Окончание
Эдвард РАДЗИНСКИЙ
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2001
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
|
|
Обед перед смертью
— Первая пьеса закончилась. Но только первая. И можно подвести итоги… Итак, вы, граф, кардинал и королева и даже король неплохо сыграли в комедии Бомарше. Хотя, как положено старомодному драматургу, я захотел хорошей концовки. Но вы, граф, оказались слишком посредственны, чтобы разрешить ее мне. Вам не хватило широты… Но об этом позже…
— Вы умрете сейчас. Я клянусь!
— Вполне вероятно, граф. Но клясться не стоит. Ибо об этом ведает только Господь. Но даже если Он разрешит вам это сделать, следует ли торопиться? Ибо осталась вторая пьеса — все с той же героиней, о которой наш доносчик, маркиз, ничего не смог вам рассказать. По причине неосведомленности. Но вы о ней хорошо знаете.
— Хотите отложить дуэль, чтобы я ее выслушал? — мрачно сказал граф.
— Надеюсь, я не давал вам повода считать меня трусом, граф?
— Выбирайте, сударь,- шпага или пистолет,- сказал граф.
— Шпага с моей комплекцией? — Легкомысленно-игривое настроение не покидало Бомарше.- Лучше пистолет. Как считаете, маркиз?
— Пистолет вернее. И современней. Бомарше обожает все современное.
И ему, как покровителю воздухоплавания, умереть от старомодной шпаги как-то… Погибайте от пистолета — мой совет,- усмехнулся маркиз.
— Прекрасно. Итак, пистолеты. Фигаро, пистолеты графу!
Фигаро торжественно открыл ящик красного дерева, стоявший на секретере,- два пистолета с длинными дулами лежали на красном бархате.
— Вы возьмете свои или воспользуетесь этими? Они отличные. Кстати, из одного из них я и убил соблазнителя сестры.
— Воспользуюсь вашими,- сухо сказал граф.
— Проверите?
— Никакого сомнения, зная вашу подлую страсть к интригам.
— Заряжайте. Любой из них ваш. На выбор.
— Мне все равно.
Демонстративно не глядя, граф взял пистолет.
— Думаю, мы упростим формальности, ибо у меня разыгрался аппетит,- сказал маркиз.
— Браво! У меня тоже,- сказал Бомарше.
— Но если вам придется обедать уже на том свете, распорядитесь на этом, чтобы нас накормили в вашу память,- сказал маркиз.
— Дорогой Фигаро, ты слышал слова господина? Если меня укокошат, приготовь для них лучший обед. Хотя уверен, этого не случится. Во всяком случае, сейчас…
— Предлагаю стреляться на десяти шагах,- торопливо сказал маркиз. И, не дожидаясь ответа, начал отмерять расстояние, стараясь делать шаги поменьше.
— Как вы хотите от меня избавиться! — засмеялся Бомарше.
— У меня свой интерес. К барьеру, господа.
Граф несколько нерешительно поднялся.
— Вас что-то беспокоит, граф? — заботливо спросил Бомарше.
— Да, мне хотелось бы перед тем…
— Как вы меня убьете…
— Все-таки узнать… Какую низость вы еще совершили? Вы упомянули о второй пьесе. Что это значит?
— Видите, как просто! — засмеялся Бомарше.- Маленькая недосказанность, и вы — во власти тайны. Закон сочинения.
— Вы так и будете рассуждать с пистолетами? — спросил маркиз.
— О чем же речь во второй пьесе? — напряженно спросил Ферзен.
— Мне кажется, вы знаете. И не можете простить себе этого всю жизнь.
Граф опустил пистолет.
— Значит, и это правда. Неужели и там… были вы?
— "Когда в Париже происходит таинственное, я всегда думаю о Бомарше". Не бог весть как остроумно, но простим гвардейцу. Это сказал Мустье… Виконт Мустье… Вы помните это имя. И он участвовал в бегстве короля в Варенн. В неудачном бегстве короля, которое организовал граф Ферзен.
Ферзен молча бросил пистолет на пол.
— Ну зачем же?.. Они еще понадобятся.- Бомарше поднял пистолет и заботливо уложил в ящик.- Вот так, маркиз. Оказывается, занавес театра Бомарше еще не упал. Всего лишь антракт. Перед главной тайной. Однако никакие тайны не должны помешать хорошему обеду.
— Тем более что один ваш гость…- начал маркиз.
— Просто умирает от аппетита! — засмеялся Бомарше.- Это священный миг для любого француза, граф. Обед для вас, шведов, просто еда. Для нас — и ритуал, и часть великой культуры… Наполни наши желудки, то бишь сердца, радостью, Фигаро! — провозгласил Бомарше. — Изготовь обед для трех истинных мужчин и одной прекрасной молчаливой дамы, предпочитающей речам действие.
Фигаро молча удалился.
— И побыстрее, прохвост! — сказал вслед маркиз.- Здесь, Бомарше, вы совершенно правы. У нас во Франции ничто значительное не может случиться на голодный желудок. Даже смерть у нас сопровождается прекрасной едой. Помню, когда я был в тюрьме, наши судьи, приговорив полсотни человек к гильотине, всегда делали перерыв на обед… перед тем, как отправить на смерть другие полсотни. Но самое интересное, приговоренные к смерти тоже хотели вдосталь поесть. Их могли лишить головы, но не еды. И наши мучители это уважали. Я помню жирондистов, приговоренных к гильотине. Всю ночь перед смертью они пировали с самым отменным аппетитом. Один из них, правда, покончил с собой, но только после отличного обеда. Ибо истинный француз не может уйти на тот свет с пустым желудком… Да, о чем мы говорили?
— Об обеде перед смертью,- усмехнулся граф.
— Я оценил вашу фразу,- сказал Бомарше, привычно завладевая беседой.- Маркиз прав. Палач Сансон мне рассказывал, с каким аппетитом обедал перед гильотиной герцог Лозен. Наш великий Дон Жуан, или, как его звали при дворе, "дамский угодник с большой дороги"…
— Лозен был "Смелый",- с уважением сказал маркиз.
— Забавно,- усмехнулся Бомарше,- что ветреный Лозен, как и положено ловеласу, одним из первых изменил… правда, на этот раз не даме, а королю. И стал командующим революционными войсками в Вандее.
— Принц Лозен и принц Орлеанский — негодяи, изменившие престолу,- сказал Ферзен.- Они думали, революция потребует от них только подлости. Да нет, эту прожорливую тварь нельзя насытить. Они отдали ей честь, и она потом потребовала жизнь.
— Как скучна риторика! Главная моя заслуга — я прогнал со сцены напыщенных господ и сделал героем веселого шута! — засмеялся Бомарше.- Так что лучше скажем иначе: наш легкомысленный Дон Жуан слишком поздно понял, как опасно флиртовать с дамой по имени Революция. Кстати, граф, меня всегда мучило: этот амурный бандит соблазнил все-таки Антуанетту или это сплетня? И правдивы ли слухи, что ее первый ребенок…
— Еще слово…
— И вы меня убьете! — Бомарше расхохотался.- Пустая реплика. Ибо не убьете. Вам нельзя. Не узнав главного. Однако вернемся к нашей теме: "Обед перед смертью…" Мой знакомец палач Сансон рассказывал, как Лозен, приговоренный к смерти, перед последним свиданием с последней своей дамой по имени "гильотина" заказал самый обильный обед. Устрицы, ягненок в луковом соусе, "Бордо" тысяча шестьсот семьдесят третьего года из своих подвалов.
И Сансон застал Лозена в самом благодушном настроении, с превеликим аппетитом доканчивавшего ягненка и готовившегося перейти к десерту. Палач прошептал не без смущения: "Гражданин, я к вашим услугам". "Да нет, это я — к твоим",- засмеялся Лозен и, старательно обглодав кости ягненка, напоследок съел десерт…
— А вы, Бомарше, оказывается, знакомец Сансона, кровавого чудовища,- сказал граф.
— Ну что вы! — развеселился Бомарше.- Папаша Сансон — очень чувствительный гражданин. Я видел, как он рыдал над книгой Руссо. И как часто влажны его глаза, когда он музицирует. Кстати, он, обезглавивший короля и королеву, уверял меня, что он монархист… правда, в душе.
Между тем Фигаро торжественно ввез маленький столик с горкой серебряной посуды и начал неторопливо сервировать обед.
— В ожидании начала обеда я хотел бы пока прояснить некоторые детали,- сказал Бомарше.- Вы запомнили, граф, что говорил маркиз о ненависти ко мне?
— И это истинная правда,- бросил маркиз, оглядывая стол. Теперь в его голосе звучала музыка.- Какие божественные запахи ловит сейчас мой галльский нос!
— И свой донос обо мне,- продолжал Бомарше,- маркиз написал вам отнюдь не из-за денег. А прежде всего из-за этой ненависти.
— Соглашусь,- сказал маркиз, ловя голодными глазами неторопливые движения Фигаро.- Хотя и жалкое золото для нищего аристократа…
— Но причина этой ненависти,- не унимался Бомарше,- не только идейная. А я бы сказал, уголовная… У маркиза забавная мания: он почему-то уверен, что Бомарше украл его рукопись.
— Украл! Украл! — визгливо закричал маркиз.- Плод бессонных ночей, итоги путешествия в человеческую преисподнюю. Лепестки роз в человеческой грязи. Я мечтал изобразить их на обложке. Он все украл!
— Как видите, граф, этот безумец на зря сидел в сумасшедшем доме,- усмехнулся Бомарше.
— Да нет, украл! Судите сами, граф…
— Кто из вас двоих ужаснее,- мрачно закончил граф.
Но маркиз будто не слышал. Он вдруг успокоился и заговорил тихо и рассудительно:
— Когда в Бастилии я узнал, что начались волнения в Париже, я верил, что принц немедленно освободит меня. Я забыл — "мавр сделал свое дело". К тому времени пьеса о бриллиантах была сыграна, и принц, полагаю, предпочел, чтобы я навсегда исчез в Бастилии. Я ожидал, что и Бомарше, живший напротив Бастилии, предпримет что-нибудь для освобождения соавтора. Но и он, думаю, желал того же. Между тем в Париже волнения охватили весь город, и тогда комендант Бастилии запретил заключенным их законные прогулки. Он объявил, будто боится, что с башен, где мы гуляли, мы можем обратиться к толпе. И "станем побуждать к бунту без того неспокойный народ". Смешно, ведь нас было всего шестеро узников! В самой страшной тюрьме Франции при "проклятом королевском режиме" нас было всего шестеро!.. Впрочем, теперь в этом распоряжении я готов угадать поручение принца. Зная мой вспыльчивый характер, принц, конечно, предугадал последствия запрета. Дьявольская хитрость! Всё так и вышло. Взбешенный надругательством, я тотчас потерял голову. И, когда принесли мой обед, оттолкнул караульного и бросился прочь из камеры. Я хотел вырваться на башню и прокричать оттуда Парижу мой вопль о помощи. Но негодяи-стражники перехватили меня, начали душить. Я понял: приказано задушить! Вырвался, бросился обратно в камеру. И, как только они заперли дверь, схватил жестяную трубу… через нее я обычно выливал из окна в ров жидкие объедки моих изысканных обедов… Она должна была усилить звук. И я заорал в окно: "Здесь убивают!.. Народ Франции! На помощь!" И тогда идиот-комендант велел связать меня и отправить в "Дом братьев милосердия". Так изысканно они звали психушку Шарантон. И, хотя я боролся с ними до конца, связали и отвезли.
