Опубликовано в журнале Октябрь, номер 6, 2001
ИЗ КНИГИ “БОЛДИНСКИЕ ВСТРЕЧИ”
Весной 1980 года мне позвонил Саша Кайдановский. Мы были знакомы давно — с тех пор, когда я, работая, как и сейчас, в московском музее Пушкина, заканчивала МГУ, а он театральное училище. В нашем музее Саша, еще будучи студентом, поставил замечательные спектакли-композиции по пушкинским произведениям. Он был умным, обаятельным, талантливым (впрочем, сегодня это всем известно). С ним было всегда интересно. И вот Саша попал в весьма затруднительную историю с “Пиковой дамой” и просил меня ему помочь. Почему меня? Я не помню, говорила ли я Кайдановскому о том, что “Пиковая дама” всегда была (и до сих пор остается) для меня блистательным и таинственным шедевром пушкинской прозы, загадкой, которую многие исследователи (и я в их числе) пытались и пытаются разгадать. Но я помню, что задолго до Сашиного звонка я подарила ему свою статью о “Пиковой даме”. Я писала в ней о движении пушкинских героев в пространстве и времени, о том, какими приемами Пушкин воссоздает в сознании читателей иллюзию реальности мира, сотворенного его воображением. Приведу из моих наблюдений лишь один пример, но пример, как мне кажется, поразительный.
“Он спустился вниз по витой лестнице и вошел опять в спальню графини. Мертвая старуха сидела окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие. Германн остановился перед нею, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в ужасной истине; наконец вошел в кабинет, ощупал за обоями дверь и стал сходить по темной лестнице, волнуемый странными чувствованиями. По этой самой лестнице, думал он, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный a l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, а сердце престарелой его любовницы сегодня перестало биться…
Под лестницею Германн нашел дверь, которую отпер тем же ключом, и очутился в сквозном коридоре, выведшем его на улицу”.
Когда Германн идет в спальню старухи, он ни о чем не думает: лестница узкая, витая; идя по ней, нужно быть внимательным, чтобы не упасть. В спальне Германн видит мертвую графиню. Размышлениям о ней, о ее тайне, которую некогда она открыла молодому счастливцу и теперь унесла с собой в могилу, не мешает прямая пологая лестница, по которой Германн начинает спускаться. Читая пушкинский текст, видишь, ощущаешь его движение. Пушкин передает это движение Германна по лестнице внутренним ритмом его размышлений. Каждая пауза, графически выраженная запятой,— это лестничная ступень:
| По этой самой лестнице, может быть, лет шестьдесят назад, в эту самую спальню, в такой же час, в шитом кафтане, причесанный a l’oiseau royal, прижимая к сердцу треугольную свою шляпу, прокрадывался молодой счастливец, давно уже истлевший в могиле, | 1-я ступень 2-я ступень 3-я ступень 4-я ступень 5-я ступень 6-я ступень 7-я ступень 8-я ступень 9-я ступень 10-я ступень |
Здесь лестница кончается, и кончаются паузы (запятые). Окончание фразы разбито одной логической паузой: “а сердце престарелой его любовницы (пауза) сегодня перестало биться”. Это два шага Германна по узкой площадке к двери, которая выводит его в коридор, а затем на улицу. Доказать, что Пушкин создает иллюзию движения своего героя именно так, достаточно просто: если уничтожить паузы, построить фразу по-другому, эта иллюзия исчезнет.
Так или иначе, но Кайдановского моя статья заинтересовала. И, оказавшись в затруднительном положении на съемках фильма “Пиковая дама”, он обратился ко мне за помощью. Когда Саша познакомил меня со сценарием фильма, мне стало ясно, что сниматься в нем такой артист, как Кайдановский, просто не мог. Пушкинский текст был чудовищно искажен, появились какие-то невообразимые диалоги, сцены, которых нет в повести: Томский говорил графине на балу, что управляющего надо взашей гнать, лакеи целовались под лестницей, суеверный Германн поднимал на улице подкову et cetera, et cetera… Одним словом, надо было как-то отказаться от участия в этом антипушкинском действе. И мы решили написать новый сценарий.
Это были сумасшедшие и прекрасные дни. В Сашиной квартире на Пушкинской улице мы самозабвенно сочиняли. Посмотреть, как мы работаем, приезжали Гога Рерберг и Валя Титова (признаюсь, тогда для меня было важно, что известный оператор Георгий Рерберг, снявший фильм “Зеркало”,— сын Ивана Федоровича Рерберга, выдающегося художника-графика, автора иллюстраций к “Маленьким трагедиям”, а Валентина Титова — актриса, сыгравшая Марью Гавриловну в фильме “Метель”).
