Опубликовано в журнале Октябрь, номер 7, 2001
Посмертная книга Александра Дудоладова “До. Во время. И после” вряд ли пройдет в том уже довольно упорядоченном книжном потоке, что движется от крупных издательств через хорошо наполненные торговые сети и впадает в читательское море, затрачивая на этот путь примерно год с небольшим. Есть такие издания, которые как бы никуда не движутся, тиражи их тихонько тают на месте. Выпущенные небольшими издательствами где-нибудь в провинции, эти книги вне потока образуют обширное книжное болото и прямо в нераспечатанных пачках становятся буквенным торфом. Чего здесь только не обнаружишь: двадцатистраничные поэтические сборнички в розовых, туалетного цвета, обложках, созданные трудолюбивыми пенсионерами романы про любовь, заказные тома про славный путь полуразворованного гиганта индустрии, подарочные альбомы формата шоколадного набора, выпущенные к юбилею некоего города некой амбициозной администрацией… Книга Александра Дудоладова, изданная екатеринбургским “Зеркалом” тиражом 500 экземпляров, пребывает, хотим мы или не хотим, в этом культурном слое, ожидающем не столько сегодняшнего читателя, сколько послезавтрашнего исследователя.
Странная это вещь — издание книги в провинции. Не так уж мало их выходит — но будто и не выходит вообще. Министерство культуры Свердловской области планово выделяет скромные суммы двум существующим у нас писательским союзам, и на эти суммы претендует скромная очередь: ежегодно свои “литературные условия” улучшают пара прозаиков и несколько поэтов. Есть среди пишущей братии люди расторопные, с хорошими связями: умея убедить в своей гениальности точно выбранного для этой цели директора завода либо банкира, с которым некогда сиживал за школьной партой, человек выпускает книгу со своим портретом, очень похожую на том из собрания сочинений какого-нибудь классика, и даже получает в результате некий гонорар. Но сколько ни вложи в провинциальное издание денег и литературы, результат один: текст, воплощаясь в книгу, обретает небытие. Характерный пример: молодая писательница из терпеливых, осознавшая вдруг, что на сборник ее симпатичных рассказов будет затрачено двадцать две тысячи рублей, посетовала, что, если бы эти деньги просто выдали ей на руки, она бы смогла спокойно написать давно задуманную повесть. Замкнутый круг очевиден: чем больше создается невостребованных текстов, тем больше денег нужно для их почетных похорон.
Из сказанного понятно, что почитатели Александра Дудоладова, собравшие средства на книгу, совершили по-своему отчаянный поступок. Возвращение писателя ощутили только те, для кого Дудоладов был приятелем, другом, кумиром. Но если применить к ситуации более крупный масштаб, то получается парадокс: с выходом книги автор оказался не ближе, а дальше от сегодняшнего дня. Сегодняшний день характерен тем, что автор, независимо от качества создаваемого продукта, своим прямым физическим присутствием обеспечивает и свое присутствие в литературном процессе. Книга не живет отдельно от автора, она его маленький сиамский близнец. Собственно, книга как таковая не конкретна: вчерашний громкий роман сегодня оказывается смыт, в лучшем случае от него остается название. Писатель, чтобы быть не в болоте, а в потоке, должен все время оставаться автором книги вообще: создаваемой, издаваемой, проходящей по рынку — и так цикл за циклом. Писатель сегодня — это сериал, смысл интереса к нему в ожидании следующей серии. Спрашивается: что мы можем ждать от мертвого? Он уже перестал поддерживать собою свою литературу, кровь его остановилась. Не только Дудоладов (чье имя было масштаба отнюдь не провинциального), но и более, чем он, известные писатели, уходя, подвергаются забвению столь внезапному и резкому, что это буквально похоже на падение с корабля современности — плывущего, по всей вероятности, непосредственно в летейских водах, что замечают при жизни только пассажиры третьего класса.