И уже без меня случилось непоправимое. Во время разгрома Бастилии толпа ворвалась в мою камеру. Украли мои камзолы с дорогими серебряными и золотыми галунами. Нашли тайник и в нем — рукопись. Негодяи ожидали найти деньги и, не найдя, в ярости вышвырнули рукопись на улицу. Как только революция освободила меня, я бросился искать следы труда. Следы гения. И что я узнаю? Оказывается, после взятия Бастилии на площади появился некто. Он разгуливал среди множества выброшенных бумаг, которые ветер гонял по площади, и собирал их. Да, да, это был Бомарше! Очередной его Фигаро относил всё в карету. Мог ли он не взять мое сочинение? Драгоценный манускрипт?..
— Безумец, сколько раз я объяснял вам одно и то же! — Насмешник Бомарше впервые сердился, оттого говорил слишком подробно.- В Бастилии хранились секретные допросы из дела об ожерелье королевы. Мне не хотелось, чтобы докучливые потомки… смогли понять тайну Дела. И я искал, искал и нашел их на площади… Не скрою, забрал и уничтожил… И всё! — Затем Бомарше добавил, возвращаясь к привычному насмешливому тону: — Ах, граф, если бы вы знали, как мы все похожи, сочинители. Мы не можем не брюзжать и должны ненавидеть. И прежде всего — друг друга. Я не устаю цитировать моего Фигаро: "Собрание литераторов — это республика волков, всегда готовых перегрызть глотки друг другу". Хорошо маркизу: он ненавидит меня и правительство, оттого он часто в хорошем настроении. А я добрый, я всех люблю…
И оттого часто раздражен…
Фигаро уже торжественно снимал серебряные крышки с блюд.
— У меня нет повара, всё готовит этот безгласный субъект…- сказал Бомарше, величественно обходя столик, как победитель — поле сражения. — Итак, цыплята, он их готовит в вине. Баранье жаркое… индейка под соусом из зелени и чеснока, поросенок в молоке, фаршированные яйца, залитые сметаной… Рекомендую, всё его фирменные блюда… Прошу к столу!
Маркиз не заставил себя ждать, он уже придвинул стул. Подвязав салфетку, положил на колени еще одну, "поскольку фрак у меня единственный", набросился на цыпленка.
— И вправду хорош,- сказал он, заглатывая цыпленка и запивая вином, которое щедро подливал ему Бомарше.
В мгновение оставив от цыпленка жалкие косточки, маркиз с удивлением обнаружил, что трудились за столом только двое — он и мадемуазель де О. Правда, мадемуазель не ела, а молчаливо уничтожала вино, бокал за бокалом.
Бомарше сидел над нетронутой тарелкой. И бокал с вином стоял рядом.
Маркиз как-то обеспокоенно взглянул на хозяина:
— Вы не пьете, не едите?
— Я все жду, когда граф окажет честь присоединиться к нам.
Граф не отвечал и все так же неподвижно сидел на стуле из Трианона.
— Кстати, господин маркиз… нет, гражданин маркиз,- засмеялся Бомарше. — Теперь, когда вы "заморили червячка", надеюсь, вы запомните мимоходом брошенную мной фразу: "У меня нет повара, все готовит этот безгласный субъект". Иногда фразы, как бы оброненные вскользь, многое объясняют впоследствии.- Бомарше помолчал и добавил: — Я говорю также и о вашей фразе, граф: "Об обеде перед смертью". Мое внимание к этим двум фразам легко объяснимо… Как я уже начинал рассказывать, граф вчера подкупал моего слугу — предлагал отравить меня за обедом. И это мне, как ни странно, очень не понравилось. Хотя Фигаро отказался, но кто знает… Может, мне он сказал так, а на самом деле…
И Бомарше внимательно посмотрел на графа. Тот молчал.
— Ведь граф предлагал хорошее вознаграждение,- продолжил Бомарше, усмехаясь. — А вдруг мой Фигаро уже разуверился когда-нибудь получить с меня заработанное? Синица в руке лучше соловья в небе!.. Кстати, может быть, поэтому вы боитесь присоединиться к нашему столу, граф? Боитесь, к примеру, перепутать бокалы.
Бомарше пристально глядел на графа.
Но Ферзен по-прежнему не отвечал.
— Впрочем, и вы, маркиз, тоже подкупали моего слугу… Правда, за смешные деньги…
— Да, я вам не верю… Ну и что?! Я не верю, что вы не забрали мое великое творение! — кричал маркиз.- И мне нужна ваша смерть. Что ж тут странного? Да, я хочу после вашей смерти вдосталь порыться в вашем доме. Поискать нетленную рукопись.- И, будто спохватившись, маркиз церемонно добавил: — Простите господа, что нарушил причитаниями великолепный обед.
Маркиз легко переходил от вспышек безудержного гнева к церемонной вежливости, и тогда его блестящие глаза, мгновение назад метавшие молнии, становились умилительно почтительными.
— Теперь вам понятна, граф, главная причина доноса маркиза на Бомарше? Он всего лишь решил убить меня, но вашими руками… Однако сколько выгодных предложений отверг сегодня верный Фигаро. Во всяком случае, надеюсь, что отверг.
— Какой же вы шутник, Бомарше,- торопливо сказал маркиз.
— Люди, не понимающие шуток, опасны.- Бомарше усмехнулся.- Взять нашу революцию. Как хорошо, весело, даже шутливо всё начиналось! Но пришли эти выспренние, серьезные, и тотчас полилась кровь. Бедный король тщетно умолял нацию "вспомнить свой веселый, счастливый характер".
— Хотя я,- сказал маркиз, уже дожевывая поросенка,- ждал от революции не веселья, а смелости. Например, я предложил Национальному собранию принять истинно революционный закон, который должен был покончить с неравенством в главном…
Он остановился и ждал вопроса.
Бомарше засмеялся и спросил.
— К примеру,- сказал маркиз,- красавцу и богачу графу так легко переспать с любой красавицей. А каково мне, бедняку и старику? Но неудовлетворенное желание не даст мне плодотворно мыслить на благо нации… И урод Марат уже работал над моим проектом, вытекавшим из требований абсолютного равенства: отменить право женщины отказывать мужчине. Все должны быть равны у входа в пещеру. Но Робеспьер не посмел. Убивать смел, а основать царство равноправия в любви не посмел.
— Законный гимн пороку, достойный вас обоих,- сказал граф.- Вы оба нечисть и равны в грехе. Но вы оба живы, а ОНА нет! Отчего ЕЕ ненавидели? ОНА так любила людей. И всё старалась угодить им.
— Как вы ее учили,- усмехнулся Бомарше.
— Да, я. ОНА носила туалеты, усыпанные драгоценностями,- продолжал граф,- и все негодовали — дорого. Я уговорил ЕЕ носить простые платья с наброшенной на плечи накидкой, опять негодовали — нарушила этикет. ЕЕ парикмахер соорудил прическу величиной с НЕЕ самое. Чудо искусства. Среди роз стоял сельский домик в духе Руссо. Придворные объявили — безумие. Я посоветовал. ОНА придумала самую скромную прическу: перья в волосах. И они осудили ЕЕ уже за это…
— Вы должны понять, какую ужасную службу сослужили бедной королеве,- сказал Бомарше.- Вы не француз. Вы не понимали ни страны, ни времени. Это был галантный век, последний век, когда Францией правили женщины. Страна любовалась ветреными сердцами своих королей. При Людовиках Четырнадцатом, Пятнадцатом нация мало интересовалась королевами. Народ с трудом помнил их имена. Зато во всех подробностях был осведомлен о фаворитках, захватывавших сердца королей. И с веселым пониманием относился к королевским увлечениям. "Ах, плутовка, старого развратника распалила ловко!" — запел с восхищением наш добрый народ, когда в постели Людовика предпоследнего появилась молодая красавица, бывшая шлюха госпожа Дюбарри. И вдруг на наш трон сел новый король, который посмел быть верным своей жене! О котором ничего пикантного и рассказать нельзя. Какое разочарование для подданных… И далее происходит невиданное. Королева, то есть законная жена, осмелилась вмешиваться в дела управления, тратить бездну денег и капризничать на миллионы франков… будто она не королева, а фаворитка! Экая самозванка. Французы были очень обижены. Обижена была наша галантность: не ложе наслаждений, но заурядная брачная постель начала править нами!
— И все-таки я предпочитаю оригинал карикатуре,- проворчал маркиз.- Ибо бонапартова Жозефина — жалкая пародия на Антуанетту. Такая же мотовка, но буржуазка, то есть мотовка без вкуса, такие же прихоти плоти, но прихоти потаскухи. И вокруг нее эти новые правители, эта свора жалкой нечисти, ограбившая страну. Вместо царства кровавых фанатиков-революционеров мы получили царство воров и ничтожеств. И огромное количество доносчиков. Недавно я начал писать памфлет об этой креолке. Мосье Бомарше, сам не раз писавший подобные памфлеты при короле, оценит новую ситуацию. Я написал только первые строчки. И ко мне уже пришли. И предупредили: "Сейчас у нас новый министр полиции. Мосье Фуше. И у него есть идея — отправлять людей, внушающих опасения правительству… нет, не в тюрьму… это вызывает к ним нездоровый интерес общественности, а в обычную психушку. Если вы хотите там очутиться снова, продолжайте писать". И знаете, я решил продолжить.
В психушке полно порядочных людей, помешавшихся от наших постоянных ужасов. И еще. Пережив революцию, я понял: только в неволе можно вести себя свободно. И даже со свойственными вам причудами. Например, в Бастилии я обожал покупать дорогие розы, а потом на прогулке, стоя над вонючей лужей, медленно отрывал лепестки и бросал в грязь. Они были уверены, что я безумен, и не трогали меня. Эти сукины дети не понимали символ: галантный век должен был закончиться кровавой грязью.
Маркиз с сожалением посмотрел на остатки еды, он уже не мог больше есть. Откинулся в кресле — блаженство…
Мадемуазель де О. в одиночестве допивала вино.
