Опубликовано в журнале Октябрь, номер 8, 2001
Несколько знакомых людей в Москве и Иерусалиме дали понять, что после десяти дней, которые я провел в Израиле, они ждут от меня путевых заметок. Некоторые выразились даже по древнесоветски, что это мой долг. Ниже привожу 26 причин, почему это невозможно.
1. Меньшее и самое сдержанное и самое приличное, что можно сказать о человеке, который садится за собственные путевые заметки об этой стране, после тех, которые оставили о ней Ной с семейством, Авраам с женой, Лот и его жена (особенно она), Иаков и его знаменитые отпрыски, ходившие туда и сюда, Моисей, их и свои впечатления литературно переработавший, Иисус Навин, подведший под этими путешествиями черту, герои Книг Судей и Царств и лично сам Давид, когда пастушествовал, когда царствовал, а больше всего когда воевал, и так далее вплоть до апостолов христианства,— это что он, гусь, несколько самонадеян.
2. Мой родственник, живущий в Иерусалиме — историк, гебраист, профессор университета,— вышел в отставку и теперь ездит в Кенерет (Генисаретское озеро) ловить рыбу. Рано утром выезжает, вечером возвращается. Рыба клюет хорошо, правда, себестоимость, если иметь в виду билет туда и обратно, порядочная. “Только не начинай рассказывать,— предупредил он готовую соскочить у меня с языка реплику о галилейских “ловцах человеков”,— что бывает с теми, кто ловит там рыбу. Банально”. “Только не начинай рассказывать” — это припев, который, вообще говоря, постоянно сопровождает тебя на этой земле. Рассказывать! Там! В самом деле банально.
3. В Кенерете экскурсионные автобусы останавливаются в пятидесяти метрах от Иордана. Окунуться разрешается только в специальной рубахе, тут же продаваемой (дорогонько) или даваемой на прокат. Но можно, не переодеваясь, побродить у берега по колено в воде. Когда я подошел, это делала группа немцев с фотоаппаратами. Вдруг один из них наклонился и схватил какое-то членистоногое размером с медаль “За победу в Великой Отечественной войне”, выползшее на мелководье. Назовем его крабом — или вспомним Кафку и назовем его герр Замза. Краб-Замза извивался во всех суставах своих конечностей, но панцирь его был схвачен тевтонскими пальцами намертво. Остальные возбужденно, шумно и хохоча сгрудились вокруг, потом обратились ко мне и, протягивая свои цейсы, попросили всех вместе сфотографировать. Семья моей мамы была расстреляна в рижском гетто, и по совокупности причин не хотелось мне делать эту фотографию. Но не хотелось и делать из этого историю. Я протянул руку, одновременно краб выскользнул и скрылся под водой. Компания завизжала, повыскакивала на берег. Истории не получилось… И каждый раз, когда казалось, что история должна вот-вот получиться, что-то не выходило. Создавалось впечатление, что нет в этой стране историй, не предрасположена. Что все истории, которые случаются с евреями, случаются с ними в других странах.
4. К тому же сразу по прибытии, точнее, на шоссе из аэропорта в Иерусалим, путешественник теряет неповторимое, как он был до сих пор уверен, своеобразие своей уникальной личности. Какая такая ты тут личность и что такое может с тобой произойти на Святой Земле, которая так называется потому, что ее устроил и произвел все, что с кем бы то ни было на ней происходит, лично Бог? Устроил и произвел, то есть устраивает и производит. Осознать себя здесь кем-то можно только в составе этого устройства и производства — либо вне состава, но тогда не вполне понятно, что ты здесь делаешь. Не вполне понятно и не очень интересно. В обоих случаях уличная толпа и одинокие прохожие совершенно спокойно обходятся без тебя. Не из-за выработанного всякой цивилизацией безразличия к другому, а из-за принадлежности Цивилизации, существо которой неизмеримо значительней любого из составляющих ее существ. Либо из-за непринадлежности, что ставит тебя вне самой человеческой заинтересованности. Вообще: возникает чувство, что ты в этой толпе, среди этих прохожих, где-то уже есть — на другом конце города, или страны, или в другой период времени.
