Окончание
Валерий ПИСИГИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2001
Северное измерение
|
|
27 декабря. Лаврентия
Дорогая Валентина Федоровна! .
Пересылаю наброски о поселке Лорино, находящемся недалеко от Лаврентия, у самого Берингова моря.
Туда собралась настоящая экспедиция из работников отдела образования — проведать школу, интернат и детский сад. Загрузили в машину коробки кон-
фет — Новый год все же — и пригласили с собой меня.
Добирались три часа, с остановкой. В самом Лорине пробыли столько же и вечером вернулись в Лаврентия. За три часа мало что узнаешь, но все же…
Сколько еще пробуду в Лаврентия — не знаю. До Нового года — точно. Может, еще напишу.
Дорога в ЛориноЕсли верить картам, других дорог на полуострове Дауркина нет. Сразу за Лаврентия она ведет в гору, и открываются такие просторы, каких я еще не видел. Впечатление усиливает отсутствие всего, что мешает всматриваться вдаль. Нет деревьев, кустов, нет ничего, что отбрасывало бы тень. Я не заметил ни одного острого угла, ни одной ломаной линии. Справа — плавные очертания белоснежных сопок, слева — невидимая дымчатая бесконечность: там, в нескольких километрах — кромка Берингова моря.
Солнце сияло, не было даже малейшего ветерка, мороз опустился ниже тридцати. Километрах в десяти от Лаврентия встретились двое чукчей. Они шли из Лорина, один за другим, на расстоянии ста шагов. (Мы из одной деревни в другую шли бы рядом.) Оба путника были в кухлянках и торбасах. На одном вязаная шапочка и солнцезащитные очки, а другой нес шапку в руках. От них исходил пар. Идти зимой по тундре — а путь в Лаврентия из Лорина занимает восемь-девять часов — опасности для них не представляет. В нашу сторону чукчи даже не посмотрели.
Скорость передвижения по зимнику не более сорока километров в час, что позволяет осматривать окрестности. Застывшее пространство всему придает ускорение, а на белом фоне фиксируется любое движение. Встречные собачьи упряжки промчались со скоростью, кажущейся бешеной. Так накатывается, с шумом проносится и исчезает скоростной поезд. Перебежавший дорогу заяц также показался невероятно шустрым. Здесь обитают еще полярные волки, которых лучше не встречать. Непонятно: где эти звери живут, куда прячутся? Все кажется открытым и доступным.
Ближе к Лорину находятся популярные в этих местах горячие источники. Возможность оценить тепло притягивает к лоринским ключам не меньше, чем их целительные свойства. Окунувшись в серный кипяток, я нагишом прохаживался по тридцатиградусному морозу, обозревая сопки и прозябших школьных инспекторов.
Лоринские ключи — это небольшая инфраструктура из нескольких домиков, в которых можно отдыхать и лечиться, хотя обычно сюда предпочитают нагрянуть, ублажить себя и… исчезнуть. А для молодой чукчанки, которая здесь живет с трехлетней дочерью, ключи — место работы и полторы тысячи рублей зарплаты. Правда, денег она еще не получала. Раз в неделю ей привозят рис, ячневую крупу и хлеб. Других продуктов она не видит, но убеждена, что съедает больше, чем могла бы купить на зарплату. Возможно, вскоре здесь будет более насыщенная жизнь: рядом с источником строят парники, в которых собираются выращивать овощи.Лорино расположено на высоком берегу и видно за многие километры. Кажется, что жизнь в нем должна быть невыносимой из-за ветров, штормов и метелей. Но все обстоит иначе. Здесь почти всегда хорошая погода и, что удивительно, нет ветра. Жители признают, что лоринский климат отличается мягкостью, спокойствием и совершенно не похож на лаврентьевский. Чукчи умели выбирать места для проживания. Когда-то на этом побережье находились поселки Мечигмен, Раупелян, Аккани и Яндагай, но по указанию властей их жителей согнали в одно место, чтобы создать совхоз. Этим местом и стало Лорино, разросшееся в крупный поселок, а от покинутых селений остались лишь унылые урочища. Сейчас уже никто никого не гонит. Жизнь в отдаленных поселках такова, что люди их покидают сами и в поисках куска хлеба переезжают в Лаврентия или Лорино. Происходит стихийное "укрупнение". Причем в Лорино стремятся больше, отчего поселок уже превосходит районный центр по числу жителей. В то же время отсюда выехали почти все русские семьи.
Алла ФранцевнаМеня проводили в школу, где проходил предновогодний праздник. Старая одноэтажная школа для начальных классов оказалась полна детьми и родителями. Ученики были до безумства возбуждены. Только что закончился карнавал, и они расходились по домам. Расходились… Они кучами вываливались из дверей школы и продолжали кувыркаться в снегу. Одна такая куча прокатилась рядом со мной, на некоторое время распалась и застыла, отвлеченная моим фотоаппаратом. Затем фрагменты с еще большей яростью воссоединились и покатились в сторону. Тем временем из школы вываливалась новая куча… Каникулы!
Я был представлен учительнице русского языка и литературы, проработавшей в Чукотском районе сорок лет!
Алла Францевна закончила школу, затем Анадырское педучилище, Магаданский пединститут и вернулась в район. Вначале преподавала в ныне не существующем поселке Пинакуль, находившемся напротив Лаврентия, на другой стороне залива. Школа была небольшой, учителей не хватало, и Алла Францевна вела уроки сразу для четырех классов. Ученики садились в четыре ряда — с первого по четвертый класс,- и для каждого ряда преподавался отдельный урок. Кто, кроме самих учителей, сможет ответить, какого напряжения — умственного, душевного, физического — стоили эти "сеансы" одновременной учебы на нескольких школьных досках? А ведь в той пинакульской школе Алла Францевна была еще заведующей, завхозом и уборщицей. И было это, кажется, совсем недавно — в шестидесятых.
Теперь Алла Францевна отучила детей своих первых учеников и уже учит их внуков, но свои первые занятия, конечно, не забыла. Было немало такого, что приводило молодую учительницу в недоумение, заставало врасплох. Как-то она задала загадку из учебника: "Семь одежек и все без застежек". Чукотские дети хором ответили: "Семь камлеек!" Камлейка — нечто вроде большой ситцевой рубахи без пуговиц, которую надевают поверх кухлянки. А капусту дети видели лишь морскую. Тогда Алла Францевна, подстраиваясь под их мировосприятие, диктует: "Жили-были три охотника. Однажды они ушли в тундру. Двое потерялись. Сколько охотников вернулось?" Один из учеников встает и говорит: "Не может быть, чтобы в нашей тундре охотник потерялся. Мой дедушка пойдет и найдет".
У чукотских детей особое восприятие действительности, отличное от нашего. К ним нужен особый подход. И учебники должны быть особенными.
По словам Аллы Францевны, на русского учителя коренные жители смотрят как на старшего брата, который должен учить, помогать, содержать, лечить. Просто обязан! К этому их приучали с интернатов. И если что-то случается — они сразу бегут к учителю.
Алла Францевна живет одна. Кухонька, комнатка; паровое отопление, горячая вода. Отчего-то нет холодной… Почему одна да еще на краю света, не спросил. Главная беда в том, что не может выехать в отпуск. Все деньги уходят на еду. Цены в Лорине еще выше лаврентьевских: доставка килограмма груза из Москвы в Анадырь стоит пятьдесят рублей, из Анадыря в Лаврентия — еще двадцать пять плюс разгрузка, добавим десять — пятнадцать за доставку в Лорино. Кто же повезет сюда книги? А уехать с Чукотки насовсем Алле Францевне не к кому. И все же лоринскую учительницу больше заботит то, что происходит не с нею, а вокруг.
"На медицину и образование денег жалеть нельзя. Погибнем! Сейчас нет средств посылать детей на учебу. А по конкурсу наши ученики в вузы не пройдут. Значит, у них нет перспективы. Ведь здесь работы нет. Что им делать? Остается пить. А лечение? Они же болеют и умирают, а лечить нечем. Сейчас может вновь начаться эпидемия туберкулеза. Столько лет боролись, вложили столько средств, столько труда, а туберкулез опять на пороге… Почему наше здравоохранение в таком загоне? На днях слышала, как один чукча пел под нос: "Я сегодня голодный и злой. А когда я пьяный — я добрый". Впечатление жуткое… Безработица и безденежье угнетают. Хоть бы наладили производство корма для собак или кошек из остатков морского зверя. Ведь надо хоть чем-то занять людей…"
Еще Алла Францевна сказала, что, когда в школе какой-нибудь праздник, туда вместе с учениками приходят и родители. Они становятся у стенки и молча смотрят на детей.
Роман АлександровичОснову жителей Лорина составляют чукчи — потомки охотников на морского зверя и сами тоже охотники. Но главный зверобой здесь — русский. Он промысловый инженер и, кроме того, ведет кружок в школе: учит детей охотничьему промыслу. У Романа Александровича в подчинении пять бригад, по восемь человек в каждой. Охотятся на серого и гренландского китов, на моржей и на лахтака.
Роману тридцать лет, он крепкий и здоровый, но, если встретишь его в Москве или в Санкт-Петербурге, ни за что не определишь, что он занимается рискованным делом в Беринговом море. Роман — из Красноярска, служил в армии на Чукотке, женился на чукчанке и остался здесь жить. Вскоре у них родился сын. В 1995 году у жены случился инсульт и она умерла. Роман один воспитывал сына. Потом женился во второй раз и вновь на чукчанке. Сейчас сын учится в школе и посещает занятия кружка, которым руководит отец.
Когда я спросил, чем отличается чукчанка от русской, Роман смутился и ответил, что людей по национальности не делит. Потом все же отличия нашел. По его словам, чукчи мыслят иначе. Роман считает себя неплохим шахматистом, но чукчам нередко проигрывает: у них особый, нестандартный склад ума. Что до женщин, то их отличают преданность, исключительное трудолюбие и заботливость. Он также считает их очень ревнивыми.
В обязанности инженера входит организация промысла. Моржа, тем более кита, запросто не убьешь. Существуют рыбная инспекция, пограничные войска, администрация. Нужно все согласовать, получить разрешение, и еще многое нужно сделать, прежде чем выйдешь в море. Бумажная волокита еще та! Надо также технически обеспечить промысел, например, заказать трактор для перевозки лодок. Если Роман остается на берегу, то следит за охотой с крутого обрыва и корректирует действия охотников по радиосвязи.
Я сказал, что китов убивать жалко. Роман тут же парировал: "А людей не жалко?"
Он с раздражением заметил, что, прежде чем запрещать китовый промысел, надо запретить живущих здесь людей. Употребление мяса и без того ограничено десятью — пятнадцатью килограммами в месяц на человека. На окраине Лорина есть "лОдник" (с ударением на первом слоге) — нечто вроде мясного склада, который охраняют специальные работники, и они же продают мясо жителям поселка. Не только китовое, но и моржовое, и лахтачье, и нерпичье. Там же заготовлено национальное блюдо кынгыт, но едва ли материковый житель станет его есть. А вот китовое мясо вполне приемлемо. Из него получаются отличные пельмени и котлеты. Роман поясняет, что мясо кита по вкусу довольно разное. Все зависит от времени и способа добычи. Китовое мясо запрещено вывозить за пределы Чукотки, и торговать им можно только внутри округа. Есть международная китобойная комиссия, которая строго контролирует промысел. В то же время к Роману обращаются из других областей и даже из-за границы с просьбой продать китятину. Готовы приехать, загрузить и вывезти. Но нельзя. Не говоря уже о том, чтобы поставить дело на коммерческую основу и заработать хотя бы на лекарства детям и старикам или на новую китобойную технику.