— Мне кажется, граф, вы просто не можете оторвать глаз от нашей молчаливой дамы. Это единственное, что оправдывает ваш отказ от такого обеда. Нет, понимаю ваше состояние… и маркиз тоже. Мы оба уважаем бурю чувств, которую вызывает у вас ее облик. Так что она в вашем полном распоряжении. Мы оба против неверности, но оба за непостоянство. Тем более что мадемуазель де О. великая охотница до новизны.
Мадемуазель смеялась.
— Вы за всё и непременно ответите на Страшном суде. Оба. Впрочем, надеюсь, господин Бомарше познакомится с ним уже сегодня.
Бомарше не ответил. Он молчал, тоскливая грусть вдруг преобразила сытое круглое лицо.
Но маркиз возмутился:
— Глупость толпы, недостойная вас, граф… Страшный суд… Я уверен, что Он, Который устами Сына говорил о прощении, не может мстить нам за наши страсти. Да еще в виде этакого суда с присяжными в виде апостолов. Да и за что? Если Бог наделил нас тем, что мы считаем грехами, может быть, мы просто не научились ими пользоваться? Грехов нет, есть потребности, пока еще непонятые…
— Всё то же отвратительное богохульство,- сказал Ферзен.
— Я не такой уж верующий, хотя думаю, вы правы, граф,- заговорил Бомарше.- Господь оставил нам свободу воли… свободу выбора. Отсюда и следует: все позволяемо, но не все позволено.
Маркиз улыбнулся:
— Бомарше — моралист… По-моему, это даже смешнее его комедий.
Фигаро сменил оплывшие свечи и начал убирать посуду.
— Ваш бокал с вином, хозяин.- Он кивнул на нетронутый бокал.
— Забери его,- сказал Бомарше. И внимательно посмотрел на маркиза.
— Что вы так смотрите?
— Если бы этот бокал был отравлен… Какое напряженное было бы действие! Вот он, истинный театр, не правда ли, граф?
Граф молчал.
Фигаро уже забрал бокал, когда Бомарше вдруг сказал:
— Оставь его.- И усмехнулся.
Фигаро вернул бокал на стол.
— Маркиз, вы довольны? И вы, граф, рассуждающий о Страшном суде? — спросил Бомарше, пристально глядя на стоявший перед ним бокал с вином.
Граф по-прежнему молчал.
Маркиз пожал плечами, заговорил элегически:
— Кончается век. Моя бабушка рассказывала, как умирал прошлый век, как все ждали конца света, готовились к Его Второму пришествию. Была ужасная паника. И девицы спешили стать женщинами. И бабушка… Бабушка была красавицей с высокой грудью… Когда в отрочестве я думал о грехах и аде, всегда представлял портрет бабушки в гостиной.
Бомарше сидел, постукивая пальцами по бокалу с вином. Выстукивал мелодию. И загадочно улыбался.
Вдруг заговорил граф:
— Конец света? Его уже не ждут, потому что он случился. Власть монархов, данная от Бога, отвергнута страной великих монархов. Подданные торжественно убили своих правителей. И, хотя сейчас многим кажется, что кровавей века быть уже не может, поверьте: и может, и будет! Ибо с каждым десятилетием общий грех человечества копится. И прогресс я вижу только в возрастающей величине греха.
— А я, знаете, очень верю в воздухоплавание,- сказал Бомарше, постукивая по бокалу.- Я думаю, люди будут проводить всё больше времени в небесах среди облаков. И небо исправит их. Хотя общее содержание жизни не изменится. Люди будут рождаться, надеяться, страдать и умирать.
— Вы забыли о главном,- засмеялся маркиз.- О Звере в нашей душе, который время от времени и делает нашу жизнь истинной.
— Перестаньте! — поморщился Бомарше.- Вы типичный французский философ. Ужаснейшая порода! Мой итальянский знакомый по имени Казанова честно говорил: "Я распутник по профессии". Но мы, французы, должны подо все подложить идею… Вы не просто развратник, вы готовы увидеть в вашем разврате всю философию мира, вплоть до замысла Создателя. У меня во время премьеры "Тарара" гостил Сальери, милейший человек. Он постоянно что-то напевал, ну совершенная птица. И прелестный характер. Очаровательно, как это умеют итальянцы, волочился за моей дочкой. И замечательно говорил: "Были две истинные столицы уходящего галантного века — Париж и Венеция. Где короновался музыкант? В Париже и Венеции. Куда ехал авантюрист? В Париж и Венецию. И оба города — зеркала наций. Какой тяжелейший город ваш Париж. Он все время работает. Трудится для всего мира: создает новые идеи, моду, научные открытия, новые блюда, новые эпиграммы и новые политические теории, и в итоге — революцию. А вот другая столица, Венеция. Она оказалась истинной дочерью Италии. Ибо вовремя поняла, что слишком много работала для истории. И в нашем веке открыла, наконец, великую цель: праздность. Жить для жизни. И теперь там вечно веселящаяся пестрая толпа: аристократы, приживалы, ростовщики, кокотки, сводники, шулеры. Ночей для сна там нет, есть ночи без сна. Пока Париж питался результатами своих умных идей — террором и кровью, Венеция веселилась, не забывая славить Бога… Площадь Святого Марка… Плащи из желтого, голубого, алого, золотого и черного шелка… камзолы, отделанные золотом и обшитые мехом, муфты из леопарда, маленькие женские треуголки, кокетливо сдвинутые на ухо. И, конечно, маски… Большую часть года там можно ходить в маске. Если в Париже все превращают свое лицо в маску или, чтобы скрыть свои мысли, искажают лицо в маску, то в Венеции носят маску, защищая лицо. Маска всюду: в салоне, канцелярии, во дворце дожей. И уже нет ни патриция, ни шпиона, ни монахини. Есть "синьор Маска". И в игорных домах возбуждаются, как от любви. Свечи, маски, игра… вечная феерия. И все помешаны на игре и на легкой, как игра, любви, почти дружбе. Где, насладившись друг другом, люди с благодарностью расходятся. В Париже идейны даже любовники… И если они расходятся, то ненавистниками, и если любят, то измучают…
— Да, кстати, что у вас на десерт? — насмешливо прервал его маркиз.-
А вы так и не выпили. Ваш бокал, Бомарше!
— Клубника и "фрукты сезона"… Граф, может быть, хотя бы десерт?
Граф не ответил. Бомарше закончил:
— Я расплакался, когда наш юный корсиканец покончил с независимостью Венеции. Это неподражаемая, единственная в своем роде республика. И вот тысяча сто лет истории закончены вчерашним лейтенантом. Какой фарс… Хотя, может быть… может быть, это и закономерно? Галантный век и галантная рес-
публика вместе уплыли в Лету. Наступает скучный век денег. И Венеции… как, возможно, и нам, не место в этом веке.
— Вам, но не мне,- сказал маркиз.- Я человек будущего. Венеция… жалкая рухлядь веков. Вы никогда не были в Венеции. Там грязно, холодно, много воды, дома сырые, белье не сохнет. И когда ты, мокрый от любовного пота…
Бомарше засмеялся.
— Послушайте, Бомарше,- произнес маркиз,- вы так и не притронулись ни к еде, ни к вину…
— Я боюсь быть отравленным вами, друзья.
— Когда ж вы наконец насытитесь, закончите болтать? — вмешался граф.- Мы в конце концов перейдем к следующей "пьесе"? Как называет господин Бомарше свои подлые выдумки.
— Что ж, вы правы. Пора начинать… Итак, за ваше здоровье, друзья! — Бомарше поднял бокал. И… опустил.- Впрочем, это следует делать после… После премьеры.
Бомарше насмешливо оглядел присутствующих.
Маркиз вытер пот со лба.
Еще одна пьеса БомаршеПервое (и последнее) представление
— Начнем… Пора! — сказал Бомарше.- Тем более что мы вполне сможем ее разыграть… Вот уж никогда не думал увидеть эту пьесу при жизни.
— Или перед смертью,- сказал Ферзен.
— Или перед смертью,- как эхо, откликнулся Бомарше.
Он задумался. Граф, не скрывая нетерпения, уставился на него.
Голова маркиза тотчас упала на грудь. Он задремал.
Бомарше расхохотался:
— Как внезапно заснул наш маркиз! Эй, маркиз! Неужто опять спите?
— Да? Ну и что? Всегда сонлив после хорошего обеда.
— И иногда, чтобы избежать неприятных воспоминаний. Да, граф, именно после визита маркиза и родилась у меня идея этой второй пьесы. Он опять соавтор… Итак, явление первое: всё те же — Бомарше и маркиз… В июне тысяча семьсот девяносто первого года ко мне явился маркиз, впрочем, тогда его следовало называть "гражданин маркиз". Освобожденный революцией из одного сумасшедшего дома, он, естественно, примкнул к безумным из другого: вступил в якобинскую секцию. И даже был назначен комиссаром…
— Это позже, позже.
— Он очень округлился… С ним прибыла юная красотка.
— Мари Констанс. Да, красотка. И до сих пор спит со мной. Ну и что?! — выкрикнул маркиз.
Но Бомарше будто его не слышал.
— Продемонстрировав мне ее прелести, он отправил ее ждать на улице в карете. Так что в нашей сцене она не участвовала… Стоя у окна, я видел, как она прогуливалась у кареты, ловко виляя бедрами… Нетрудно было отгадать ее прошлое… Сначала я подумал, что маркиз опять явился надоедать и требовать свою рукопись…
— И безуспешно! В который раз!
— Но скандалил он только первые пять минут. Обвинения и выкрики закончились, как обычно, обильным ужином. Мой дом еще не был разрушен, так что ужин…
— Был великолепен. Это признаю,- сказал маркиз.
— Во время еды маркиз сообщил мне, что мы с ним теперь, оказывается, коллеги. Ибо в театре Мольера ставилась его драма.
— Да, а другой пьесой заинтересовалась тогда "Комеди Франсез",- вставил маркиз.
— И он верил, что издаст роман, достойный, как он выразился, "репутации смельчака".
— Но исчез главный роман, похищенный вами… Коли мне его вернете… он сделает меня бессмертным! Но вы не возвращаете!
Бомарше, будто не слыша, продолжал:
— После еды маркиз, как всегда, стал благодушен, необычайно приветлив и ласков. И совершенно забыл о похищенном. Вот тогда, граф, он и сообщил мне о главной цели своего прихода. Оказывается, он опять навестил меня по чужой просьбе… Точнее — по просьбе того же лица. И он сказал мне…
Маркиз тотчас начал похрапывать на стуле.
— Маркиз, это скучно в конце концов…
— Прошло восемь лет…- пробормотал маркиз.
— Но тогда после сытного обеда маркиз отнюдь не дремал. Напротив, говорил без умолку, сыпал словами… Фигаро, текст маркиза!
Фигаро неторопливо достал из секретера ворох исписанных страниц.
