Рассказы
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 12, 2002
Мечта
Совершенно случайно, некий человек проезжает совершенно случайно! На остановку дальше, чем ему следует. Он направляется к себе на дачу, где его ждут жена, дети и мать. Так как он проехал несколько дальше, то идет другим путем и совершенно случайно видит на одной из дач, мимо которой проходит, своего брата-инженера. Вроде, как раньше, между ними что-то неприязненное. Но что именно, наш герой не помнит. Инженер приглашает его в гости. У него очень миловидная белокурая жена. Они угощают его и оставляют ночевать у себя. Ночью герой хочет выйти из дома, но что-то не пускает его. Появляется инженер и злорадно объявляет, что отныне герой – его пленник. Он сконструировал прибор, который может окружить какую-либо часть местности непроходимой невидимой стеной. (К примеру, дом.)
Герой в отчаянии. Вскоре подружился с женой, которая, по сути, тоже пленница. Проходит год. Он чуть с ума не сходит от однообразия, буйствует и бунтует. Инженер предлагает ему за послушание краткие прогулки на волю. Попытка героя отделаться от инженера на воле тщетна.
Как-то жена инженера нашла в доме билетик, выпавший из-под стенных часов: похож на билет в электричку. Она чуть с ума не сошла от радости, но, подозрительно глядя на героя, ничего ему не объяснила. Затем куда-то исчезла на час. Герой понял, что это своеобразный пропуск сквозь стену и принялся за поиски билетов.
Наконец, нашелся один. Герой прорывается сквозь стену в окне, инженер преследует его по пятам. Герой бежит к своей даче, видит на участке своих родных, из последних сил кричит: «Мама, мамочка!»
Чтобы спастись от неумолимой стены, которая притянет его к себе через несколько минут, он просит своих родных запереть его в глухой комнате, а дверь забить и забаррикадировать с наружной стороны мебелью и на любые его мольбы ни в коем случае не отпирать и не выпускать его.
Время истекло. Герой чувствует непреодолимую потребность вернуться. Его зовет, тянет, тянет, он распластывается по стенам, бьется в дверь, кричит, угрожает, умоляет родных выпустить его. Он не находит себе места. Пытается сделать подкоп, но в минуты прозрения указывает родным на место подкопа. Они окружают комнату бетонной стеной. Через маленькое окошечко подают ему еду.
По сути, герой снова становится пленником, заключенным. Стена инженера и на расстоянии вынуждает его быть пленником.
Все это снилось Юрию Петровичу Зотову в ночь на 10 июня 199…года, накануне поездки в Абрамцево на автомобиле «Рено», выделенном ему фирмой как для деловых поездок, так и для частных.
Наслаждаясь дальней дорогой, скоростью и послушливостью
современного механизма, Юрий Петрович мимолетно мыслил о самом
себе.
Если позволительно так сказать о разных ипостасях себя в жизни, то
ни одна из ролей, в которые в последние годы был он задействован, его
по-настоящему не удовлетворяла. Вроде как надоело быть семьянином,
и мужем, и отцом (при посольских раскованных отпрысках изображая
из себя даже идеал русского человека, он угряз в разных холуйских
мотивациях, выдохся как отец). Он с удовольствием вел машину, но при этом
с неприязнью готовился к роли гостеприимного хозяина большой дачи,
в которую он начал было с удовольствием играть, потребовавшей,
однако, от него дополнительных искусственных усилий. Словом, Зинаида
рычала, что он все сваливает на нее. Дачный дом, подаренный матерью
после ночи на Казанском вокзале с малознакомым соседом, этим хомяком
Пусиковым. Вокзальная ночь, закончившаяся аж зачем-то венчанием…
Уверились в ошибочности прошлого… прошлые браки были лишь
блужданием на пути к счастью… Новоиспеченная г-жа Пусикова на таком
взлете даже рискнула оформить свои отношения с Богом, то есть исповедаться
и приобщиться, но что-то у нее не вышло. Перед причастием разнервни
чалась, вышла покурить, попив заодно водицы, не веря во «все эти
посты и говенья», в результате отнялась рука, когда отошла от Чаши… И
надолго слегла, едва не потеряв обретенную «половинку». Именно тогда-то
она догадалась отписать сыну лелеемую дачу, в испуге, что «половинка»
присовокупит в случае ее кончины половину наследства, компенсируя
утрату.
Выздоровев же, заявила, что церковь и иже с ней – не для нее.
Дачный участок и дом привели Юрия Петровича в блаженное состояние
обладания, отец запрещал даже площадку с турникетом, которую удалось
соорудить только после его развода с матерью. С Зинаидой приезжали
лишь на клубничные грядки, предпочитая отдых у тещи. Но не прошло и
месяца с еженедельными гостеваниями многочисленных друзей, как к
Юрию Петровичу вернулась знакомая затравленность… Прежняя затравленность
подростка, которому нет места в доме, который никак не может жить
так, как хочет, и почему-то вечно должен обслуживать других. Что с ним
стряслось? Надоели все роли? Отца, мужа, гувернера, хозяина, спортсмена,
добытчика, мужчины среднего роста и возраста и даже чуть ли не
самого себя! Как-то, проходя мимо зеркала, он скривил рожу. И остался ею
доволен. Чего-то ему остро не хватало. Как спортсмен, он разбирался в
диетологии. Не поступает в организм какой-нибудь один-единственный
микроэлемент, допустим. И остальное перестает насыщать.
