Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2001
Утро столь плотное и сырое, что двери не распахнуть, не восстановить нервный ритм ночной прогулки с минутами озарения: все так. По истонченным, в конец убегающим вдоль пруда огням вдруг узнаешь нить судьбы. И пешеход, едва заметный за дождевой завесой, растворяется в напряженных постсоветских пространствах, мирно выцветает на солнце. Карандашная зарисовка Андрея Дмитриева висит у меня на стене, рядом с компьютером. Эта работа принадлежит не известному прозаику, а поэту, всерьез ушедшему в бизнес, и потому напрочь забывшему о минувших увлечениях.
Выпускник Литературного института Андрей Дмитриев в 80-е годы входил в группу “Список действующих лиц” (вместе с погибшим литературным обозревателем газеты “Коммерсантъ” Михаилом Новиковым, Иваном Ахметьевым, Михаилом Файнерманом, Мариной Андриановой и автором этих строк). Герой дмитриевских стихов, бородатенький, по-моему, очень удачно выражал смутные переживания и самочувствие тех, кому сейчас около сорока с хвостиком, а тогда, естественно, было совсем ничего. Бородатенький жил “на границах”, существовал в смутном, призрачном, развоплощенном пространстве. Он словно летал на качелях между мифом и миром, правдой и вымыслом. Кухонные разговоры и телепрограмма “Время”, “застойные” командировки на Чукотку и изысканные культурологические блюда с постструктуралистской приправой, субботники и планерки незаметно сменяли друг друга, обозначая никак не складывающуюся жизнь. То есть жизнь, конечно, была. И на такси, как верно напомнил нам в “Деревенских дневниках” Вячеслав Пьецух, из одного конца первопрестольной в другой за трешку возили. И добряки-милиционеры на дежурство в кобуре обед прихватывали. И пиво, как водится, рекой текло. Но экзистенциальная пустота всего происходящего обессмысливала всю эту, казалось бы, такую уютную, жизнь.
Советский магический кристалл, похоже, притягивает к себе не только тех, кто с дионисийским упоением торгует газетой “Завтра” у похожего на дворец большого красивого красного дома, но и либералов. Им (либералам) недоступна и, вероятно, неведома жизнь “на границах”. Всегда включенные в конкретные общественные проблемы, они делали (и делают) свое дело. И очень хорошо. Но многое для них так и осталось за скобками. В частности, мертвящий опыт существования в размытой реальности, куда ни за какие деньги не захочешь вернуться.
Сегодня, когда беспамятство становится одним из истоков современной мысли (о чем красноречиво свидетельствует теория Фоменко), тексты бородатенького достаточно актуальны. Они вольно или невольно обращают читателя к поиску ценностной шкалы. Ведь, несмотря на все жесты и экивоки постмодерна, нам никуда не уйти от таких категорий, как смысл и ценность. История неумолимо идет вперед, и это движение происходит в контексте противостояния добра и зла, какие бы хитроумные софизмы не скрывали разницу между ними.
К сожалению, на эти тексты в свое время критики обратили мало внимания — слишком кратким оказался исторический срок “человека на границах”, до него дело так и не дошло. Социальные катаклизмы, распад СССР и последовавшая после этого свистопляска вроде бы сняли саму проблематику. Но в эпоху путинского неоконсерватизма она снова напомнила о себе. Поэтому есть прямой резон и нам вспомнить о бородатеньком.
Опыт бородатенького изящно описал в своих рассказах Михаил Новиков. Особенно в “Фидлере”. Прозаик поселил Фидлера в заставленной антиквариатом квартире в джунглях новостроек. Изредка сюда заглядывали приятели. Иногда появлялись женщины и мило устраивались на диване, как плюшевые игрушки. А сам герой пропускал поезда — один за другим. Это стало его привычкой.
Фидлерианские мотивы у Новикова звучали недолго. В 90-е годы изысканная постнабоковская лирическая традиция решительно переплелась со стилистикой эстетизированного трэша. А жесты на грани фола — артикуляция неврозов, сексуальных фантазий и проблем в отношениях с миром — вытеснили нашего “человека на границах” из текста.