5. Названия мест и имена людей, произносимые по-русски: Иерусалим, Вифлеем, Соломон, Мессия и все остальные — вызывают раздражение у живущих в Израиле, а произносимые на иврите: Ерушалаим, Бейт Лехем, Шломо, Машиах — сплошь и рядом непонятны в России. “Это всё греки позорные,— объясняли мне не раз.— Кажется, ясно сказано: масличные давильни — гат шэмэн, повтори, не ошибешься. Нет, надо вывернуть язык: Гефсимания. Или такой холм, не гора — холм, Гар Мегидо, чего проще. Но эти умники, они же не заснут, пока не исковеркают: Армагедон — не больше, не меньше”.
6. Само название страны — Израиль — там не годится. Только вместе: Государство Израиль. И опять неправильно: Государство ИзраилЯ. Кого, чего — родительный падеж. И все-таки не так: часть населения, проживающая на его территории, и немалая, и не просто еврейская, а “самая еврейская”, утверждает, что никакого такого государства нет. Пока не восстановлен Храм. Без Храма это профанация, просто место — что в именительном, что в родительном. Храм между тем едва ли будет отстроен заново в сколько-нибудь обозримое время — место занято. И в таком случае про что писать заметки, не вполне понятно.
7. Да и вообще ехать туда из стран с нормальными названиями типа РФ, или ФРГ, или США считается, что нынче не время: есть противопоказания — “Там же, знаете, сейчас стреляют”. Я с этим уже сталкивался в начале 90-х, когда после года в Оксфорде возвращался домой в Москву. “Вы с ума сошли, там же убивают среди бела дня”. Когда смотришь извне, и с дальней дистанции, и сквозь газету или телевизионный экран — то именно так. Когда живешь в этом, то просто живешь, нормально. Немного более тревожно — близко к состоянию после взрыва в Москве на Пушкинской площади. Так что — как сказал нам по телефону из Иерусалима приятель — “ехать надо не откладывая”. Потому что, если не ехать, сама тема снимается.
8. Все страны как страны: у них был VII век, был ХVII. Был капитализм, социализм, фашизм, татарское иго. Была советская власть, бархатная революция, суконная реставрация. И так далее. В Израиле что было, то и есть. Тысяча лет до новой эры, тысяча после — какая разница? Филистимляне? Уточните, какого времени: пророка Самуила или премьер-министра Бен Гуриона? Оказавшись в каком-то месте, никогда нельзя утверждать, что ты именно в нем — в музее Нелегальной иммиграции, а не в пещере Ильи-пророка. Или Ильи, а не в той, где пряталось Святое Семейство. Или не во всех трех одновременно. И никогда нет уверенности, что трех, а не четырех. В Бейт Шеане 18 разных городов, напластовавшихся один на другой в течение семи тысяч лет. От римской общественной уборной на сорок мраморных мест, пригодных к немедленному использованию, до нынешней платной меньше минуты ходу. Я хочу сказать, что путешествие как перемещение из места в место, с одной стороны, приобретает многовариантность и неопределенность, с другой — теряет какой бы то ни было смысл.
9. Отсюда отсутствие фона для сопоставления. У нас в США — капитализм “в его высшей точке — империализма”, а в Израиле… У нас в Швеции — государственный социализм, а в Израиле… А у нас, не скажу где — рыночная демократия, а в Израиле… Ни одно из “а в Израиле” не работает. Потому что там — всё. Дорабовладельческий строй, транснациональный корпоративизм, победивший коммунизм, а также все виды общественных и властных отношений, которые когда-либо где-либо только еще появятся. Скажем: у нас в республике Санта-Гуэрро фрондизм на фрейдистской подкладке. А в Израиле ему уже три тысячи четыреста пятьдесят лет.