На хозяйском «Рено» он возил подопечных в спортивный и
конный клубы, на выставки, в школу, автомобиль был передан в постоянное
пользование, но ему остро не хватало своего собственного. Точно
такого же. Точнее, именно этого… И вот впервые он погнал на нем к себе на
дачу. Он шел на максимальной скорости, которая скоро стала казаться
привычной, летел неприхотливый пейзаж, некоторые участки были
особенно хороши – с красными закатными соснами. Движение успокаивало.
Как допинг, скорость хотелось добавлять. Мимолетно он пожалел, что не
стал гонщиком. Его тело обрело бы продолжение, эту капсулу. В последнее
время он двигался, как робот, что на работе, что дома. Одно вот
автомобильное чрево, он не мог этого не признать, вдыхает в него жизнь.
Однако причем тут машина? Просто он отдает должное их цивилизации,
уровню совершенства, технологическому чуду, плоду человеческого
разума. Некогда его восхищали мышцы, сила, скорость реакции. Творцы
научно-технического прогресса плодовито продуцировали эти качества вне
человека, как его продолжение. Промышленные рабочие их воплощают…
Пользователи ими наслаждаются… Спорт лишь предтеча. Спорт,
гигантские мамонты, птерозавры и птеродактили… Он резко затормозил,
едва не подрезав борт какого-то доходяги, вынырнувшего из доисторической
трущобы. И пропустил свой поворот. Пришлось проехать дальше,
свернуть и частью лесом, частью дачными проселками возвращаться.
Желая взглянуть на новые коттеджи, в которые перестраивались однотипные
домики, у него самого была такая задумка на предмет чердака,
совершенно случайно он заметил на одном из участков знакомую фигуру.
Двоюродный братец, длинный и тощий, как в студенческие годы, сооружал
что-то наподобие мельницы, ветряка. Раньше между ними… воспоминание
задело пыльным крылом, когда, мягко прикрыв дверцу автомобиля, он шел
к брату с видом именинника, несущего сюрприз.
«Ну, брат! Кто старое помянет – тому глаз вон!» – вместо приветствия
возгласил Юрий Петрович.
Брат сморщился, словно высасывая что-то из коренного зуба, и
двинулся навстречу. Обнялись на дипломатическом расстоянии, осторожно
охлопывая друг дружку по плечам.
«Классный мотор!» – кивнул брат.
Юрий Петрович счастливо согласился.
«Класс!» – Юрий Петрович проводил взглядом миловидную
светло-русую женщину по имени Ирэн, когда та вышла на кухню. С длинной
косой, словно отдельно, как змейка на выразительной спине,
женщина. Юрий Петрович сразу стал коситься на эту косу, как только увидел.
Такой цвет и блеск северных стран, словно песочные дюны, скалистые
фиорды. Вода, ветер, солнце вымывают до белесости деревья, скалы, песок,
волосы. Неизвестно, как называется этот цвет, но его сияние завораживает.
Из-за этой косы он и застрял до полуночи.
«Могу и заночевать, – согласился на искренние уговоры не
покидать их так скоро. – Мои ждут меня, кстати, завтра. Неохота, признаться,
рисковать.
Он изобразил, как дует в гаишную трубочку.
Ночью захотелось выйти из дома на воздух… Так она была
прекрасна, в раскрытом окне, ночь, с ее уханьями-гуканьями.
«Слушай, не могу открыть». – Юрий Петрович стоял в одних
трусах, босиком и почему-то дрожал мелкой дрожью. Крючок был оторван,
зажат в кулаке, им он жестикулировал в качестве вещественного доказатель
ства. Сквозь щель между косяком и дверью зиял просвет, но дощатая
дверь не поддавалась.
«Она открыта. – Двоюродный брат толчком распахнул настежь в
кукующий, токующий, свиристящий, ухающий рассветный час. – Но не для всех».
И пока, остолбенев, Юрий Петрович продолжал не верить своим
глазам, ведь он бился над ней, выломал крючок, пытался выбить с
разбега, готов уж был раздолбать, разнести в щепу, когда на шум вышел братец,
пока все это он прокручивал в голове, брат захлопнул дверь перед его носом.
«Ты мой пленник теперь».
«То есть как тебя понимать?»
«Как хошь, – зевнул брат. – Раб».
«Я тебе должен, что ли, чего?»
«Абсолютно. Эксперимент».
Они постояли, переминаясь, друг перед другом. Оба были серые
в рассветный час, серые от ночи, помятые от возлияний.
