(Джон Барт. Химера. Заблудившись в комнате смеха)
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2001
Джон Барт. ХИМЕРА. Перевод Виктора Лапицкого. СПб., “Симпозиум”, 2000.
Джон Барт. Заблудившись в комнате смеха. Перевод Вадима Михайлина. СПб., “Симпозиум”, 2001.
Неразбериха — визитная карточка многих начинаний в нашем сумбурном отечестве. Издательские проекты — не исключение, а посему знакомство читателей с зарубежными авторами часто происходит в отрыве от хронологии написания произведений, так что эволюция автора, его путь от дебюта к вершинам творчества просматриваются с большим трудом.
Издание “Симпозиумом” сочинений одного из самых значительных американских авторов ХХ века — Джона Барта — также страдает вышеуказанным недостатком. Конечно, роман “Химера” получил в свое время Национальную литературную премию (так что, похоже, хронология нарушена концептуально), однако написан был гораздо позже, нежели вошедшие во второй том роман “Конец пути” и текст под названием “Заблудившись в комнате смеха”, чье жанровое определение звучит как “Проза для Печати, Магнитной ленты и Живого Голоса”. Поэтому читать тексты лучше в обратной последовательности, начиная с финального произведения второго тома.
Роман “Конец пути” был написан в 1955 году, а в печати появился три года спустя. Как утверждает переводчик Вадим Михайлин, “”Конец пути” — самый бытовой роман Барта, а потому самый тяжелый”. И верно: с первых же страниц мы обнаружим реалистически выписанных персонажей, обилие деталей, словом — жизнеподобие, как и положено в такой эстетике. Джейкоба Хорнера, Джо Моргана и его супругу Ренни мы видим, слышим, ощущаем их эмоции, и постепенно “треугольник” отношений вырисовывается перед читателем во всей полноте.
Но обычной любовной драмы тут не найти — драматизм романа вовсе не в испорченных отношениях и, так сказать, “разбитых сердцах”. Разбиваются не “сердца”, а кое-что более серьезное, что исподволь проявляется в психологических обрисовках и бесконечных теоретических дебатах основной троицы персонажей. Эта вещь вообще в немалой степени “теоретическая”, в ней сталкиваются идеи, а если точнее — Идеи. Если верить автору, то расклад выглядит так: “Джо был Разум, или Бытие; я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы сражались не на жизнь, а на смерть за обладание Ренни, как Бог и сатана за душу Человека”.
Где-то метафора и впрямь, по точному замечанию переводчика, пробивается “космическим сквознячком”, от которого не очень уютно, но по большей части она все же не работает, снижаясь до “человеческого, слишком человеческого”. А именно: до распада личности западного типа, которая и в рационально-прагматическом (Джо Морган), и в иррационально-хаотическом (Джейкоб Хорнер) своем варианте терпит крах. Тут сталкиваются две крайности, гротескно заостренные Бартом: максимально определенный тип личности, раб “целей” и “мотивов”, и, наоборот,— абсолютно текучий, аморфный, релятивистский тип. Хотелось бы сказать, что истина, как всегда, посередине, да только “истина” по имени Ренни затравленно мечется между крайностями и в итоге погибает во время абсурдной операции.
Надо сказать, из “Конца пути” (каковой вообще-то — вместе с романом “Плавучая опера” — начало пути писателя) вполне органично вырастают последующие “постмодернистские” пристрастия и приемы письма Барта. Текст “Заблудившись в комнате смеха” уже не является романом в обычном понимании: он собран из четырнадцати фрагментов, которые можно считать связанными между собой (на чем настаивает автор), но можно и не считать. Задания, которые дает себе Барт в каждом из фрагментов, вполне самодостаточны: например, описать “ночное плавание” одинокого сперматозоида; или высказаться от лица самой Прозы; или выстроить то ли анфиладу, то ли лабиринт из рассказов-в-рассказе под названием “Менелаиада”. В одном из первых фрагментов вроде как возникает некий реалистически выписанный персонаж по имени Эмброуз, но спустя полсотни страниц мы станем свидетелями “размонтирования” образа, поскольку на первый план выйдет реф-лексия по поводу письма. То есть заяв-ленная некогда в “Конце пути” психологическая характеристика Джейка Хорнера (текучесть, релятивность) превращается здесь в творческий принцип, в истинную “смерть персонажа”.
