о кн. Теофиля Готье “Путешествие на Восток”
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 5, 2001
Теофиль Готье. ПУТЕШЕСТВИЕ НА ВОСТОК. Перевод с французского И. Кузнецовой и М. Зониной. М., Издательство им. Сабашниковых, 2000.
Теофиль Готье был великим обманщиком. “Добрый Тео”, “гигант Тео”, огромный жовиальный мужик с невероятной работоспособностью, сочинявший в год и по 75, и по 105 статей, оставивший после себя 34-томное ПСС, был на самом деле тончайшим поэтом, автором навсегда восхитившего Николая Гумилева сборника стихов “Эмали и камеи”. Неугомонный путешественник, объездивший почти всю Европу (включая и Россию), патентованный любитель пестрой восточной экзотики, он на поверку оказался… но подождем. Все по порядку.
“Поменьше медитаций, празднословия, синтетических суждений; нужна только вещь, вещь и еще раз вещь” — так определял свое эстетическое кредо Готье. Само название его единственного (но какого!) поэтического шедевра “Эмали и камеи” апеллирует к страсти коллекционера, пожалуй, даже антиквара. Страсть к вещам, к их отдельности, особости, к их калейдоскопическому многообразию проявилась в “Путешествии на Восток”. Не могла не проявиться.
И еще одно предуведомление. Книга эта написана в те времена, когда не было кинематографа, а фотографии загадочно назывались “дагерротипами” и так называемую “реальность” отражали по мере своих скромных возможностей исключительно в коньячных, коричневатых тонах. Соответственно ничто не мешало описательной прозе быть великой, то есть такой, какой она предстает в книге Готье. Вот, например, портрет алжирского “басонщика” — нечто вроде местного ткача: “Ловкость этих молодых людей, без преувеличения, граничит с обезьяньей, ибо у них участвуют в работе в равной мере и руки и ноги: большие пальцы ног, оттопыренные, точно у птиц, придерживают и закрепляют нити; лодыжка — естественный крючок — всегда к их услугам, она используется в тысячах случаев, ускоряя и упрощая их труд”. Да и сам Готье пишет, будто тончайшую ткань ткет: “Среди этой компании попадались довольно странные персонажи, например, тучный мальчик, белокурый, толстощекий и розовый — ну просто этакий гигантский английский беби, выряженный турком, или тощий грек, угловатый, с лисьей мордочкой, утопающий в длинном, отороченном мехом суконном одеянии вроде доломана, в котором играют “Баязета” в театре на улице Ришелье; паша между ними был словно в скобках…” Заметим: скобочки эти вполне набоковские.
“Путешествие на Восток” — собственно, две книги: о путешествии в Алжир (“В Африке”) и в Турцию (“Константинополь”). Многоцветный восточный мир, бесконечные чубуки, берберские скакуны, чалмы всевозможных оттенков, ковры и живописное тряпье нищих, орнаменты мечетей, кофейни и глаза восточных красавиц, сверкающие из-под покрывала, очаровывают автора, который не жалеет сил, чтобы передарить все сказочные богатства читателю. Как это отличается от “восточного эссе” поэта уже ХХ века — Иосифа Бродского, который в Стамбуле не увидел ничего, кроме пыли и серого оцепенения! Поэт нашего века оставил восточные живописности “Клубу путешественников” и “National Geographic”, сочинив вместо описания историософский трактат с лирическими отступлениями в виде небольших запротоколированных истерик. Для Бродского Восток, персонифицированный в Стамбуле,— род сведенборговского Ада: “Странное это ощущение — наблюдать деятельность, не имеющую денежного выражения: никак не оцениваемую. Похоже на некий тот свет, пра-мир, и, вероятно, именно эта потусторонность и составляет знаменитое “очарование” Востока для северного скряги”. Потому, кстати говоря, и стамбульский базар — место, имеющее прямое отношение к финансовому “пра-миру”,— описывается Бродским исключительно в религиозной метафорике: “…базар этот в Стамбуле производит впечатление именно православной церкви, разветвляющейся и извивающейся, впрочем, как цитата из Пророка. Плоский