«Серые волки», – мелькнуло вдруг у Юрия Петровича. Инженер
стал покачивать головой, как китайский болванчик в антикварной лавке,
кивая не Юрию Петровичу, а самому себе. И вышел в дверь во двор,
оставив ее распахнутой. Юрий Петрович ринулся с кулаками следом, в
открытом дверном проеме ему звезданули в подбородок. Он сполз на порог.
В отчаянии припоминались ему старые обиды студенческих лет.
Ну да, ну да, допустим, периодами, да, были периоды, когда Зинаида
собиралась именно за этого типа. Одумалась, сделала правильный выбор.
«Правильный ли?» – лезли теперь несуразные мысли. Учитывая
нынешнее, получается, что правильный, хотя кто его знает. Жили же душа в
душу. Общие интересы были. И рухнули. То есть она-то оставалась все та
же. Юрий же Петрович стал меняться. Семья французов тому была не
без
причин. Юрий Петрович очень стал раздражаться на жену. Иногда
она словно и подтягивалась до него, до них… становилась резковатой,
подойти к ней было… лучше не подходить, тогда он снова вроде бы ее
любил, добиваясь мира. Но жена, оторвавшись до полного издыхания в
школе, дома расслаблялась. И приставала к нему с докучливыми вопросами-забо
тами. Чисто по-бабьи, по-русски. Чего он больше не терпел. Это их
женская манная каша противоречила новому, внутреннему, стремящемуся
к порядку и перспективе Юрию Петровичу. Решительный шаг подготавли
вался им. Французский становился беглым настолько, что работа
синхронного переводчика с полетами по Европе и Африке и нормальная
оплата труда уже не казались авантюрой. Он хотел иметь башли
и образцовый порядок в семье и доме. Для чего приходилось
домашних терроризировать. Обиженные переставали липнуть и не мешали
действовать. Он не то чтобы рвал и топтал биосвязи, опутавшие его… ловя
себя на зависти к тем, кто с юности умудрился не пускать корни, не стремился
в них блаженствовать, он замечал, что, отчуждаясь, родня действитель
но становилась лучше. Тещу тогда было не дозваться из церкви, дети
сидели за уроками, жена делала гимнастику, собака Джонка переставала
путаться в ногах, бегала по саду, ловя комаров, захлопывая их
огромной пастью. Все наконец-то были при деле.
«Займитесь собой!» – гаркал Юрий Петрович.
Находили, что у него портится характер.
Как что-то противоположное прежнему светлому и доброму нраву,
что выработался в нем в результате деятельности его сердца, разума и
подвижного характера, поднималась в нем и точно переворачивала его
грубая сила, которая скрывала свою злобу, не сразу выдавая ее до поры
до времени – по мере надобности, так сказать. Там, где он мог бы
раньше смолчать, он теперь чувствовал эту рвущуюся в нем силу, не успев
даже осознать, чего он ждет от себя и что делает, он уже делал то, на что
раньше был не свойствен, что унижало его и уязвляло до глубины души.
Вот вы думаете, что все с вами о кей, и вдруг замечаете в случайной
витрине по дороге к метро, как нелепо, безобразно выглядите, при том вам как
бы и наплевать, как теперь выглядите и как воспринимают вас окружающие,
– в вас именно эта самая глубина души как бы обмельчала. И вперед
самого себя Юрий Петрович уже мчался на середину комнаты и орал там
что-то с пеной у рта, доказывая свое, настаивая на своем, безобразничая в
чувствах, наотрез не желая считаться с теми, с кем он воевал, ненавидя
их отчасти… Вот на злобной ненависти он спохватывался, соображая,
что ненавидит теперь как раз тех, кого любит, и будет зело болезненно,
если он выдаст себя, а они поймут и сделают соответствующие выводы. То
есть отставят его только за то, что он предал их на краткий период
гневного безумия, поднявшейся в нем спеси, волны, вызванной похотью,
самостоятельным властным желанием жить не с ними, а с какими-то
другими, пока незнакомыми, кем он заочно неосторожно увлекся. Позволить
себе немного сердечного солнца, утренней радости, улыбки, непроизвольно
возникающей на лице, едва он воображал некий смутный таинственный
образ, стоящий перед глазами в любой день и час. «Вижу тебя!» Так у
каких-то народов в какой-то стране – да чуть ли не у латиноамериканцев
– звучит наивное объяснение в любви.
Он стал дерганым, раздражительность усиливалась в нем вместе
с рассеянностью, и в конце концов он уже ничего не соображал…
Ничего не соображал логически, рационально, ум его делал какие-то
всплески, фонтанчики мысли, но тут же слабосильно растекался. Довлело
чистое поле, которое он не мог преодолеть и выстроить планы на будущее –
грациозную легкую ажурную постройку – перспективу. Так в школе и дома
в детстве его учили рисовать с перспективой, с линиями, уходящими в
глубину плоского листа. На этих едва заметных карандашных штриховых
линиях, потом стираемых, и располагались предметы, дома, деревья
в
пространстве. Получается, что все, им некогда нарисованное,
сбылось. Он это получил. Получил, что жаждал. И впереди больше ничего не
рисовалось. Он не знал, о ком он мечтал. Он никогда их не видел. Были
ли такие на свете? И он не представлял перспективы жизни с ними,
если даже однажды их встретит.
