Стихи
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2001
Душа, полная тьмы, поздно... Иоганнес Бобровский I Сарматия Солнце сырое дымится над серой степью: Танаис, мерзлый песок. Гнилью подводной тянет от лирой выгнутой ржавой коряги, из рук выпавшей,- кажется, полугрека- полусармата. Не всё ли равно, чей нам язык забывать из века прошлого: взрезав ножом вино или кумыса меру, что влиты в мехи промерзшие? Здесь птерофор снежный приклеит к земле копыто и остудит тяжелый пар из ворсистых ноздрей. Едва ли этому дню будет всадник рад, если трещит под копытом в оскале смерти исклеванный череп, чад вверх от реки подымается. Вздерни повод тяжелый, боком - к воде: то не камыш, не живые корни дуба вверху над обрывом, где сам ты, ощерившись хищно,- где я сам, рукавицей прикрыв глаза, вижу не мир, где течет темнея Стикса степного стремнина; за темной рекой, маслянисто-блёсткой можно увидеть: над ржавым льдом ночи начало и то, как ветренно-резкий ещё на востоке дымит окоём. II За Меотийским озером, где вырастал и я, степь ледяная недвижна - даже в сухую пургу; вдоль побережия смутного несолона полынья, и легко различимы лисьи следы на снегу, припорошившему ломкий наст на курганах: на них ни серебристый тополь, ни кипарис не шумит. Лишь полуночные крики здесь отличают живых хищных насельников степи - сов, ястребов - от чернот тьмы безъязыкой. От озера, глядя в глубь степей, видишь, как мерзнут протоки, как застывают струи ветра, как гаснет солнце в ледяной скорлупе, двигаясь сонной рыбой в воздухе полыньи рек и тумана. Ломко даже сознанье твое. В замеотийские степи разве безумец какой конный ли, пеший отправится; впрочем, и небытие там из протоков встает, как безначальный покой. III Ястреб перелетает крича мёрзлую реку, скрываясь во мглу лилового пара; если сплеча рубишь лозу и в уголья, в золу костра невысокого - едко дымит - бросаешь в сосульках прутья, едва ли можно надеяться, что прогорит каждый из них, дав тепло. Голова увенчана шапкой, с височных колец свисают сосульки, и лед на бровях, и даже ветер молчит, как мертвец, в стеклянных травах, в черных дубах. Див только кычет, Сварога зовя с яркого запада в здешнюю стынь. От лисьих мехов тяжело голове. Костёр разъедает глаза. Конь ушами прядает, словно он мог бы ответить на голос дневной совы - впрочем, кто его знает; сон объемлет сумрак степной. IV Карта степи На середине жизни легко сознавать, что снег - это седина мерзлой природы, что под рукой крепки поводья и что в стремена входит ладно нога твоя, как если бы ты родился в седле, что если пепел зажат в кулак, то от крови тепло золе костра прогоревшего, что это ты даришь равнинам на дни пути - дыханье и лимфу, свои черты, сны и названья, и даже те змеенья лучей, от которых зрачок с трудом остывает,- нет уже ничего чужого; счищая с сапог наледь, заметишь вдруг на ноже осколок раковины. Давно море ушло из курганных мест, но если влажно и солоно зренью -будет усеян наст моллюсками смерзшимися, скорлуп лопнувших грязная белизна блеснет зрачкам; не изморозь с губ потрескавшихся - вытрешь соль. Волна пара откатывает, ртом глотаешь колючий воздух, держа нож в рукавице, глядя усталым зрачком на то, что упало на снег с ножа. V Sarmatia Asiatica: A. D. 1942 Рифейские горы охватывают с запада и с севера, загибаясь, как лук, в руках воина белой равнины, чье лицо в морщинах рек - Танаис, Ра - и седло - Кавказский хребет. Раздуваются ноздри коня на Эвксин, к Меотийскому озеру, покуда хищно, развернувшись на запад, целит воин из лука хребта, и над лисьей шапкой в перистом влажном ветре - словно сны - становища лошадеедов, амазонок, теней колеблют его боевую посадку. Эта равнина открыта для всех, и может любой, сбивши в кровь плохо обутые ноги, про себя сочинять железные строфы о сарматских ветрах, глядя на ледяной саркофаг, сковавший трупы коней и колеса машин, над которым граят черные птицы. В солдатском мешке каменный хлеб и опорожненная фляга, отморожены пальцы и ослепли от снега зрачки; на все стороны света - льды, затененные бьющим в спину вечерним солнцем от дымящего Ильмень-озера до курганной равнины, где стоит душа его, полная тьмы.