Издание книги Дудоладова означает следующее: тексты его, собранные и отпечатанные, сданы на депонент. Так писатель из недавнего, чуть ли не вчерашнего прошлого переместился в неопределенное будущее и стал, как уже было сказано, не ближе, но дальше от нас, знавших его живым. Предполагается, что в некой точке ХХI века наступит время собирать камни, и дотошный литературовед, раскопав в слежавшихся томах окаменелую ценность, введет наследие Дудоладова в актуальный оборот. Собственно, друзья Александра, возглавляемые владельцем “Зеркала”, писателем Владимиром Холобком, сделали все, что могли: заложили капсулу времени, доверив ее содержимое будущему. Наверное, в этом и смысл затрат на “болотные” книги: исходя из спорной идеи, что бумага, покрытая литературой, не горит, не самые раскрученные писатели (среди которых много настоящих) стремятся сохраниться на этом якобы вечном носителе и почитают за благо свои нераспечатанные пачки, нередко хранимые дома и похожие в городской квартире на русскую печь. На вечере памяти Александра Дудоладова, прошедшем в Екатеринбурге существенно позже аналогичного московского мероприятия, высказывались оптимистичные идеи, что рассказы Саши будут многократно переиздаваться, а киносценарии непременно попадут в хорошие руки, и римейки окажутся сильнее существующих на сегодня малобюджетных лент. Надеяться на это отрадно. Однако можем ли мы после всего, что с нами было, доверять какому-либо будущему? Я бы ответила на этот вопрос отрицательно.
Поэтому, вообразив себя счастливым исследователем периода грядущего процветания российской культуры, я решила сделать за него его работу. Очень может быть, что вскрывать свежезаложенную капсулу времени есть занятие того же качества, что выкапывать свежепосаженную картошку. Однако, надеясь на лучшее, следует готовиться неизменно к худшему: никакого литературоведа, который откроет Дудоладова когда-нибудь потом, может вовсе и не быть.
Александра Дудоладова считали писателем-юмористом. Он, должно быть, и сам так думал. Вряд ли он когда-либо сомневался в своей принадлежности к специфическому цеху, производящему смешное. На заре своей литературной карьеры — а дело было еще в застойные времена, когда предметом шуток служили наши отдельные, строго определенные недостатки,— Дудоладов попытался освоить газетный фельетон. В отделе юмора “Уральского рабочего” ему объяснили основы технологии, приняли от него первый странноватый опыт, все перечеркали и, насколько помню, напечатали. Больше Дудоладов к жанру не обращался. Значительно позже, будучи уже в Москве, он писал монологи для известных эстрадных артистов. То, что сейчас читает Клара Новикова про телезрительницу, пытавшуюся ограбить банк по голливудскому сценарию,— это его, Дудоладова. Монолог присутствует в сборнике. Несмотря на изобретательность автора и яркую типажность образа (как много, оказывается, существует женщин, похожих на Клару Новикову, она же ни на кого) — это тоже “отдельные недостатки”. Дамочка, затеявшая рискованное дело, но более всего сосредоточенная при этом на собственном красном костюмчике,— кто же не писал про такую? Существует несколько типов мужской и женской глупости, должностной хамоватости, алкогольной куражливости и новорусской дури, составляющих “джентльменский набор” всякого юмориста. Из этого исчисляемого количества создаются комбинации, которые на эстраде, при участии авторского остроумия и актерского обаяния, нередко превращаются во всенародно любимые образы. Большего, нежели мозаика основных элементов, не допускают ни эстрада, ни фельетон. Здесь мастерство заключается в том, чтобы, наворачивая эффект на эффект, дойти до упора, то есть до ограничителя. Литературе здесь положен естественный предел.
По моему мнению, Дудоладов юмористом не был никогда. Ни газетная фельетонистика, куда его занесло по неопытности, ни эстрада, куда он попал по житейски понятной траектории, не были его настоящими контекстами. Там, где Дудоладов нарочно пытался смешить и эксплуатировать то, что эксплуатируют все,— там он не был собой в той полной мере, в какой осуществлялся как прозаик. Именно прозой был его первый заметный рассказ “Не кормлены” — всего страничка с небольшим машинописного текста. Сюжет такой: в грязной столовой посудомойка, расхаживая по залу с тряпкой, “похожей на убитую крысу”, убеждает посетителей, что первые-вторые, подаваемые в этой точке общепита, есть нельзя, а компот вообще опасен для здоровья. Все отодвигают тарелки, встают. Оказывается, среди обедавших был “засланный казачок”: муж посудомойки, у которого во дворе столовой имелась тележка под пищевые отходы. Материальный интерес супружеской пары заключался в том, чтобы обеспечить пищей частных поросят.