вариант Айя-Софии”. Готье, естественно, далек от несколько цинического остроумия русского поэта: то ли турецкая валюта была в его времена тяжелее, то ли историко-религиозные соображения приходили к нему в голову исключительно в соответствующих местах — в храмах, дворцах, на кладбищах (впрочем, о последних чуть позже)1. Он просто опьянен многообразием и (совершенно очевидно!) просто-таки помешан на перечислениях: “Я… очутился в ряду парфюмеров, продающих эссенции бергамота и жасмина, флаконы атар-гулла в бархатных, расшитых блестками футлярах, розовую воду, пасту для выведения волос, ароматические курительные палочки, испещренные арабскими письменами, мешочки с мускусом, четки из нефрита, янтаря, кокосового ореха, слоновой кости, фруктовых косточек, розового и сандалового дерева…” Впрочем, честно говоря, и мечети описываются Готье примерно тем же прейскурантным образом: “Дворец Сарайбурну с китайскими крышами, белыми зубчатыми стенами и зарешеченными беседками среди кипарисов, сосен, смоковниц и платанов; круглый купол мечети султана Ахмета, окруженный шестью минаретами, напоминающими мачты из слоновой кости; Святая София с четырьмя минаретами по бокам, возносящая свой византийский свод над могучими контрфорсами с горизонтальными рядами белой и розовой кладки…” И т. д. и т. п. до бесконечности. Эдакий каталог восточных чудес, пахлава для глаза, шербет для уха. Так Восток любил, кажется, только Константин Леонтьев2.
А теперь об обмане. Хитрый Тео обвел всех вокруг пальца. Для видимости он скрупулезно описывал кофейни и султанские дворцы; все для отвода глаз. На самом деле он не пестроту восточного базара любил, а палевое молчание мусульманского кладбища. Обычный эпизод из “Константинополя”: автор идет на кладбище, автор идет через кладбище, автор возвращается домой около кладбища. Единственное “любовное приключение” (в значении этого выражения, характерном для ХIХ века) у Готье происходит именно на кладбище, именно там сошлись для него мусульманские Эрос с Танатосом: “Я медленно ехал по узкой тропинке между могилами и вдруг заметил у одного из надгробий молодую женщину в довольно прозрачном яшмаке и в фередже нежно-зеленого цвета. Она держала в руках букет роз, и ее огромные глаза, подведенные сурьмой, глядели в одну точку, словно о чем-то грезя… Вероятно, взгляд мой наивно и искренне выразил восхищение, ибо она подошла к тропе и с застенчивой грацией протянула мне розу из своего букета”.
Закончу апофеозом кладбищенской темы, который одновременно намекает на разгадку странной привязанности Готье к местам мусульманских3 захоронений: “В изголовье могилы проделывают узкую ямку, ведущую к уху покойника, чтобы он слышал плач и погребальные песни родных и друзей… Мною внезапно овладело странное, чудовищное любопытство: мне захотелось заглянуть в один из описанных глазков, проникнуть в тайну могилы, застать смерть врасплох в ее обители. Я наклонился над открытым в небытие окном, и передо мной предстал человеческий прах в дезабелье. Я увидел желтый, гримасничающий череп с отвалившейся челюстью и пустыми глазницами…” Восток мигнул ему пустой глазницей на лунном кладбище, среди покосившихся серых и белых мраморных столбов, увенчанных чалмами. В гробу видел Готье этот Восток. Что и составляет секрет этой восхитительной (и страшной) книги.
Кирилл КОБРИН
1 Да и празднословия, как цитировалось выше, не любил.
2 Довершим спарринг рецензируемого автора с Бродским. Сравнивая Готье с Константином Леонтьевым, нельзя не привести цитату из конца параграфа 37 “Путешествия в Стамбул”: “…что звучит в этом крике Константина Леонтьева — крике, раздавшемся именно в Стамбуле, где он служил при русском посольстве: “Россия должна править бесстыдно!” Что мы слышим в этом паскудном пророческом возгласе?
3 Именно мусульманских. Доброго слова от него не дождешься ни по поводу еврейского кладбища, ни по поводу христианского.