С Ирэной он подружился. По сути, она тоже пленница. От
однообразия, буйствуя и бунтуя, он уверил себя, что эта женщина с белой косой
и есть женщина из его мечты. Однажды инженер предложил за
послушание краткие прогулки на волю, уверяя, что Юрий Петрович непременно
вернется.
«Кому ты это говоришь? – взвился Юрий Петрович. – Я
потомок стрельца Зотова, охранявшего границу государеву!»
Инженер стоял за невидимой чертой, разделявшей их, и, вниматель
но слушая, улыбался.
«Объяснишь ты мне когда, чертяга, для чего это все?»
Пожимая плечами, инженер вышел.
Как-то Ирэна нашла в доме билетик, выпавший из-под стенных
часов: похож на билет электрички. И чуть с ума не сошла от радости.
Затем куда-то исчезла на день. Юрий Петрович понял, что это своеобразный
пропуск сквозь стену и принялся за поиски. Наконец нашелся
один.
«1час» – стояло на нем. Выпрыгнув в окно и не найдя «Рено», Юрий
Петрович помчался к себе на дачу так, будто ему кто пятки жарил. Из
последних сил
крича: «Мама, мамочка!», чтобы спастись от неумолимой силы,
которая притянет его к себе через час, он рухнул на колени: пусть родные
запрут его в глухой каморке, дверь задвинув с наружной стороны мебелью, на
любые его просьбы и мольбы ни в коем случае не отпирать, не выпускать…
Бледнея, Зинаида Николаевна отступала по мере того, как он полз
к ней на коленях, простирая руки, и наконец бросилась опрометью вон.
Дети тихонько хныкали.
«Допился, поганец!» – вскоре услышал он негодующий материнский
глас г-жи Пусиковой, а также последующую брань, из которой стало
понятно, что ее чувство к нему оскорблено, что лучше бы ей быть
где-нибудь совсем в другом государстве. То есть не быть больше матерью.
Чем дожить до того, чтобы видеть своего сына в белой горячке.
«Вы… меня… я вас так давно… Чуть не загнулся от тоски, а вы…»
– глотал рыдания Юрий Петрович.
На что получил ошарашивающую отповедь, что неделю назад
говорил то же, а каков результат?
Не сразу, но до Юрия Петровича дошло. Поднявшись, стряхнув с
себя песок, старческою походкой вошел он в свой дачный просторный
дом, подошел к телевизору и включил программу новостей. Телегазета
показывала воскресенье, 11 июня 199… года. Юрий Петрович словно
стал просыхать. И высох настолько, что волосы зашевелились на темени
его. От ужаса. Что, если ему это все примерещилось… в том числе змеящаяся
по спине коса?.. Что, если ему примерещилась эта лунноморская
ложбинка… и он уже не ступит на ее зыбь, не тронет лунносияющую скандинавс
кую сагу?..
«Кстати, – спросила Зинаида Николаевна обреченно. – Где
«Рено»? На чем же мы поедем? Ты же обещал детям!»
Юрий Петрович лихорадочно стал мыслить. Что это все значит,
а? Каков во всем этом смысл? Но никакого смысла не обнаружил, кроме
бескрайней тоски, опять подкравшейся и ощутимо поджимающей снизу
сердце. Он взглянул на настенные часы, отмеривающие свои крохи.
Минутная стрелка, дрогнув, уселась на двенадцати. Ровно час, как он обрел
билет на свободу. Ровно на час.
«Да, серый, ты прав, – пробормотал Юрий Петрович. – Пожалуй,
я пошел… Поищу… Куда? Туда, где эта самая… Стена».
Г-жа и г-н Крутовы – как это такое с ними произошло, интересно
знать,– запили два года назад, раз их дочери было почти семь, а в
пять лет и раньше г-н Крутов водил дочь в детсад и ни в чем таком не был
замечен. «Даже не подумаешь», – говорили о нем.
Что же касается г-жи Крутовой, то в ту, безалкогольную пору она
работала нянечкой в том же детском саду и, приходя на работу, говорила
подбегавшей к ней дочке: «Ну что, змеище?», чем удивляла персонал не меньше,
чем своим внешним ухоженным видом. Г-жа Крутова была миниатюрной
блондинкой в импортном прикиде; сестра ее работала в торговле и ее одевала.
«Ну что, змеище?» – говорила г-жа Крутова и, бывало, гналась за
дочкой со шваброй и побивала.
«Как она меня позорила перед всеми!» – говорила ее сестра. Она
тогда стояла за прилавком и смотрела в стекло витрины, дожидаясь, когда
г-жа Крутова пройдет на работу, и краснея оттого, что чувствовала:
сестра снова на работу не пройдет – спит или еще что.
В общем, тогда г-жа Крутова алкоголичкой еще не была. Это
теперь они с мужем спились, спились совсем, пропили всё с дочки, даже
золотой крестик; выгнали ее на улицу гулять весной в шубе, и во дворе
голодную девчонку дразнили бомжихой; приводили приятелей в свой грязный,
испитый, распроданный дом-квартиру.