И столь же степенно начал читать:
— "Мой милый Бомарше. Вчера я долго гулял по Парижу. Только побывавший в тюрьме оценит эту несравненную радость идти, куда тебе заблагорассудится. Как хорош нынче Париж! Город задыхается от свободы и революции. Вакханалия радости. Бульвар дю Тампль, бульвар Итальянцев наводнены недорогими красавицами. Вчера, охотясь на гризеток, я наблюдал постреволюционную фантасмагорию мод. Кто-то прогуливался в великолепном камзоле со шпагой и в напудренном парике, а рядом с ним, наоборот,- коротко стриженный, в черном и в американском галстуке или простолюдин в нищенских сабо. Все смешалось. Аббаты в воскресенье сбрасывают сутаны и в сюртуках и круглых шляпах сидят на улицах в открытых кафе. Монастыри открыты для народа, и я не преминул познакомиться с двумя красотками, которым опротивело вчерашнее заточение. Всюду ставятся спектакли и открываются общества. Газеты плодятся, как кролики. Никто теперь не работает, все выступают. Сама жизнь стала сплошным театром. Кто-то, целуясь с девушкой, весело кричал при каждом поцелуе: "Аристократов на фонарь!" И я, честно говоря, подхватил. Я, родственник принцев крови, завсегдатай философского салона герцога Ларошфуко, орал: "Аристократов на фонарь!" Род человеческий веселится на свободе, забросив скучные занятия. Как школьники в отсутствие учителя".
— Точнее, как овцы в отсутствие пастыря. Всё вокруг потопчут, изгадят, а потом сами себя и убьют,- сказал граф.
— Но тогда никому и в голову прийти не могло, что именно так и будет,- вдруг проснулся маркиз.- Кто знал, что это были только каникулы революции и очень скоро она начнет свою настоящую работу. Выступив на митинге, бежали в оперу Буфф, или в публичный дом, или в революционный клуб, или в кафе "Прокоп", где сидели тогда безвестными все будущие знаменитости — Робеспьер, Дантон, Демулен. Я там впервые увидел и маленького лейтенанта с ужасными глазами и непроизносимым итальянским именем Бу-о-на-парте, который на моих глазах не мог расплатиться за обед.
— Я очень рад, что вы проснулись. Вернемся к пьесе, маркиз,- усмехнулся Бомарше.- И вы рассказали мне тогда, как, охотясь на гризеток, увидели удивительную сцену…
— Да, я увидел нашего знакомца,- сказал маркиз,- нашего вольнолюбца принца Орлеанского. Принц крови и любимец революции ехал в карете вместе со своей любовницей мадам Бюфон. Поэты воспевали ее маленькие ножки. Но сведущие люди, а их оказалось немало, рассказывали об удивительной красоте ее зада… Описание можно найти в моей рукописи, похищенной вами.
— Не отвлекайтесь.
— Это существенное. А отвлечение — всё остальное… Короче, пока все лицезрели знаменитых любовников, на дороге возник гигантский кабриолет. Он двигался на сумасшедшей скорости и чуть было не протаранил карету с великим символом нашей революции.
Маркиз замолчал.
— Как, и всё? Всё, что вы вспомнили? — засмеялся Бомарше.
Маркиз, растерянно улыбнувшись, закрыл глаза и вновь издал звук, обозначавший храп.
— Фигаро, текст маркиза! — усмехнулся Бомарше.
Фигаро невозмутимо продолжил чтение:
— "Но самое интересное, дорогой Бомарше, кто сидел на козлах вместо кучера в этом сумасшедшем кабриолете. Граф Ферзен, любовник Антуанетты".
— Проклятье! — прошептал Ферзен.
— "И граф Ферзен,- читал далее Фигаро,- тотчас рассыпался в тысячах извинений. Он объяснил принцу, что собирается-де покинуть Париж и вот решил испытать на прочность купленный кабриолет. Ибо наши французские кареты сделаны порой весьма легкомысленно. Но был он весьма смущен. Это смущение графа Ферзена, дорогой Бомарше, естественно, заставило принца задать самому себе несколько важных вопросов. Зачем беспечному графу, наверняка путешествующему налегке, этакий дом на колесах? Его Высочество тотчас подумал о том, о чем пишут сейчас все газеты: король и Семья хотят бежать из Парижа. И не их ли кабриолет обожатель Антуанетты испытывал на прочность?"
Бомарше с усмешкой наблюдал за выражением лица бедного Ферзена.
— "Короче, принц послал своего человека на улицу Клиши наблюдать за домом графа",- читал Фигаро.
— Я чувствовал, чувствовал…- шептал граф.
— Вы мешаете рассказу,- сказал Бомарше.- Продолжай, Фигаро.
Фигаро:
— "Наблюдатель расположился в окне дома напротив. И что же он увидел? Во дворе дома графа в тот самый огромный кабриолет грузили бесчисленные ящики! Грузили трое мужчин в платье слуг. Здесь наблюдатель едва удержался от хохота. Ибо в одежде слуг были хорошо ему знакомые граф де Мальден, шевалье де Валори и шевалье де Мустье, гвардейцы короля! Сам граф Ферзен заботливо руководил погрузкой. Потом в таинственный экипаж внесли несколько пистолетов. В общем, принц готов биться об заклад: Семья решила бежать!
И это для нее готовят карету. Хотя, зная знаменитую нерешительность короля, принц Орлеанский все же немного сомневается. И он решил обратиться к вам…"
— "Всегда рад быть полезен Его Высочеству".
— "Ему рассказали о вашей дружбе с шевалье де Мустье".
— "Он родственник моей покойной жены".
Маркиз тотчас проснулся, спросил язвительно:
— Покойной, и какой по счету?
— Первой, если вас это так интересует.
— Первой отравленной,- сказал маркиз и вновь захрапел.
— Продолжай читать, Фигаро. Маркизу по-прежнему не хочется вспоминать.
Фигаро:
— "Чтобы действовать наверняка, принц просит вас все разузнать у Мустье. И не только из любви к нашей революции… Ремарка: "Здесь маркиз выложил увесистый кошелек. Который Бомарше, как и в прошлый раз, не взял. Как выяснилось потом, маркиз утаил это от принца и присвоил кошелек себе"".
— Ему было нужнее,- вздохнул маркиз.
— И это оказалось к счастью,- засмеялся Бомарше,- ибо принц решил, что наконец-то купил Бомарше. И оттого поверил всему, что я сообщил ему при встрече на следующий день… Итак, явление второе. Семнадцатое июня тысяча семьсот девяносто первого года, восемь часов вечера. В Пале-Рояле Бомарше и принц Орлеанский… Фигаро, читай за принца.
— "Удалось ли вам что-нибудь выяснить, мой милый Бомарше?"
— "Ваше Высочество! Граф Ферзен сказал вам правду. Он действительно покидает Париж навсегда. И вывозит все вещи, чтобы сюда более не возвращаться. Поэтому такой большой экипаж. Что же касается моего родственника шевалье Мустье и его друзей… Кто-то упорно пускал ложный слух, будто они хотят устроить бегство короля и Семьи. И, опасаясь ареста в наше неспокойное время, они решили бежать из Парижа: уехать вместе с графом под видом его слуг. Но теперь граф начал колебаться — брать ли их с собой? Он очень обеспокоен встречей с вами, Ваше Высочество. Ему кто-то передал, что вы не поверили его объяснению и решили, будто он хочет вывезти из Парижа королевскую семью. Зная вашу любовь к равенству и революции, граф испугался…" Здесь я остановился и дал принцу возможность спросить.
— "Испугался чего?"
— "Что Ваше Высочество сообщит о своих подозрениях генералу Лафайету. И тогда его друзья будут схвачены в пути. Он боится подвергать их опасности".
— "Низость! Сметь подумать, что принц Орлеанский — доносчик! В прежние времена его следовало убить на дуэли".
— Как видите, граф, ход был безупречен,- сказал Бомарше.- Я знал, что теперь принц должен будет молчать, как бы дело ни повернулось.
— И почему вы это сделали? — глухо спросил Ферзен.- Если все это, конечно, правда.
— Потому что вместе с вами в этом побеге захотел участвовать и будет участвовать сам Бомарше!
— Вы?.. Вы лжете…
— Вам еще придется ответить и за эти слова… А чтобы вы не сомневались, с радостью сообщаю вам все тайные перипетии побега… Во-первых, вместе с вами побег организовывал несчастный мосье Казот. И уже двадцать четвертого июня, то есть через неделю после моей беседы с принцем, мой родственник Мустье, граф де Мальден и шевалье де Валори, переодетые в мундиры национальных гвардейцев, пробирались по галерее Тюильри, которая идет вдоль набережной, чтобы оттуда через потайной ход добраться до королевских апартаментов. Антуанетта ожидала их у входной двери. Она провела их в свои покои, где ждал король. Король сказал им: "Вы являетесь свидетелями ужасного положения, в котором мы находимся. Уверенные в вашей преданности, мы выбрали вас, чтобы вы вызволили нас отсюда. Наша судьба в ваших руках". Естественно, гвардейцы прослезились и прочее. Вы удовлетворены, граф?
— Боже мой…- только и сказал Ферзен.
— Вам предстоит узнать еще много интересного. Например, что эти апартаменты с потайным ходом, благодаря которому гвардейцы смогли проникать в королевские покои, были предложены мной!
— Возможно, вы и есть дьявол,- сказал Ферзен.
Бомарше приятно улыбнулся.
— А теперь по порядку,- сказал он.- После разговора с маркизом у меня не было сомнений, что готовится побег Семьи. И еще. Есть странное свойство у некоторых литераторов: никогда не быть на стороне победителей. Революция перестала нравиться мне на следующий день после ее победы. Библейский Хам
явно торжествовал. Я увидел, что "новые" заняты делом "старых", то есть беспощадной грызней за власть. Добавьте сюда и некоторые угрызения совести после дела с ожерельем. Впрочем, было еще обстоятельство.- Он усмехнулся.- Я ведь любил ее. Или не ее. Это странно, но шлюха и королева постепенно соединились… Мираж…
— Как интересно! — оживился маркиз.
— Короче, я решил участвовать. Я не сомневался, что вы никогда мне этого не разрешите. Но предполагал, что, кроме вас, во главе заговора должен быть еще кто-то. Узнать о нем было для меня несложно. Я просто явился к своему простодушному родственнику шевалье де Мустье: "Милый Мустье, я все знаю, и запираться не стоит. Вы решили спасти Семью. И граф Ферзен во главе заговора".
Испуг и изумление на его лице были красноречивы. Я продолжил: "Вчера я спас всех вас и этого глупца графа Ферзена, который едва не погубил все дело…- Далее я рассказал Мустье о встрече с принцем.- Как видите, я хочу и могу вам помогать. Поговорите об этом, но только не с графом… ибо мы очень не любим друг друга… а с…" Я — человек театра, так что лицо мое правдиво изобразило мучительное страдание пожилого человека, забывшего хорошо знакомое имя…
Мустье не смог не прийти мне на помощь.