Мне жалко китов, моржей, лахтаков. И коров жаль, и свиней, и овец. Но вот летом в Лорине не было сухого молока, и женщины, у которых дети на искусственном кормлении, вынуждены были кормить их водой. Медикаментов в поселке нет, а те, что попадают, стоят столько, что купить их никто не в состоянии.Тысячелетие ушло на то, чтобы доказать: самый жестокий зверь — человек. Прошедший век смог убедить в том самых упертых скептиков. Ужасы, творимые гомо сапиенсом, заставили по-иному смотреть на кровожадных хищников, ядовитых пресмыкающихся и даже на ископаемых динозавров. Когда мы узнаем, что волк загрыз человека, невольно вырывается: "А чего он к зверям полез?" Я уж не говорю об умилительных образах лисичек, львят, волчат и прочих заек, которым люди якобы не дают жить. Ей-богу, мы зверя бережем больше, чем человека, руководствуясь формулой: "Людей-то мы завсегда сможем нарожать, а попробуй сделай кобылу". Защита животных на фоне безучастия к человеку иной раз выглядит патологией. А здесь, в тундре, всё на своих местах. Волк — не братец, а злой и вероломный враг, безжалостное и бесчувственное чудовище, готовое перегрызть глотку всему живому. Всё шевелящееся и имеющее плоть — для него лишь драгоценные калории. Сам же волк — всего лишь шкура, которой можно укрыться от холода, а можно продать или обменять на что-нибудь полезное. Собачья упряжка — не диковинный и экзотический способ прокатиться по заснеженной тундре, а единый, мобильный и злой организм, состоящий из сурового хозяина, не имеющего иных средств передвижения, и полуголодных псов, для которых все, от медведя до случайно попавшегося на пути ребенка, лишь более-менее качественная пища. Для морзверобоя защищаемый мировой общественностью кит — это только огромный кусок мяса, ниспосланный свыше, чтобы дети, жена, мать не умерли от голода, не окоченели в заброшенной и забытой прибрежной деревне. Жить или не жить? — вот вопрос, который решает китобой, садясь в старую, утлую лодку и вступая в смертельный поединок с морским гигантом…
Кроме мяса, лоринские охотники получают китовый жир. Часть его отправляют оленеводам, а часть гниет, и его выбрасывают. Роман просил, чтобы разрешили продавать хотя бы этот жир. Но и это запрещено.
Что касается кружка, который Роман ведет в школе, то и он не для забавы. Если подросток, живущий на побережье, не будет знать, как добыть морского зверя, он в будущем может пропасть. Поэтому ребята выходят в море вместе со старшими. Начиная с девятого класса большинство из них могут самостоятельно охотиться на любого зверя, исключая кита, к которому детей не подпускают.
Роман рассказывает о лоринских морзверобоях с неподдельным восхищением:
"Мои зверобои выходят в неспокойное море на таких лодочках, на которых не то что охотиться — плавать страшно. А оружие? Первобытное! Бывает, кит переворачивает лодку, и охотники гибнут прямо на глазах родных и близких, которые наблюдают за охотой с обрыва. Да это и не охота, а настоящая борьба. Борется за жизнь кит — это правда, но за жизнь борются и люди: за свою и своих семей. Труд тяжелый, опасный. И кто, кроме зверобоев, способен выйти на пятнадцатиметрового кита, вес которого двадцать пять или тридцать тонн? А ведь надо подплыть к нему, точно поразить гарпуном, затем бороться с ним, вытаскивать на берег… Надо быть героем! А зимняя охота на нерпу? Минус тридцать или даже сорок, да еще с ветром, а охотник сидит возле лунки и ждет, когда зверь вынырнет. И шесть часов может прождать, и семь, и восемь… Как только нерпа покажется, он должен выстрелить и попасть в нее. Затем надо сесть в байдарку из лахтачьей шкуры, подплыть к нерпе, вытащить ее, добраться до кромки моря и после этого возвратиться в поселок, проехав на собачьей упряжке километров пятнадцать — двадцать, а то и больше. Люди здесь отчаянные и невероятно смелые".
Роман никуда с Чукотки уезжать не собирается. Он рад своей неспокойной жизни, когда каждый день не похож на предыдущий.
В конце встречи я решился попросить немного китятины, и Роман принес ("на пробу") кусок, которым можно накормить целую роту. Мясо пахло травой и морским дном. Да, от него исходил запах глубины. Я передал китятину молодой эскимоске из Лаврентия, и она сделала котлеты.
Детский садНа фоне окружающей нищеты лоринский детсад выглядит, словно горячий источник посреди заснеженной тундры. Здание новое, внутри идеальная чистота, в комнатах светло и уютно, много игрушек, дети ухожены, ими занимаются. Уже при входе слышны звуки ярара. Пожилая эскимоска напевает. Дети в такт ярару танцуют.
"Как нерпочки делают? Нагнулись, нагнулись… Лежим на сопке, отдыхаем. Наелись, напились и лежим, греемся на солнышке… Ия-на, ия-на, ия-ия-ия-на… Коршун! Коршун летит! Смотрим кругом. Как коршун смотрит?.. Ия-на, ия-на, ия-ия-ия-на… А это кто идет? Кто рычит? Смотрите! Страшный волк идет. Быстро убежали, спрятались!.. Ия-на, ия-на, ия-ия-ия-на… Поймали уже кого-то? Ой! Ну-ка бегом в море! Плывем, плывем, плывем… Ия-на, ия-на, ия-ия-ия-на… Молодцы! Похлопаем нерпочкам. Теперь все встали. Ну-ка потанцуем. Набрали водички и умываемся. Умылись нерпочки. Молодцы! Теперь снова потанцуем… Ия-на, ия-на, ия-ия-ия-на… Сели в нарту и поехали! Поехали!.."
Среди детей выделялась трехлетняя девочка. Она танцевала и улыбалась с таким обаянием, что оторвать взгляд было невозможно. Я пытался ее сфотографировать, но, как только наводил объектив, "маленькая нерпочка" тотчас переставала танцевать и пряталась за спины других детей. Как ни старался, как ни уговаривал — тщетно. Наконец, я расположился на полу, притворился неодушевленным предметом и только после этого смог ее сфотографировать.
В детском садике есть даже этноцентр — нечто вроде краеведческого музея. На самом видном месте цитата из книги Юрия Рытхэу:
"Человек измеряется не только в высоту и в ширину, но и в глубину, в свое прошлое. Это прошлое он должен помнить: свой язык, своих предков, песни, сказки, словом, все".
ИнтернатОн расположен в старом одноэтажном здании барачного типа. Все, что здесь есть, ветхое и убогое. Из кроватей, покрывал, подушек, наволочек, тумбочек, из всякой вещи, включая стены и потолки, выжато всё, но этим "добром" еще долго будут пользоваться, без конца подновляя, подкрашивая, подмазывая, подкручивая и подвинчивая. Мне показалось, что всё выжато и из воспитательниц, нянечек, уборщиц…
Вот разговор с воспитательницей — Анной Николаевной Пытко.
— Сколько здесь учеников?
— У нас проживают двадцать два ученика — из многодетных и малообеспеченных семей. Есть еще "вспомогательный" класс, из умственно отсталых детей. Их двенадцать.
— Чем вы их кормите?
— Тем, что достанет директор. В основном макаронные изделия. Осенью едим китятину. Сейчас — оленину. Как-то раз даже были котлеты.
— Кто одевает интернатовцев?
— Одеждой обеспечивает государство.
— Присылают или деньгами выдают?
— Уже много лет не присылали.
— Вы же говорите: "государство".
— Да, государство. Что накопилось в советское время, тем и обеспечивает.
— Когда в последний раз получали одежду?
— Давно. В девяностых годах…
— Когда привозили новые парты или стулья?
— В восьмидесятых… Когда школу комплектовали.
— Какая у вас зарплата, какой распорядок у воспитателей, как вы вообще занимаетесь с детьми?
— У меня получается где-то тысяча семьсот… Воспитательницы в интернате с утра до девяти вечера. А ночью дети остаются с нянечкой… Нам их нечем занять. Нет игр, нет книг. Только телевизор, по которому показывают одну программу. Тетрадей нет, плохо с учебниками, про одежду говорили… Интернатских еще как-то и кормим, и одеваем, а вот своих… Сыну недавно купили ботинки за сто шестьдесят рублей. Он месяц проносил — и они порвались. А дорогую обувь, рублей за четыреста, мы не можем себе позволить. Интернатские одеваются неплохо. У них есть и нерпичья обувь, и пальто, только вот с шапками плохо. Шапок нет совсем.
— В чем же они ходят по такому морозу?
— В домашних шапках.
— Что значит "в домашних"?
— Кто в чем может, в том и ходит…
Я прошел по коридору, заглядывая во все комнаты. В полутемном туалете (на Чукотке беда с лампочками) увидел несколько мальчишек. Один из них сунул голову под кран с ледяной водой, намылил хозяйственным мылом, сполоснул и вытер вафельным полотенцем. Вся процедура заняла минуту-полторы.
В одной из комнат собралась часть воспитанников. Они сидели на грубо сбитых скамейках и смотрели телевизор. На стене висела простыня. Кто-то нарисовал на ней полярный поселок с большой церковью и вывел надпись:
"С Рождеством!"
Увидев меня, дети отвлеклись от телевизора. Я достал диктофон и, обращаясь к одному из интернатовцев, спросил, станет ли он охотником. Все рассмеялись. Оказалось, я обратился к девочке…
У другого спросил, забирают ли его на выходные домой. Дети вновь засмеялись, а мальчишка ответил, что у него нет дома…
У третьего поинтересовался, кем работают родители, но он сказал, что у него нет родителей…
Я убрал диктофон и молча глядел на детей. Они с любопытством и тоже молча смотрели на меня.
Когда я вышел в коридор, дети высыпали за мной. Им хотелось поговорить. Я пробыл в их окружении минут пятнадцать и, если бы меня не торопили, оставался бы дольше: я почувствовал, что никогда и никому не был так нужен, как стоящим рядом лоринским интернатовцам…
У самого маленького изуродовано лицо.
— Что с ним?
— Его собака покусала. Он слишком близко подошел к упряжке. У нас таких много.
Все дружно рассмеялись, включая покусанного.
Дорога из ЛоринаВ Лаврентия возвращались в полной темноте. Видимость была ограничена отрезком дороги, освещаемым фарами. Ночь затушевала дневные картины, и если бы я их не видел, то не поверил бы, что вокруг нескончаемые пространства. Быть может, поэтому и попросил водителя остановиться, заглушить мотор и выключить фары. Затем вышел из "уазика", но отойти от него дальше, чем на двадцать шагов, не решился…
Я ничего не увидел, потому что вокруг не оказалось ничего, что можно было бы видеть. И не слышал ничего, так как неоткуда и не из чего было взяться даже малейшему шороху. Где-то за моей спиной должны быть невидимые сейчас сопки. Огромный материк — Евразия, начинаясь здесь, заканчивается на побережье Атлантики, а прямо передо мной должна быть кромка Берингова моря и сразу за морем — Тихий океан… Это значит, что земная твердь, обрываясь в километре от меня, проявится лишь у берегов Антарктиды! Такого владычества природы над собой я не ощущал никогда. Ни горы, ни океан, ни пустыня, приводившие меня в трепет и благоговение, не вызывали столь жуткого, поистине первобытного страха, который породил во мне этот холодный, безмолвный и равнодушный мрак. Вероятно, потому, что горы, пустыни и океаны — составные части Земли, порождение ее в той же степени, что и мы, люди, из праха происшедшие и в прах возвращающиеся, и если я сгину в волнах, замерзну во льдах, провалюсь в бездонную трещину или испепелит меня солнце — прах мой все же останется на Земле и будет принадлежать ей, как принадлежал всегда. В этом смысле все земные стихии — мои, а сам я — их часть. Но, оказавшись в одиночестве посреди звезд, я ощутил нечто к Земле не относящееся и считаться моим не могущее. Я бы радовался даже луне, но и ее не было. Всё — от горизонта до горизонта — было усеяно мириадами звезд, и если существует небосклон (склонившееся небо), то именно теперь я находился посреди него. Холодные, далекие, чужие звезды были надо мной, вокруг и даже ниже меня. Они безмолвно мерцали, не отражая, но поглощая свет. Так же для кого-то мерцает Земля, с океанами, пустынями и горными вершинами, в масштабах Космоса попросту не существующими. Нет, ничто не идет в сравнение с тем страхом, в сочетании с удивлением и восторгом, который порождает этот бесконечный мрак, где Земля — лишь одна из пылинок, упустив которую из виду уже не отыщешь. Не от соприкосновения ли с этим жутким отчуждением особая гордость космонавтов и ведомая только им тайна, позволяющая дорожить Землею иначе, чем дорожат все остальные?..
Простояв еще минуту, я забрался в крохотный, теплый, спасительный "уазик", внутри которого обменивались веселыми историями милые и добрые люди. Я словно возвратился к землянам, вернулся к своим. Уверяю, что только одна возможность оказаться посреди звезд стоит того, чтобы побывать на зимней дороге на краю Земли.
28 декабря. ЛаврентияПривет, Вероника!
Я по-прежнему в Лаврентия и до Нового года едва ли отсюда выберусь.