10. Отсюда же и заведомая неполнота любого наблюдения и — тем самым — вывода. Прощаясь со мной после моего выступления в Ашкелоне, устроите-
ли вечера вежливо посетовали, что в темноте не покажешь города. А показать есть что: и Ирод в нем родился, и Навуходоносор останавливался, и Александр Македонский отметился, и Ричард Львиное Сердце не пропустил, и еще пара-тройка кровопускателей рангом пониже. Ну ничего, в следующий раз приезжайте пораньше, погуляем вокруг. Мы пожали руки, они пошли в одну темноту, я к ожидавшей меня машине в другую. “Семирамида!” — прилетел от них через секунду добавочный крик.
11. Темы общепринятые, как и любые заранее заготовленные, здесь более или менее проваливаются. Когда в Париже открывали первый “Макдональдс”, Франция была на грани мятежа. Американизация! Янки, убирайтесь домой! Посягательство мало того что на национальное своеобразие, но на самое святое — кухню!.. В России тоже не без базара, хотя и попроще: всё за бесценок отдаем, всё, включая кафе “Лира” против памятника Пушкину!.. В Израиле “Макдональдс” вызывает столько же эмоций, сколько автобусная остановка. Ну “Макдональдс”, нормально, чипсы, мороженое… И так — что ни возьми. Глобализация, Билл Гейтс, поп-культура, масс-культура, аудио-видео съедают книгу, на доллар ориентироваться или на евро, Север—Юг, засилие иммигрантов, новые французские философы, новейшие наиновейшие. Как-то не идет. Национализм! Это у вас национализм. Ну хоть экология: заболачивание, эрозия почвы, а?! Экология-шмэкология — у нас в час пик на углу Яффо и Кинг Джордж горный воздух. Словом, все сводится к — “и вот с этой хохмой ты сюда приехал?”.
12. Путешествие по этой земле без непосредственного переживания каждого момента, каждого пейзажа, света, цвета, погоды, уличной речи — ноль. Передвижение по ней, так же как просто стояние на ней, вызывает не чувства, тем более не соображения, а восторг — то положительный, то отрицательный. В Иерусалиме, во всяком случае, а возможно, и во всей стране, за исключением разве что морских пляжей и стадионов, нет ни единой горизонтальной плоскости. Ты или спускаешься вниз, или поднимаешься наверх. И твой восторг с тобою — то ввысь, то в яму. Следов не остается: по закону гравитационного поля сползают в низинку, в низину, в низинищу — откуда ночным ветерком уносятся на четыреста, как минимум, метров ниже уровня мирового океана, в Мертвое море.
13. Все, что ты там видишь,— то самое. Чересчур то самое. В отделе древностей Музея Израиля лежат вещи, не откуда-то, как во всех музеях мира, привезенные, а принесенные из ближайшего карьера. Может быть, “в ста стадиях от музея”, может быть, в ста метрах. Все эти невероятные тысячелетние ложки, тарелки, тазы, цепи, жернова, бижутерия, статуэтки, плавильни, чтобы отливать их, и молотки, которыми их разбивать,— всё это такое же здешнее и готовое сию минуту служить, как взятое в ближайшей лавке, пусть и засыпанной временно землей. Кому интересно описание товаров стандартной москательной лавке? Сам Музей Израиля звучит двусмысленно: это и Музей Государства (см. пункт 6), и — наподобие галереи Третьякова в Москве или собрания Фрика в Нью-Йорке — частная коллекция некоего Израиля Исааковича Авраамова.