В общем, девочку срочно увезли. Ее забрали прямо со двора в шубе
под крики: «Бомжиха!» И увезли туда, где и отмыли, и причесали, и одели.
У девочки оказалось ночное недержание, хотя в детском саду она
этим не страдала, но тут – стресс на протяжении двух лет. Родители за ней
больше не пришли. Не приехали за полтора месяца ни разу. Они пили в своей
грязной квартире, пропивая и допивая последнее, с осени не работая, а был
уже конец весны. От государства им причиталось что-то на девочку. Ну им хватает.
«Хапуга!» – кричала г-жа Крутова в коридоре сестре. И ударила
сестру, работавшую в торговле, ботинком по щеке. Ботинком, который та
ей купила. Конечно, она сначала сняла ботинок или подобрала его в
коридоре у входной двери.
Затем еще вот такой оборот – муж ее алкоголик, про которого
даже не подумаешь, купил себе новые брюки! Но потом за десять дней
Крутовы пропили шторы с окон и тюль, индийский или арабский тюль в
большущих цветах.
«А что, давай-ка и мы с тобой с окон шторы пропьем? – сказала ей
ее сестра и поглядела на свои шторы снизу вверх, как собака, или будто
поджигая их взглядом. – И две ковровых накидки с кресел», – добавила она.
У нее болела голова. Она не спала.
А еще оставались холодильник, шкаф, двуспальная кровать, два
кресла, кухонный гарнитур. Все это надо было вывозить. Все это подарила
им она, сестра.
Но самое страшное – они намеревались продать квартиру! Чтобы,
перебравшись в коммуналку, иметь деньги на пропивание на некоторый период.
А потом он ее вышвырнет из этой коммуналки вон, вместе с
дочкой будет ходить без кола и двора, и тогда уж они обе станут бомжихами.
«Худющая стала, грудей нет, здесь уж плоско совсем! – возмутилась
сестра с великолепными полушариями тела. – Как спичка! – Тут она
всхлипнула: – Ударила меня ботинком по щеке! А ведь он ее еще и бьет, но так
ей и надо, заразе!»
«Бьет?»
«Бьет! Колотит ее почем зря. А ведь с виду такой, что и не
подумаешь, что пальцем кого тронет. Интеллигент. Книжки читает».
Так, так, так… так… так… Интеллигент и книжки читает. Колотит
ее почем зря. Худющая стала, как спичка. Не закончил юрфак. Так он ведь
ее выживает! Он хочет, чтобы она умерла, квартира достанется ему –
квартиру заработала она на лимитной стройке, и какая просторная!
Просторная, десять метров кухня. Паркет. Она труженица была, как и сестра.
А теперь вот спивается, погибает.
Спаивает он ее. Ладно бы был мужик, а то интеллигент, книжки
читает, а она кто?
«Я с ней давно не сплю. Хахали у нее есть. Полный дом».
Спаивает ее, убивает!
А она к тому же – миниатюрная блондинка. Ей и нужно-то, птичке…
А он интеллигент, книжки читает. И вот же чего надумал… юрист…
Как два бомбовоза, из дальнего Петрозаводска приехали старики.
И врезали им в двери квартиры замки.
«Не имеете права, это моя квартира!»
«Мы тебе покажем, какая она твоя!» – И выгнали. И закрылись там
с внучкой.
А куда же пьянь эта пойдет, где ж ночевать? А это их дело. В
Москву пусть уезжают, к матери его. Он ей в прошлом году два ребра сломал,
а она все его защищает: «Мой мальчик хороший!»
Мой мальчик хороший! Нарожала неизвестно от кого семерых,
один в коростах на кухне спит, два вообще – тунеядцы, сестру убили, а он у
нее хорош. Надо же, тварь такая, сколько она их наплодила неизвестно
от кого, от разных мужиков, в квартире обои со стен висят, я так трубку
даже бросила, не стала говорить! Вышла бы моя сестра за другого, и ничего
бы такого не случилось.
Он красив. Красив? Да, он красив, и ничего такого не подумаешь
даже о нем. Такой интеллигентный, деликатный. В детский сад он приходил
за дочкой один. Никогда не было, чтобы пришли вдвоем. Да и вдвоем их
я никогда даже не видала.
Из роддома малышку забирала сестра, и все детское приданое
собрала она. Кормила их полтора года с ребенком, а она мне за это что?
Сторублевый ее муж никогда больше ста не получал, а на это прожить
можно? Разве это деньги? Только и делала, что сумки им возила, чтобы с
голоду не померли. Или позвонишь: стулья вам купила. За стульями
приезжай. За стульями или за сумками они мигом приедут, нагрузятся и пошли.
Атеперь, думаешь, благодарны – фиг.