Вчера впервые увидел северное сияние. Каждый вечер ждал его в Билибино, затем в Анадыре, а дождался только в Лаврентия. Я бы мог о нем рассказать, но не в письме. Здесь в помощь нужны жестикуляция, мимика, вздохи и ахи. Все изображения северного сияния и тысячной доли не отражают, чем в действительности оно является, потому что сияние все время в движении и изменении.
Представь: откуда-то из-за сопок восходит к звездному небу светящийся полупрозрачный серпантин из тончайших вертикальных штрихов. Он движется, колышется, волнуется, образует кольца и полукруги, затем разматывается; дойдя до залива, застывает и бесследно растворяется, поглощаемый мраком ночи. А вслед появляются и плывут по небу новые спирали… Словно балуется курильщик, пуская кольца табачного дыма.
Лаврентьевцы к подобному чуду привыкли и даже не поднимут голову, чтобы на него взглянуть. Они считают северное сияние вредным и предпочитают в это время находиться дома. Необычно ведет себя и дым, испускаемый трубами котельных. Он пытается соперничать с таинственным явлением природы, для чего поднимается к небу и там выписывает уродливые кренделя, временами сливаясь с северным сиянием. Так заносчивая курица хлопает крылышками, надеясь присоединиться к уходящему за горизонт косяку журавлей. Когда же сияния нет, дым лаврентьевских котельных ведет себя спокойно, монопольно "украшая" небо над поселком и заливом.
…Ночью никак не усну. Сначала пишу, а когда не остается сил — слушаю радиоприемник. В основном средние волны. Они заполнены английской речью, джазом, музыкой кантри и добрым старым роком, который в Европе уже забыт. Наедине с радиоволнами чувствую могучее дыхание иного и недоступного мира, слышу эхо чего-то огромного, мощного и значительного, существующего не с нами и не для нас; в фиолетовом индикаторе радиоприемника вижу широкие освещенные автострады, уходящие в глубь чужого континента, бесчисленные роскошные автомобили и равнодушные лица их владельцев; за шумом радиопомех слышу гул огромных боингов, в креслах которых развалились беззаботные обитатели гигантской страны; глядя вместе с ними в иллюминатор, вижу большие города, сияющие огнями витрин и реклам, афишами театров и кино, музеев и вернисажей, блеском аттракционов и переполненных стадионов; слышу бесконечную речь и нескончаемый смех… Это манит, зовет, соблазняет, призывает бросить всё и устремиться туда, к ним, чтобы жить, как и они, счастливо и беззаботно, предаваясь не только делу, но и утехам, жить, не беспокоясь о завтрашнем дне, да что там… о следующей минуте. И невольно думаешь о тех, кто, набравшись смелости, все же решился избавить своих детей и внуков от унизительной участи: ежечасно выживать или глядеть на то, как выживают другие. И вчерашний аргумент — "кому мы там нужны?" — не успокаивает, потому что где еще мы так не нужны, как в своем отечестве?
А что если набраться сил, пролететь всего полсотни миль и оказаться на другом берегу, окунуться в иную жизнь, с иным мирозданием, другим ритмом, другими нравами, со всем тем, чего здесь нет и никогда не будет?
…И слава богу, что нет, и хорошо, что не будет! Ведь воздерживаемся лишь потому, что не имеем соблазнов, праведны оттого, что никто не искушает, и дорожим своим бытием только потому, что иного не знаем, а смерти не боимся потому, что не ведаем, что значит жить…Каждый день прохожу мимо сарайчиков, которые сторожит здоровенный пес на привязи. Что за порода — не знаю, но таких огромных и шерстистых я еще не встречал. Если прирастить к нему бивни — впотьмах сойдет за мамонта. Появись такой пес в Москве или в Париже, его бы сделали героем светских хроник, увешали медалями и закормили, он бы распух от консервов и превратился в гигантскую болонку, которая, развалившись на дорогом диване, скоро бы подохла от тоски. Но здесь, в Лаврентия, на привязи у сарайчика, этот пес — на месте. Ему не надо ни лаять, ни рычать, ни тем более кого-то кусать. Достаточно просто быть — и этого довольно, чтобы никто и близко не подошел. Пес это понимает и потому ничего, что должна была бы совершать сторожевая собака, не делает. Лишь молча сидит.
Сегодня я наблюдал, как этот пес лениво грыз две замерзшие буханки. Рядом с ним кормился теми же буханками маленький щенок, совершенно круглый и не по возрасту шустрый. Неподалеку сидели, наблюдали за трапезой и облизывались две голодные тощие собаки. Разумеется, мысль принять участие в трапезе не могла прийти в их собачьи головы. Здоровенный пес не отгонял щенка, понимая, что много тот все равно не съест, зато все вокруг (и не только собаки) будут знать, какой он покладистый по отношению к младшим. За добрую репутацию плата ничтожная, а авторитет у него и без того самый большой в Лаврентия и, быть может, на всей Чукотке. Вообще трудно вообразить, чтобы существовали собачьи морды еще крупнее. Ученые-скептики утверждают, что жизнь на Земле уникальна и мы одиноки в мире звезд. Если так, то морда эта — самая большая во Вселенной!
У меня еще с Москвы припасена колбаса, и я дал по два кружочка голодным собакам. Они, словно ошалевшие, бросились на этот смехотворный корм. Так вот, на шум и в надежде заполучить угощение примчался щенок, без раздумий оставив покровителя. Тот, возможно, приперся бы и сам, но был на привязи.
Я говорю маленькому наглецу: "Что же ты? Там кормишься, а теперь прибежал сюда, хотя этим несчастным и без того мало!"
Но щенок смотрел на меня непонимающе и лишь ждал, когда же я его угощу. В конце концов выпросил кусочек колбасы и моментально сжевал. Я обратил внимание, что взгляд и повадки у него далеко не детские. Он уже достаточно матер, готов к борьбе за выживание, и я не сомневаюсь, что выживет. А поступает так не по наглости, а от нужды, которая мало красит даже безобидных щенков. Я перестал интересовать его в тот самый миг, когда закончилась колбаса. Собаки еще пребывали в надежде, а щенок уже побежал к своему покровителю, доедать еще и там.
Здоровенный пес не прогнал щенка, не упрекнул, он лишь посмотрел на него грустно, понимая, что всякое воспитание здесь бесполезно.Каждый день звоню в роддом, а через день захожу. Пока — ничего утешительного. Вытянуть что-либо о деторождении из чукотских женщин непросто. Гораздо словоохотливее акушерки. Они здесь как на подбор: высокие, темноглазые, ни у одной нет и тени уныния, и почти все — украинки. Они
с охотой рассказывают о том, как принимали роды, словно это для них не тяжкий труд, а отдых. Не знал, что акушерство может стать увлечением и даже страстью.
До Чукотки я лишь однажды разговаривал с акушеркой. Это была Вера Станиславовна — старейшая и опытнейшая акушерка, принявшая роды у доброй половины торжокских мам. Помню, она благодарила меня за какую-то статью, и я почувствовал в ее руке такую силищу, будто поздоровался с крепким мужчиной. Я спросил: неужели это связано с профессией? Вера Станиславовна рассмеялась и сказала, что руки у нее сильные от того, что в жизни много пришлось потрудиться. К профессии это прямого отношения не имеет, хотя усилия в акушерстве нужны, и немалые. Но еще больше эта профессия требует умения. "А то можно шею сломать",- весело сказала Вера Станиславовна.
Все лаврентьевские акушерки — сильные и крепкие. Одна из них, Валентина Николаевна, работает на Чукотке уже семнадцать лет. Ее теперь мало чем удивишь, но когда только приехала… Вначале Валентина работала в Мариуполе. Кроме украинок и русских, принимала роды у цыганок, гречанок, евреек и даже у кубинки, поэтому считала себя уже опытной акушеркой. Все-таки шестилетний стаж в современном роддоме на сто пятьдесят коек! (В Лаврентия всего на десять.) И, когда здешние акушерки поведали, что чукчанки и эскимоски во время родов не кричат и даже не стонут, она была шокирована: "Как не кричат? Хохлушки, еврейки и особенно гречанки кричат, а чукчанки нет?" Валентину предупредили, что они обычно не жалуются на боли и могут родить прямо в кровати. Ей даже посоветовали не отпускать рожениц одних в туалет. "Боже! Страх какой!" — вспоминает Валентина Николаевна.
Уже потом, проработав некоторое время, она поняла, сколь легко с коренными женщинами, какие они замечательные роженицы, как они слуша-
ются, как исправно выполняют указания врачей, помогают во всем, какие умницы в сравнении с материковыми женщинами, которые кричат, вытаращив глаза, отчего ребенок пугается.
Сама Валентина рожала здесь же, в Лаврентия, и принимали у нее роды коллеги. Говорят, кричала так, что крыша дрожала. И за то, что чукчанки и эскимоски такие терпеливые и мужественные, Валентина их полюбила и души в них не чает. Что бы о них ни говорили, для Валентины Николаевны нет на свете лучших женщин.
И еще. Она говорит, что за семнадцать лет работы не было случая, чтобы чукотская мать отказалась от ребенка. Ни раньше, когда на Чукотке жилось легче, ни сейчас, когда так тяжко. Бывало, к сожалению, другое. Чукчанки пьют, и случалось, хмельная женщина засыпала и грудью закрывала ребенку лицо. Тот задыхался… Бывало, они напивались, оставляли дитя без присмотра, и голодные собаки его загрызали. Чукчанки могут быть невнимательными, бездумными, бесшабашными, но ни одной из них не придет мысль отказаться от своего ребенка. По словам Валентины Николаевны, среди чукчанок считается престижным родить от русского: дети получаются красивыми и умными. В каждом селении есть свой "гладиатор", которым гордятся, причем у чукчанки нет претензий к мужчине, который стал отцом ее ребенка. Она может и не сказать, от кого родила. У них нет умысла "повязать" мужчину ребенком. Чукчанки — преданные и смиренные, не борются за главенство в семье, и рядом с чукотской женщиной всякий мужчина чувствует себя королем.
"Славные люди,- говорит о чукчах и эскимосах Валентина Николаевна.- Они появляются на свет по-особенному, легко, и уходят из жизни тоже без того надрыва и трагизма, с которым уходим мы. Когда было голодно, старики, чтобы выжили молодые, добровольно уходили из жизни, для чего носили на шее удавочку". Валентина читала об этом у Юрия Рытхэу.
Коллеги Валентины — Светлана Геннадьевна и Виктория — также говорят о своей профессии восторженно, ни на какую другую не променяют. Наверное, у каждого из нас есть тайна, которую видит, понимает и чувствует лишь тот, кто первым, еще прежде матери, берет нас на руки.
…Сколько возвышенных строк посвящено смерти! Сколько замыслов и откровений родилось у смертного одра при созерцании бесчувственного тела!
А как заманчиво перейти этот порог и узнать: что за ним? Но что сказано о рождении, и много ли о том подумано? Разум — бессилен, а слова самого искусного мастера — недостаточны. Что за чувство вырывается вместе с новорожденным! Одно слово — Радость! Выразить ее можно лишь криком, при первом вздохе, и только один раз. Не потому ли древние законы Севера наказывают роженицам молчать, чтобы первый крик Радости был слышнее в бескрайнем безмолвии тундры?..Я просил акушерок, чтобы они "родили" младенца в первый час после Нового года, убеждал, что это очень важно. Да они и сами хотят, чтобы здесь, в Лаврентия, родился первый младенец двухтысячного года. Сколько бы радости и надежды принесло это событие…
Науканская эскимоска, Маргарита Сергеевна, со слезами говорит: "Если бы родился у нас такой ребеночек, я бы пожелала, чтобы он был здоровым и хорошим, чтобы он рос, получил образование и здесь, на Чукотке, начал строительство большого города. И чтобы в этот город переселились все разбросанные по тундре чукчи и эскимосы… Чтобы возродилась наша культура, которой мы гордились и гордимся, и чтобы весь мир услышал наши песни, увидел танцы, узнал быт наших охотников и оленеводов. В этом городе мы будем ходить только в народной одежде. И еще важно сохранить наш язык. Вот что я желаю и чего жду от первого младенца двухтысячного года".Как видишь, ожидания велики, да шансы малы. С наступающим Новым годом!
29 декабря. ЛаврентияЗдравствуйте, дорогой Борис Исаакович!
