Опубликовано в журнале Октябрь, номер 9, 2001
К скандальной книге Баяна Ширянова “Низший пилотаж” прилагается целомудренная бумажка “Не рекомендуется к продаже лицам, не достигшим 18 лет”. Напугали ежа голой частью тела. Вероятно, эта карточка служит издательству “Ad Marginem” некоторой отмазкой от насторожившихся властей и от возможного судебного иска. Однако никакой практической роли она не играет: уличный книжный торговец, сварившийся в бензиновой жаре и озабоченный выручкой, вряд ли станет спрашивать у лиц, допустим, паспорт. Это вам не старорежимная билетерша, морщинистая Мальвина в подсиненных седеньких кудряшках и с золотым поношенным зубиком во рту, что не пускала нас на “Клеопатру” с такой решимостью, будто отстаивала собственную честь. Так что как мера бумажка бесполезна. И, собственно, книга нацелена на подростков в возрасте от двенадцати до тридцати пяти. Именно они ее купят и более того — прочтут.
Некоторое время назад литературные умы задавались вопросом: можно или не можно употреблять в художественном тексте ненормативную лексику. Сейчас дискуссия представляется явлением того же качества, что и школьные диспуты шестидесятых-семидесятых о дружбе и любви. Каждый писатель распоряжается маргинальным лексическим пластом в зависимости от собственного таланта и от уровня задач, которые этот талант позволяет ставить. Мат как таковой, как знак причастности к запретному опыту и собственной крутости, остро волнует именно подростков. И еще “училок”, которые убежденно борются с подростками и представляют собой хорошо очерченный тип, принадлежность к которому не обязательно совпадает с работой в системе народного образования. Можно сказать, что ненормативная лексика есть пространство для столкновения амбиций “училок” и хулиганов. Существуют, правда, раритетные персонажи, которые воспринимают матюги как нечто, задевающее их лично. Воспринимают, можно сказать, буквально. Они же, бывает, чувствуют присутствие в окружающей среде воров, коррупционеров и прочих деловых господ как прямое себе оскорбление. Такие не выживают: дворянских гнезд для них не предусмотрено.
Книга Баяна Ширянова не просто содержит ненормативность — она буквально написана словами, производными от нескольких корней и заменяющими все части речи, особенно глаголы. Перед нами текст на подкладке из бесконечных актов всего со всем; мужские и женские органы — элементарные частицы этого дивного мира. Мотивировка как будто присутствует. Во-первых, все герои книги, включая героя-рассказчика, говорят и думают именно этим языком. При этом никакие литературные намерения автора не просматриваются: нет ни дозировки, ни стилизации, а есть одна натура, в натуральную, естественно, величину. Во-вторых, событийный ряд наполовину состоит из этого — и не сказать, чтобы из секса, потому что действия персонажей примитивней, чем человеческий секс. Однако мотивировка мотивировкой, а подростковая озабоченность найдет в “Низшем пилотаже” много себе созвучного и даже в какой-то степени лестного. Все равно, как ни понижай статус литературы и материала, в нее включенного, инфантильная душа воспринимает героя текста именно как Героя. Пусть по сюжету он в грязи, как свинья, но сам факт, что писатель про него написал и напечатал в книжке, поднимает его в глазах инфантила над скучной обыденностью. Эротические гиперфантазии, описанные Баяном Ширяновым, легализуют соответствующие переживания прыщавых юношей — и не оставляют им, собственно, ничего интимного.