"Казотом",- вырвалось у простака.
Что делать, бедный Мустье был преданный, честный глупец с невероятной силой мышц, но не ума… Щедрость природы не безгранична.
— Проклятье! — сказал граф.
— Опять банальная реплика… Итак, явление третье — Бомарше пришел к Казоту. К сожалению, Казот не сможет сыграть сегодня свою роль по уважительной причине, впрочем, общей для многих действующих лиц моей пьесы: он отдыхает с отрубленной головой между ногами… Фигаро, текст Казота:
Фигаро читает:
— "Вы должны мне сказать, Бомарше, кто выдал вам дело?"
— "Охотно. Граф Аксель Ферзен… Да, дорогой Казот, все началось с оплошности графа". И далее я не без удовольствия рассказал Казоту, как догадался о побеге.
Фигаро:
— "Ремарка: "Казот закашлялся"".- Он усердно изобразил кашель Казота.
Бомарше:
— Это был постоянный кашель. У Казота болели легкие. Только умоляю, друг мой Фигаро, не кашляй так старательно, произноси текст просто… Казоту в свое время было удивительное видение… Поэтому он беседовал обыденно и печально. Как человек, хорошо знающий, что очень скоро эта невеселая штука жизнь закончится… и для него, и для тех, о ком он так заботится…
Фигаро:
— "Ремарка: откашлявшись, Казот сказал: "Бедный Ферзен хотел испытать карету, и вот такое несчастье. Впрочем, и графу тоже показалось, что принц Орлеанский что-то заподозрил. Он даже решил его убить. Я насилу уговорил его отказаться… Благодарю вас за участие, Бомарше".
— "Но зачем такая огромная карета? Это бросается в глаза. И в пути будет привлекать внимание. Это лишние трудности и опасность".
— "Здесь я и граф бессильны. Если бежит король Франции, вместе с ним бежит Этикет! По Этикету с королевскими детьми обязана быть их воспитательница мадам де Турзель. Она не может оставить детей Франции. С королем должна следовать его сестра. Королева, конечно же, решила везти с собой свой знаменитый несессер с притираниями, духами и румянами — величиной с дом.
А еда… им ведь нельзя выходить из кареты. Король решил быть самоотвержен… согласился есть и пить на ходу. Нанося удар Этикету. Но, зная аппетит Его Величества, пришлось загрузить в карету хлеб, вино, холодную телятину и баранину, и прочее, и прочее… Короче, даже эта огромная карета с трудом все вместила… Впрочем, теперь все это уже не актуально, дорогой Бомарше".
— "А что случилось?"
— "Вы знаете характер нашего короля. И представляете, с каким великим трудом Ее Величество уговорила Его Величество бежать! И вот после того, как граф все организовал, купил экипаж и так далее, Его Величество…
— "Неужто отказался?"
— "Именно, мой дорогой Бомарше. Король объявил: "Я чувствую, мы не доедем даже до первого городка. Ибо знаю: судьба обрекла меня на постоянство несчастья…" Бегство отменено, милый Бомарше".
Бомарше усмехнулся.
— "Если вы хотите водить меня за нос, давайте сразу расстанемся. Хотя вы пожалеете. Вы знаете, Бомарше один из самых больших авантюристов. И что важнее — самый успешный. Я, как никто, могу вам помочь…" Вот здесь Казот задумался и очень долго ходил по комнате.
Фигаро продолжил чтение:
— "Ремарка: "Долго кашляет". Ну хорошо… Но поймите, мое участие в побеге только вспомогательное. Все придумал и организовал граф. Он поклялся королеве своей честью, что все будет хорошо. Но, учитывая известные вам обстоятельства, королю неловко беседовать с графом Ферзеном. И, щадя чувства короля, все переговоры взял на себя ваш покорный слуга. Я также должен придумать, как Семье покинуть дворец незамеченной. Но, честно говоря, здесь я в большом затруднении… Все газеты только и трубят о том, что король решил бежать из столицы. Париж пугают напоминаниями о давней традиции французских королей: в дни смут бежать из столицы, чтобы вернуться вместе с войском и карать смутьянов. Так что меры приняты, караулы во дворце утроены…
А между тем все готово: карета куплена и снаряжена. Но как? Как?! Проклятье! Как уйти из охраняемого дворца: ни я, ни они, ни граф — не можем придумать. Послушайте, вы же признанный гений Интриги. Придумайте что-нибудь…"
— "Например, пьесу "Побег из дворца"? Перед ней следует написать ремарку: "И Бомарше покатился со смеху"".
— "Не понимаю, что тут смешного?"
— "Реакция комедиографа: им все смешно… особенно когда следует плакать… Вы просите меня спасти Семью теми же словами, какими восемь лет назад некто просил ее погубить… Хорошо, мосье Казот, я выведу их из дворца. Пьеса Бомарше "Хитроумное бегство коронованных и угнетенных" состоится".
— "Но вы должны поклясться. Таковы правила".
— "И пусть покарает меня Бог, коли я вольно или невольно выдам поверенную тайну!"
— "Я вам верю. Я знаю вас давно, Бомарше, и люблю. Я никогда не верил ужасным слухам о вас".
— "А если бы "ужасные слухи" были верны? Если бы вы узнали, что молодой человек отправил склочную и старую жену на тот свет? Разве вы переменили бы свое решение? Учтите, мой бедный Казот, самый бесчестный человек в Париже — это честный Бомарше. И наоборот. Излагайте обстоятельства. Только всё и подробно".
— "Ремарка: "Кашляет"… Итак, каждый вечер во дворец является генерал Лафайет — проверять королевскую чету. И личный камердинер короля — тайный шпион Лафайета — ночует в комнате короля. Рука этого прохвоста согласно Этикету должна быть ночью привязана к руке короля. Но мы постараемся сменить камердинера".
— "Никогда! Лафайет должен верить, что все под контролем!"
— "Дворец, как я говорил, охраняется усиленно".
— "Ну это не проблема — пару охранников всегда можно подкупить. Особенно теперь, после революции. Я люблю повторять: жаднее богатых лишь вчерашние бедные. А как с паспортами?"
— "Очаровательная русская, баронесса Корф… как и многие дамы в Париже… влюблена в графа Ферзена. Она передала ему свой паспорт и документы своих слуг. Сама баронесса уже покинула Париж, ей удалось добыть себе дубликат".
— "Хорошо. Представим, что мы их вывели из дворца. А далее?"
— "Далее все обговорено. Это единственное, что я могу вам пока сказать".
— "Что ж, тогда до завтра. Завтра я сообщу вам, как их вывести. Но вы должны побеседовать с верными слугами из дворца. Нужен старый план Тюильри времен Людовика Четырнадцатого. Нужны апартаменты с потайным ходом, не обозначенным на плане. Таких во дворце, как я знаю, немало. Наши титаны Любви — оба предыдущих Людовика — оборудовали многие комнаты потайными ходами, чтобы уходить к бессчетно менявшимся любовницам. Обычно эти ходы выходят прямо на площадь Карузель". На следующий день Казот пришел ко мне и радостно рассказал, что такие апартаменты действительно существуют. И не одни. О них рассказал столетний камердинер. После подробных расспросов я выбрал комнаты Людовика Четырнадцатого в последние годы его царствования. Он жил тогда с этой ханжой госпожой Ментенон. И тщательно скрывал от нее походы к юным фрейлинам… Выбрав апартаменты, я рассказал Казоту всю придуманную мною пьесу. Королева объявляет, что она в положении и ей необходимо более светлое и удобное помещение. После чего Их Величества переселяются в выбранные нами комнаты. Туда через потайной ход к ним пройдут шевалье Мустье с товарищами. Они обсудят с королем и — главное — с королевой все детали побега… Далее — акт второй: побег из дворца.
Явление первое: в день побега в десять часов вечера королева уйдет в свои комнаты будто бы укладывать детей. Она переоденет их и скажет детям, что начинается забавная игра — в тайное путешествие. Она прекрасная актриса… я это хорошо знаю… и все сыграет безукоризненно. После чего через потайной ход она отправит детей из дворца вместе с одним из наших троих гвардейцев. Думаю, с Мустье. Если случится непредвиденное, он способен уложить дюжину, это человек-бык. Мустье их проводит до улочки де Лешель, она рядом с дворцом… маленькая, уединенная, там можно поставить маленький фиакр с графом Ферзеном. После чего королева возвращается в салон и объявляет, что дети, слава Богу, заснули. Там она сидит с королем и с генералом Лафайетом вплоть до того времени, когда они обычно удаляются спать.
— "Без четверти одиннадцать".
— "Итак, к одиннадцати вечера супруги разошлись по своим спальням.
И королева, переодевшись в платье служанки, через потайной ход вместе с тем же Мустье снова выходит на площадь Карузель. Под покровом темноты Мустье проводит ее к экипажу на улице де Лешель".
— "А король?"
— "Вы торопитесь. Пьеса с переодеваниями продолжается. Итак, пришла очередь короля. Он отправляется ко сну. Задергивает полог… и дожидается, пока камердинер крепко заснет. Для этого ему лучше подмешать снотворное… Потом привязывает шнур, идущий от руки стукача-камердинера, к ножке кровати! Король у нас любит слесарничать, так что руки у него проворные. После чего Его Величество сползает за полог кровати и через потайную дверь…"
— "Она у него как раз за пологом кровати…"
— "В этом я не сомневался, ведь это апартаменты любвеобильнейшего Короля Солнце… Его Величество откроет дверцу и по лестнице, по которой столько раз спускался на встречу с любовью его предок… вот этой тропой любви выйдет на ту же площадь Карузель на встречу со свободой… предварительно переодевшись в костюм камердинера. Ибо с этой минуты он включается в мою пьесу, где госпожа де Турзель должна исполнять роль баронессы Корф. Ее Величество, обожавшая играть горничных… играла их, кстати, прелестно… станет горничной баронессы, а король исполнит роль камердинера… Дофин и дочь становятся детьми мадам Корф. Принцесса Елизавета — второй служанкой, Мустье и два других гвардейца должны играть роль курьеров или слуг в зависимости от обстоятельств. Ибо большая карета, занавески которой должны быть опущены до самой границы Франции, будет объявляться то казной, которую сопровождают курьеры, то каретой с путешествующей русской баронессой,
ее слугами и домочадцами…"
И, обратившись к Ферзену, Бомарше добавил:
— Так что это я, граф, распределил Семье новые роли. И весь план, который изложил вам тогда Казот и который вы утвердили,- это была всего лишь пьеса, придуманная Бомарше!
— Как же он смел, не посовещавшись со мной!.. — начал граф.