В нашем сценарии не было ни одного непушкинского слова. Мы много спорили, но потом согласились, что должно быть только так. К тому же такая установка отнюдь не мешала нашей фантазии. Саша тогда увлекался Рене Магриттом. Работы этого художника он вспоминал, когда мы обдумывали, как в кино передать навязчивые видения тройки, семерки и туза в больном сознании Германна: “Тройка, семерка, туз — преследовали его во сне, принимая все возможные виды: тройка цвела перед ним в образе пышного грандифлора, семерка представлялась готическими воротами, туз огромным пауком”. Помню, Саша предложил дать крупный план: щека спящего Германна, закрытый глаз; по щеке быстро-быстро ползет паук; глаз открывается, во взгляде — ужас; паук превращается в карту — туз.
Конечно, у кино в отличие от художественной прозы — свои законы. В “Пиковой даме” есть эпизод, когда Лиза читает графине книгу, присланную Томским. Какую — в повести не сказано. И я предложила, чтобы в болдинской повести “Пиковая дама” звучала другая повесть, также написанная Пушкиным в Болдине, чтобы Лиза читала “Гробовщика”, сцену явления к Адриану Прохорову мертвецов с синими лицами и ввалившимися носами. “Лизавета Ивановна прочла еще две страницы. Графиня зевнула.
— Брось эту книгу,— сказала она,— что за вздор! Отошли это князю Павлу и вели благодарить”. Текст “Гробовщика” в нашем фильме своеобразно соотносился с текстом “Пиковой дамы”: мертвецы, привидевшиеся Прохорову во сне, и мертвая графиня, явившаяся к Германну после его пробуждения…
Мы написали сценарий чуть ли не за четыре дня. Но увы! История с “Пиковой дамой” кончилась тем, что режиссера отстранили от работы, фильм передали другому режиссеру, и он снял другой фильм, по другому сценарию, с другим Германном.
Прошло шесть лет. “Пиковую даму” затеял снять Михаил Козаков. Он дал мне прочесть свой сценарий, и я согласилась быть консультантом его фильма. Конечно, я внесла и кое-какие свои предложения. К тому времени вышла моя статья в “Болдинских чтениях” о надгробном слове в “Пиковой даме”.
“Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. “Ангел смерти обрел ее,— сказал оратор,— бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного””.
Художественный эффект пушкинской иронии достигается с помощью скрытого сопоставления реальной действительности, изображенной в авторском повествовании, с ее идеальной моделью, представленной в надгробном слове молодого архиерея: вздорная старуха названа праведницей, образ жениха полунощного иронически проецируется на Германна, который “ровно в половине двенадцатого <…> ступил на графинино крыльцо”. Заметим, что в “Пиковой даме” — всего лишь цитата из надгробного слова, произнесенного молодым архиереем. Но, как образно (и справедливо) заметил О. Мандельштам, “цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна”. Это значит, что, познакомившись с частью надгробной речи в “Пиковой даме”, читатели пушкинского времени не могли не воспроизвести невольно в памяти житейски привычную ситуацию похоронного обряда, много раз слышанные церковные слова, должны были с помощью знакомых стереотипов как бы реконструировать произнесенное при отпевании старой графини надгробное слово в его полном объеме. Я и попыталась это сделать, обратившись к подлинным надгробным речам пушкинской эпохи. Они строились по общим законам. Надгробное слово включало жизнеописание усопшей, похвалу ее христианским добродетелям. Оно было призвано не только утешить слушателей, но и укрепить их в вере, дать им достойный образец для подражания. Так, например, в “Слове при отпевании ее сиятельства генерал-лейтенантши Ордена Святые Екатерины Кавалерственной Дамы, княгини Анны Александровны Голицыной, урожденной Баронессы Строгановой, произнесенном Синодальным членом, управляющим Московскою Митрополиею, Преосвященным Августином, Архиепископом Дмитровским, Свято-Троицкая Сергиевы Лавры Архимандритом и кавалером 1816 года, апреля 25 дня” были такие наставления:
“Жены! Будьте столь же благонравны, столь же удалены от празднословия, от злоречия и всяких суетных занятий, как преставльшаяся. Матери! Потщитесь также воспитывать чад ваших в вере, в благочестии и в страхе Божием, как преставльшаяся. Господiе! Управляйте подвластными вам с тою же кротостию, как преставльшаяся. Христиане! Будьте столь же верны и послушны общей матери нашей святой православной Церкви, храните с тою же строгостiю все спасительные уставы, как преставльшаяся. <…> Праведницы во веки живут…”