14. Все, что ты там видишь,— не то. Гробница царя Давида — не гробница, не Давида и не царя. Место крещения Иисуса от Иоанна — не там, куда привозят паломников и туристов, а в десятках километров. Гора Блаженства, с которой была произнесена Нагорная проповедь,— может быть, да, может быть, нет, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Табга, где Иисус накормил пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч мужчин,— та на 99 процентов: один процент оставлен, видимо, для щекотания нервов. Даже Голгоф не одна. И хотя вере все это ничуть не мешает, и в малодостоверную Гробницу Давида, и в недостоверную Иорданскую купель, и в Гору Блаженства (50/50), и в Табгу веришь на все сто процентов, но убедительности путевых заметок это, согласитесь, мешает.
15. С горы Скопус, от Университета, в хорошую погоду видно Мертвое море. Но не сейчас, сейчас хамсин. В хамсин не то что видеть, смотреть невозможно. Впрочем, нет, вон глядите, между двух гор тонкая линия горизонтальная — это оно. Ближний к нам берег. Или нет, все-таки извиняюсь, это линия телефонных проводов. Просто по ту сторону дороги. А выглядит, как береговая полоса. В хамсин. Мелкий такой песок из Саудовской Аравии. И горячий такой ветер. Так что это НЕ Мертвое море. Сделай из этого путевую заметку.
16. Что бы еще заметить? Ну, например, в Израиле нет дач. Негде ставить, места нет. Да и настроения. Даже загорода нет. Просторы есть, а загорода нет. И нет такого понятия — “дачная жизнь”. То есть необязательная. И понятия “загородная” нет. Пасторальной — нет! Где ее тут взять, пасторальность? Где взять необязательность, расслабленность, исследование того, с какой ноги встал, взвешивание того, с какой интонацией с тобой поздоровался сосед? То есть пожалуйста: и лень, и безделье, и кайф свободного времени, и опьянение пустотой дня, и беззаботность,— но как свойства характера, а не занятие отпускника… Ну и что ты хочешь этим сказать? Мало ли чего тут нет: трамваев, травушки-муравушки, куда Макар телят не гонял, вечной мерзлоты, Братской ГЭС. Хорош писатель — о том, чего нет!
17. Все, что ты там заявляешь,— невпопад. Если говоришь, что у Нетаньяху голова на плечах, в ответ слышишь, что он хулиган, пригородная шпана. Если через пять минут повторяешь попугайски, что шпана, получаешь, что он спаситель нации. В обоих случаях оказываешься в прямой близости от угрозы физического воздействия. Хорошо: Барак — вот кто голова! Барак?! Барак — агент Арафата! Хуже него только Рабин! Покойный. Рабин и Арафат. Скажи спасибо, что говоришь с интеллигентным человеком, а ляпнешь это в другой компании, свободно закидают камнями… Ни разу за десять дней я не произнес имени ни одного израильского политика. На всякий случай. Однажды, распивая с приятелями “Каберне Совиньон” из траппистского монастыря, вдруг вспомнил, как дикой февральской ночью 35 лет назад в деревне Норинская Архангельской области мы с сосланным туда поэтом Бродским сочиняли, дурачась, букварь, и, в частности, такие стишки: “Это лев, а это школа, а это дом Леви Эшкола”. Уже открыл рот, чтобы позабавить собеседников, но представил себе, как помрачнеет лицо А., сузятся глаза Б., а В. скажет: “Да из-за Эшкола мы и влезли в это арабское ярмо”,— представил и, если выражаться в манере раннего соцреализма, “своих железных челюстей не разомкнул их”… И не дай вам Бог назвать кого-то левым или правым — потому что первый окажется правее Победоносцева, а второй левее Кон Бендита.