Но низший сексуальный пилотаж — не самая большая гадость, содержащаяся в книге. Основная натура — это житье-бытье наркоманского сообщества, если и не оскорбляющее тонкие чувства нормального читателя (тонких чувств, пожалуй, не осталось ни у кого), то вызывающее все-таки реакцию брезгливого отторжения. Тут, надо отметить, присутствует свой лексический пласт: почти профессиональный слэнг, не лишенный даже и своеобразной экспрессии, но опять-таки не отфильтрованный, не облагороженный никаким художественным переживанием. Примеры: “Абстяга — состояние наркотического похмелья”; “Вытерка — подчищенный или подмытый рецепт, заполняемый наркоманом для приобретения наркотических веществ или лекарств”; “Каличная — аптека как место, в котором продаются “калики”, т. е. таблетки”. Это из помещенного в конце книги специального словаря. Если же не пользоваться этим дополнительным аппаратом, то поначалу вообще ничего не понять. Имеется картинка, где некие существа совершают причудливые манипуляции с абстрактными предметами, причем предметами то и дело становятся они сами — и человек сторонний, не знающий тонкостей варки и вмазки, не сразу отличит героя от его шприца. Такое “непонимание” могло бы стать интересной эстетикой — если бы автор этой эстетикой хоть как-то занимался. На самом деле Баяну Ширянову важна не “литература”, но “правда”. Жизненный опыт, пошедший на книгу, интенсивен и даже страшен. Но мир подростка организован слишком просто, чтобы производить прибавочную стоимость литературы. Мир подростка — это натуральное хозяйство. Баян Ширянов (победивший, что характерно, в сетевом литературном конкурсе “Тенета”) примерно на этом уровне и работает.
Герои “Низшего пилотажа” — существа неопределенного возраста, обозначенные в тексте не именами, но прозвищами венгерско-болгарского, что ли, колорита. Мельком упоминается их “алкогольная юность”, когда одному из героев, нашедшему на помойке, будто белый рояль в кустах, драгоценный солутан, не взбрело в голову ничего лучшего, как выгнать из препарата паршивенький спирт. Однако герои, “олдовые” с точки зрения вовлекаемой в дело мелюзги, ведут образ жизни, никак не связанный с обычными этапами возрастной психологии и социальности. В сущности, они тинейджеры, отпущенные миром на бесконечные наркотические каникулы. Они свободны от будущего — даже от начала нового учебного года. При этом дети умненькие: занимаются в кружке юного биохимика. Что ни день, проводят опыты: что-то взвешивают, отмеряют, нагревают, процеживают. Неплохо знают анатомию (человеческое тело, оплетенное “веняками”); лучше отличников разбираются в химических соединениях — их слэнг включает подпорченную, как бы червивую латынь. Можно даже сказать, что они — юные краеведы. Их акция “Знай и люби свой город” по-другому называется “Великий Джефый путь”. Открылась ли новая аптека, образовалась ли где перспективная в смысле “терок” (рецептов) помойка — ничто не укроется от пытливого взора следопытов. У них своя топонимика, своя география местности — и местность превращается с годами в одну большую Улицу Мертвых Наркоманов.
В сознании каждого подростка присутствует, помимо реального “я”, и нечто иное: “я” как проект взрослого человека. Этим, по-видимому, подросток и отличается от ребенка, что отделяет себя от взрослого мира, принадлежащего маме и папе, более кардинально. Ребенок хочет получить приглянувшуюся взрослую вещь “в игрушки”, переформулировать ее и наделить непрактическими свойствами. Подросток, нетерпеливо осваивая пространство взрослости, применяет вещи по назначению (сигареты курит, водку пьет, “на всякий случай”, т. е. напоказ приятелям, таскает в кармане презерватив) — и пытается переформулировать себя. Идеальное взрослое “я” в уме тинейджера — это не совокупность планов на будущее, не программа карьеры и заработка, не мечты поступить в крутую банду или престижный вуз. Это образ, смутно проявляющийся в поведении и очень четко — на письме.
Потенциально одаренные люди, а также графоманы начинают лет в двенадцать исписывать общие тетрадки приключенческими повестями, не имеющими никакого отношения к школьному курсу литературы. Сейчас компьютерные игры с их мультяшными сюжетами у многих поотшибали охоту предаваться мечтаниям над чистым бумажным листом — ведь главный кайф, состоящий в управлении движущимися фигурками и в придумывании империй, гораздо легче получить из компакта, чем из собственной головы. Все-таки самодельные “книги”, часто проиллюстрированные тщательной авторской графикой, продолжают появляться. Мне пришлось прочесть не один десяток таких “космических опер” и “триллеров” — по дружбе с родителями, желающими знать, не Лев ли Толстой подрастает в их семье. Понятно, что о наличии либо отсутствии настоящих способностей судить по тетрадным опытам невозможно — так же, как трудно выдавать прогнозы по ряду интернетовских публикаций. Зато видны особенности внутреннего мира начинающего автора.