Я лежу, у меня утром голова кругом пошла, плохо мне в метро
стало, на работе девчонки говорят: «Что с тобой?!» Давали мне бюллетень,
не взяла, я никогда болеть не любила, больная, а на работу иду. Если
завтра не встану, зайду тогда, голова болит, давление поднялось. На работе
мне говорят: «Можно ли с таким давлением разве на работу ходить?» Там
они ко мне хорошо все относятся, они там все простые.
«Убить тебя за это мало!» – пообещала г-жа Крутова дочке за
болтливый язык, когда старики приехали врезать замок в квартиру, а
врезав, выгнали пьянчуг восвояси.
«В следующий раз – убью!» – приказала г-жа Крутова придержать язык
и раскудахтавшейся старухе, которая водила внучку на
освидетельствование
к врачу, и та,
слава-те, ничего не обнаружила, в смысле повреждения чистоты.
В квартире было чисто, паркет сиял. А шторы были проданы
скорее всего потому, что господа Крутовы не ожидали вторичного появления
предков, получив от них сумку продуктов в первый визит, так как
дома было шаром покати и пенсионное материнское сердце не выдержало,
хотя и затрещал кошелек, да вот дед, герой войны, инвалид контуженный,
получал хорошо, что ж не покормить, не чужие, чай, словом,
материнское сердце не выдержало, накормив досуговых детей от души, вслед
за чем потребовалось продать кое-что из вещей, дабы продлить.
«Папка скопает огород и заработает себе на бутылку, – рассказывала
потом маленькая дочь. – Папка меня еще немного любит, а мама
совсем нет. Она мне сказала: «Убью».
Старики забаррикадировались в квартире, а сестра поехала к
себе, чтобы заказать машину и вывезти оставшееся, по сути, принадлежащее
ей, раз она это все им купила.
Но дома молодой муж-милиционер воспрепятствовал, и у сестры
заболела голова, она стала краснощекой и красивой. Она лежала в
большой постели с полотенцем на лбу, которое тоже было розовое, как и она, и
как постельное белье и одеяло, и, пыша жаром своего нездоровья,
выпрастывала белую кустодиевскую руку и щурила некрашеные глаза, в
которых стояло неподдельное горе.
Молодой муж-милиционер, аферист, по выражению бабки, и
мент поганый, по выражению г-жи Крутовой, хлопотал над больной,
подсовывал ей чай в большой глиняной кружке, отворачивал обертку
иностранной длинной конфеты, так что шоколадные батончики глядели прямо
на сестру, из обертки высунувшись, как язык или еще кое-что. Он весь
был нацелен на розово-белую сестру, как эти конфеты.
А аферистом его называли потому, что все думали, что он хочет
сестру обобрать и сумками таскает продукты в свое старое гнездо к своим
малолетним сыновьям.
А то, что сестра была красивой, этого почему-то никто в толк не
брал. Так всем не хотелось, чтобы она вышла замуж, тем перестав на них
горбатиться.
Тут выходила история, неоднократно описанная в произведениях
и в фильмах неоднократно. Когда клан восстает на того, кто раньше их
всех кормил, а теперь позволил себе индивидуальное счастье. В таких
случаях клан становится дружным жалящим роем. На некоторое время.
На сестру кричала не только г-жа Крутова, но и приехавшая мать,
и собственная ее дочь, «принцесса», директор валютного магазина,
двадцатичетырехлетняя особа, пахнущая французскими духами, от
которой девочка приходила тоже всегда благоухая и очень веселая.
Эта валютная директриса была по молодости своей весела и жила
с хахалем, который тоже пытался учить уму-разуму ее мать, то есть
сестру г-жи Крутовой, сопляк эдакий…
А вместе они у себя устраивали разные шабаши и собирались
менять жилье матери на квартиру в Москве с доплатой.
И мать, то есть сестра г-жи Крутовой, попускавшая всегда всем всё,
теперь с трепетом ожидала, чем завершится обмен, так как не была в
курсе подробностей и не знала, меняет ли ее дочь обе комнаты или только одну.
А если обе, то вполне возможно, что сестра вместе с двуспальной
кроватью и молодым милиционером выедет на улицу прямо под
цветущую черемуху к радости соседа, которого недавно арестовал милиционер,
придя домой и найдя свою супругу побитой.
«Сначала сосед мне заехал по голове, а потом та башмаком по
щеке, неудивительно, что теперь болит голова».
Один день у сестры было низкое давление, на другой, на работе,
высоко подскочило, а на третий снова упало ниже некуда, отчего сестра
была холодна телом, и только щеки пунцовели и были горячи, и ей от
того, что ее побили, теперь тоже было себя жалко, и она тоже теперь плакала
о г-же Крутовой из-за того, что и ту всегда били: сначала она, а потом уж
та заехала ей по щеке.
Замучаешься с ними, с изобилием плодов земных… Я говорю:
постарался садик в этом году. Д-да-а…
Когда заскрипела калитка и послышались двойные голоса, один
детский, а другой – пожилой женщины с молодым голосом, некто подошел
к окну: по дорожке шла тонюсенькая девчушка лет шести в красной
курточке с капюшончиком и в резиновых сапожках. Черные волосики
выбивались из-под капюшона, обрамляя бледное нежное личико. И голосок
был такой славный, тоненький, нежный, и шла она так легко и вместе с
тем осторожно, деликатно по дорожке через сад к дому, что некто
подумал: где это удалось раздобыть такую славную маленькую незнакомку?