18. Более того: все, что ты там заявляешь, обнаруживает твою принадлежность к партии, о существовании и своей близости к которой ты до тех пор — ни сном, ни духом. Скажешь, положим, что NN симпатичный человек — и запросто объявят оппортунистическим крылом партии Ликуд. Что Голанские высоты сегодня как-то по-особому синеют — а-а-а, так ты пацифист шимон-перецовского толка? Да даже про свое: о каком-нибудь Зюганове высказаться уклончиво, дескать, комми, что с него взять — ни-ни! Немедленно: вам, стало быть, по вкусу двурушничество ЛДПР и соцпредательство Демвыбора России! То, что в Рассеянии насмешливо называлось пикейными жилетами, в Государстве превратилось в общество тотального политического профессионализма. В Декларации независимости не записано, а напрашивается: что Государство создано для реализации политического чутья и дара всех без исключения своих граждан. Так что, что об Израиле ни написать, хоть о климате, хоть о кухне, хоть о всеизраильском обществе охотников, все выдаст твою тенденциозность как националиста, космополита, голубя и ястреба.
19. И тогда “камнезакидательство” как-то неявно, но ощутимо начинает сдвигаться от своего литературного употребления к практическому. Решительность, с какой большинство людей в этой стране защищает свою позицию, мнение и точку зрения, буквально с первой фразы выходит на боевую передовую и ни на вот столько не считается с тем, что позиция, мнение и точка зрения, вызывающие несогласие, высказываются не безличной газетой или радиопередачей, а живым человеком. Чуть ли не каждая реплика в обыкновенном разговоре становится заявлением, чуть ли не каждое заявление ультиматумом. Начать с того, что не любить или хотя бы недолюбливать Израиль у тебя нет права. Первая записка, которую я получил после чтения стихов, была “Что для вас Святая Земля?” Мое счастье, что я обожаю Израиль и мне не нужно было ничего выдумывать, и мой ответ аудитория приняла благосклонно. “Непременно погуляйте по ортодоксальному кварталу Меа Шеарим, но жена обязательно в чулках, ни в коем случае не в брюках, платье чем ниже, тем лучше, рукава закрывают локоть, да и голову неплохо бы покрыть”,— наставляли самые разные люди, разделяющие и не разделяющие эту строгость. А если бы и не наставляли, то наставили бы плакаты, висящие через каждые не знаю сколько метров. “А то?..” “А то могут и камушками забросать”.
20. Арабы не требуют, чтобы ты любил ту часть страны, на которой живут они,— они требуют, чтобы ты через нее не ходил. (Исключение — улочки с рядами их лавок в Старом Городе.) Что, понятное дело, затрудняет сбор путевых впечатлений. В принципе “отскочить” может и беспечному путешественнику, собирающему наблюдения для заметок и забредающему в их кварталы. Иногда такой квартал разрезает два еврейских на пятьдесят метров, но знающие люди уверяют, что крюк в полкилометра может оказаться короче. Прийти к выводу, что арабы как эмпирически, так и экспериментально стерли библейское различие между временем собирать и временем разбрасывать камни, можно, и не приезжая в Израиль, а просто заглядывая иногда у себя дома в телевизор. Евреи не то чтобы заинтересованнее в тебе, но радушнее. Однако вот и у них есть, скажем так, негостеприимные зоны.
21. За пунктами 17, 18, 19 и 20 стоит то неоспариваемое, а значит, и необсуждаемое положение вещей, при котором любая мягкость — характера, тона, позиции — чревата немедленной расплатой. “Это вам там в Москве, в Париже, в Сан-Франциско хорошо говорить, что мы здесь жестоковыйные, и за наш счет строить умозрительные концепции. А мы здесь живем, в нас стреляют, нас взрывают, нашу страну стирают с географических карт”. Ответить нечего, только сочувственно промолчать. Но и руку с пером, занесенную над бумагой или без пера над клавиатурой компьютера, при этом опять-таки, согласитесь, парализует.