— Я просил его не делать этого,- сказал Бомарше.- Объяснил, что у нас с вами непростые отношения… И не стоит гневаться на мертвых, тем более пытавшихся хоть как-то преуменьшить беду от вашей глупости, граф… Кстати, неужели вы тогда поверили, что весьма неискусный сочинитель Казот мог все это придумать? Как же вы не догадались, что сей хитроумный план… все эти переодевания напоминают пьесу, которую не под силу сочинить доброму Казоту. Здесь, граф, единственный в мире почерк — Бомарше!
Он наслаждался яростью графа.
— Я ненавижу вас! Мы будем драться. И немедленно.
— Ни за что. Вдруг вы действительно меня убьете, и лучшая пьеса Бомарше не будет доиграна до конца. А ведь вас, граф, ждет удивительный финал.- Бомарше перешел на шепот: — Впрочем, мне кажется, что вы о нем давно знаете. И потому боитесь моего рассказа… Неблагородно, граф!
Ферзен замолчал. Он сидел в некоем оцепенении.
А Бомарше продолжил:
— Мы встретились с Казотом через неделю. И он сообщил мне, как начали действовать мои персонажи. Фигаро, текст мосье Казота!
— "Вы гений, мой друг Бомарше. Все идет как по маслу! Ее Величество переехала в новые апартаменты, и через потайной ход к ней уже приходили шевалье де Мустье и два других наших гвардейца… Они принесли костюм для короля. Его Величество очень ворчал, примеряя ливрею дворецкого".
— "Когда намечен побег?"
— "Все произойдет между одиннадцатью часами и полуночью". Ремарка: "Долго кашляет. Бомарше рассмеялся".
— "Не беспокойтесь, дорогой Казот, о числе я вас не спрошу… Теперь окончательный план. Сначала один из ваших гвардейцев…"
— "Граф де Мальден".
— "Думаю, лучше мой родственник Мустье. Ибо здесь понадобится сила… Он проберется в апартаменты королевы, где ему будет вручен ее тяжелейший несессер… Он отвезет несессер в особняк графа Ферзена и погрузит в главный экипаж. Экипаж последует к заставе Сен-Мартен. В нем шевалье де Валори будет ждать прибытия королевской семьи. А Мустье и Мальден в небольшом фиакре поедут ко дворцу и остановят его на улочке де Лешель. После чего оба гвардейца поднимаются в апартаменты королевской семьи, чтобы сопровождать всех по очереди к фиакру. Да, кстати, кто будет править лошадьми в
фиакре?"
— "Нанятый кучер".
— "Какая чепуха! Зачем лишний свидетель? На козлах должен сидеть сам граф Ферзен, переодетый кучером".
Бомарше обратился к Ферзену:
— Так что я, граф, дал сыграть вам эту роль. Хотя, как вы увидите далее, Бомарше предназначал для вас роль куда почетнее… Аплодисменты! Конец первого акта.
Бомарше галантно раскланялся перед невидимой публикой.
И продолжил "играть свою пьесу":
— "Итак, дорогой Казот, после того как все усядутся в фиакр, граф Ферзен отвезет их к заставе Сен-Мартен, где будут ждать Валори и большой экипаж, груженный всем необходимым…" Здесь Казот прервал мою речь. Фигаро, текст Казота.
— "И вот здесь на заставе граф должен покинуть их".
— "Покинуть? Почему?"
— "Дальше все сравнительно безопасно. По всей дороге уже расставлены отряды, которые будут их встречать и сопровождать. Карета будет ехать с опущенными занавесками, а солдаты должны считать, что сопровождают казну с жалованьем. Обычно она и перевозится в таких огромных каретах… Отряды будут двигаться метров на двести впереди и позади экипажа. А рядом с каретой будут скакать наши три гвардейца в одежде государственных курьеров… Вот и все, что я могу вам пока сказать… о дальнейшем".
— "Вы сказали мне достаточно… "Солдаты должны считать…", "будут расставлены отряды…" Я уверен, что вы излагаете мне слова графа Ферзена. Но вы не хуже меня понимаете, дорогой Казот, что "должны" и "будут" — весьма опасные слова в дни революции. Дисциплина давно закончилась, и революционные солдаты радостно не слушаются офицеров-аристократов… К тому же разные скорости. Карета старой власти, уверяю вас, будет двигаться медленно. Бутылки вина, воды. Жара, будут много пить. Частые остановки, чтобы справить естественные надобности путешественников. И что самое ужасное, с Семьей в карете будет ехать тысячелетний Этикет. Все эти несессеры, еда на серебре, госпожа де Турзель и прочие плоды Этикета. А революция — весьма быстрая дама и подвижная. Иностранец граф Ферзен не до конца понимает, что сейчас у нас происходит. Но вы-то понимаете: слишком много винтиков, которые должны дружно сработать в нынешнем хаосе. А это нереально!"
— "Что вы предлагаете?"
— "Нужен один человек, который будет рядом с Семьей на протяжении всего пути. Который должен быть и храбр, и расторопен, и достаточно сообразителен, и предан, и готов рисковать жизнью, пытаясь справиться со всеми неожиданностями, которые, уверяю вас, будут постоянно возникать в пути… Им сможет быть только граф Ферзен! Зачем же ему покидать их после того, как они пересядут в большую карету? Покидать, когда все только начинается! Какая глупость!"
— "Он должен их покинуть. Он не может быть рядом с королевой в долгой дороге. И вы отлично знаете почему. Мы должны щадить чувства короля. Ее Величество это тоже хорошо понимает".
— Здесь ремарка,- сказал Бомарше.- "Бомарше надолго задумался. Наконец он сказал: "Хорошо, тогда у меня есть другая кандидатура".
— "Так быстро?"
— "Я предполагал ваш ответ, Казот. Вы правы, честь дороже жизни, и король Франции не может быть смешным. Но чтобы ему не стать персонажем кровавой трагедии… короче, есть некий артиллерийский лейтенант, корсиканец… Его полк стоит в Валансе, он совершенно нищ, живет вместе со своим младшим братом, которому пытается дать образование, так что сам не всегда ест. Его рекомендовал мне в свое время для одной опасной истории с продажей оружия другой корсиканец, мой друг Саличети, депутат Конвента. И операцию эту лейтенант провел блестяще… Я хочу, чтобы вы его повидали. Я за него ручаюсь".
— "Но если его полк стоит в Валансе…"
— "Я вызвал его. Он прибудет завтра в город. И будет ждать вас рано
утром".
— "Во сколько?"
— "В четыре".
— "Я не понял…"
— "Я тоже вначале. Оказалось, он спит по три часа в сутки, так что день у него начинается в это время. В это время он читает, пишет… Уже в семь у него начинаются артиллерийские стрельбы на полигоне. Он их не пропускает. Считает, что наступает век пушек".
— "Я готов с ним встретиться. Но надеюсь…"
— "Конечно, знать он ничего не будет. Пока вы не решите окончательно. Только не обращайте внимания на его рост. Он щуплый, но при этом необычайной силы. Саличети рассказывал, что в военном училище он беспощадно лупил самых сильных сверстников, которые издевались над его смешным корсиканским акцентом…"
Бомарше помолчал и обратился к графу:
— Вы по-прежнему хотите меня прикончить? Или узнать все до конца?
— Продолжайте,- сказал Ферзен.
И Бомарше продолжил:
— На рассвете Казот подъехал к моему дому. Было четыре пятнадцать,
и лейтенант уже ждал его ровно пятнадцать минут. Я в полудреме слушал,
как они разговаривали… Явление четвертое: Казот и лейтенант… Фигаро, текст за обоих!
Фигаро начал монотонно читать:
— "Вы что же, вправду никогда не спите, лейтенант?
Ремарка: лейтенант только пожал плечами и сказал:
— Вы не находите, что жизнь слишком коротка, чтобы ее просыпать? Три часа на сон — это три часа, выброшенных из жизни… Поверьте, и это — мотовство…
Ремарка: Казот заметил книгу в руках лейтенанта.
— Что вы читаете?
— Кодекс Юстиниана. Я не читаю, учу наизусть.
— Зачем?
— Это мне пригодится.
— Вы хотите… издавать законы?
— Скорее управлять теми, кто будет их издавать.
Ремарка: добрый Казот был несколько растерян. Но, помолчав, спросил:
— Как вы относитесь к королю?
— Я не могу его понять.
— А именно?
— Как он мог разрешить увезти себя в Париж? Как он мог покориться толпе черни, пришедшей в Версаль?
— Но что он мог поделать?
— Поставить две пушки у ограды. Плюс одну напротив центрального балкона. И три выстрела, уверяю, рассеяли бы эту сволочь!
— Но это были женщины. Они пришли просить хлеба.
— Пушки не занимаются определением пола. Пушки стреляют.
— Людовик — добрый король. Он не мог.
— Когда я слышу: "Добрый король", я говорю: "Какое неудачное в стране правление". Но скоро настоящая власть вернется во Францию.
— Вы думаете?
— Уверен. Люди уже устали от свободы. Свобода предполагает личную ответственность за происходящее. Вы плохо спите, вы говорите себе: "Так ли я живу?" Или мучаетесь, почему кто-то живет лучше и преуспел больше. Совесть, страдание… ощущение собственной неполноценности… это итоги свободы. То ли дело, когда король или диктатор отнимает у граждан проклятую свободу и вместе с ней самое тяжкое — бремя выбора, решений. Он выбирает за них. Они имеют право сказать себе: "Мы хотели, но не можем. Мы не состоялись и не потому, что бездарны, а потому, что правитель мешал нам". К ним возвращается состояние детства, совесть имеет право замолчать, они безгрешны. Только истинный диктатор возвращает людям это чувство. И я уверен, что люди, прогнав короля, уже скучают по его власти — Отца нации.
— Значит, вы думаете, что король вернется?
— Король — никогда. Ибо с ним могут вернуться аристократы. И хотя народу не нужна свобода, но равенство ему необходимо. Люди ненавидят привилегии соседа. Нет, король не вернется, но вернется власть! Новый хозяин страны даст всем равные права. И в том числе равенство общего подчинения ему — Отцу нации.
Ремарка: комната была тускло освещена. Казот долго молчал, сидя в рассветном сумраке. Наконец сказал:
— Это ужасно, но вы правы. Однако дело, ради которого я пригласил вас, требует службы королю.
— Я говорил вам о велениях истории. Но практики могут изменять ее ход. Во всяком случае, на время.
— Дело обещает быть очень опасным.
— Но именно за это вы хорошо заплатите. Так я понял из слов гражданина Ронака. Что же касается опасности… Вы можете зарыться на сто футов в землю, но если пуля предназначена вам, она вас и там найдет… Я думаю, сказал достаточно, чтобы вы могли понять, соответствую ли я рекомендациям, которые дали те, кто видел меня в деле. Позвольте откланяться. Я прошу сообщить ваше решение не позже чем послезавтра.
— Надеюсь, не в пять утра?
