Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2001
Нам представляется, что фантастика есть отрасль литературы, подчиняющаяся всем общелитературным законам и требованиям, рассматривающая общие литературные проблемы (типа: человек и мир, человек и общество и т. д.), но характеризующаяся специфическим литературным приемом — введением элемента необычайного. |
Совершенно непонятно, о чем идет речь, когда мы произносим эти слова. Их пишут латиницей или транслитерируют русскими буквами, переводят как “научная фантастика”. Ясности это не прибавляет. Жанровые определения всегда самые зыбкие, точно так же как зыбко деление людей на национальности. Есть и другое обстоятельство — любой из писателей этого жанра чрезвычайно болезненно воспринимает противопоставление фантастики всей остальной литературе. Или, больше, всех раздражает инерционное отношение к ней как к вторичному, развлекательному чтению. Причем наиболее радикальные фантасты-критики и фантасты-писатели ставят знак равенства между литературой и фантастикой. На одном из фестивалей фантастической литературы, о которых еще пойдет речь, с десяток позиций номинационного списка занимал Павел Крусанов с “Укусом ангела” и текстами из книги “Бессмертник”. Попали туда и сетевой текст “Паутина” Мери и Перси Шелли, и несколько рассказов Акунина. Однако размытость границ жанра как раз и способствует его популярности и жизнеспособности.
Но самым загадочным словом в сочетании science fiction является именно первое, а не второе. Какая наука? Наука о чем?
Вот, скажем, утопия, о которой говорилось в предыдущих номерах “Октября”, в ее идеальном виде тоже принадлежит научной фантастике, оперирующей идеями социальных наук. Альтернативная история строится на понятиях исторической науки. А те науки, что называются “точными”, сейчас оказались в том самом “загоне”, куда физики было затолкали лириков.
Классическое определение, данное давным-давно Большой Советской Энциклопедией, гласило: “Вид художественной литературы, изображающей в живой, увлекательной манере перспективы научного и технического прогресса, проникновение человека в тайны природы. Предметом изображения научно-фантастической литературы является научное изобретение, открытие, еще не осуществленное в действительности, но обычно уже подготовленное предыдущим развитием науки и техники”.
Особый случай — Жюль Верн. Он положил начало настоящей “инженерной фантастике”, безумно продуктивному и по-настоящему массовому виду литературы. Но капитан Немо обладал всего лишь подводной лодкой, мало противоречащей законам физики. Воздушный шар, гигантский вертолет, чудовищная пушка — все это было действительно подготовлено наукой и техникой.
И преимущество было на стороне скорее инженера, а не физика.
К фантастике этого типа относились и “Гиперболоид инженера Гарина” Толстого, и “ГЧ” Долгушина, и “Пылающий остров” Казанцева, “Тайна двух океанов” и “Победители недр” Адамова. “Туннель” Келлермана, кстати, тоже считался фантастикой.
Потом физики стали в почете, запищал на орбите первый спутник, литературные герои отправились в страну багровых туч и наследили на пыльных тропинках далеких планет. При этом собственно космическое путешествие было данью инженерной фантастике, а вот причудливый эксперимент, продолжение гипотезы в реальную жизнь, разумный океан Соляриса, буйство энтропии за миллиард лет до конца света и задача поднимания шести спичек силой мысли — все это составляло предмет фантастики, называемой “научной”.
Такая фантастика не широко популярна, то есть популярна менее, чем кажется. Очевидно, потому, что красота логического построения, имеющего отправной точкой научное открытие или парадокс, требует образовательного ценза, некоторой работы мысли.
Получается, что научная фантастика живет в трех ипостасях — инженерной, научно-философской и развлекательной.
Проще всего дифференцировать развлекательную фантастику — она следует универсальным законам массовой культуры. Развлекательная составляющая есть и в фэнтези, и в утопии и функционирует в них точно так же, как в детективе.