Прежде всего — никаких “приключений Карика и Вали” в самодельных “книгах” вы не найдете. У меня, по крайней мере, ни разу не было случая, чтобы главные герои рукописных текстов оказались детьми. Типичные главные герои — “молодая девушка” и “молодой человек”. Вот они-то и выражают с максимальной наглядностью второе иллюзорно-взрослое “я” подростка, с которым самозабвенно борется “училка”. Причем на письме, в романтическом сюжете это “я” гораздо благородней и великодушней, чем то деструктивное существо, что поджигает почтовые ящики и исподтишка подсовывает одноклассницам пропотевший, как портянка, порнографический листок.
Из всех образцов подростковой графомании мне особенно запомнился роман в двенадцати главах и четырех частях. Однажды мне предложили на экспертизу (видимо, взяв без спроса, с характерным взрослым вероломством) целую стопу из одиннадцати тетрадей, густо изрисованных комиксовыми красотками, жирными от шариковой пасты пистолетами и взятыми из спилберговского сериала космическими кораблями. Автор, как видно, жил в своем сюжете не один учебный год — и то, что повествование везде велось от первого лица, означало полную близость автора и главного героя, тридцатилетнего мускулистого брюнета со стальными глазами и характером из того же материала. Главная героиня, “девушка-блондинка”, вечно попадавшая то в заложницы к бандитам, то в плен к космическим пиратам, а то и просто в какую-то “горную реку”, была, похоже, списана с соседки романиста — крашеной девы в рискованном стрейче, под которым белье рисовалось, как у гипсовой девушки с веслом.
Роман, представлявший собой винегрет из Флеминга и коммерческих фэн-боевиков, с приправой из блатного фольклора, не стал, разумеется, литературным открытием: подростки, взволнованные первыми наплывами любовных и творческих чувств, берут для самовыражения первые попавшиеся слова. Однако вот что любопытно: проект взрослого человека, выявленный текстом, обладал не только жанровой положительностью (главный герой боевика непременно “хороший парень”), но и какой-то назойливой сентиментальностью. Автор, этот подъездный партизан, подозреваемый, в частности, в убийстве соседкиного белого кота, наделил своего героя неиссякаемым стремлением спасать разнообразных мелких тварей, включая каких-то инопланетных “глючников”. В целом супермен получился такой, что, будь он выпускником стонущей от автора многострадальной школы, им мог бы гордиться педагогический коллектив. Кстати: ни в одной из одиннадцати тетрадок ни разу не встретилось ненормативного слова, которыми щедро исписан (вероятно, не без участия романиста) упомянутый подъезд. Видимо, начинающий автор, с одной стороны, лучше чувствовал законы жанра, чем даже талантливый и знаменитый Слава Курицын, перенасытивший свою “Акварель для Матадора” клубникой и черникой. С другой же стороны, начинающий автор оказался недостаточно “моден” и “литературен”. Вообще его псевдо-взрослое “я” выглядит на фоне Курицына и Баяна Ширянова весьма консервативно. Можно сказать, что перед нами обломок старого доброго прошлого.
Я думаю, что власть старухи-билетерши, не пускавшей рослых деток на запретные сеансы, основывалась вовсе не на угрозах вызвать милицию. Дело в том, что “проект взрослого человека”, имевшийся тогда в головах акселератов, в целом соответствовал идеалу, санкционированному обществом. Потому и боялись мы миниатюрную бабуську с ее остервенелой правотой, и уходили из кино несолоно хлебавши, и при появлении “классной” на школьном дворе поспешно затирали килограммовыми “платформами” болгарские сигаретки. В глубинном соответствии “проекта” идеалу кроется обаяние книг Владислава Крапивина, которыми в семидесятых-восьмидесятых зачитывались и подопечные детской комнаты милиции, и примерные зубрилы. В разладе между моделью поведения “cool” и прежним идеалом “мальчика со шпагой” заключена причина нынешнего скромного успеха этого хорошего писателя, все еще кумира и лидера “тридцатилетней” генерации фантастов.