— Если решение будет положительным, то лучше в четыре. Чтобы не терять драгоценного времени. Мосье Ронак знает как и где меня найти".
— После его ухода Казот прошел ко мне в комнату и сказал: "Он ушел, даже не попрощавшись… А кто такой мосье Ронак?"
"Так я называю себя, когда пускаюсь в сомнительные предприятия. Я предпочитаю, чтобы он знал меня под этим именем. Что вы о нем скажете?"
"Страшный молодой человек. Когда он взглянул на меня… это был взгляд, от которого я почему-то задрожал".
"Это — тот человек".
"Несомненно. Но вам придется убедить в этом королеву. Она теперь занимается всем. Это поразительно: она, которая жила только для развлечений, без зевоты не могла слушать о политике, принимает министров, ведет тайную переписку со всеми дворами и готовит побег. Король в прострации, она теперь наш король. Вы должны с ней поговорить. Это, кстати, ныне несложно. Так как газеты не перестают трубить о бегстве короля, королева придумала успокоить публику. Ее Величество и сестра Его Величества принцесса Елизавета вечерами гуляют в Булонском лесу. Завтра они будут там между шестью и семью вечера. Как зовут вашего лейтенанта, граф?"
"Какое-то корсиканское имя, которое невозможно запомнить".
"Вы не хотите сказать?"
"Да, пока вы не решитесь. Так мы с ним условились. Он, конечно же, не хочет стать известным в неизвестной ему истории. Я обещал…"
И вот тогда наступила одна из кульминаций пьесы. Явление пятое. В Булонском лесу в шесть вечера. Бомарше, королева и принцесса Елизавета. Антуанетта так изменилась. Вчерашняя взбалмошная девочка, королева рококо, стала прекрасной печальной женщиной… Фигаро, передай мадемуазель текст королевы!
Мадемуазель де О., несколько опьянев, нетвердым голосом начала читать текст королевы:
— "Здравствуйте, Бомарше. Я рада, что вы с нами".
— "Ваше Величество. Я ваш верный слуга".
— "Надеюсь, я не подведу вас и сыграю свою новую роль не хуже, чем в Трианоне".
— "Я в этом уверен. Но, Ваше Величество, мы должны думать и об успехе всей пьесы. А здесь многое будет зависеть и от партнера".
— "Поверьте, мой партнер достоин вашей пьесы".
— "Я уверен в этом. Но сможет ли он быть с вами все действие?"
— "Увы, нет".
— Вы торопитесь,- обратился Бомарше к мадемуазель де О., — а здесь ремарка.
Мадемуазель де О.:
— "Она прелестно вздохнула: "Увы, нет".
— "А у меня, Ваше Величество, есть великолепный протеже на роль, конечно, не партнера, но заботливого и умелого слуги. Мосье Казот имел возможность его увидеть — он сможет вам это подтвердить. Я прошу вас обсудить это с мосье Казотом, избегая отвергнутого судьбой партнера. Ибо по опыту могу сказать: актеры не терпят умелых соперников на сцене. А мой протеже создан самой судьбой для опасных ролей".
— "Ах, Бомарше, я не знаю, чем все это закончится, но знаю, что ни о чем не буду жалеть. Нельзя покорно сносить унижения".
— "Как насчет моего протеже, Ваше Величество?"
— "Вам передаст мосье Казот. Я переписываюсь с ним ежедневно".
— И мосье Казот вскоре передал мне ответ королевы: "Нет!.." Что ж вы молчите, граф? — обратился Бомарше к Ферзену.- Это ведь был привет от вас… который столько раз губил ее своими советами. Который и сейчас лжет, будто не знал о моем участии. Знал и жалко ревновал. Этот безумец ревновал ее к людям, цветам, даже срубленным деревьям… Да, я любил ее, а вы погубили! Пистолеты в вашем распоряжении. Ибо я закончил.
Граф сказал, как-то сразу охрипнув:
— Вы… вы ничтожный…
— Простолюдин,- улыбнулся Бомарше.
— Вы посмели охотиться за нею. Она рассказывала, как на репетиции вы смотрели на нее.
— Даже это рассказывала?.. Да, мой друг, я люблю дам — молодых и не очень, красавиц и не очень. Всех, кто репетировал в моих пьесах…- Бомарше засмеялся.- Впрочем, и в чужих тоже… Но это вы погубили ее! Как мы с вами теперь хорошо знаем, мой корсиканец не умел проигрывать. Он спас бы и ее, и Семью.
Граф Ферзен поднялся.
— Как, вы нас покидаете, граф? Не убив меня?
— Достаточно того, что вы меня убили. Будьте прокляты!
— Однако каков финал! За это непременно следует выпить!
— Наконец-то! — воскликнул маркиз.
Граф остановился в дверях и с волнением следил за Бомарше.
Бомарше поднял бокал и оглядел присутствующих:
— Может быть, кто-то хочет сказать?
Но все молчали.
— Ну что ж, тогда я: за финал!
И он медленно выпил вино.
— Браво! — прошептал маркиз.
А Ферзен, не прощаясь, вышел. Точнее, выбежал из комнаты.
— И граф торопливо покинул нас,- снова засмеялся Бомарше.- А теперь,- обратился он к мадемуазель де О.,- за ним! Фигаро посадит тебя в карету и объяснит, как найти логово несчастного графа. Вперед, мадемуазель! Граф хорошо заплатит. Ему надо забыться… в объятиях королевы. И если ударит, не отставай. Он сдастся или… или сегодня же покончит с собой.- Бомарше усмехнулся.- Нет, сдастся, бьюсь об заклад!
— А если прогонит? — Мадемуазель де О., торопясь, допивала оставшееся на столе вино.
— Если прогонит, то Бомарше — дурной писатель. Но это не так. Прощай!
— А разве мы не увидимся? — Мадемуазель обращалась сразу к маркизу и Бомарше.
— Уверен, нет. Он заберет тебя с собой. Прощай, шлюха! И будь счастлива, королева.
Мадемуазель расхохоталась и выбежала из комнаты.
Фигаро степенно уложил листы ролей в красный переплет и направился к выходу.
— Возвращайся скорее, Фигаро. Я хочу успеть с тобой попрощаться.- Бомарше обнял молчаливого слугу.
Фигаро кивнул и вышел вслед за мадемуазель.
— Послушайте! — вскричал маркиз.- Кто дал вам право распоряжаться мадемуазель? Эта наша общая собственность.
— Иначе он и вправду покончит с собой. Я не хочу, чтобы его жизнь была на моей совести. Особенно сегодня. Дадим ему утешение… Да, бедный граф,- усмехнулся Бомарше,- он так и умрет, ничего не поняв. Ведь он, как и вы, не знает, на что способна интрига в настоящей пьесе.
— Ну не мучьте, я страшно любопытен. Что вы могли еще придумать? Какой еще "блестящий" и оттого банальный ход? — Маркиз исследовал пустые бутылки на столе. — Проклятье, шлюха выпила все вино!
— Вы хотите узнать всю пьесу? — Бомарше положил рукопись в вишневом переплете в секретер и демонстративно повернул ключ в замке.
— И заодно попросить немного вина.
— Вино будет по возвращении Фигаро. Что же касается пьесы… вас ждет много приятных и неожиданных сюрпризов… Пьеса продолжалась. Явление шестое. Дом Бомарше после побега. В полночь король и Семья благополучно бежали из Парижа. Бомарше спит. В четыре утра его будят. Оказывается, юный лейтенант пришел за ответом. В суете приготовлений к побегу я о нем совсем забыл. Спросонья велел Фигаро сказать, что все изменилось, его услуги не нужны, велел дать ему денег… немного. И выгнать негодяя, нарушившего хрупкий сон старого писателя. Но он не ушел. От этого маленького человечка исходит какая-то странная энергия. И Фигаро, думаю, к собственному изумлению, привел его ко мне. Он сел перед кроватью и вместо приветствия начал читать слова Фигаро из пьесы: "После того, как за мной опустился подъемный мост тюремного замка, я хотел только одного: чтобы эти люди, которые так легко подписывают эти грозные бумаги, сами попали сюда однажды". После чего он спросил: "Неужели вы расхотели, гражданин Ронак?"
"Именно так",- сказал я ему.
"Но если они вернутся к власти, Фигаро конец. Вашему Фигаро. Сейчас они в беде и милы. Люди в беде всегда милы. Но, когда вернутся с армией, будут беспощадны".
"Молодой человек! "Я все видел, всем занимался, все испытал" — это все тот же Фигаро из пьесы. И теперь я уверен: несправедливость не зависит от строя, это свойство рода человеческого. И монархисты, и революционеры, когда они во власти, одинаково гадки. Чего вы хотите еще, лейтенант?"
— Браво! — сказал маркиз.- Наконец-то, хоть банальное, но верное…
"Я хочу, мосье Ронак,- сказал этот молодой дьявол,- только одного.
Чтобы вы подтвердили, правильно ли я догадался. Птички решили покинуть клетку?"
"Послушайте, но вы же поклялись служить этому делу. Вы с самого начала лгали?"
"Нет. И вы это знаете. Получив деньги, я выполняю соглашение. Всегда. Но, к счастью, мне отказали, и я свободен. Я не хотел бы отдать им то, что должно по справедливости принадлежать Фигаро… То есть мне…"
Я промолчал. Он же весело расхохотался.
"Спасибо. Не возражая, вы подтвердили. Итак, бегут. Когда это должно случиться?"
"Позвольте мне выпить кофе, друг мой, прежде чем я вам отвечу…"
Я выпил кофе, не торопясь оделся… Написал несколько деловых писем. На часах был уже шестой час. Они были почти пять часов в дороге. Их наверняка уже встретили верные гвардейцы. Пьеса фактически закончилась, интрига умирала. Пять часов преимущества дал я старой власти в моей пьесе. Почему бы не дать призрачный шанс их недругу Фигаро? В конце концов он прав. Мы должны любить своих героев, даже если в будущем они убьют нас. Тем более что это вновь оживит интригу.
И я позвал его и сказал, засмеявшись: "Птичка уже улетела".
"Проклятье! Я так и подумал: в полночь, тотчас после ухода генерала Лафайета!"
"Ну и что же вы собираетесь делать? Донести?"
"Кому? Глупцам? Тем более что наступает утро, каких-нибудь полчаса — и они сами их хватятся…"
"Значит, поздно, лейтенант".
Однако он оставался совершенно спокоен. Он сказал: "Неумная фраза. Ответ, достойный Фигаро, только один: "Ничто не поздно, пока у тебя есть лошадь и шпага"… Прощайте".
И он не торопясь… повторю — не торопясь ушел.
Но как только дверь захлопнулась, я услышал дробь каблуков: он буквально скатился с лестницы.
И пьеса продолжилась. Вы не знаете ее подробностей, но знаете финал!
— Ужасно,- сказал маркиз,- но вы же любили ее!