Когда-то мне казалось, что в политике нет такого, чего бы я не понимал, в чем бы не разбирался и чего бы не мог предугадать. Если бы десять лет назад я случайно попал в Лаврентия, то мигом бы объяснил, зачем тут живут полторы тысячи его жителей. Но сейчас, мучимый бессонницей, я не перестаю задаваться вопросом: зачем они здесь, в стороне от жизни, от музеев и театров, бульваров и скверов, от всего того, что кем-то названо цивилизацией? — и не нахожу ответа. Каждый в отдельности незаменим и необходим: учитель — учит, повар — кормит, врач — лечит, продавец — продает, милиционер — охраняет. С этим ясно. Неясно, зачем они учат, лечат, торгуют, охраняют… именно здесь?
Выходя на работу — в администрацию, котельную, магазин, аэропорт, школу, пекарню, на почту или в больницу,- каждый понимает, что его функции не исполнит больше никто. Все вместе формируют единый организм, который поддерживает жизнь. Убери кого-нибудь (пекаря, акушера, связиста) — это мигом отразится на жизни всех. Даже уход в отпуск нередко создает трудности для жизнедеятельности поселка. Что же говорить об отъезде?
В то же время здесь каждому очевидна собственная никчемность для государства. И не только собственная, но и всех жителей Чукотки. Очевидно и то, что никому они не нужны на материке. Житель Лаврентия знает, что он нужен только такому же, как сам. Это роднит лаврентьевцев с командой подводной лодки, где всякий, включая капитана, больше функция, чем человек.
Все клянут государство, которое отвернулось от Севера и не вкладывает деньги в его развитие, но, когда спрашиваешь, какая государству в том польза, молчат или твердят что-то невразумительное о полезных ископаемых, таблице Менделеева, по которой вроде бы ходят, и прочих выгодах, о которых имеют смутное представление.
Коренные жители высказывают недовольство тем, что их землю эксплуатируют пришлые, из-за чего северные народы вымирают. Вместе с тем они жалуются, что их оставили в беде, и выстраиваются в очередь к районному начальству за материальной помощью.
Это лишь малая часть мучительных противоречий и парадоксов, из которых соткана жизнь в Лаврентия. В результате предстает печальная картина угасания того, что с таким восторгом начиналось. Поникшие, с потухшим взглядом и ко всему безразличные, словно тени, ходят по поселку чукчи. Дерганые, озабоченные, отрезанные от жизни и безнадежно уставшие — материковые. В Лаврентия еще жизнь теплится, словно догорающие угли на пепелище, а в глухих поселках и того хуже.
Сотни раз слышал ломоносовское утверждение о том, что будущее России будет прирастать Сибирью, и безоговорочно верил авторитету гения. Тем более что газетные репортажи и телесводки уверяли в том же. Но вот своими глазами увидел обратное: Сибирью, точнее Крайним Севером, Россия гибнет. Разлагается, тает и исчезает…
Знаете, кто из художников точно уловил физиологию и трагизм человеческой катастрофы, физического распада и духовной безысходности? Хаим Сутин. Я не знаю, как впечатляла современников галерея написанных им портретов, но теперь, оглядываясь на прошедший век, понимаю, что эти несчастные, обреченные персонажи, с распухшими лицами, с беспомощно скрещенными или вытянутыми руками, огромными и бесформенными, доходчивее всего объясняют катастрофу умирания. Сутин, кажется, смог запечатлеть своих героев горящими в печи нацистского крематория еще до того, как они туда попали. Он словно представил, как выглядели бы они, если бы оказались там.
Именно сутинские портреты я вспоминаю, глядя на чукчей, стоящих в очереди за гуманитарной помощью или за хлебом. Хмурые и равнодушные, беспомощные и усталые, молчаливо глядят они на меня, чужака, зачем-то приехавшего в их край…
После того, как при помощи культбаз здесь все окультурили, наукрупняли, наперестраивали и развалили, на спасение района бросили учительницу. Действительно, кто еще в России тысячелетнего порубежья возьмется за труд, в сравнении с которым расчистка авгиевых конюшен выглядит обычной уборкой?
Поразительно, но при всем скептицизме по отношению к начальству лаврентьевцы в эту женщину верят. Им кажется, что ей-то как раз под силу все наладить и оживить. Одни будут довольны, если новый начальник района достанет солярку, другие обрадуются сосискам, а кому-то вовремя выплатят заработанную плату. Вот уже и хорошо! Вот и "подъем"! Народ ведь не избалован. Лишь бы хуже не стало. Даже и к худшему готовы, только чтобы не намного и не сразу.
Как бы Валентина Васильевна не стала представителем Министерства по чрезвычайным ситуациям в своем районе и не превратилась в авиадиспетчера, с утра до вечера умоляющего о прилете "борта" с едой!
В 1999 году собственных средств в районный бюджет поступило шесть миллионов рублей. Если эту сумму разделить на количество жителей, то на каждого придется по три с половиной доллара в месяц. На эти деньги можно ежемесячно покупать по паре окорочков Буша. Разумеется, главная задача главы района летать в Анадырь и обходить с протянутой рукой чиновничьи кабинеты, повторяя губернаторские хождения в столице. Учитывая, что так же, только с более важным видом, бегают по финансовым организациям Запада наши кремлевские начальники, можно представить, в каком динамичном состоянии находится отечественное чиновничество. Не позавидуешь.
Поскольку Валентина Васильевна молода и обаятельна, к ней благоволит губернатор. Ей уже удалось выплатить зарплату работникам бюджетной сферы, которую они не видели девять месяцев. С остальными труднее: в жилищно-коммунальном хозяйстве зарплату не получают по два-три года, в совхозах — в течение пяти-шести лет. Там уже не помнят, что такое деньги. Кроме того, Валентина Васильевна обеспечила район углем, топливом для вертолетов и продовольствием. Тепло, еда и свет — вот иерархия ценностей в Чукотском районе. Та же иерархия и в Швейцарии, и в Норвегии, и в Канаде, только граждане их об этом не знают.
Понять, отчего Лаврентия вместе с Чукотским районом и со всей Чукоткой никому не нужны, не сложно. Труднее объяснить, для чего Лаврентия нужен.
В Билибино есть атомная станция и есть рудник, на котором добывают золото. Это значит, что работа для двух-трех тысяч человек там всегда найдется. Но чем может жить Лаврентия, представляющее собой разросшуюся культбазу? Здесь пограничный район. И если есть интерес военно-стратегический, нужны две-три сотни пограничников, военный городок — и все. Что делать остальным?
Валентина Васильевна с этим не согласна и считает: "Коренных людей бросить нельзя, так как они без нас пропадут".
И точно, без нас — пропадут. Но парадокс в том, что пропали-то как раз из-за нас.
После экспериментов с местным населением, включая коллективизацию и фермеризацию, наши начальники пришли к выводу, что надо бы это население вернуть к своим исконным занятиям: к оленеводству и охоте, сделать их хозяевами стада и земли — словом, вернуть в тундру.
Замечательно! Вот только возвращать некого. Живущие сегодня — это не те самые чукчи и эскимосы, которых когда-то загоняли в совхозы. Это — новые поколения, выросшие в интернатах и тундры не знающие. Кроме того, что не осталось "тех самых" чукчей, нет и "тех самых" нас. Нет и того государства, и его обязательств тоже нет. Ничего прежнего у нас не осталось, кроме наших бед.
В Чукотском районе право голоса на выборах имеют 2730 человек. Это и есть взрослое население. На учете состоят 402 безработных. Из них 360 коренных жителей, причем женщин — 219. Безработных до 29 лет — 130. В Лаврентия числятся 84 безработных на 1407 жителей. В Уэлене 81 безработный на
772 жителя. (Три года назад там было 45 безработных.)
Таково положение на 1 октября 1999 года, хотя действительная безработица как минимум в два раза выше. Однако, несмотря на нищету и безденежье, коренные жители на объявления о приеме на работу отзываются неохотно.
Несколько раз я подходил к косторезной мастерской, чтобы купить сувенир, а заодно посмотреть, как работают косторезы. Но мастерская всегда была закрыта, хотя табличка на дверях утверждала, что это коммерческое предприятие. Меня интересовали уже не сувениры, а то, когда появятся косторезы. Наконец я застал в мастерской двух чукчей и попросил продать какое-нибудь изделие. Они ответили, что работают только "на заказ". Я попросил показать образцы, но и образцов у них не было. Мне сказали, чтобы я пришел "завтра". Я пришел на следующий день, но косторезы бормотали что-то невнятное, перекладывая вину друг на друга. В конце концов я махнул на них рукой.
Коренных жителей трудно поднять даже на незначительную работу. Невозможно отыскать хотя бы четырех человек, чтобы разгрузить вертолет. И это при том, что вознаграждение выдается тут же, у "борта": мукой, сахаром, крупой. Приходится просить помощи у пограничников, в то время как безработные отмахиваются. В результате с трудом организованный рейс задерживается на три-четыре часа, хотя каждая минута на вес золота.
Люди привыкли к подачкам, которые стали системой и образом жизни, заменив труд. Они без стеснения и устали обивают пороги учреждений, выцарапывая эти подачки. Пособия по безработице, пособия матерям-одиночкам (445 рублей в месяц), детские компенсации (232 рубля) являются не подспорьем к зарплате, не подстраховкой на время поиска работы, а средством к существованию, вполне их устраивающему.
Нынешнее состояние Чукотки — это когда романтизм исчез и даже дух его выветрился, а прагматизм еще не совал носа. И неизвестно, сунет ли. Вопрос о будущем возник не сегодня и не вчера. Вот как он сформулирован несколько лет назад в одном иллюстрированном журнале:
"Путей два — или вывезти всех на Большую землю, превратив Чукотку в резервацию для коренных народов, или наконец понять громадные перспективы здешних мест и отнестись к ним по-хозяйски. Центр своего отношения к Чукотке до сих пор не определил…" (Россия. Ноябрь-декабрь, 1996).
Изложенная дилемма — трехлетней давности, и уже можно говорить о ее разрешении: Чукотки для Центра не существует, как, впрочем, не существует для него и все остальное. Прошедшие годы прояснили и путь, по которому пошла Чукотка: кто может, спасается бегством или старается вывезти хотя бы детей. Чукотка перестает быть землей неизвестной и становится тем, чем была изначально,- страной чукчей, эскимосов, эвенов. Точнее, страной их остатков. "Громадных перспектив" не заметили, следовательно, никто не будет вкладывать сюда капиталы, и рассеяние иллюзий на этот счет было бы уместным и полезным для чукотского начальства.
Что делать?Главная насущная задача современной Чукотки в том, чтобы сохранить специалистов и уберечь наиболее важные объекты. Выскажусь более определенно: Чукотку надо законсервировать. Среди интеллектуалов нередко заходит речь о создании резерваций для коренных жителей. Я бы предложил создать на Чукотке резервации для жителей материковых…
Мне вспомнились детские рисунки, выставленные в краеведческом музее Билибино. Дети — лучшие футурологи, их чутью может смело доверять прагматик. Рисунки подсказывают, что искать выход надо в континентальной Чукотке. На месте того же Билибино. Из этого небольшого города может вырасти северный мегаполис. Первый из тех двух-трех десятков супергородов, которые, соединившись коммуникациями, "обвяжут" планету вдоль полярного круга. Билибино станет столицей и метрополией Чукотки, его центром. Сюда переедут все (!) жители округа, а в портах и на пограничных постах работать будут вахтовым методом. Микрорайоны мегаполиса будут названы именами ныне существующих районов Чукотки.
В самом Билибино первым делом надо создать условия для женщин. Город должен состоять из институтов, техникумов, профтехучилищ, из учреждений культуры — библиотек, научных центров, музеев, театров, а также из магазинов, салонов, кафе, ресторанов, всевозможных клубов, танцзалов, бассейнов, спортзалов, галерей, цветочных магазинов и прочего, созданного исключительно для женщин и управляемого женщинами. Ко всему надо приобрести четыре аэробуса и несколько гектаров на тихоокеанском побережье, куда женщины могли бы летать на выходные. Словом, необходимо создать среду, в которой они смогли бы самоутверждаться — прическами, нарядами, красотой, достойными профессиями, творчеством, наконец, своими мужчинами, которых в этом случае не стыдно показать.
Дорогой Б. З.! Вы, как знаток женской психики, понимаете, что я прав и что это не утопия. При том, что женщина тащит на себе остатки России, при том, что ей недостает тепла, любви, внимания и заботы, при том, что ей самой некому эту заботу и тепло отдать,- женщины обязательно устремятся туда, где почувствуют к себе внимание и возможность реализоваться. Ведь попадают наши красавицы на панели Турции или Греции не от хорошей жизни. Кстати, не так давно бежали они и на Крайний Север. Побегут и теперь. Заманить и удержать на Чукотке женщин — уже полдела. Все остальное они сотворят сами. Потому что, если захотят остаться на Чукотке женщины, останутся и дети. Тогда никуда не денутся и мужики.