22. Помимо всего этого, полно русских. Пляж Эйн Геди на берегу Мертвого моря: четыре араба, один сабра (живущий тут в палатке круглый год), полдюжины немцев, американская пожилая пара (дама — черная) — и сто говорящих по-русски, уже местных. Покачиваются поплавками над сюрреалистическим маслянистым простором соли. Мажутся на берегу целебной грязью. “Ты посмотри, это же Клондайк, это же привезти в Тель-Авив и продать… В Тель-Авиве мешок этого добра стоит пятьдесят шекелей”.— “Пятьдесят?! Шекелей?! Издевательство”. Резекне, Слуцк, Бельцы, Винница, Ростов-на-Дону — карта СССР. Не за этим же лететь четыре часа над Кипром и Турцией. Температура в десять утра 39 градусов Цельсия — в информации сказали. В одиннадцать заходишь, в двенадцать — 39, говорит пожилая информаторша по-английски, 102 по Фаренгейту. Прибавляет: в тени. У нее кондиционер, почему и интересуешься так часто. В два: “Поздравляю вас — сорок! Можете телеграфировать в свою Одессу: у них сорок, в тени”. А ведь говорил с ней по-английски, не без оксфордского акцента.
23. Правда, есть вид путешествия по этой стране, о котором худо-бедно заметку можно написать. Паломничество. Путешествие, тоже тысячи раз описанное и тем не менее для каждого паломника открывающееся еще одним — во-первых, потому что индивидуальным, во-вторых, потому что конкретно сегодняшним — нюансом. Однако это скорее путешествие из Израиля. Из Израиля в место, про которое заведомо знаешь, что оно такое. Знаешь, что и даже как увидеть. Где стать на колени, какой камень поцеловать, какими словами помолиться. Вход в любую здешнюю церковь — православную, католическую, англиканскую — это путешествие в Москву, в Рим, в Лондон. Но там этим церквам нет замены, а здесь они инкрустации к существующему помимо них наглядному пространству Бога. В сравнении с подлинностью и невместимой полнотой святости места вокруг они парадоксальным образом выглядят как разновидность разбросанных по миру синагог, вынужденно замещающих Храм. Это для христиан. И, само собой, для евреев из других стран.
24. Я сказал знакомому писателю, он живет в Иерусалиме: “Я думаю про вашу прозу то-то, се-то и вот это. Про вот это, может, и лишнее, но зато здесь вам так не скажут”. Он ответил: “Вы не всех здесь знаете”. Это правда: знаешь не всех, а пишешь, как будто всех.
25. Мой ответ на записку “Что для Вас Святая Земля?” был: когда в Москве я воображал свою поездку сюда, мне никак не удавалось допустить мысль, что я — окажусь, буду ходить и стоять — в Иерусалиме. И когда прилетел, то именно так и вышло. Я оказался здесь, ходил и стоял — физически. Но метафизически земля, святая, и я, такой, какой есть, так и оставались в разных измерениях. Как это опишешь?
26. Вчера все эти пункты писались и читались иначе и завтра опять изменятся. Не слова, а содержание тех же самых слов. До очередного обстрела Гило, до очередного взрыва, до ответных действий оно — одно, после — другое. Мгновенно меняется атмосфера: сию секунду не до шуток, через секунду не до глубокомыслия. Когда ты там, эти колебания улавливаются столь же мгновенно. Но стоит самолету набрать высоту и развернуться на север в Москву, на запад в Нью-Йорк, словом, куда-то оттуда, и ты уже не знаешь, чтШ можно сказать об этом месте, чего нельзя. Нет лиц, в которых с прецизионной точностью отражается твое лицо — которые так же отражаются в твоем. Нет говора людей, который не дает твоей интонации фальшивить. Нет тебя — почувствовать собственную бестактность. И это, может быть, главная причина, по которой непонятно, как писать путевые заметки о том, что осталось там на земле.
Итого, 26. Можно и больше, но ограничусь 26-ю: 365 дней года, минус 248 частей тела, плюс 12 колен израилевых, минус 73 года советского режима, плюс 48 вдохов-выдохов в минуту при быстром подъеме на гору Мориа, и все это деленное на дважды два четыре.
Май 2001