Подобные ораторские тексты, привычные для читателя пушкинского времени и словно бы достраивающие в его сознании цитату надгробного слова из “Пиковой дамы”, соотносились с текстом повести в целом. При этом оказывалось, что данные в авторском повествовании характеристические черты, детали, подробности, связанные с графиней, прямо противоположны традиционным наставлениям церковных проповедников: церковные ораторы призывали удалиться “от всяких суетных занятий” — графиня “участвовала во всех суетностях большого света”; если церковные ораторы ставили в пример добродетели усопшей, ее кротость, самоотверженную любовь к ближнему, попечительную заботу о служителях своих, то Пушкин сообщал о своенравии, холодном эгоизме графини, описывал ее безразличие к многочисленной челяди, которая “делала, что хотела, наперерыв обкрадывая умирающую старуху”; требование исполнения церковных уставов в действительности заменялось участием в светском обряде — графиня “таскалась на балы <…>; к ней с низкими поклонами подходили приезжающие гости, как по установленному обряду”. У праведницы была домашняя мученица — бедная воспитанница Лиза. Идея примера праведной жизни усопшей воплотилась в том, что после смерти графини Лиза также взяла себе воспитанницу. Мотив вечной жизни праведницы обернулся в “Пиковой даме” дьявольским явлением призрака графини. Так сопоставление текста пушкинской повести, где есть цитата из надгробной речи молодого архиерея, с надгробными словами пушкинского времени, эту речь дополняющими и по-своему “работающими” в механизме читательского восприятия, позволяет раскрыть иронию Пушкина в ее глубине и многозначности. И еще — найденные надгробные речи, конечно же, могли быть включены в фильм, в сцену отпевания старой графини. Ведь в них — подлинные голоса пушкинской эпохи, которые вновь могли зазвучать с экрана.
Козаков показал мне некоторые кинопробы. Мы встречались с Александром Абдуловым — он должен был играть роль Томского, а ему, как я поняла, не очень этого хотелось. И я призвала на помощь все свое красноречие, чтобы убедить его, что Томский — отнюдь не второстепенная роль: ведь именно он рассказывает анекдот о трех картах, который является завязкой сюжета, и фразой именно о нем завершается повесть. Но так случилось, что и замыслу Козакова не суждено было осуществиться…
Прошло еще восемь лет. В 1994 году к нам в музей явились две дамы. Они, сколько я помню, представляли телевизионную программу “Открытый мир”. Речь шла о создании телепередачи, посвященной “Пиковой даме”. Разумеется, я согласилась написать сценарий. В передаче должен был сниматься народный артист России Геннадий Бортников. Я пригласила его принять участие в этой работе — читать в кадре и за кадром пушкинский текст, потому что, как мне кажется, его дарование созвучно этому произведению Пушкина, его герою с профилем Наполеона и душой Мефистофеля. К тому же Бортников блистательно играл Раскольникова, предтечей же этого героя Достоевского был пушкинский Германн. Но в передаче должны были еще сниматься вещи, множество вещей. Конечно же, мне хотелось максимально использовать поистине безграничные возможности нашего музея. Собранные музеем бесценные коллекции — книги ХVIII—ХIХ веков, произведения изобразительного и декоративно-прикладного искусства, мебель в интерьере прекрасного ампирного особняка — все это в соединении с текстами Пушкина, стихами и прозой других авторов, с письмами, дневниками и мемуарами пушкинских современников, в сочетании с музыкой ушедших эпох позволяло приблизиться к постижению философской повести великого писателя, к его размышлениям о прошлом, настоящем и будущем России. Мне хотелось показать зрителю, как из впечатлений жизни, литературы, искусства рождалась “Пиковая дама”. Мне хотелось, чтобы тексты и предметы, объединяясь в ассоциативные ряды, на экране воссоздавали образы пушкинских героев, Парижа ХVIII века и Петербурга ХIХ столетия, передавали фантастический колорит пушкинской повести.
— Что козырь? — Черви.— Мне ходить.
— Я бью.— Нельзя ли погодить?
— Беру.— Кругом нас обыграла.
— Эй, смерть! Ты право сплутовала.
— Молчи! Ты глуп и молоденек.
Уж не тебе меня ловить.
Ведь мы играем не из денег,
А только б вечность проводить!
Пушкинские рисунки: Мефистофель, покойница, скелеты, черт, греющийся у огня, летящая Фортуна. Карты, настоящие карты ХIХ века: тройка, семерка, туз.