Чукотский начальник собирается прорыть тоннель под Беринговым проливом и соединиться с Америкой. Похвальное намерение, свидетельствующее о том, что губернатор небезнадежен. Если бы он взялся за мегаполис с абсолютным приоритетом для жизни женщин, они со временем прорыли бы ему и тоннель.
Увидите, идея создания мегаполиса воплотится, и даже скорее, чем это можно предположить.
30 декабря. ЛаврентияПривет, Наиль!
Каково получать письма из Лаврентия?
Открою тебе тайну. Я на Чукотке для того, чтобы отыскать первого младенца, родившегося в двухтысячном году. Хотя — по всем показателям — это маловероятно.
Еще в Москве одна дама, высказав восхищение моим замыслом, вдруг спросила: "А что если родится чукчонок?" Я говорю, что так даже лучше, все же Чукотка — их страна, и вообще кто родится — не наше дело. Но она считает, что должен родиться русский. Тогда это будет символично, потому что чукчи — язычники. Причисляя себя к православным, она думает, что и первый ребенок века должен быть православным.
Спрашиваю: что значит "быть православным"? Отвечает с ходу: "Это значит быть православным христианином". Я переспросил. Она уточнила: "Верить в Христа и ходить в церковь.- Потом добавила: — Поститься и читать религиозные книги". Это немало, но в чем отличие от католиков, которые и в церковь ходят, и книги читают, и в Христа веруют? Что тут началось, стоило упомянуть католиков! Она стала возмущаться: как это я посмел сравнить ее, глубоко и по-настоящему верующую, с какими-то католиками? В ней тотчас проявились надменность к католикам и высокомерная ирония в соединении с жалостью — ко мне, заблудшей овце. Я защищался, утверждая, что в Евангелии ничего не сказано о разделении верующих на католиков, православных или протестантов. Тогда собеседница сменила гнев на милость, стала притворно улыбчивой и призналась, что раньше, "до своего воцерковления", и сама так думала. В ней проснулось то умилительное снисхождение, которое отличает искушенного вояку от новобранца.
…Сколько людей, столько и представлений о Боге. У меня — одно, у тебя — другое, у соседа — третье, у этой православной христианки — четвертое… Выходит, сколько представлений, столько и богов! Можно ли назвать это монотеизмом? И поклоняемся мы скорее не Богу, а своим представлениям, воображая Бога "по своему образу и подобию", в соответствии со своим миропониманием. Чем же мы отличаемся от язычников, которые поклоняются идолам? Тем разве, что у них боги — рукотворные, а у нас — воображаемые. Ответь: поклонение собственным воображениям — не язычество?
А ведь Господь Бог, Которого Спаситель называл Своим Отцом,- конкретен и определен. В Нем невозможно ошибиться, принять за другого. Никому не дано Его познать, но не узнать Его — нельзя. Впрочем, что я говорю! Можно и не узнать… Если не знаешь, какой Он.
"Звать каких богов мы должны, чтоб Рима гибель отвратить?" — мучился Гораций, не ведая, что уже тысячу лет в сердцах человеческих отзывается Хвалебная песнь Давида.
Когда у нас вспоминают Бога? Когда тяжко, а просить помощи не у кого. Но что за просьбы и какой тон! Дай, дай, дай… Я слышал, как говорили: "Подавай! Бог!" Словно не мы у Него, а Он у нас в услужении. И это при том, что самое большее Он для нас уже сделал. Как и обещал, явил спасение: Сына послал, "чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих"!
Вот у тебя есть сын… Что большее еще у тебя есть? И представь, отдав на очевидное заклание самое дорогое, в ответ слышишь: "Подавай!"
Нет, нет, мы просто спятили!
А что, если после всего, что мы натворили, Ему до нас и дела нет? И зачем мы Ему, если даже себе не нужны? Да и нужен ли нам Он? — тоже не Его вопрос, а наш.
"Да познает народ сей, что Ты, Господи, Бог, и Ты обратишь сердце их к Тебе". Отнесись с почтением к запятым и увидишь, что нет для нас молитвы более важной. Так Илия ходатайствовал за богобоязненный, религиозный, почти детский народ. Каковым же должен быть ходатай за нас, и какой должна быть молитва, если даже Голгофы недостаточно?
Спроси у встречного, каковы главные заповеди Божии, и тотчас услышишь: не убивай; не кради; не ври. Но ведь не эти заповеди первые и не они главные. Предположу, что это и не заповеди вовсе, а непременные условия нашего бытия, без которых Господь не снизошел бы до разговора с человеком. Мы бы еще раз сознались в незнании Бога, если бы допустили, что, создавая первого человека (по Своему образу и подобию), Он, Господь, забыл вложить в его душу эти добродетели.
Запреты на убийство, воровство и ложь заложены в нас Творцом изначально, присутствуют в каждом человеке от рождения в любой точке его обитания и к религии отношения не имеют.
Тогда какова главная и первая заповедь Божия?
Когда ученый муж, не расстающийся с торой, спросил Христа о том же, Он тотчас ответил: "Первая из всех заповедей: "Слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею",- вот первая заповедь! Вторая, подобная ей: "Возлюби ближнего твоего, как самого себя". Иной, большей сих заповедей нет".
Главная заповедь и первое условие состоят в признании того, что Бог Саваоф, Бог Авраама, Исаака и Иакова, есть твой Господь Бог. Только Он и никто больше! Если эта заповедь принимается за наиважнейшую, то и остальные обретают смысл. О том и молился Илия.
Но вот еще один разговор:
— Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную? — спрашивает юноша Иисуса.
— Соблюди заповеди,- отвечает Спаситель.
— Какие? — Юноша словно не понимает, о каких заповедях идет речь, и получает немедленный ответ:
— Не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего твоего, как самого себя.
Не услышав откровений, юноша недоумевает:
— Все это сохранил я от юности моей. Чего еще недостает мне?
Значит, соблюдения добродетелей, которыми Бог наделил каждого от рождения, недостаточно, чтобы "иметь жизнь вечную"?
Видя перед собой незрелого юнца, Иисус сказал, чтобы тот продал имение, деньги раздал нищим и следовал за Ним. Остальное Он объяснит после. Да юноша и сам все увидит, все поймет…
И что же? "Услышав слово сие, юноша отошел с печалью". Как считает евангелист, парень не пошел за Иисусом, потому что ему было жаль своего имения.
Нет. Не поэтому состоятельный молодой человек не пошел за Христом. Что в сравнении с имением, пусть даже самым большим, "жизнь вечная", о которой каждый иудей мечтал от рождения? Он потому и отошел от Иисуса с печалью, сожалением и разочарованием, что ему не открыли тайну вечной жизни. Просто юноша не понял, Кто позвал его. Он не признал в Иисусе — Христа. Не узнал Сына, потому что не знал Отца, то есть не соблюдал первой и главной заповеди. А тех, что "сохранил от юности своей", оказалось недостаточно для обретения вечной жизни.
Понадобились земной путь Спасителя, Фавор, Гефсиманская ночь и Голгофа, чтобы следовавшие за Ним поняли: вера без дела — мертва: "Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут" (Иаков, 2. 19)Эскимосы и чукчи не знают Бога, а мы, которые "знаем", нарекли их язычниками. Но эти северные народы намного ближе к Богу, чем мы, как ближе к Нему те галилейские рыбаки, которые первыми признали в сыне плотника — Сына Божиего.
Я встречаюсь с эскимосами и чукчами, которые не знают Евангелия. Но вся их жизнь проходит в неустанном труде, в борьбе за хлеб насущный, в любви к ближнему и заботе об очаге. Если кто-то попадает в беду, к нему на выручку спешит первый встречный. На Севере всегда существовало святое правило поддерживать ближнего, делиться последним куском пищи. Не имея средств к существованию, охотники, рискуя жизнью, вылавливают кита, вытаскивают на берег и зовут всех жителей разделить с ними добычу, ничего не требуя взамен. Охотясь, они не убивают зверья или дичи больше, чем необходимо на пропитание, и всегда просят прощения у животного, ими убитого. Собирая грибы или ягоды, не набивают полные короба и кошелки. Им и в голову не приходит все это продавать или на что-то обменивать. Они собирают столько, сколько надо, чтобы не голодала семья. Я не встречал, чтобы кто-то из чукчей шил одежду "на продажу", желая разбогатеть, нажиться.
Вот что рассказала пожилая науканская эскимоска, хранящая в памяти многие предания.
В Наукане некогда жили мудрецы, которые могли предсказывать не только погоду, но и судьбы людей и даже будущее народов. Они отводили беду, оберегали от вторжений чужеземцев, исцеляли больных, могли понимать не только иностранную речь, но и язык животных, птиц и даже рыб. Это — великие шаманы, наиболее уважаемые и авторитетные из всех жителей Севера. Эскимоска помнит о них из рассказов старожилов.
Я спросил: случалось ли, чтобы шаман ходил по воде? И эскимоска рассказала, как однажды с Аляски привезли ружье. Когда-то они были редкостью и в большой цене. Во время охоты на моржей охотник случайно выронил ружье в море. Все были в отчаянии, а виновник был готов прыгнуть вслед за оружием. Но за охотой со скалы наблюдал великий шаман. Он видел, что произошло. Спустившись к морю, он сел в лодку, подплыл к охотникам, а затем прошел по воде к тому месту, где обронили ружье. Шаман произнес заклинание, потом наклонился, словно шаря по дну, и достал ружье к всеобщей радости. Вот какие были шаманы!
Я поинтересовался: был ли случай, когда шаман мог накормить множество голодных? Эскимоска ответила, что и такое бывало. Когда замерзал Берингов пролив и не было возможности добывать морского зверя, наступал жесточайший голод. Тогда в Наукан приезжали чукчи и эскимосы из близких и далеких селений в надежде хоть немного добыть еды. И науканцы их выручали. Они обращались к великому шаману, и тот с помощью заклинаний доставал вдоволь мяса и жира. Всё могли шаманы!
Тогда я спросил, не помнит ли эскимоска, чтобы шаман исцелил слепого.
И она ответила, что в детстве ей приводили множество примеров того, как шаманы вылечивали безнадежно больных. Был случай, когда исцеленным оказался слепой от рождения мальчик. Его родители обратились к знаменитому шаману Скребущая Женщина. Тот пришел, одетый в шкуру медведя, поставил перед собою слепого и произнес: "Чтобы исцелить, я превращаю тебя в землю, а сам становлюсь огромным медведем. Я сильный! Я разрываю землю и разбрасываю ее. Потом кладу болезнь в дыру и зарываю. Так я делаю тебя здоровым!" Он взял немного земли, смешал ее со слюной и помазал глаза мальчику. И тот прозрел — к радости родителей и удивлению всех жителей!
И что, спрашиваю эскимоску, могли даже воскрешать мертвых? Да, отвечает, и такое было. Они все могли, эти великие шаманы!
Был случай, когда поднялся страшный шторм. Охотники плыли на вельботе от острова Ратманова, тщетно пытаясь пристать к берегу. Весь поселок с тревогой следил за неравной борьбой стихии и человека. Предчувствуя беду, люди запричитали. Еще мгновение — и охотники погибнут… Но был среди жителей шаман. Он поднялся на утес, возвел руки и произнес заклинания. Тогда будто коридор образовался между страшными волнами, и находившиеся в вельботе по нему добрались до берега.
Были среди шаманов и женщины. Одна из них много лет назад обратила внимание на молодую эскимоску с большими карими глазами, отзывчивой душой и красивыми руками. Шаманка эта была самой искусной рукодельницей во всей прибрежной тундре. Она знала секреты и потому могла шить так, как никто другой. Предчувствуя скорую кончину, шаманка призвала девушку, взяла ее руки, внимательно оглядела их, произнесла заклинание и подарила девушке наперсток. После этого молодая эскимоска постигла сокровенные таинства швейного мастерства и вскоре стала великой мастерицей, известной на Чукотке и далеко за ее пределами. У эскимосской девушки было необычайно красивое
имя — Преломляющаяся Волна, она из рода Ситкунагмит.
Меня интересовали все новые вопросы, и, конечно, я не мог не спросить про блудниц: мог ли шаман отвратить их от богохульства? На это эскимоска ответила, что блудниц в Наукане не было, но шаману, которому под силу воскрешать, ничего не стоило вернуть грешницу на стезю добродетели.