Роман Михаила Кононова “Голая пионерка”, по первому впечатлению не менее шокирующий, чем книга Баяна Ширянова, но явно относящийся к иному, более высокому классу текстов, как раз построен на совпадении “проекта взрослого человека” с общественным идеалом коллективиста, надежного товарища, идейно зрелого борца. Был когда-то особый культ пионеров-героев, игравший немалую роль в воспитании ленинской смены: в подростковый пантеон, помимо злополучного Павлика Морозова, входили и дети-фронтовики, бившие фашистского гада наравне со взрослыми красноармейцами. На первый читательский взгляд создается впечатление, будто “Голая пионерка” — очередной соцартовский эксперимент, игра на понижение образа пионера-героя, каковой стараниями “училок” навечно навяз в зубах и остался в каком-то строю. Соединение ночных занятий главной героини и ее “идейной” внутренней болтовни немало этому способствует.
Четырнадцатилетняя Маша Мухина, она же Муха, мировая девчонка и геройская пулеметчица, в перерывах между боями, идущими где-то за кадром, ублаготворяет младший и средний комсостав, видя в том свой пионерский и девичий долг. “Есть слово такое — “надо” — слыхали?” Военно-полевая эротика дана Михаилом Кононовым с гораздо большей степенью литературного умения, нежели соответствующие сцены у Баяна Ширянова. Все-таки первая часть романа оставляет ощущение всего ненастоящего. Военные реалии автором не прописаны или просто опущены; расположение полка более всего напоминает пионерский лагерь, где идет игра “Зарница”,— или, например, концлагерь из одного романа Александра Бушкова, где “новые русские” играют в Дахау, чтобы затем острее почувствовать радости жизни. Мне не раз встречались тексты, где пионерлагерь описывался как место подростковых эротических забав — и задача у этих текстов была простейшая. Не то у Михаила Кононова: уровни романа открываются постепенно. Автор весьма нерасчетливо затянул “соцартовское” начало, провоцируя читателя, уже достаточно выяснившего свои отношения со всем советским, плюнуть и бросить. Но затем писатель отрабатывает все, что надо, и хотя условность с достоверностью в романе так и не сошлись, хотя евангельский мотив превращения Мухи в Богородицу висит как непришитый рукав,— перед нами книга про то, что веру и любовь к Отечеству на самом деле нельзя ни растоптать, ни обмануть.
Глупенькая фронтовая Лолита, без конца бормочущая про Сталина малолетняя “давалка”, в действительности не так проста. В ней, помимо наивной идейности, подросткового рьяного геройства, есть уже и бабья мудрость, благодаря которой Муха “старше” всех терзающих ее ночами ненасытных лейтенантов. То, чем занимаются с ней эти несознательные смертники, представляется Мухе как раз занятием детским, чем-то вроде игры в больницу, которой увлекалась в ее довоенном дворе неорганизованная мелюзга. Здесь Муха уже перерастает всех вместе взятых героев Баяна Ширянова, не осознающих своей элементарности, проявляемой как бы в самых взрослых и запретных занятиях. Важно то, что грешная Муха невинна: она, пропустившая через себя десятки мужиков, думает, что дети бывают от поцелуев — и верит в это свято, потому что представление было внушено любимым человеком, школьным учителем немецкого Вальтером Ивановичем. Сгинувшим, естественно, в смершевских жерновах.