Журнал “Библиотека для чтения” 1834 года. Вот она — первая публикация “Пиковой дамы”.
Лист из дневника Пушкина. Запись 7 апреля 1834 года:
“Моя Пиковая дама в большой моде. Игроки понтируют на тройку, семерку и туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н. П. и кажется не сердятся”.
В нашем музее хранится замечательный живописный портрет, выполненный неизвестным художником с оригинала Б. Ш. Митуара в начале ХIХ века. Это портрет княгини Н. П. Голицыной, о которой так писала мемуаристка Е. П. Янькова: “Родившись в начале царствования Елизаветы Петровны, при которой она была фрейлиной, княгиня Наталья Петровна Голицына видела царский двор при пяти императрицах, и, будучи старожилкой, не мудрено, что считала всех молодежью. Все знатные вельможи оказывали ей особое уважение и высоко ценили ее малейшее внимание…” Пушкин пишет о старой графине: “У себя принимала она весь город, соблюдая строгий этикет и не узнавая никого в лицо”.
Один из первых биографов Пушкина, П. И. Бартенев, записал со слов П. В. Нащокина:
“Пиковую даму Пушкин сам читал Нащокину и рассказывал ему, что главная завязка повести не вымышлена. Старуха графиня — это Наталья Петровна Голицына, мать Дмитрия Владимировича, московского генерал-губернатора, действительно жившая в Париже в том роде, как описал Пушкин. Внук ее Голицын рассказывал Пушкину, что он раз проигрался и пришел к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже Сен-Жерменом. “Попробуй”,— сказала бабушка. Внучек поставил карты и отыгрался. Дальнейшее развитие повести вымышленно”.
На живописных портретах ХVIII века — молодая дама и господин в пудреных париках, на гравюре — тот самый герцог Ришелье, который некогда волочился в Париже за графиней — русской Венерой. И еще — виды Парижа и Версаля; на столике красного дерева — зеркальце, коробочка для мушек (помните: “бабушка, отлепливая мушки с лица и отвязывая фижмы, объявила дедушке о своем проигрыше…”), веер и бисерная сумочка и, конечно же, карты, карточные фишки.
Атмосферу ХVIII века (“столетье безумно и мудро” — так сказал об этом веке А. Н. Радищев) передает и редчайшая гравюра на шелку с изображением фейерверка, боскетов, роз, пляшущих фигур и стихи Г. Р. Державина:
В те дни, как все везде в разгулье:
Политика и правосудье,
Ум, совесть и закон святой,
И логика пиры пируют,
На карты ставят век златой,
Судьбами смертных пунтируют,
Вселенну в трантелево гнут;
Как полюсы, меридианы,
Науки, музы, боги — пьяны,
Все скачут, пляшут и поют.
Игроки ХVIII столетия и игроки ХIХ века…
А. П. Керн вспоминала: “Пушкин очень любил карты и говорил, что это единственная его привязанность”.
Английский путешественник Томас Рейкс 23 декабря 1829 года сделал в своем дневнике такую запись о Пушкине: “Он откровенно сознается в своем пристрастии к игре; единственное примечательное выражение, которое вырвалось у него во время вечера, было такое: “Я предпочел бы умереть, чем не играть””.
“Страстные игроки были везде и всегда,— писал в “Старой записной книжке” князь П. А. Вяземский.— Драматические писатели выводили на сцене эту страсть со всеми ее пагубными последствиями. Умнейшие люди увлекались ею. Пушкин во время пребывания своего в Южной России куда-то ездил за несколько сот верст на бал, где надеялся увидеть предмет своей тогдашней любви. Приехал в город он до бала, сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял и все деньги свои, и бал, и любовь свою. Подобная игра, род битвы на жизнь и смерть, имеет свое волнение, свою драму, свою поэзию”.
А. Н. Вульф 8 декабря 1836 года записал в дневнике: “Пушкин справедливо говорил мне однажды, что страсть к игре есть самая сильная из страстей”.
“Он имел сильные страсти и огненное воображение”,— так Пушкин представил героя “Пиковой дамы” Германна, сына обрусевшего немца, человека скрытного и честолюбивого. Так Пушкин представил героя нового времени, безвестного армейского офицера с профилем Наполеона и душой Мефистофеля.
Мы все глядим в Наполеоны.
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно.
Нам чувство дико и смешно.