Однако интуиции бородатенького спорадически напоминают о себе в самых разных контекстах. Например, в рассказах Алексея Михеева, напечатанных в журнале книжных новинок “Библио-Глобус” (№ 3 за 2001 год). Обэриутская игра и веселая языковая походка соседствуют в них с холодком отчужденности. Герои присутствуют и одновременно отсутствуют, живут и вроде не живут, лишь совершают/не совершают жесты. Они то, как Р., не обращая внимания на исторические катаклизмы, сидят на бульваре и кормят голубей. То, как П., доказавший в седьмом классе теорему Ферма, занимаются какой-то мурой, вроде диссертации на тему “Об одном методе оптимизации параметров функции Опельянца-Козлова”, и так и не решаются обнародовать свое открытие. То, как О., умело удерживают командные позиции в фирме, оставаясь, впрочем, равнодушными к службе и к сослуживцам. Дистанция по отношению к реальности, разная мера погруженности в нее идет у Михеева оттуда, из достопамятных брежневских времен.
Интересно, что в рассказах Евгения Шкловского (успешного во время оно литературного критика) этих коллизий с реальностью в принципе не возникает, хотя и по возрасту, и по мирочувствию Шкловский близок Михееву. В сборнике “Та страна” (М., “НЛО”, 2000) немало музыкальных зарисовок и тонких наблюдений, но они ни в коей мере не ставят под сомнение самодостаточность исчезающего за пеленой дождя человека.
К чему это я? Кирилл Анкудинов в эссе “Сдвиг” (“Октябрь”, 2001, № 2) четко подметил значение так называемой “учительской литературы” (оккультная, рерихианская и т. п.) для современного читателя. Эта литература, нередко маскирующаяся под беллетристику и философию (Ник. Перунов здесь делит лавры с дьяконом Андреем Кураевым), конструирует современные мифы. В этом ей помогают мистический триллер, фэнтези, “крутой” детектив. К литературному мифотворчеству подключается и публицистика, транслирующая политические мифы.
Видимо, наше сознание устроено так, что без мифопоэтического языка оно обойтись не может. Порой этот язык может маскироваться под научность и объективность, это дело не меняет. Миф, как добрая медсестра и опытный муж, стали вечными спутниками человека. Конечно, мы можем попробовать взглянуть на свою ментальность немного со стороны, постараться вслед за учеными мужами препарировать мифы, как сделал это, например, в эссе “Табулатура” Владимир Березин (“Октябрь”, 2001, № 2). Но такой филологический подход уведет нас слишком далеко от жизнестроительных задач. (Хотя, конечно, сравнить представления разных народов в разные времена очень интересно. Меня в свое время потрясла логика одного китайского текста: оказывается, горе не от ума, а от любви. А текст вот о чем. Жили себе не тужили два юных супруга. Поженились они по воле родителей и ни о чем таком возвышенном не думали. И тут неожиданно супруг открыл для себя, что женушка и ласкова, и готовить умеет, и танцевать. И влюбился в супругу по уши, да так, что и о службе забыл, и о хозяйстве. И понеслось у них все в тартарары.)
Понятие “миф” имеет множество дефиниций. В березинской трактовке он ближе к сказке. Но мы знаем, что миф являет собой и память того, что когда-то открылось. Мы помним, что мифом может быть любая вербальная структура. Советский космос выстраивал миф по крайней мере именно так. Большинство бывших, пардон, советских, людей проходило через крушение иллюзий. Они словно катапультировались из одного мифологического пространства в другое (не всегда однозначно лучшее). Но некоторым из них, прежде чем оказаться в новом месте, пришлось долго качаться на качелях между мифом и миром. Брести, как бородатенький, в дождливой, размытой реальности. Опыт этого путешествия кое-что прояснил в его сознании. Да и не только в его.
Тексты бородатенького (думаю, такие произведения при желании можно выделить у многих авторов) отсылают наc к феноменам культурного сознания позднего советского человека. Конечно, они несколько витиеваты, конкретистски наивны, в них много игры слов, повествовательного движения воздуха. Но не только: они буквально заряжены жизнестроительными энергиями, желанием вырваться в область смысла. Отказ от харизматической роли поэта (“граждане, послушайте меня” — Евтушенко) привел в случае с бородатеньким к ее реанимации в виде “работы с сознанием” от чердака до подвала. Бородатенький прошел сквозь огонь, воды и, что немаловажно, мифы. И вышел, как это ни банально звучит, к реальности, где зло противостоит добру. Пришел к осознанию того, что по ту сторону речи, за игрой масок и имиджей, существует просто человек с его наивными вопросами — кто я? откуда пришел? зачем? Мифы и наши трогательные романы с ними ни в коем случае не должны уводить за скобки эти вечные вопросы и наши попытки ответа на них.