собственную; рассказать о своих личных чувствах и переживаниях
так, что они становятся достоянием другого – человека, народа, мира.
Совпадения в мироощущении пишущих «на двух разных концах земли» порою
кажутся удивительными, мистическими. Вот начало стихотворения Иегуды Амихая:
Я пал в бою на подступах к Ашдоду,
и теперь, спустя тридцать лет,
мама говорит: «Ему пятьдесят четыре».
И зажигает поминальную свечу,
Словно свечку на торте в день рожденья.
(Перевод с иврита А. Графова) В том же, 1967 году Семен Липкин пишет стихотворение «Зола».
Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери – из печи.
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
«Фольксвагены» и «Мерседесы»,
А я шептал: «Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?» Смерть в печах Освенцима – бессмысленная, бесчеловечная,
безнадежная трагедия, гибель в войне за Независимость Израиля – надежда на
возрождение. Но «меня сожгли» и «… пал в бою» – одинаковое чувство сопричастно
сти, идентификации себя – со своим героем и своим народом. В слове и
сердце поэта продолжается жизнь уничтоженных и павших. В тоске о мире
обреченного воевать: «О, эта разодранная страна, как
одежды, которых не залатать»;
«Все люди были детьми и пахли миром»; «А я хотел бы умереть в своей
постели» (Иегуда Амихай). Последнее его желание сбылось, он умер в вечном
городе, о котором когда-то сказал так божественно: «Иерусалим – Венеция
Бога». «Что мы знаем, поющие в бездне?» – спрашивает Семен Липкин. «Дети
рисуют историю моей жизни и историю Иерусалима лунными мелками на
асфальте», – отвечает Иегуда Амихай…
Обширен и интересен раздел «Их век ХХ1», в котором представлены
стихи и проза молодых литераторов России и Израиля. Среди них есть люди
с литературным и житейским опытом и совсем юные, начинающие. Но,
как пишет Рада Полищук в предисловии, «нет возраста у творца, есть память
о прошлом и устремленность в будущее». Подборку стихов российских
поэтов составил Анатолий Кудрявицкий, израильских русскоязычных – Елена
Аксельрод. Стихи ивритоязычных поэтов подготовила и перевела Гали-Дана
Зингер, прозу – Некода Зингер, Наталья Левина, Оскар Минц. Двадцать четыре
автора представлены в этом разделе. Любопытно отметить, что ивритоязычные
молодые литераторы больше заняты поиском формы, нежели их
молодые русскоязычные собратья – российские и израильские. Быть может,
сказывается классическая школа русской литературы с ее извечным поиском
смысла. У одних – вещи более зрелые, у других видны следы ученичества (что
закономерно в молодости), но нет невнятных, невыразительных, вялых
текстов. Многих хочется процитировать, но, поскольку это в короткой статье
сделать
невозможно, назову хотя бы их имена – в той последовательности, в
которой они опубликованы: Александр Рапопорт, Ася Шнейдерман, Максим
Гликин, Герман Гецевич, Ася Завельская, Евгений Шкловский, Василий Розен,
Шоам Смит, Петр Межурицкий, Павел Лукаш, Цруйя Шалев, Этгар Керет,
Денис Липатов, Яков Шехтер, Наталия Пылаева, Ривка Баринштейн, Ярослава
Фаворская, Виктория Орти, Рами Саари, Шимон Адаф, Эфрат Мишори,
Якир бен-Моши, Шарон Асс, Керен Климовски. И все-таки приведу несколько
строчек. Не потому, что они лучшие, а в качестве примера переклички времен
и поколений. Эхо Катастрофы, войны, ГУЛАГа, ужас уничтожения в
стихотворении об осени:
желтые шестиконечные
листья
деревьям приказала носить…
(Ася Шнейдерман) или:
Полукровка…Названья горчей
И больнее никто не придумал.
Только пепел летит из печей.
Только проволока – караулом.
( Виктория Орти) У Ярославы Фаворской:
Троллейбус проплывает мимо остова взорванной синагоги,
И рушатся схемы, оставляя нагие каркасы. У Керен Климовски:
Меня ластиком стирают с земли
И нет грозовых отдушин. Однако в генетической памяти народа, которая передается молодым, –
и преодоление трагедии, и огромность жизни, и вечный диалог:
шагнешь за порог и чужая жизнь
обступает тебя
она неисчерпаема и безгранична
в ней действуют законы больших чисел
(Александр Рапопорт) Проблема самоидентификации важна для каждого человека и народа,
но особенно остро она ощущается евреями. Кто мы? Кто мы, потерявшие в
годы Катастрофы треть народа, сотворенные из праха, восставшие из пепла?
Кто мы, рассеянные во времени, разбросанные в пространстве, говорящие и
пишущие на разных языках, выросшие в разных культурах, такие непохожие
друг на друга и все же причисляющие себя к одному народу? Этот вопрос –
прямо или косвенно задают себе и другим все авторы альманаха. И не находят
однозначного ответа, потому что его нет в неоднозначно-сложном мире. А
есть только надежда на продолжение диалога.