Этот небольшой сюжет, чей пересказ занимает едва ли не треть объема собственно текста, может служить примером того, как вообще устроены дудоладовские “юморески”. Некачественный общепит и ловкие несуны были излюбленной мишенью советской сатиры, с ними можно было расправляться самыми изощренными литературными способами. Однако у наиболее решительных авторов, таких, например, как Игорь Тарабукин, мастерство уходило на то, чтобы при помощи малого и разрешенного намекнуть на большое и недозволенное: “Еще звезду поверх значков себе повесил тов. Петров. Открылась бездна, звезд полна, звездам конца нет, бездне дна”. Что касается Александра Дудоладова, то его вряд ли вдохновляла стрельба по недостаткам. Перед ним, как перед всяким прозаиком, стояла задача не убить, но оживить героя, его письмо обладало свойствами голографическими. Чувствуя в себе способность мыслить парадоксами и потому определяя себя как юмориста (у всякого молодого автора потребность отождествиться с авторитетным типом письма сильнее жажды самоопределения), Александр Дудоладов первоначально работал с объектами чисто советского жанра, чью страшную инерцию еще предстоит оценить и описать. Однако объекты эти, избитые до совершенно плоского состояния, монтировались у Дудоладова таким неожиданным образом, что вместе давали объем, в котором зарождалась жизнь. Например, фокус пересказанной юморески — правда с двойным дном. Посудомойка, которая по правилам советского фельетона должна была бы обманывать посетителей или кричать: “Жрите, что дают!” — чистосердечно признается, что котлеты сделаны из неизвестного сырья, а в компоте для крепости сварили тряпье. Скрытая правда о поросятах при этом совершенно невинна. Более того: в небольшом объеме текста протянута ниточка нежности. Посудомойка и ее хозяйственный Вася получились у Дудоладова дружной симпатичной парой, их забота о поросятах — одна из красок простого взаимного чувства. Вышло, что на самом деле все хорошо: и поросята сыты, и посетители, избежавшие отравления, целы. А что столовка является объектом абсурдным, производящим из съедобного несъедобное,— такова ее природа, не нам ее судить.
Я думаю, Александр Дудоладов шел к тому, чтобы переформулировать наследие советской юмористики — и это не имело ничего общего с играми соц-арта. Те типовые ситуации и персонажи, что послужили для Дудоладова первоначальными образцами, представляли собой как бы набоковские нетки — ими профессиональные авторы манипулировали, рассчитывая на эффект узнавания и на ресурс эзопова языка. Дудоладов подносил к изделию, окаменевшему в своей определенности, некое зеркало, чья кривизна всегда была удивительно ласкова и никогда — агрессивна. В зеркале вещь оживала. Дудоладовские поправки к реальности — вроде стада слонов, образовавшегося вдруг в обычном дворике частного сектора,— выявляли внутреннюю правду традиционно обличаемого персонажа, в данном случае алкоголика, которому даже родная жена приписывает только фельетонный сюжет. “Это,— говорит,— сначала к тебе твои дружки явились, и вы моих любимых слоников с комода пропили, а потом уж устроили зоопарк, и к вам слоны пришли”. Может, так оно и было в не обработанной писателем действительности, но внутренняя правда важней, а по этой правде — герой не виноват!
Проза — это когда я не понимаю, как это сделано. У Александра Дудоладова много “юморесок” про любовь. Например, такая: он любит ее и мечтает что-нибудь починить у нее в квартире. Случай представляется, за ремонтом следует тихое чаепитие, плавно переходящее в бурную страсть. Возвращаясь от женщины, герой обнаруживает на ночном тротуаре ее свежезарезанный труп. Шатаясь под страшной ношей, он возвращается к порогу любимой, и там его встречает она — живая и здоровая, спрятавшая труп возлюбленного под кровать. Двое убитых лежат рядышком, как Ромео и Джульетта. “Давай забудем их”,— предлагает женщина, и дальше двое оставшихся решают пожениться. Что все это означает? Смерть любви, приход благополучия? Рассказ “До и после” (заголовок случайно или не случайно служит отражением названия книги) дает возможность и такого элементарного прочтения. Текст демонстрирует юношескую нетвердость авторской руки: не надо было герою в финале впервые замечать на шее женщины поношенные складки. И все-таки в рассказе есть выход на что-то верхнее. Абсурд, этот слесарный инструмент юмора-сатиры, работает здесь “в другую сторону”. Главное в тексте происходит нипочему, но происходит так, что целое в логическом истолковании не нуждается. То же самое с рассказом “Капля”. Просто идет по городу человек по фамилии Голубенкин (к фамилиям героев Дудоладова мы еще вернемся) и несет дождевую каплю, только очень большую. Привлекательный предмет вызывает волнение граждан, измученных дефицитом. Всем сразу тоже захотелось приобрести такую же. Спрос на капли был удовлетворен продажей прозрачных полихлорвиниловых босоножек кавказского производства. Вот и все. Помню, как, прочитав эту “юмореску”, люди недоумевали: в чем соль, над чем тут смеяться? Они чувствовали долг, столкнувшись с “юмором”, испытать положенное ощущение: было когда-то такое добросовестное отношение к литературе. Однако многие тексты Дудоладова рефлекторного смеха не вызывали, а требовали иного уровня восприятия —
к чему средний любитель “юморесок” вовсе не был готов.