Ушла пожилая женщина в церковь ко всенощной, а вернулась
раньше. И с такой добычей? И явно была обрадована. И никого за ними
следом.
Так и есть. Она девочку раздобыла!
Мать ее запила. Отец тоже. Девочку она знала по прежним годам,
когда летом работала воспитательницей в детском саду. Родственница
девочки встретила ее на улице. Она и направлялась с племянницей в ее
сторону, чтобы попросить посидеть с ней.
Пожилая женщина с молодым голосом взяла девочку за руку и
пошла с ней в церковь. Там она дала ей свечку. Девочка была недавно
крещеной, церковь помнила и все же страшно заробела. Со свечкой она подошла
к Божией матери, по наущению пожилой женщины с молодым голосом
– помолиться, чтобы папа и мама излечились от пьянства.
Девочка была страшно напугана в церкви и едва сдержалась,
чтобы не зареветь.
Но всё же папу с мамой было жальче, и девочка отважилась
попросить о них Божию Матерь.
«Поживет у нас неопределенное время, пока в семье уладится
обстановка». – Пожилая женщина с молодым голосом была горда, будто
действительно произошло что-то удивительное, редкостное и девочка
теперь принадлежит ей.
Будто она ее похитила!
У тети девочки муж молодой, милиционер, и девочка ему
мешает, предупредил: или она, или я.
«Поживем – увидим», – сказала неопределенно вечером, во время
просмотра телесериала, в героях фильма девочка хорошо разбиралась,
показалось, что она даже умеет читать по-английски.
«Модистка!» – воскликнула девочка, когда на экране возникла
надпись MODISKA, и ее острые коленки подпрыгнули.
Пришел с улицы пожилой человек с ясным умом и, издалека
узрев ребенка, не раздеваясь, прошагал к диванам.
«Это кто у нас?» – склонившись, чтобы различить в полумраке
малышку, прищурился он сквозь очки.
«Да это так, одних знакомых», – неопределенно ответила
пожилая женщина с молодым голосом, немного заволновавшись.
«А-а, – протянул пожилой человек с ясным умом. – Надолго?»
«Поживем – увидим…»
Пожилой человек с ясным умом ушел в прихожую, а девочку
ветром сдуло с дивана ему вслед.
«Дедушка! Здравствуй!» – встала она перед ним радостная, тоненькая
и высоконькая.
«А откуда ты знаешь, что я дедушка? Может быть, я разбойник?»
– прогромыхал пожилой человек с ясным умом ласково, разматывая шарф.
Девочку ветром сдуло на несколько метров, от него подальше, в
кухню за обеденный стол, за который она и спряталась, выглядывая с лавки.
«То-то же, – удовлетворенно сказал пожилой человек с ясным умом.
– А то: дедушка! дедушка! А я на самом деле разбойник».
Пожилые люди были четой учителей. Своих детей они уже
обучили, и, будучи взрослыми, родителей те навещали по праздникам.
Валютная «принцесса» тоже училась у них, ясное дело. Сестра часто к учителям
дочки забегала, то «лосося» в банках по низкой цене, то окороков,
ветчинки, каких в магазинах не лежит, то просто так забежит – посидит, чаю
попьет, поплачет, все расскажет, сама себе даст клятвенное обещание
никому больше ничем не помогать, пусть сами живут как хотят, хоть
сдохнут, и, выпустив пар, хлопоты об окружающих возобновляла.
Случались и с четой размолвки.
«Сколько я им перетаскала, а они!»
Но вот уж «принцесса» давно отучилась, а сестра через улицу что
ни день забегала, то в халатике да шлепанцах, то в наряде, пожилую
учительницу величая по-родственному: «Мам, а мам!»
Учительскому псу она таскала объедки из общепита, где теперь
работала; учительской кошке лакомые косточки оттуда же; трем курочкам
кашку, подмешивая сырого пшенца.
Время наступило голодноватое, вот и устроилась ближе к еде,
уйдя из магазина, в котором теперь вещей много было импортных и
из-под прилавка торговать не с руки.
И кормила опять вот сколько народу: во-первых, племянницу,
которая жила у нее, несмотря на то, что постоянно протестовал милиционер,
во-вторых, милиционера и его детей, через которых кормилась и их
мамаша со своим родителем, в-третьих, этих господ, когда те доходили
и сердце не выдерживало, в-четвертых, «принцесса» совершила обмен, и
в нижнюю комнату – а квартира у сестры размещалась в двух этажах
деревянного дома среди сочной зелени лип, берез, кустов и травы –
въехали два тихих алкоголика – родные братцы, за изрядную сумму взамен их
столичной квартиры выселенные на природу.
Какие-то мафиози квартирные повадились их в столице регулярно
истреблять, чтобы однажды нашли их мертвыми, так что им повезло
на выселках пожить еще какое-то время в живых, наслаждаясь природой.