"А воду мог превратить в вино?" — не унимался я. Но эскимоска сказала, что такого не припомнит. До появления американцев науканцы вообще не пили. Шаманы заклинали не пить, предупреждая: "Станете пить и курить — вымрете".
В конце разговора я поинтересовался, читала ли она Евангелие. Она тихо и, мне показалось, смущенно призналась, что не читала. Но добавила, что хочет прочитать. Когда я спросил, что она думает о возможном рождении первого младенца нового века в Лаврентия, она стала говорить о нем, еще не родившемся, тепло и радостно, а уж кто это будет: чукчонок, эскимос или русский — не важно. "Это,- сказала она, язычница,- как Бог даст".
Видишь, и вера без дела мертва и дело без веры — тщетно.
3-5 января. ЛаврентияПривет, дорогая Вероника!
С Новым годом!
Не знаю, скоро ли ты получишь это письмо, но событие здесь произошло великое и почти неправдоподобное.
Все случилось по сценарию, который иначе, чем чудом, не назовешь. Я уже был готов "придумать" Младенца-2000, для чего выяснял, как рожают в тундре, но жизнь еще раз доказала, сколь ничтожны наши замыслы и мелки вымыслы, как недооцениваем мы молчаливые заговоры, ожидания и желания, которые способны воплощаться.
Итак, в ночь на первое января в Лаврентия родился мальчик! Он появился на свет через пятнадцать минут после наступления Нового года.
Теперь подробности этого события.
Я до последнего надеялся на то, что младенец родится именно здесь, и многие желали того же, но навязчивой идеей, кроме меня, никто не страдал. Родится — так родится, а нет — тоже не беда. Акушерки сочувственно отнеслись ко мне, желая, чтобы у меня получился интересный материал, и, как мне показалось, готовили в роженицы местную жительницу. Но она родила рано утром
31-го. Когда я об этом узнал, то расстроился окончательно, потому что исчезла последняя надежда. Огорчились и акушерки, но сказали, чтобы я на всякий случай позвонил ближе к вечеру: вроде бы есть еще кандидатура.
Стемнело уже к трем, а ровно в четыре я позвонил в роддом. Трубку сняла Валентина Николаевна. Она дежурит и встречать Новый год будет в больнице. Вот ее ответ:
"Мы сейчас готовим роженицу, но у нее еще нет родовой деятельности. Мы за ней наблюдаем. Она из Энурмино, ждет уже третьего ребеночка, очень хочет сына, и по всем признакам у нее будет мальчик… Звоните…"
Я нашел в себе силы не тревожить врачей до вечера и позвонил только в десять. К телефону никто не подошел, что было подозрительно. Ничего не оставалось, как бежать в роддом.
Мороз, звезды, вокруг ни души. Вижу дымку, поднимающуюся из-за сопки. Так зарождается северное сияние. Откуда-то выбежала огромная собака и шарахнулась от меня. Я думал, волк. Недалеко от больницы замечаю звезду, столь медленно падающую, что успеваю загадать желание… Позже рассказал об этом, но мне не поверили. Говорят, в декабре звезды не падают, и теперь я уже сам не верю в то, что видел. Пока добежал до больницы — страшно замерз. Поднялся на второй этаж. Звоню. Открыла Валентина Николаевна: "Кажется, начались схватки. Идите встречайте Новый год и звоните где-нибудь в начале второго…"
Я вышел из больницы и обомлел. От ближайшей сопки, через поселок, протянулась широкая красноватая лента. Мне даже почудились хлопки, и, пока я шел, вырастали все новые круги этого сказочного серпантина, которые, колыхаясь и разматываясь, переносились к заливу. Но даже эта неописуемая красота не могла отвлечь меня от того, что происходило в родильном отделении. Скорее я рассматривал северное сияние как явление, сопутствующее чему-то более важному и значительному. Ожидаемое чудо способно подчинить себе происходящее вокруг, объединить кажущийся хаос в гармоничный мир, где всему найдутся и место, и время. Тогда мир становится видимым, понятным и даже дорогим, и мы замечаем неотделимость от себя всякого действия, всякой вещи и всякой твари, а себя чувствуем центром мира и, подобно Вермееру, собравшему в единое полотно разбросанный Дельфт, начинаем по-настоящему беречь и любить то, чем окружены…
Только вернулся к себе, как тут же раздался звонок: Маргарита Сергеевна, у которой собралась вся семья, пригласила меня встречать Новый год. Через пять минут я был у нее. Многочисленные внуки Маргариты Сергеевны снуют по квартире, все в предновогоднем возбуждении, а у меня в голове лишь одно: что сейчас в роддоме? Без четверти двенадцать звоню. Трубку сняла санитарка: "Эльвира рожает!"
Бегу в роддом. Северное сияние вовсю колышется над Лаврентия. Прибежал в начале первого, так что Новый год застал меня в дороге. Дверь открыла миниатюрная санитарочка и проводила в кабинет дежурного врача. Через несколько минут в кабинет вбежала Светлана Геннадьевна, врач-гинеколог, которая вместе с Валентиной Николаевной принимала роды: "Надевайте халат — и за мной!" Меня одели, дали тапочки. Я был в смятении, потому что еще не оказывался в подобной ситуации.
Первое, что увидел, войдя в небольшую комнату,- Валентина Николаевна, улыбаясь и светясь, держит перед собой шевелящийся и кричащий розовый комочек. Это и есть Младенец-2000! Она бережно положила его на небольшой столик. Ребенок то затихал, то вновь кричал. Это был не плач, не мольба о помощи, а настоящий крик, выражающий радость. Он и до сих пор у меня в ушах. Ничего более торжественного я не слышал.
Поверишь ли, но, когда я, обомлевший, не отрываясь, смотрел на это теплое и радостное создание, во мне невольно пробудились строки из Евангелия: "Истинно, истинно говорю вам: прежде нежели был Авраам, Я есмь".
Только спустя некоторое время я увидел роженицу. Она лежала на высоком столе, была тиха, спокойна и счастлива. Смущения от моего присутствия не испытывала, видимо, принимая меня за врача. Смущался больше я, пытаясь ее о чем-то спрашивать.
— Вы знаете, что ваш сын — первый ребенок двухтысячного года на Земле?
— Да, конечно…
— Как вы его назовете?
— Ромой. Дед и муж так хотели.
— Кем он будет?
— Не знаю…
— Берегите Рому! Он прославит Энурмино и Чукотку…
Я извинился и, перед тем как выйти, еще раз взглянул на младенца. Он в это время зевнул. Надо же, не успел родиться, а уже зевает!
Затем акушер-гинеколог прошла в кабинет дежурного врача оформлять документы, а Валентина Николаевна осталась с Эльвирой и Ромой. Я же не знал, куда бежать и кому звонить. Акушерки тоже нервничали, потому что был строгий приказ немедленно сообщить о новорожденном в Анадырь. Но ни с Анадырем, ни с каким-либо другим городом связи не было и раньше утра не будет. Ошеломленный произошедшим, я наблюдал за тем, как Светлана Геннадьевна заполняет документы.
Воспроизведу казенный язык медиков: "Первого января двухтысячного года, в ноль часов пятнадцать минут, на высоте потуги родился живой доношенный мальчик с оценкой по Апгар — восемь-десять баллов. Закричал сразу громко…"
Записывала Светлана Геннадьевна быстрым и неразборчивым почерком, а я уже не мог оставаться на месте. Надо было хоть с кем-то поделиться вестью о событии, свидетелем которого были лишь я да акушерки.
Прибежал в Дом культуры, где в это время проходили новогодние торжества. Собрал тех, кто там был, и зачитал известие о рождении ребенка. Все спрашивали: откуда мама, какой вес, какой рост? Каждый мой ответ сопровождался криками "ура!". За радостную весть Дед Мороз вручил мне шампанское. Я вернулся в свою келью и, сидя в темноте, осмысливал произошедшее…
Энурмино — маленький заполярный поселок, расположенный на берегу Ледовитого океана, неподалеку от мыса Сердце-Камень. Добраться туда можно лишь вертолетом или вездеходом. Основное население — чукчи. Русские почти все выехали. Единственные средства к существованию — охота и рыболовство.
Эльвира Росхином родилась в многодетной семье, точнее, в многодочерной: семь девочек и только один сын, к тому же младший! Так что навыки женского труда у нее такие, каких не даст ни одно училище. Мама Эльвиры была мастерицей на все руки. Работала швеей в пошивочной мастерской, воспитательницей в детском саду и, кроме прочего, прекрасно готовила. К несчастью, она умерла в 1989 году. Отец Эльвиры — охотник. Эльвира вышла замуж и родила двух дочек: Соню — в 1991 году и Регину — в 1994-м. Муж — истопник в интернате, а отец мужа — охотник. Сама Эльвира работает поваром в школе. Получает 450 рублей, но и этих денег с июля не видела. Живет семья, как и большинство энурминцев, по спискам… Не знаю, как объяснить французам… Это похоже на то, как совершаются покупки у вас: без наличных денег. Только здесь можно купить лишь ограниченный товар в ограниченном количестве: муки — один килограмм на человека, сахара — полтора, кое-какую крупу, хлеб… Бывает, не "дают" и этого. Летом продукты подвозят на барже. Зимой — только вертолетом. Поэтому питаются тем, что удается добыть на охоте: китятиной, моржатиной, нерпой и лахтаком. С олениной сейчас плохо. Из одежды покупают лишь обувь. Остальное — кухлянки, нерпичьи штаны и зимние торбаса — Эльвира шьет сама.
Проживает энурминская семья в маленьком домике, где есть только кухня да комната. Двадцать лет стояло бесхозным строение, без крыши, пока Эльвира с мужем не решили его достроить. Удобства в домике минимальные. Зимой, а в Энурмине почти всегда зима, трактор подвозит лед, его откалывают, бросают в бочку, лед тает, и проблемы с водой нет. А чтобы воду нагреть, достаточно поставить ведро на печку. Потом мойся сколько душе угодно.
В Энурмине нет развлечений, кроме телевизора. Зато есть тундра и море, которые заменяют все на свете. Неподалеку, на мысе Нэттэн, в избушке, оставшейся от полярной метеостанции, живут друзья Эльвиры, и она любит у них гостить с мужем и дочерьми. Часто ходят за ягодами и растениями. В тундру манит, там не бывает скучно. Конечно, две дочери — хорошо, но муж и особенно дед хотели сына и внука, надеялись на то, что Эльвира подарит им такую радость.
И вот она родила мальчика. Да какого!Здравствуй, первый ребенок 2000-го!
1 января 2000 года в 00 часов 15 минут в родильном отделении центральной райбольницы в Лаврентия появился на свет первый в стране новорожденный ХХI века. Это мальчик, которого уже назвали Романом. Рост 56 сантиметров, вес — 3 килограмма 750 граммов. Родители ребенка Эльвира Росхином и Юрий Анкарольтын — жители Энурмино. Роды приняли акушер-гинеколог С. Г. Быстрова и старшая акушерка родильного отделения райбольницы В. Н. Порохня.
ПОЗДРАВЛЯЕМ ВСЕХ С РОЖДЕНИЕМ НОВОГО ЖИТЕЛЯ
Энурмино, района, Чукотки, Российской Федерации,
ВСЕГО МИРА!
"Народ и власть". Пресс-бюллетень
Совета депутатов и администрации
Чукотского района. 7 января 2000 г.…Я просидел в темноте, тишине и раздумье до самого утра.
В девять тридцать за мной заехала машина, я зашел за Маргаритой Сергеевной, она надела эскимосскую одежду с узорами, взяла ярар, привезенный с Аляски, и мы отправились на близлежащую сопку встречать восход солнца — первый в двухтысячном году. Мне было важно встретить этот восход с кем-нибудь из науканских эскимосов. Ведь именно они и их предки первыми на Земле видели солнце нового дня. К счастью, Маргарита Сергеевна согласилась.
Мы проехали мимо родильного дома, и по пути я рассказал о ночном событии. Рассказывая о рождении Ромы, я неотрывно смотрел на горизонт, опасаясь прозевать восход: следующего придется ждать тысячу лет! И то, если в тот далекий от нас день будет безоблачно…
Между Лаврентия и ближайшей сопкой мы остановились и выскочили из машины. Наши взоры устремились на восток. Он начинался неподалеку, можно сказать, под ногами. Горизонт набух до предела и был готов взорваться. Сопки за нашими спинами уже окрасились в розовый цвет, и стоявшие на них могли бы видеть восход прежде нас, но там сейчас никого нет, и мы первыми увидим солнце. Науканская эскимоска застучала в ярар: бум-бум-бум…
Нани тук атуг’лаку?