На самом деле все хорошо — так говорил своим читателям Александр Дудоладов, и в этом не было сарказма, “второго смысла”, а была особого качества лирическая серьезность, и сегодня сохраняющая себя в агрессивной иронической среде. Дудоладов был добрый писатель, всегда видевший светлую сторону мира. Добрый юморист-сатирик — не странный ли коктейль? Ведь когда мы смеемся — над рассказом ли, анекдотом,— мы всегда получаем удовольствие за чей-нибудь счет. Смех объединяет людей, но всегда есть некто отсутствующий, против кого на краткое время дружит ликующая аудитория. У Дудоладова благодаря его дарованию видеть в грешном праведное все было по-другому. Реальность — советскую или постперестроечную, ничуть не более пригодную для жизни человека,— он описывал как фантастическое и тем отменял ее гравитацию, позволяя героям летать. По большому счету, он освобождал героя и читателя от обязательности этой жизни и при помощи писательского слова переносил их в иной план существования. Герои Дудоладова, в отличие от нас, реальных и приземленных, чувствовали фантастичность окружающего и противопоставляли абсурду свои изобретения, позволяющие, например, превращать советские пальто и ботинки, очень мало похожие на настоящие пальто и ботинки, обратно в сырье. Или увеличивать пассажироперевозки при меньшем составе экипажа, переводя во время рейса часть персонала в разряд пассажиров. Траектория героя, движущегося в обнаженных авторским пером каркасах абсурда, и была той остроумной линией текста, которая вызывала и вызывает смех. Если бы сделать эти сюжеты несколько по-иному, получился бы Кафка. Но у Дудоладова не было мрачных красок даже тогда, когда он писал о безысходности человеческого одиночества и близком конце света. Его герои, веселые и находчивые, так применяются к ситуации, что их “ответы”, не менее абсурдные, неизвестно откуда взявшиеся в авторской голове, исправляют искривление реальности. Минус на минус дает плюс.
Если ставить Дудоладова в сегодняшний литературный контекст, то я, пожалуй, не стала бы искать ему аналогов среди действующих эстрадных юмористов. Бог с ним, со Жванецким, на которого в описываемом сборнике есть замечательный дружеский шарж. По-моему, ближе всего к Дудоладову по типу письма стоит один из самых известных и признанных нынешних прозаиков Алексей Слаповский. В этом легко убедиться, если прочесть сборник Слаповского “Книга для тех, кто не любит читать”, выпущенный издательством “Грантъ”. Сборник содержит очень много замечательных коротких рассказов, о которых в аннотации сказано: “Сам автор считает их написанными в духе антиабсурда, не объясняя, что это значит”. Из сказанного выше о Дудоладове отчасти понятно, что имеется в виду под антиабсурдом: все то же мягкое, глубокое зеркало, подносимое к нетке.
Слаповский, как и Дудоладов, горячо солидарен со своими героями, населяющими Саратов, Москву и другие хорошие города. Сюжеты Слаповского, как и Дудоладова, построены на веселой фантастике. Главная разница, пожалуй, в том, что у Дудоладова фантастическое — это факт, выходящий за рамки реального, вроде тех же неизвестно откуда взявшихся слонов, а Слаповский идет от психологии, обнаруживая в уме и поведении персонажа некую извилистую черту, идею фикс, благодаря которой закручивается сюжет. Однако здесь нам важней не разница, но сходство. Для того, чтобы проявить родство этих двух литераторов и тем обозначить в первом приближении поле доброй литературы, я бы ввела понятие “уменьшительной фамилии”. У Дудоладова: Попугайло, Булавкин, Куковякин, Ваняткин, Лязгин, Пулин, летчик Воробьев, упомянутый выше Голубенкин. У Слаповского: Нифиногенов, Анадырьев, Укапустин, Котаев, Околов, Глюкин и в этом ряду преображенный Иванов. (Хочется еще добавить: Путин.) Это не комедийные “говорящие” фамилии эпохи классицизма и не уничижительные ярлыки фельетонистики. Каждая такая фамилия — результат тонкой стилистической работы. Некоторая ее “недовернутость”, нескладность, производность от какого-нибудь простоватого обиходного предмета или столь же обиходного словца говорят читателю об искусственности ее происхождения. Здесь нет благородной поношенности, исторической неблагозвучности настоящих фамилий. Можно сказать, что “уменьшительные фамилии” — это игрушечные слова (кот в них плюшевый, капуста из басни, глюки из анекдота). Вычислить словообразовательную модель невозможно, но при этом характер персонажа распознается безошибочно. Так работает в этих текстах чеховская традиция — но работает современно. Литератор словно документирует жизнь своего героя, ручается за его доподлинность честным писательским словом, буквально свидетельствует: там-то и тогда-то произошло то-то и то-то. “Пятнадцатого января одна тысяча девятьсот девяносто пятого года Илларион Васильевич Гостомыслов зашел в магазин по пути со службы домой. Это был магазин “Зодиак”, что на улице Волжской города Саратова”. Это, понятное дело, Слаповский. Дудоладов менее конкретен и более лиричен: “Была весна. Синеоков стоял у забора. Оттаявший забор источал запах. Запах был тонкий, сладкий, древесный. Забор цвел запахом”. И Слаповский, и Дудоладов выдают своим персонажам “уменьшительные фамилии” как удостоверения личности, такие специальные паспорта, гарантирующие доподлинность и правовую состоятельность их обладателей.