Главная линия романа прорисовывает, как мне кажется, один из самых драматических конфликтов советской действительности. Если проклятый капитализм в прошлом ХХ веке использовал худшие стороны человеческой натуры — стяжательство, индивидуализм — на благо “загнивающего” общества, то коммунистическая доктрина, возбуждая в человеке самый чистый и героический порыв, употребляла его в наивозможное зло. Так произошло и с Мухой: ее фактически “подловили” на необыкновенно мощном образе собственного взрослого “я”, на желании реализовать активный идеал, если надо, пожертвовать жизнью и т. д. и т. п. Реальность для пионерки затмилась: “…знать о своей боли Мухе было заповедано, ибо для разума непосильно”. Если бы роман сделал только одно движение — попрание идеала опытом, хамской реальностью всех этих Смершей-с-Портретом, генералов Зуковых, что расстреливают каждого третьего окруженца, мстя человечеству за собственные бездарные ошибки,— тогда “Голая пионерка” осталась бы в “стальных рядах” чернушной перестроечной литературы и была бы сегодня не очень интересна. Но в том-то и дело, что идеал умеет защищаться. Победа наивности, наивной правды над тем, что “есть на самом деле” — в этом и состоит главное достижение романа. Под конец несчастная Муха, летающая во сне (а может, и наяву) над родным блокадным Ленинградом, заслоняется от подлинной, противоречащей газетам, ужасающей картины уже какими-то почти сорокинскими текстами, абсурдными заговариваниями про Сталина в кремлевской рубиновой звезде. Но в этом смертоносном и горящем воздухе все-таки происходит событие, ради которого надо читать “Голую пионерку”: “И теперь, подлетая на воздушной волне от пролетевших снарядов, Чайка вдруг поняла, что стала взрослой. Совсем уже взрослой, окончательно, как мечтала всегда. Ведь каждый в детстве мечтает стать большим, верно? Но пока ты маленькая, как ни старайся повзрослеть,— хоть каждый день вырывай себе ниткой, за ручку двери привязав, зубы молочные, хоть всему двору поголовно колоть себя разрешай булавкой в попу голую,— ведь по неделе, бывало, сидеть не могла после тех испытаний терпения,— все равно, раньше времени не вырастешь. А теперь вот даже испытывать себя не приходится: никаких никто не ждет доказательств, что любишь Родину и умереть готова всегда с радостью”.
Голая пионерка Маша Мухина — не Дева Мария, но вольтеровская Орлеанская Дева: образ ее с белым несоветским флагом (“то ли юбка разорванная, то ли футбольные трусы”) летел перед бойцами в день прорыва блокады, и кто устремлялся за Девой, те остались живы. Может быть, этот пафосный образ и эксплуатирует излишне внехудожественные читательские эмоции. Но не знаю, можно ли каким-то иным, непафосным способом довершить главный романный поворот, в результате которого наивность и вера оказались более истинны, чем скрываемая совковой пропагандой правда о войне — словно бы оправдывающая, в числе иных перестроечных открытий, отменную мерзость сегодняшнего дня. Весь мир якобы таков, что стесняться нечего. Нет, не таков.
Для чего я все это пишу? Для чего притягиваю друг к другу два разноприродных текста, сходных между собой только лишь “шокирующей” фактурой? И вовсе меня не заботит проблема нравственности подрастающего поколения: в нынешней информационной ситуации невинность не оградить, свинья найдет себе подходящую грязь на любой мостовой, с трудными подростками пусть скандалят “училки” — они в глубине души очень любят это бесполезное занятие. Меня заботит всего лишь литература.
“Проект взрослого человека” имеет отношение к ее туманному будущему. В последние годы он претерпел изменения. Книга Баяна Ширянова, покорившая молодежный Интернет,— утрированное выражение перемен. В целом все гораздо мягче (судя, например, по почте премии “Дебют”) — но все-таки тревожно, и вот почему. Культ молодости, право молодых диктовать эстетику и стиль движется с Запада и теснит провинциальность, которая заключается в геронтократии, застарелой литературной дедовщине. Сейчас все это сшиблось. Радоваться ли тому, что зрелость и взрослость становятся все менее убедительны и обладают все меньшей властью? Это вопрос. Подросток, как уже было показано выше, мыслит штампами. При этом детство и ранняя юность — пора накопления самых острых художественных впечатлений, которые можно извлечь и использовать, только перейдя определенный возрастной и ценностный рубеж. Именно он разделяет “Низший пилотаж” и “Голую пионерку”. Но в нынешнем типовом проекте взрослого “я” переход рубежа не значится. Живи красиво, умри молодым.
“Почему они все не хотят учиться?” — спросила меня недавно, говоря об авторах последней волны, одна из самых опытных редакторов современной прозы. И ведь действительно — не хотят… Как объяснить феномен? Похоже, что фигуры низшего литературного пилотажа, состоящие в манипуляции неких существ некими предметами либо в приключениях героя со стальными глазами и мозгами из того же материала, на каком-то этапе устраивают всех.