Мани ка Нувуками!
Аия-йя-аа-на,
Аия-йя-аа-на-йя…
И вместе с растекающимися по тундре звуками древнего гимна из-за горизонта вырвались, в мгновение достигли нас и тотчас ушли на запад первые солнечные лучи, и следом стало всплывать огромное малиновое светило. Оно не
было круглым и казалось придавленным невидимой силой, будто само время сопротивлялось новому восходу, отчего пульсирующий овал был неправильным и создавалось впечатление, что солнце сложено из кирпичей. Поднимался этот мозаичный овал тоже не плавно, а рывками, подчиняясь звукам ярара, словно пританцовывая…
Где же мне петь эту песню?
Здесь, в Наукане!
Аия-йя-аа-на,
Аия-йя-аа-на-ия.
На вершине горы Ингэгрук,
Там, где начинается Земля,
Там, где люди встречают Солнце!
Солнце поднималось все выше и становилось ярче. Мороз не позволял долго наблюдать за восходом, но я ждал, пока луч докатится до кирпичного здания на краю Лаврентия: там сейчас родившийся в полночь младенец. Это его первое утро, и я видел, как в окно на втором этаже заглянул его первый солнечный луч… Этот луч полетит дальше, пронесется по тундре, пробежит Якутию, пройдет через леса Сибири и горы Урала, минует Поволжье, долетит до Западной Европы, достигнет Парижа и, когда в Лаврентия уже настанет ночь, все еще будет лететь над морями и океанами, континентами и островами… Сколько рук и лиц будут тянуться к нему, прежде чем солнечный луч, обогнув планету, вернется на Аляску, чтобы снова взойти над горизонтом, здесь, у восточных окраин Чукотки!…Теперь можно уезжать. Все, что я задумал, все, чего желал,- совершилось. И больше того. Гораздо больше. Я со страхом думаю о том, как это изложить, какими словами. Ведь то, чему я стал свидетелем, настолько грандиозно, что, если и отважусь что-либо написать, получится лишь бледная тень того, что произошло на Чукотке на рубеже веков и тысячелетий.
Так, может, правильнее утопить в памяти все увиденное, чтобы не искажать его?
Но тогда зачем я здесь? И почему произошло все именно так, как я того желал?..
30 января. АнадырьДорогой Иверий!
Наконец-то я выбрался из Лаврентия, в котором застрял больше, чем на месяц.
Никогда еще я не был в такой зависимости от обстоятельств, ни разу моя свобода (если исключить службу в армии) не была так ущемлена, а воля в такой степени парализована. И это при том, что никто ни в чем меня не ограничивал. Я был волен в делах и поступках, ни от кого не зависел. В то же время я мог находиться лишь на ограниченном пространстве. Никакие заборы в Лаврентия не нужны: и без них никуда не денешься. Но теперь ясно, что без "заточения" в Лаврентия Чукотка была бы гораздо более далекой от того образа, который я составил.
Анадырь, серый и неприветливый, с бестолковым и хаотичным нагромождением типовых зданий, дыра, в которой некуда себя деть, показался едва ли не европейским центром, светочем цивилизации и средоточием культуры. Я не мог налюбоваться его архитектурой, жизненной мощью, ночными огнями, улицами и площадями, интеллигентными лицами, то есть всем тем, что месяц назад повергло меня в шок и вызвало неописуемую тоску. Что же будет, когда вернусь в Москву? Какой предстанет столица, к которой я до сих пор оставался равнодушным? Поразительно, но я мечтаю пройтись у Никитских ворот. Нет, больше я не обреку себя на подобное небрежение свободой. Буду лишь там, откуда можно выбраться и где всякое перемещение будет в полной зависимости от моего желания, а не от того, чего и не объяснишь…
Что значит выбраться из далекого северного поселка? Никто не знает, кроме жителей этих поселков. Единственный транспорт — самолеты и вертолеты, и летают они не по расписанию, хотя оно и имеется, а по воле случая. Зная это, северяне не ропщут, не негодуют, а отдают себя в руки Провидения и смиренно ждут: день, два, три… неделю, вторую, третью… Могут прождать и месяц, и два, столько, сколько надо. Не то что жители материка — дерганые, психованные, нервные. Задержка самолета на час-другой доставляет им муки. Если вылет задержится на сутки, они звереют, превращаются в агрессивную и на все готовую толпу, мечутся по аэровокзалам, атакуют начальство, пишут жалобы "наверх" и даже создают общественные комитеты. Самое неприятное, что при этом они носятся по залам ожиданий и задевают полами своей одежды мирно дремлющих граждан.
Кстати, кто эти невозмутимые граждане, третьи, четвертые или десятые сутки находящиеся в аэропортах Краснодара, Хабаровска или Москвы?
Это наши северяне, возвращающиеся из отпуска или, напротив, в отпуск направляющиеся. Не обязательно все они из Лаврентия, Анадыря, Певека или Эгвекинота. Возможно, они с других полярных широт. Север — большой!
А вот мы, человеки, ма-а-ленькие. И если так, надо тихо сидеть, не роптать, умерить гордыню, потому что лишь Богу ведомо, надо ли нам, беспомощным и хилым, лететь тотчас или лучше задержаться на недельку-другую и подумать кое о чем?
"Мы, когда из отпуска возвращаемся, три-четыре дня посидим в Москве, потом недельку-другую в Хабаровске или Магадане, потом дней десять — пятнадцать в Анадыре… Пока домой доберешься, так устанешь, что хоть снова отпуск бери",- делилась впечатлениями одна степенная лаврентийка. Она же призналась, как однажды возвращалась из отпуска и все эти пересадки-перелеты происходили без задержек, ожиданий и проволочек. Добралась до Лаврентия за три дня! Теперь, говорит, о том отпуске и вспомнить нечего…
Многодневное "сидение" в аэропортах требует не только выдержки и терпения, но и особенной культуры, и специфической дорожной экономики. Если ты пребываешь в аэропорту неделю, надо так распорядиться деньгами, чтобы их хватило на сам отпуск. Малейшее расслабление в баре или ресторане может закончиться тем, что ехать дальше будет не на что. То же и дорога домой: в отпуске надо так тратить деньги, чтобы часть их осталась на многодневный обратный вояж. Ведь, даже благополучно долетев до анадырского аэропорта, можно уже в нем просидеть одну-две недели, дожидаясь, пока наладится погода. В результате всякая поездка невольно превращается в путешествие, с тяготами и лишениями, которые, кроме того что закаляют нервы и делают выносливым, насыщают жизнь эмоциями и переживаниями. Да такими, что затем год или два можно обходиться без них.
Мне рассказали, как некий пассажир, добираясь до Уэлена, две недели прождал в Анадыре, затем столько же в Лаврентия, потом безнадежно застрял в самом Уэлене и… стал писателем. Он не сидел сложа руки, а записывал ощущения, впечатления, переживания, и не только свои, но и соседей по залам ожиданий. Он даже выведал и переложил на бумагу галлюцинации, кои посещали самых нетерпеливых пассажиров. В итоге получилась любопытная книга.
А если к галлюцинациям добавить описание казенных стен, полов и потолков, рассказать подробно о сиденьях и скамейках, косяках, дверных ручках и о самих дверях, да расписать их скрип (ведь не найти в России нескрипящую дверь!), если скрупулезно разобрать графити на стенах туалетов и буфетов, вывести образы буфетчиц, уборщиц и кассиров, показать диспетчеров, летчиков, стюардесс, попутчиков, запечатлеть их говор, изобразить походки, раскрыть характеры, а уж если заглянуть в их души…
Здесь не романы — эпосы писать можно. И если только не закончился век книги и возможны великие литераторы, то только у нас, в России, из ее душераздирающих недр может произойти нечто значительное на этом, казалось, уходящем поприще.
Как же я выбрался из Лаврентия?
Все планы и многое сверх того я выполнил ко второму января и был готов вернуться в Анадырь, куда меня обещали доставить первым же бортом. Отдаю должное — слово сдержали. Вот только первый борт пришлось ждать месяц.
Сначала были новогодние праздники, и потому самолеты не летали. Потом новогодние праздники плавно перешли в рождественские, в дни которых работать еще больший грех, чем в новогодние. Затем, когда закончились праздники и можно было улетать, началась пурга…Если по прошествии двух месяцев пребывания на Крайнем Севере меня попросят назвать самое впечатляющее из всего, что я здесь увидел и с чем Чукотка будет ассоциироваться до конца моих дней, отвечу не задумываясь. Но назову не сине-розовые сопки, не чудных оленей, не диковинных моржей, не загадочную ярангу, не собачью упряжку и даже не северных красавиц, хотя все они символы Чукотки. Я назову пургу. Она — настоящая хозяйка Чукотки и десница Божия в этом крае.
Кто здесь был и не пережил пургу, тот не знает Чукотки. Напротив, тот, кто на Чукотке не был, но хотя бы раз попал в пургу, даже если случится она в Африке, сможет составить представление о Чукотке.
Люди гадают: какого цвета пурга? И одни уверяют — белая, другим она кажется серой, третьи убеждены, что пурга синяя, а есть такие, которым пурга видится черной. Сколь однобоки эти суждения! Столь же нелепо выяснять, какого цвета Джоконда.
Многие задаются вопросом: как звучит пурга? Завывает ли, словно голодный полярный волк, или рычит, как истосковавшийся белый медведь, а может, она хрипит, подобно могучему гренландскому киту? Или, быть может, пурга порождает шум стаи полярных птиц, еще не ведомых человеку? Всякое сравнение уместно и вместе с тем неточно. Ведь то, что слышит один, по-иному слышит другой и совсем не слышит третий, потому что звучание пурги многомерно и многоголосно. Это нескончаемая месса, состоящая из бесчисленных хоров и оркестров, дирижирует которыми Сам Господь.
А есть ли у пурги запах? Конечно. Не может столь грандиозное действо обойтись без запаха. Но если он существует, то каков он? И кто сможет его определить? Ведь для этого во время самой страшной пурги нужно выйти из дома, встать на открытое, незащищенное место и обратиться к стихии лицом… Только отчаянного безумца, решившегося на эту дерзость, пурга наградит необычайным, ни с чем не сравнимым ароматом, соединившим влажные запахи северного моря со свежим дыханием прибрежной тундры. О-о-о! Даже глоток этого опьяняющего коктейля испить под силу не каждому.
Сама пурга — великая тайна. Никто не знает, когда она начнется, откуда придет, тем более — когда закончится. Пытаясь предсказать стихию, самонадеянные люди будут указывать на солнце и луну, на звезды и на собак, станут что-то выискивать в поведении детей, прислушиваться к старикам… Все это к пурге отношения не имеет. Стар и млад, опытные метеорологи и коренные жители, полвека прожившие в тундре, бессильны в прогнозах. Пурга неподвластна им, и я свидетель, как рушились самые авторитетные предсказания. Пурга всегда действует по-своему.
Седьмого января намечался рейс в Анадырь, но за сутки до этого с запада подул ветер и началась пурга. Как мне объяснили — "низовая". Не было ни единого облака, солнце сияло ярче обычного, но по земле стелился бушующий ураган, нещадно выметая остатки снега из лаврентьевских закоулков. Спустя сутки от снежного покрова не осталось и следа. Вместо снега пурга забавлялась песком, кружила его и уносила в сторону Берингова пролива. Стать против этого обжигающего потока — все равно что ошкурить себя наждачкой. Я ликовал: наконец-то! Но мне говорили, что это только легкий ветерок…
Лаврентьевцы утверждают: если пурга длится три дня и не стихает, значит, продолжится до шести; если не утихнет в шесть дней — будет бушевать девять и так далее с циклом в три дня. Так во Франции подают к столу сыры: обязательно в нечетном количестве — один, три, пять, семь… Но изысканный сыр — во власти французов, а пурга не подвластна никому. То, что происходило, опровергало все, о чем предупреждали местные жители. Пурга длилась и пять, и четыре, и восемь суток кряду. Она подкрадывалась к Лаврентия с разных сторон, но набрасывалась на поселок только с запада. И это было единственное предсказуемое действо стихии.…Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь, остервенясь,
На город кинулась…Если бы Александр Сергеевич заменил только одно слово (Неву на пургу) — ничего более точного о поведении пурги сказать было бы уже невозможно…
Пробушевав несколько суток, пурга затихала, дразня тех, кто мечтал вырваться из Лаврентия, но, едва надежды укреплялись, она возобновлялась. Пурга менялась и преображалась, становилась влажной, сухой, низовой, верховой — какой угодно, но только не останавливалась. Так хозяин дорогого ресторана, демонстрируя меню богатому гостю, обхаживает его, подкладывает лакомые кусочки и спрашивает: "Ну как?" И когда, кажется, уже испробовано все и не осталось блюда, которое бы не было вкушено, хозяин прищелкивает пальчиками: "А у меня припасено еще кое-что!"