В предисловии ко второму тому Виктор Лапицкий утверждает, что этот текст знаменовал собой выход из кризиса, который наметился в творчестве Барта к началу 70-х. Возможно, в личной творческой биографии автора так оно и есть; но в общелитературном контексте “Заблудившись…” прямо-таки воплощает кризис словесности, являет собой монумент этому кризису. Действительно: как писать после Набокова, Беккета и Борхеса? Никак, поэтому в своей “автобиографии” героиня Проза позволяет себе такие пассажи: “Я надеюсь, что как художественной прозе мне надеяться не на что… я ведь всего лишь болтовня, не больше; долго я не протяну”. И далее: “Чушь, бессмыслица, я так и буду бормотать себе под нос до самого конца, слово за слово, нанизывать ублюдков на ниточку, вменяемых или нет, слышит их кто-нибудь или нет”.
В тексте появляются схемы, рассуждения о завязках-развязках (в отсутствие названных) и тому подобные прелести металитературы или ПМ-литературы. Реально здесь одно — желание Джона Барта марать бумагу любой ценой, до победного конца, пусть даже Борхес трижды умер.
В увенчанной престижной премией книге “Химера” все эти наработки будут творчески развиты и, так сказать, углублены. Книга представляет собой сборник из трех повестей, склеенных в целое все тем же специфическим бартовским клеем. Такой клей не всякому под силу изготовить, но Джон Барт со своей задачей справляется виртуозно, так что повести аукаются друг с другом весьма замысловатым образом.
На первый взгляд история сестры Шахразады — Дуньязады (центральной героини “Дуньязадиады”) практически не связана с перелицованными на иронически-игровой лад греческими мифами о Персее и Беллерофонте (соответственно героев “Персеиды” и “Беллерофониады”). Но то — в истории мифологии, в бартовском же космосе а-ля “русская матрешка” все со всем связано, а точнее — все во все вложено. “Беллерофониада”, к примеру, оказывается частью “Дуньязадиады”, и рассказывает ее в конечном счете Дуньязада. Одни истории тут могут быть как оболочкой для других, так и их внутренней сердцевиной, а уж как и зачем такое делается — не спрашивайте.
Более того, тут прослеживаются связи и с другими текстами: как с уже написанными, так и с не написанными — с более поздним романом “Писмена”, к примеру. В целом же, как утверждает переводчик, текст являет собой “фейерверк каламбуров, ребусов, загадок, аллитераций и аллюзий, милых или рискованных шуток, часть которых неизбежно гибнет при переводе”. Так что, понимая неимоверную сложность задачи, не будем строго судить переводчиков. Конечно, может возникнуть неудобство при чтении, когда Виктор Лапицкий озвучивает реалии греческого мифа славянизмами “одесную”, “ошуюю” и “поелику”. Однако это ведь не миф в полном смысле (миф как духовная реальность у Барта и не ночевал) — это стилизация, ироническое обыгрывание, так что степеней свободы тут больше. Бывает опять же, споткнешься на каком-нибудь жаргонном словечке, но здесь всегда будут вкусовые разночтения; а в общем и целом уровень перевода более чем достойный.
В романах позднего Барта ощущаются дух кампуса, профессорский задор, когда все литературные ноу-хау известны, культурные ценности освоены и пронумерованы, а посему могут служить лишь предметом игры. Ради чего создан весь этот грандиозный рефлексивно-образный конгломерат под названием “проза Джона Барта”? Непонятно; и после чтения почему-то представляешь Сизифа, вкатывающего на гору камень,— сравнение тем более уместно, что герой Барта Беллерофонт — внук вышеупомянутого вкатывателя камней. Сизиф-Барт делает это, конечно, не без изящества, но все равно хочется спросить: зачем? В каком-нибудь Гарварде мир, наверное, выглядит библиотекой с закладками между книжными страницами, однако на самом-то деле он по-прежнему — “Шум и ярость”, как выразился один писатель — соотечественник Барта.
В начале нового тысячелетия только слепой не видит: История и не думает останавливаться, а значит, постиндустриальному человечеству рановато почивать на лаврах. Проза позднего Барта — порождение именно этого периода Истории (которому можно присвоить имя Фрэнсиса Фукуямы) и, думается, останется литературным памятником заблуждениям благополучных американских интеллектуалов.
А впрочем, любой литератор — немножко Сизиф. Сам Джон Барт утверждал: “Я восхищаюсь писателями, которые могут представить запутанное простым, но мой собственный талант заключается в том, чтобы превратить простое в запутанное”.