Мир, в котором живут герои Слаповского и Дудоладова, тоже “уменьшительный”. Это не настоящий Саратов, не настоящая Москва, не настоящий Свердловск. Чтобы понять, как там все устроено, проведу аналог с фантастическим романом Вячеслава Рыбакова “Гравилет “Цесаревич””. В романе описано общество, где не было никакой Октябрьской революции и Отечественной войны. Российская империя процветает, подданные ее, не знающие катастроф ХХ века, добры и совестливы. Но и наш мир тоже никуда не исчез. Около сотни лет назад группа гениальных ученых, презревших идеал обывательского благополучия, создала лабораторную Вселенную с крошечной Землей, где распылила вещество, подавляющее инстинкт самосохранения и возбуждающее центры агрессии. Эта “планета революционеров” и есть наша Земля в нынешнем ее неблагополучном состоянии. Каждый персонаж романа существует как в “большой” России, так и в “малой”. Погибнув “в колбе”, человек приходит, будто в рай, в настоящий мир и соединяется со своим неотравленным “я”, которое воспринимает в момент гибели как огромное светоносное существо. Всякая аналогия хромает, но мне представляется, что писатель склада Дудоладова и Слаповского тем и талантлив, что пребывает в некоем подлинном — для обычного человека не существующем — мире, где житейское зло недействительно. Там он становится “светоносным существом” не для одного двойника, но для многих героев своей литературы, о которых он свидетельствует, которых жалеет и любит.
Мне кажется, что сегодня, несмотря на жесткость писательского производства да и жизни вообще, самая актуальная литература — это добрая литература. Век чернухи был недолог, он кончился, и слава Богу. У сентиментального, остроумного, человечного Алексея Слаповского сложился свой круг понимающих читателей. Модный проект Хольма ван Зайчика (участие в нем упомянутого Вячеслава Рыбакова видно невооруженным глазом) хоть и спродюсирован искусственно, но отвечает той же потребности. Цикл романов придуманного еврокитайского гуманиста (по другому определению — Евразийская симфония) называется “Плохих людей нет”, и две уже вышедшие книги, отмеченные, надо сказать, подлинным литературным даром пишущего или пишущих, сметаются с прилавков моментально. Даже конъюнктурный Сергей Болмат, сконструировавший роман “Сами по себе” под вкус читателей Пелевина (и, возможно, наступивший при этом на горло собственной песне), сделал доброту одним из знаковых качеств своего сочинения.
Что же Александр Дудоладов? Видимо, он совсем немного не дожил до своей настоящей востребованности: его сердце остановилось 3 сентября 1999 года. Тут уместно было бы сказать несколько прочувствованных слов о безвременно ушедшем друге, но я воздержусь, потому что опыт показывает: сделать что-либо для мертвых невозможно. Мы здесь, а они там. Рассказы Дудоладова слегка поспешили явиться на свет, судьба его осталась незавершенной, главное его произведение, по-видимому, не написано. Я, конечно, не очень верю, но все-таки надеюсь, что капсула времени, заложенная издательством “Зеркало”, когда-нибудь попадет по нужному адресу. А теперь, желая отчасти возместить потерю тем моим читателям, что никогда не получат в руки книгу “До. Во время. И после”, приведу полностью один рассказ Александра Дудоладова — чтобы стало понятно, о чем я так долго здесь толковала.
Выключатель
(Размышление)
Отчего умирает человек?
Оттого, что внутри у него что-то оборвалось, испортилось, перегорело, сломалось?
А может, наоборот?
Починили выключатель?
∙