Существует, например, такой довольно старый тягучий телевизионный сериал об идеальном автомобиле, обладающем искусственным интеллектом. Один из символов американской мечты — именно автомобиль. “Умный” автомобиль играет в сериале главную роль. По сути, не будь его, это был бы заурядный боевик с регулярным, как восход, happy-end’ом в каждой серии.
Таким же образом плодятся серийные романы о первобытных людях, похожие на дамские романы. И дело не в том, что в них растет развесистая клюква популяризации. Дело в самом методе, когда на унифицированную сюжетную схему женского романа ложится историческая надстройка. Интересно другое — как сочетаются познавательная функция и развлекательная.
Этот метод — поучать, развлекая,— придуман давно: вспоминается забавный телесериал о Геракле, где древние греческие мифы были напитаны современным американским юмором и политкорректностью.
Возьмем серию об охотниках на мамонтов писательницы Джин Ауэл. С исторической точки зрения ее сведения о каменном веке верны — у нее были хорошие консультанты. Но проникнуть в сознание древнего человека невозможно, приходится его наделять сознанием современным. Вот и бродят по романам Ауэл многоречивые персонажи, болтают, подобно Демосфену, выплюнувшему наконец камешки. Все эти реверансы, просьбы, извинения в речи первобытных людей напоминают языковую среду массового женского романа, они присущи его героиням: тем, что взмахом руки отвергают поклонника-мушкетера, и тем, что поправляют тунику; тем, что ведут “Феррари” по горной дороге или сажают пилотируемый модуль на спутнике Юпитера. Вдумчивый читатель найдет в романах Ауэл что угодно: инструкцию по выживанию в одиночку, этнографические исследования, трактат о приручении диких зверей, а также ликбез по этике и психологии сексуальных отношений. Скажем, описано свадебное путешествие людей каменного века — очень романтическая история.
С точки зрения первобытного человека мы-нынешние и древние египтяне — почти “современники”. Только не было у него никакой точки зрения. Он вообще был другой. Его психология была иная. Детали его жизни неизвестны — как именно он ел и чем, извините, пах. От той незапамятной эпохи нам остались лишь могильники. Истлела плоть далеких предков, бусы лежат средь голых ребер. Настоящим гением надо быть автору, чтобы написать текст, построенный на не существующей уже психологии, чтобы заставить читателя поверить в привычки и мотивы людей иной цивилизации. Кажется, такого автора нет. А интересно было бы почитать, ей-Богу.
Массовая же культура в своей познавательной ипостаси делает, что может: выплевывает на читателя историческую антропологию pret-a-porte─.
Надо сказать, что сейчас фокус научных открытий сместился от “чистой” физики к биологии, органической химии и всему тому, что напрямую связано с человеком.
Это и понятно, потому что любая литература в той или иной мере испытывает влияние читательского спроса. А читателю прежде всего интересно знать о себе, примерить на себя необычное и чудесное. В больших городах в тысячах домов стоит компьютер; и вот рожденное в первой половине восьмидесятых годов в Америке понятие “киберпанк” начинает странствие по миру. Собственно “киберпанк” есть научная фантастика, посвященная взаимоотношениям человека и компьютера. Почему в названии сохранился корень “панк” — непонятно, но термин вполне успешный и распространенный. “Киберпанк” — это литература о виртуальной реальности или о соединении человека с электронными машинами.
Причем то, как устроен процессор, уже никого не интересует.
Научно-техническая революция завершилась, то, что происходит теперь,— скорее научно-техническая эволюция. Обыватель видит это в телевизионных новостях. Реальность инопланетян для него несомненна, а космический полет представляется лишь финансовой проблемой. Техническое новшество для обывателя стало чем-то вроде черного автомобиля с искусственным интеллектом — деталью, осложняющей сюжет.