Кроме того, что пурга непредсказуема, она не поддается заговору или заклинанию. Ни шаманы, ни колдуны, с их камланиями и причитаниями, ничего с нею не поделают. Пурга — сама колдунья, шаманка и заклинательница. Она — королева и владычица Чукотки. Покорства, благоговения и безоговорочного смирения — вот чего требует пурга. И добивается своего.
Никто не освободит из-под власти пурги. Даже самые сильные и могущественные мира сего, самые отважные и отчаянные не вырвут из ее плена. И если владыки супердержав прикажут вытащить вас из объятий стихии и доставить к себе, это вызовет зловещую ухмылку пурги. Власть человека заканчивается с первым ее вздохом…
Антон Павлович Чехов, проезжая в поезде по нашим бескрайним просторам, записал на станции в Екатеринбурге: "На улице снег, и я нарочно опустил занавеску на окна, чтобы не видеть этой азиатчины".
А я, сидя в своем лаврентьевском убежище, плотно занавешивал окно, чтобы не видеть того, что за окном… ничего не видно.
Удивительно, но по прошествии времени начинаешь понимать: пурга вовсе не равнодушна и далеко не бесчувственна. Не напрасно кружит она дни и ночи и не случайно не выпускает из своих рук. И если пурга продолжает хозяйничать, значит, не все ее планы приведены в исполнение, значит, и ты еще не все понял, не все прочувствовал, не все вопросы задал себе. Глядя на нескончаемую стихию, не надо просить, чтобы она затихла. Лучше спроси себя: что еще не сделано и о чем еще не подумано, коль скоро пурга дает шанс еще раз обратиться к себе?
Пурга не зла и не жестока. Напротив, она добра и гуманна. И прежде чем считать ее жертв — замерзших, потерявшихся, исчезнувших,- уместнее задуматься о том, скольких торопливых и самоуверенных удержала пурга от опрометчивых шагов! Скольких отчаянных смельчаков она заставила считаться с собою и тем спасла! Скольких пурга северная сделала кроткими, смирив их гордыню — этот величайший грех!
Вот, говорят, пурга началась, и человек замерз, пропал, исчез… А зачем он искушал стихию? Почему пошел тогда, когда не следовало бы идти? Уверяю, ни одной жертвы не было по вине пурги. Но всякая гибель — урок остальным, в особенности тем, у кого короткая память.
Ошибочно считать, будто пурга, удерживая в своем плену, наказывает. Напротив, она благоволит, оказывает расположение. И чем дольше ты остаешься ее пленником — тем это почетнее, тем ты значительнее и желаннее. Ведь не чья-то злая воля, не властный указ, но Сам Господь сокрыл тебя под своей сенью, успокоил и дал шанс творить. Не потому ли именно под неистовые и могучие симфонии пурги были рождены высшие достижения северного искусства? Там, в теплом пологе яранги, под тусклой лучиной жирника, рождались шедевры из кости, придумывались легенды и сказания, создавалось замечательное шитье, изобретались приспособления для охоты и рыболовства, обдумывались способы ловли морского зверя…
Когда пурга немного притихла, я выбрался в магазин, где стал участником обсуждения стихии. Кто-то сказал, что согласно поверью пурга не закончится, пока не похоронят человека, скончавшегося еще в канун Нового года.
— Почему же его не хоронят? — спросил я.
— Пока не стихнет пурга, кладбище не отыщешь,- ответили мне.
— Но ведь вы говорите, что она потому и не стихает, что не хоронят!
— Верно,- отвечают.
— Так что же делать?
— Ждать, пока стихнет.
Вот какая логика!
В один из вечеров я наблюдал по телевизору оживленную дискуссию о цензуре, о том, нужна ли она в современной России, во благо ли будет ее введение или во вред… Один из участников — могущественный олигарх — доказывал, что цензура нужна, потому что журналисты теряют чувство меры, вываливая на головы людей потоки грязи. Другой участник — уважаемый политик — доказывал, что цензура не нужна, что люди в состоянии отделять зерна от плевел… Но вдруг на самом интересном месте дискуссия прекратилась: осерчавшая пурга разорвала кабель, идущий от ретранслятора. Отключились также телефон и радио. К счастью, пурга оставила электричество. Теперь мне понятно, почему на Севере трудно скрывать правду, даже если ввести самую жесткую цензуру. Одна большая и неоспоримая Правда открыта каждому: человек — карлик, он ничтожен и беспомощен перед ликом Божиим.
Шестнадцатого января пурга, наконец, стихла. К вечеру показались звезды — предвестники хорошей погоды. Несмолкаемый грохот и рев сменились порывами, которые становились все реже, и ночью пурга лишь тихо подвывала, иногда замолкая вовсе. Тишина казалась непривычной. Впервые за десять дней я услышал ласковый шум лаврентьевских котельных, ранее меня раздражавший и казавшийся нестерпимым. Утром показалось солнце… Но оно еще только восходило, как усилился ветер. Вскоре стало ясно, что пурга ушла лишь для того, чтобы набрать разбег. К вечеру она уже вовсю бушевала, а ночью проявилась в доселе невиданном буйстве. Снежные лавины с грохотом и воплем проносились вдоль главной улицы. Плотность этой массы была такова, что не было видно домов на противоположной стороне. Я выходил на крыльцо и с восторгом обозревал стихию. Но если бы я высунулся за угол, убийственный поток смел бы меня и унес неведомо куда.
Если бы подобное хотя бы на минуту… Что я говорю! На тридцать секунд, даже на десять случилось в Москве, в мире бы не было теле- и радиостанций, ни одной газеты, которые на первый план не вынесли бы сводку об этой катастрофе.
Как можно здесь жить? Как здесь любить, строить дома, выпекать хлеб?.. Как можно рожать детей, растить и воспитывать их?
Но вот во время страшной пурги, когда за десять шагов ничего не видно и бесследно пропасть можно в центре поселка, я задал эти вопросы пожилой эскимоске. И она ответила, улыбаясь: "А мне нравится такая пурга, я люблю этот ветер и этот шум… В детстве нас связывали веревкой друг с другом, и мы цепочкой шли по улицам нашего Наукана. Это очень хорошая погода! Это наша погода! Жара невыносима, мы от нее изнемогаем. Но, когда вокруг все бушует, и сопки не видны, и вообще ничего не видно, тогда мое сердце наполняется радостью и свободой… Хочется петь и танцевать! Это самая лучшая погода!"
Вот для кого Чукотка!Теперь вернусь к своему отлету из Лаврентия.
Пурга ненадолго останавливалась, давая шанс выбраться. На одиннадцатое был заказан транспортный рейс из Анадыря, которым меня грозились вывезти. Однако выяснилось, что начало Нового года, века и тысячелетия — хороший повод для введения строгого режима экономии, и потому на рейс не нашлось денег. Через четыре дня ожидался прилет пассажирского самолета, и — о чудо! — погода установилась замечательная. Ветер почти стих. Казалось, бери и лети, но… Это в Лаврентия, куда должен прилететь самолет, замечательная погода.
А в Анадыре, откуда он вылетает, погода ужасная. Там вовсю бушует пурга.
Вот так! Едва установится погода в Лаврентия, задует не с того боку в Анадыре; только успокоится в Анадыре — начнется пурга в Лаврентия; наладится погода в Лаврентия и Анадыре — заметет в Провидения.
— При чем здесь Провидения?
— Как при чем? Там находится запасной аэродром, без которого самолет не может вылететь: нельзя рисковать здоровьем граждан,- втолковывали мне.
— Так у меня уже не осталось здоровья,- жаловался я, но меня успокаивали и говорили, что я выгляжу намного лучше, чем когда только прилетел в Лаврентия.
В один из дней стих ветер и наладилась погода во всех трех пунктах. Я стал собирать вещи. Вдруг мне сообщили, что на близлежащие сопки, по которым ориентируются летчики, опустился туман и их вроде бы не стало видно.
— Как же не видны сопки, когда я их вижу? Вот они, посмотрите! — возмущался я в приемной у главы администрации, призывая присутствующих ответработников выглянуть в окно.
— Это не те сопки. Тех, что надо видеть, как раз не видать,- отвечали работники, не поднимая головы и поправляя теплые оренбургские шали.
В один из дней все совпало. Погода наладилась, тумана не было, ветра — тоже, и даже солнце вовсю светило. И так повсюду: в Анадыре, в Провидения, в Магадане и даже в Воронеже… Лети — не хочу. Но тут у работников аэропорта наступили выходные дни. Суббота и воскресенье, как у всех, а понедельник — специальный.
— Какие у них могут быть выходные? — возмутился я.
— А что, они, по-вашему, не люди? — ответили мне.
— Но ведь две недели самолеты не летали! Могли отдохнуть.
— Кто же в рабочие дни отдыхает?
Ну а после того, как заканчивались выходные дни у аэропортовских работников, возобновлялась пурга — и так далее, бесконечно. Я ругал и клял этих работников, призывал посадить их за саботаж, но, когда вник в суть дела, понял, что каждому из них надо поставить памятник. Да не в Лаврентия — в Москве!
Кто знает, что такое почистить полосу к прилету самолета? Как это успеть за сутки, если она занесена по пояс, а снег утрамбован пургой так, что по нему можно ходить, как по асфальту? А техника? Кто, кроме аэропортовских работников, знает, в каком она состоянии? Единственная снегоуборочная машина на полуострове Дауркина дышит на ладан, и, случись что с нею, погибнет Лаврентия. А если занесет снегом гаражные ворота, где стоит эта машина? Или вдруг эти ворота заклинит?.. Все! Машина не выйдет, полоса не расчистится, самолет не прилетит… Кстати, самолеты здесь могут садиться и взлетать только в дневное время, когда видны окрестные сопки, а зимой день длится всего два-три часа…
— Ну когда же я улечу? — с безнадежной тоской спрашивал я лаврентьевцев.
— Обязательно улетите,- отвечали мне с жалостливой улыбкой.- Куда же вы денетесь? Посидите, отдохните, почитайте что-нибудь.
— Я уже отдохнул, все, что можно, перечитал, заканчиваю "Войну и мир"…
— А вы возьмите "Анну Каренину". Очень хорошо читаются здесь такие книги,- советовали мне.
Но вот случилось, что у всех закончились выходные, завершились праздники, расчистили полосу, приготовили все, что только можно, для прилета самолета, погода установилась на всей Чукотке, на всей Земле… Кроме Певека.
— При чем здесь Певек? Это же в другой части Чукотки! — кричал я.
— При том, что туда улетел самолет,- спокойно объяснили мне.- Он же не стоит без дела и, если нет погоды в Лаврентия, летит в Марково, в Билибино или в тот же Певек. Кто же виноват, что там началась пурга?
И я оставался в Лаврентия и сходил с ума от этих десятков и сотен причин.
Но что удивительно: Лаврентия ни за что не позволит оставить о себе дурные и пасмурные впечатления. Ведь покинуть его можно только в ясную, солнечную погоду, когда видны сопки, залив, голубое небо и добрые лица провожающих. И если первые впечатления — наиболее точные, то последние — самые запоминающиеся. Не от них ли особая лаврентьевская сентиментальность и желание обязательно вернуться? Не оттого ли родилась песня, которую любят и те, кто навсегда уезжает, и те, которые всё еще здесь остаются?
Прощальная *И вот настало время расставанья,
До вылета лишь несколько минут,
Друзья собрались в зале ожиданья —
Ободрят взглядом, головой кивнут.Капризную чукотскую погодку
Нам не забыть, наверно, до конца.
Но, покидая навсегда Чукотку,
Мы оставляем здесь свои сердца.
. . . . . . . . . . . . . . .
И если вдруг нам вспоминать придется,
Где лучшие у нас прошли года,
Наверняка мы вспомним о Чукотке,
И сердце вновь запросится туда.
Окончание. Начало см. «Октябрь» №№ 1, 2, 3 с. г.