Они были тихими, эти два братца-алкоголика, то есть пили
втихаря, закрывшись у себя с книжками и телевизором, не скандаля на улицах,
но угроза от них все-таки шла. Такие они себе на уме были, эти братцы.
Тихонечко пропивая и есть ничего не едя, так как на еду денег им было
жалко, кормились с рук щедрой сестры, которая не могла терпеть, как
мужики заживо истлевают. Поужинав сама, она остатки сносила вниз, кои
безропотно принимались.
И, уж конечно, помогала своим старикам-петрозаводчанам и
родителям своего милиционера, регулярно им посылая. Потому как в
столовой доставала по цене значительно ниже, выбрав поближе «к
этим», которые «тебя и за человека-то не считают», и которые «все эти
законы-то и издают».
После церкви, спустя три часа после службы, пожилая женщина
с молодым голосом обрушилась на девочку за то, что та побила
ракеткой пса, за то, что пес утащил мяч.
Злой голос, злой и раздраженный, который она не в силах
была скрыть или изменить. Раздражение неуправляемое, раздражение
усталой женщины, изливающееся на окружающих.
Молодым голосом пожилая учительница кричала, что это
дорогая вещь. И что-то еще! И что-то еще…
Некто почувствовал себя так несчастно, будто разрушался мир в
божественной своей ипостаси, безобразно падал, кувыркаясь, рассыпаясь.
Хождение в церковь утром, когда остальные спали, было бальзамом
по сердцу, маслом по морю, надеждою, плавником дельфиньим,
выталкиванием из воды.
Срыв. Распад мира.
Хотя так же поют птицы, так же светит солнце. Обломки, острые
края, опасные лезвия в воздухе. Раны от них как залечивать, как восстанавли
вать, преображать?
Пожилой человек с ясным умом жил своей жизнью внутри
семьи. Когда крик усиливался, он отделялся бытом. Тогда крик стихал и
наступало затишье.
Некто так не мог.
«Что вы хотите от меня? – молодым голосом возмущалась
пожилая женщина. – Я же сорок лет в школе!»
Так что, в принципе, ее можно было понять.
Но девочка сбежала.
Она вылезла из окна по ту сторону дома, незаметно выскользнула
из сада, планку штакетника отодвинув, как стрелку часов.
Краснощекой королевной сестра в очередной криз отъехала на
карете «скорой помощи», и девочка жила у четы учителей.
И сбежала.
Пришлось «принцессе» звонить. Смеркалось, и куда она сбежала?
Где она, интересно знать! Вот ведь шалава какая, вся в мать!
Трубку поднял ее нелегал, за которого «принцесса» не выходила, но
и уйти никакой возможности – пока сам не отпустит.
Нелегал знал. Он тут всех клиентов знал. У него киоск винно-водоч
ный стоял. Он остановился возле одного дома, с виду как все.
Заглушил мотор.
«Где-и-и-и?» – пропел, войдя и, не дожидаясь, сразу ударил. Так что
во второй дом он уже дверь пнул каблуком.
Девочка на кухне стояла.
«Дядь Лёнь!» – счастливо бросилась к нему целоваться.
Она умная была, эта девочка, ученая жизнью.
«Я тебя очень люблю», – иногда шептала на ушко она практически
всем.
Дядя Лёня, стряхнув малолетку, замахнулся кожаным локтем: «Ты!»
– И старая пьяная баба в тренировочных штанах влетела в кухонный
шкаф. Дядя Леня шагнул куда-то дальше и вниз. В большой комнате молью
замелькали тени. Приглушенный вопль. Г-жа Крутова, вся бело-серая,
лежала в кровати. Г-жа Крутова ничего не соображала. Она только
бессвязно замычала, она даже не чувствовала, настолько была не трезва.
Одной лапищей сгреб ее дядя Леня, другой молотил, будто выбивалкой для
ковра. Г-жа Крутова моталась, как пальто на вешалке. Девочка стояла в дверях.
«Еще сбежишь?»
«Не-ка», – пообещала она.
Ходят теперь на могилку к блаженной Матроне обе сестры. Г-жа
Крутова в голос рыдает, придя к учительнице, что опять сорвалась, так
держалась и опять запила!
«Но ничего, ничего, милочка, это уже хорошо, что ты плачешь.
Два ты месяца сумела продержаться? Да! В следующий раз три продержишь
ся. И вот так, потихоньку, не без срывов…»
Г-жа Крутова с некоторых пор теперь вдова. Как ее г-н погиб,
юрист его знает.
Всё блаженная матушка помогает, только не могут часто ходить –
а ходили б!– но уж слишком дорого на всё, на цветы…
И в храме, там храм такой замечательный, такой священник,
говорит с г-жой Крутовой, гладит ее по головке: ничего, ничего, Господь
поможет…
А тут женщина подошла: «Вы за то, что батюшка с вами разговарива
ет, должны ему в ручку положить».
Вот искушение… Опять огорчается некто.
Горькое врачество