Обывателя теперь не удивишь научным изобретением или открытием, “еще не осуществленным в действительности, но обычно уже подготовленным предыдущим развитием науки и техники”. Поэтому в коктейль научной фантастики щедро сливаются мистика и детективный сюжет. Тот самый элемент необычайного, о котором говорили Стругацкие, оказывается вишенкой, ломтиком лимона, декоративным зонтиком — примочкой на традиционной сюжетной конструкции.
Россия находится сейчас в периоде ничем не ограниченной буржуазности, которую сдерживает только восточный характер этой буржуазности. Фраза из другого тома той же энциклопедии, которая упоминалась в начале, становится справедливой: “В период упадка буржуазной культуры фантастика находит свое выражение в различных формалистических направлениях искусства и принимает глубоко субъективный характер… Апология бандитизма и одновременно полицейской службы, картины войн и гибели цивилизации в результате применения атомной энергии — таковы излюбленные темы буржуазной научно-фантастической литературы”. Вот оно, вот…
Восторг от описания технических чудес кончился на истории капитана Немо и “Наутилуса”. Это был романтический восторг, а такие эмоции не живут долго. Человечество подросло, научная фантастика прожила романтическую юность, и оказалось, что интересна возможность не сдублировать человеческую особь, а рассмотреть этические последствия этого шага.
Характерная черта следующего этапа истории фантастики — плавное расслоение на фантастический боевик (главное слово именно “боевик”) и философскую притчу, которую словарь Ожегова определяет как “…краткий иносказательный поучительный рассказ”. Время изменило притчу, краткость стала теперь необязательна, а под нравоучительностью понимается приглашение к размышлениям. В фантастическом боевике задумываться не надо, им нужно увлечься. Впрочем, боевик и есть классический пример чисто развлекательной фантастики, о которой уже было сказано.
Оба жанра живут совместно под одним кровом, за одним термином — “фантастика”. Один не хуже другого.
Но боевиков все больше и больше, притч все меньше.
Если писатель рассказывает о погоне нехороших людей за хорошими (или наоборот), это боевик. Если цель повествования в том, чтобы еще раз обсудить неоднозначность прогресса,— это заявка на притчу. У луддитов — своя правда. Они тоже люди. И тоже делают историю.
Вспоминается один давний роман. Там в некий город приезжает человек. Цель его приезда — трудное расследование. Крутится приключенческий сюжет, а между тем это притча. Называется этот роман-притча, написанный братьями Стругацкими, “Хищные вещи века”. Главное в нем — не эпиграф из Ленина, не детективная интрига, а размышление об обществе, для которого любой бытовой и полезный предмет превращается в орудие самоуничтожения. Так с помощью опия можно и лекарство сделать, а можно и до смерти человека довести.
Классические философские романы, романы-притчи писал Станислав Лем. Эта линия продолжается и в современной отечественной фантастике.
Важная отличительная черта современной научной фантастики — ее способность объединять своих приверженцев. Съезды-фестивали фантастов — писателей, издателей и любителей-фэнов — традиционно называются конвентами. Оттого последний слог в их названиях “кон” — “РОСКОН”, “Зиланткон”, “ИНТЕРПРЕСС-КОН” и многие другие, в России и за рубежом.
Конвенты показывают, что фантастика как социальное явление обладает несколькими чертами, обособляющими ее от “обычной” литературной жизни.
Во-первых, это чрезвычайно корпоративный вид литературы. В каком-то смысле это цеховое братство, в котором принято читать и обсуждать друг друга. Из всех литературных сообществ в странах бывшего СССР только фантасты собираются несколько раз в год на свои фестивали. Ни у наших детективщиков, ни, уж конечно, у авторов любовных романов, ни у исторических романистов это не получается. А на международных конвентах собирается по несколько тысяч человек; и хотя в большинстве это фэны, но численность все равно впечатляет.