Любовь к бедной воспитаннице — всего лишь средство для достижения поставленной цели: “все это было не любовь! Деньги — вот чего алкала душа его! Не она могла утолить его желания и осчастливить его! Бедная воспитанница была не что иное, как слепая помощница разбойника, убийцы старой ее благодетельницы!” С поистине наполеоновской решимостью Германн идет на бессознательное, но все же убийство. Для Пушкина в “Пиковой даме” наполеонизм — сложнейшая историческая, философская и психологическая проблема. Здесь он — предшественник Достоевского, герой которого рассуждает, Наполеон он или тварь дрожащая. “Люди верят только славе,— писал Пушкин в “Путешествии в Арзрум”,— и не хотят поверить, что между ними может находиться Наполеон, не командовавший ни одной егерской ротой…”
И час настал, и в усыпленье
Ума и чувств впадает он,
И перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон,
Виденья быстрые лукаво
Скользят налево и направо,
И будто на смех ни одно
Ему в отраду не дано,
И как отчаянный игрок
Он желчно проклинает рок…
Все те же сыплются виденья
Пред ним упрямой чередой,
За ними с скрежетом мученья,
Он алчною следит душой.
“…когда сон овладел им, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу и опять очутился перед домом графини”.
Работая над сценарием телепередачи, я неожиданно пришла к небезынтересному, как мне кажется, наблюдению. Оказывается, в болдинской повести “Пиковая дама” отразились и впечатления Пушкина, связанные с его детством и юностью. В болдинском “Каменном госте” Пушкин писал о Мадриде и Париже, в болдинской “Пиковой даме” — о Париже и Петербурге; сказались в ней и семейные предания, место действия которых — Москва, Михайловское и Петербург. Эти предания записал племянник Пушкина, сын его сестры Ольги Сергеевны Л. Н. Павлищев:
“Бабка моя, Надежда Осиповна, год спустя после появления на свет Александра Сергеевича,— следовательно в 1800 году,— прогуливаясь с мужем днем по Тверскому бульвару в Москве, увидела шедшую возле нея женщину, одетую в белый балахон; на голове у женщины был белый платок, завязанный сзади узлом, от которого висели два огромные конца, ниспадавшие до плеч. Женщина эта, как показалось моей бабке, не шла, а скользила, как бы на коньках.— “Видишь эту странную попутчицу, Сергей Львович?” Ответ последовал отрицательный, а странная попутчица, заглянув Надежде Осиповне в лицо, исчезла”.
Спустя пять лет Надежда Осиповна в Михайловском опять увидела это странное существо, скользящее по полу как будто на коньках. Спустя же еще пять или шесть лет оно явилось к ней в Петербурге:
“Однажды Надежда Осиповна, в ожидании прибытия гувернантки, укладывавшей Ольгу Сергеевну спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы; свечи же на столике бабка из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли. Внезапно отворяется дверь, и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, говорит взошедшей: “А! Это наконец вы, мисс Белли! Давно вас жду, садитесь, читайте”. Вошедшая приближается к столу, и глазам бабки представляется та же таинственная гостья Тверского бульвара и сельца Михайловского — гостья, одетая точно так же, как и в оба предшествовавшие раза. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло три раза вокруг комнаты и исчезло, как бабке показалось, в стене”.
“Он проснулся уже ночью: луна озаряла его комнату. Он взглянул на часы: было без четверти три. Сон у него прошел; он сел на кровать и думал о похоронах старой графини.
В это время кто-то с улицы заглянул к нему в окошко — и тот час отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Через минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним,— и Германн узнал графиню!”
Конечно же, я включила в сценарий и приведенный фрагмент из “Пиковой дамы”, и воспоминания Л. Н. Павлищева. В кадре же предполагались часы, висячая лампа, стол с погашенными свечами, на столе — раскрытая книга…
В завершение фильма должно было звучать пронзительное стихотворение Пушкина “Не дай мне бог сойти с ума”. Когда же читался за кадром текст заключения “Пиковой дамы” — “Германн сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: “Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама!..”” — на экране появлялась “Панорама Невского проспекта” И. Иванова с оригинала В. С. Садовникова. В нашем музее хранится очень редкий экземпляр с раскраской 1830-х годов. Так вот, я хотела, чтобы звучал вальс, а камера ехала по панораме, чуть задерживаясь на барышнях, перебегающих проспект, скачущих военных, едущих каретах. “Игра пошла своим чередом”. Это Германн сошел с ума, а жизнь — игра идет своим чередом…
Сценарий был написан. Начались съемки. Но… Бортникова заменили другим артистом. Что же касается моего сценария, то телевизионные дамы настолько его изуродовали, что я вынуждена была снять мое имя из титров отснятого фильма. Ну что же… Все верно: “Пиковая дама означает тайную недоброжелательность”.