Причем помимо поклонников научной фантастики и фэнтези в разряд участников конвентов попадают и, казалось бы, далекие от фантастики люди. Однажды в Казани я забрел на семинар других ролевиков, пятнистых и камуфляжных, серьезно обсуждавших, чем зарядить гранату для пейнтбола — недоваренной овсянкой или сухой гречкой. Хотя от пейнтбола у меня сводит скулы, как от всякой игры в стрельбу по людям (не одному мне известна пара мест, где в эту игру играют вполне всерьез: если не вернешься оттуда в цинковой упаковке, значит, выиграл. Есть незримый барьер в моей персональной этике, который пейнтбол — будучи игрой — переходит, потому что сближает грязь и кровь с комфортным времяпровождением. Впрочем, это — тема отдельного разговора), серьезность пятнистых мальчиков мне внушала уважение, они были самодостаточны, деловиты и собраны.
Вопрос об организационных свойствах фантастического сообщества отнюдь не так прост. Представить себе, что авторы детективов, причем пишущие для совершенно различных издательств, собираются несколько раз в год на встречи друг с другом и со своими читателями, довольно трудно. Представить себе несколько десятков прозаиков, пишущих для толстых журналов, пьющих пиво вместе со своими читателями и издателями (те же несколько раз в год), тоже довольно тяжело. Фантасты организованы лучше всех. Оргкомитеты нескольких конвентов общаются друг с другом, одни и те же люди считают привычными для себя Харьков и Петербург, Москву и Томск. Еще один шаг — и вот он, Союз писателей-фантастов, красивые членские билеты и тому подобная бюрократическая радость.
Да только что с того, что одним писательским союзом станет больше? Живой, динамичный мир фантастики остается живым именно благодаря аморфной организации: что-то вроде Интернета, в котором сбой одного из узлов не нарушает устойчивости системы. Пытаться насильственно структурировать стихию фантастики — то же самое, что пытаться регулировать Интернет с помощью специального министерства.
Размышляя на лестнице, как говорят французы, понимаешь, что противостоять объединительной тенденции бессмысленно, но общие структуры, которые должны возникнуть прежде всего,— структуры информационные, а не организационные. Разве что создать некий координационный комитет, что будет способствовать проведению конвентов, помогать желающим попасть в другой город, а то и страну, причем помогать не только писателям, но и читателям. Ведь конвенты проходят в десятках стран, а количество гостей от нашей страны там несправедливо мало.
Вторая особенность фантастики по сравнению с “вообще” литературой заключается в том, что фэн — любитель фантастической литературы, ее читатель и, можно сказать, потребитель — во многих смыслах близок к автору-фантасту. Недаром же существует театр без стен — многолюдные народные инсценировки фантастических произведений самых разных писателей — от Толкиена до Лукьяненко.
На конвентах проводятся “научные” семинары. Помню, меня особенно порадовало сообщение “Некоторые вопросы фонетики эльфийских языков и связанные с ними проблемы”, а также доклад на тему “Некоторые замечания об имени Эарендиль”. Но конвенты дают читателю и уникальную возможность личного общения с автором. На конвентах, где из-за дверей доносятся звуки гитары, по коридору идет критик в обнимку с писателем, издатель тащит вслед за ними ящик с пивом, а фэны с книжками в руках мешают проходу, рождается особая духовная общность.
Третье обстоятельство: фантастическая литература в силу своей природы и характеров вовлеченных в нее людей раньше прочих проникла в Сеть. То есть скорость обмена информацией в этой среде существенно выше, чем в остальной популярной литературе. Связи налажены, налажена сетевая поддержка. Гигабайты художественных текстов на русском языке и их сетевых обсуждений постоянно путешествуют по пространству России и ее соседей. Количество сайтов в Интернете, прямо или косвенно связанных с фантастикой, куда больше числа сайтов, связанных с другими популярными жанрами.
Как ни посмотри, а научно-фантастическая литература превратилась в странный интернациональный гибрид — “сайнс fiction” — удивительно жизнестойкий и плодоносный.
∙