— Я ее желал. Но в отличие от вас я не могу погрузить весь мир в пещеру между ногами. Удачная пьеса забавней любви. Особенно когда она управляет Историей… А какие персонажи сыграли в ней свои роли!.. Клянусь, этот лейтенант уже тогда был убежден, что спасает трон для себя. Он уже тогда знал, что родился стать Цезарем… Однако время. Пора ко сну. Прощайте, маркиз. Какой чудный обед приготовил мой Фигаро. И главное, какое отличное вино! Не так ли?
— Ту вы правы… совершенно правы,- с плохо скрытой усмешкой ответил маркиз,- вино отличное.
— Не позже, чем через полчаса, вы поймете, что ваша реплика была неудачна. Как прекрасно вставать и слушать: "С добрым утром, Бомарше". Прекрасней этого только не вставать. Да, еще… Я долго думал над вашим сочинением, которое нашел тогда на площади…
— Взяли! Взяли! — закричал маркиз.
— Непременно. Взял, потому что поразила длина свитка. Он буквально
летал по площади, изгибаясь, как змея. Я смог поймать его, только наступив
сапогом.
— Прочли?! — Маркиз задыхался.
— Ничего отвратительнее я не читал. И сжег почти с ужасом.
— Вы лжете!
Бомарше помолчал, потом сказал:
— Так что вы зря мечтаете порыться в моих бумагах.
— Вы… негодяй!
— Я уже говорил графу: это банальная, плохая реплика. Реплика-сорняк… И потом, уже после того, как я сжег вашу рукопись, я продолжал думать над прочитанным. Я все пытался понять: кем же вы были, несчастный человек? Вы были Предтеча. Предтеча дьявола. Сами не понимая, вы протрубили миру о его приходе. И грядущем торжестве. Об этом все ваши жестокости, извращения и ужасы. И дьявол пришел с именем Революции. И, думаю, вы правы, он еще прославит вас… А Бомарше? Бомарше сделал то, что мог: сжег ваш свиток. Прощайте, грядущий Хам, о котором все столько твердили. Я иду спать.
— Прощайте,- с угрозой сказал маркиз.
В комнату вошел Фигаро.
— Шлюха пристроена?
Фигаро молча кивнул.
— Я не ошибся, рад… Я отправляюсь спать, мой друг. Спать буду сегодня в маленькой комнате,- сказал Бомарше и обратился к маркизу: — Вы можете еще посидеть и выпить вина — Фигаро принесет. Тем более что у вас здесь есть дела. Вы ведь не верите, что я ее сжег?
— Я не понял?
— В том-то и дело, простодушный маркиз. Вы тоже не поняли пьесу… Позволь мне проститься и с тобой, мой Фигаро. Поцелуй меня.
Фигаро подошел к Бомарше. И поцеловал его.
— Браво! Вы уверены, маркиз, что это был банальный поцелуй Иуды. Но Бомарше всегда оригинален.- Бомарше улыбнулся Фигаро.- Ты старательно играл в моей пьесе. Я хочу, чтобы ты вернулся туда, откуда я тебя когда-то взял. Возвращайся в театр. Жизнь, конечно, театр. Но слишком грустный и банальный… В пьесах она интересней. И запомни,- Бомарше подмигнул,- пьеса должна кончаться или гениально, или хотя бы неожиданно. Итак, идет моя последняя реплика: "И Бомарше исчез за пыльным занавесом. Навсегда".
Засмеявшись, он поднял вишневую занавесь и исчез в маленькой комнате. И стена за ним закрылась.
— Что он нес? — грубо обратился маркиз к Фигаро.
— Не знаю, у него привычка — говорить непонятно.
— Ты нас обманул?
— Нет. Все как договорились. Вино убьет его. Через полчаса его не будет.
— Ключ от секретера! — повелительно сказал маркиз.
— Вы торопитесь, сударь.
— Это мое дело. Добрый граф дал тебе, прохвост, можно сказать, состояние.
— Ключ у хозяина. Потерпите полчаса, сударь…
Но нетерпеливый маркиз не слушал, он уже приготовился воевать с секретером. Рванул крышку, которая… легко открылась. К его изумлению, секретер был не заперт. И почти пуст. Там лежала только толстая рукопись в вишневом переплете.
Он торопливо открыл ее. Сначала шел ворох неразборчиво исписанных листочков, озаглавленных: "Пьеса". А под ними на дне вишневой папки он обнаружил пару десятков листов, аккуратно переписанных тем же почерком и озаглавленных:
Бегство в Варен,
точно записанное господином Бомарше по показаниям
участников — шевалье де Мустье и герцога ШуазеляБолее в секретере ничего не было.
Маркиз начал читать написанное:
"Прежде чем записать все это, я, Пьер Огюстен де Бомарше, долго беседовал с милым Мустье, а также с его другом герцогом Шуазелем. И обстоятельства, мной от них услышанные, излагаю в нижеследующем документе"."Все прошло как по маслу. Пьеса Бомарше "Побег из дворца" оказалась совершенна.
В десять часов вечера королева оставила гостиную, чтобы "уложить детей". На самом же деле, впустив через потайную дверь шевалье де Мустье, она быстро одела дофина и дочь и препоручила их его заботам.
После чего вернулась в салон. В это время, как обычно, во дворец приехал генерал Лафайет — проверять Семью. Он беседовал с королем о делах в Париже.
Мустье вывел детей через лабиринт потайных ходов прямо на площадь Карузель. Под покровом ночи он отвел детей в фиакр, спрятанный на улице де Лешель. Дети тотчас уснули в фиакре. Граф Ферзен, переодетый кучером, вооруженный пистолетами, сидел на козлах и сторожил их.
Мустье вернулся во дворец и через тот же потайной ход пришел за
королевой.
Королева еще беседовала в салоне с Лафайетом и королем. Около одиннадцати она объявила, что уходит спать. Вскоре после ухода королевы попрощался и генерал, пожелав королю доброй ночи.
Вернувшись в свою комнату, королева быстро переоделась в то самое сиреневое платье Розины, которое ей сшила мадам Бертен для "Цирюльника". Надев шляпу с полями и дорожный черный плащ, она вместе с Мустье прошла по потайным лестницам на площадь Карузель и… едва не попала под вылетевшую из ворот дворца карету Лафайета! За каретой скакал эскорт Национальной гвардии. Королева не потеряла самообладания, она только прошептала Мустье: "Идите вперед один, если эти негодяи нас заметят, все пропало". И отступила в тень портика дворца…
Некоторое время королева стояла, сдерживая сердцебиение. Потом она объяснила Мустье свой ужас: ей показалось, что Лафайет ее видел, будто он даже встретился с ней глазами. "Я видела… видела его изумленный взгляд".
Но карета благополучно проехала, и королева возблагодарила Бога, что Лафайет ее не узнал!
(Хотя, думаю, узнал. Может быть, благородный Лафайет хотел, чтобы они бежали из Парижа? Может быть, он понимал, что уже бессилен защитить их от революционной черни?)
Когда Лафайет проехал, Мустье благополучно отвел королеву к фиакру. Он тоже был взволнован встречей и от волнения даже не сразу смог найти дорогу.
Потом он вернулся за королем. И вскоре привел в фиакр и Его Величество. Увидев короля, Антуанетта расхохоталась и сказала: "Ваше Величество, вы зря не участвовали в наших спектаклях". Действительно, в широкополой шляпе, в парике, неуклюжий и толстый Его Величество был совершеннейший дворецкий. Затем из дворца вывели принцессу Елизавету и воспитательницу детей мадам де Турзель.
Теперь все были в сборе и тесно сидели в маленьком фиакре. Опустили занавески. Было душно. Дети по-прежнему спали.
Граф Ферзен хлестнул лошадей. Беспрепятственно они доехали до заставы Сен-Мартен.
В темноте пустой улицы высился огромный дорожный экипаж, на козлах сидел шевалье де Валори.
Ферзен подогнал карету впритык к экипажу, и вся королевская семья перебралась туда, не ступая на землю. Наконец-то все разместились с удобствами.
Граф Ферзен рванул за удила лошадей, запряженных в фиакр, так, чтобы лошади опрокинули его. Перевернутый, будто из-за несчастного случая, фиакр бросили на дороге. Мустье и Мальден вскочили на освободившихся лошадей. Граф Ферзен сел на козлы дорожной кареты, и экипаж тронулся.
Шел первый час ночи, когда экипаж, сопровождаемый всадниками, оставил заставу Сен-Мартен.
Мустье и Мальден скакали рядом с экипажем. Оба были теперь одеты в платье правительственных курьеров — желтого цвета камзол, лосины, круглые шляпы. Они должны были объявлять, что в карете везут казну — деньги для армии, стоявшей у границы. Третий гвардеец, шевалье де Валори, в таком же желтом платье курьера был отправлен далеко вперед, чтобы заблаговременно готовить сменных лошадей.
Граф Ферзен, держа огромный кнут, не переставал охлестывать лошадей. Экипаж весело несся в кромешной тьме безлунной ночи.
Так доехали до Бонди.
Как только миновали заставу в Бонди, состоялось прощание графа Ферзена с королевской четой. За кучера сел Мальден. При первой же смене лошадей решено было нанять настоящего кучера…
Мустье рассказал, как король вышел из кареты, и граф низко поклонился ему. Тучный король неловко обнял стройного шведа и сказал, что никогда не забудет того, что граф для них сделал. Король был растроган.
Королева из кареты не вышла. Но занавеска поднялась и они "обменялись взглядами, и какими взглядами!". Так сказал Мустье. Троим сейчас было не до ревности и не до пересудов. На кону были жизнь и смерть…
До Шалона скакавший рядом Мустье слышал непрерывный смех и очень веселый голос Антуанетты за занавеской кареты.
"Я представляю лицо Лафайета.- Она заливалась смехом.- Почему вы такой мрачный, сир?.. Они если и хватились нас, то только что… Мы выиграли целую ночь",- приставала она к молчаливому королю.
На что король монотонно повторял: "Мадам, я неудачник в жизни и по-прежнему сомневаюсь, что путешествие удастся".
"Ваше Величество хочет обвинить меня заранее?"
"Я благодарен вам, мадам. Мы обязаны были сделать это, мы должны были бегством из собственного дворца объяснить своему народу, что его король несвободен. И должен бежать из своей столицы, как из неволи".
Но он волновался и потому много пил воды и постоянно ходил оправляться. Мустье слезал с коня и заслонял его. Мустье поведал, как Его Величество, поправляя брюки, сказал: "Если будет неудача, всякое дальнейшее сопротивление насилию этих безумных будет уже бесполезно. Общественное мнение нельзя будет убедить даже воззванием к народу, которое я оставил на камине в своем кабинете".
К Шалону подъехали без приключений.Так что, повторюсь с удовольствием, пьеса, придуманная Бомарше, была безукоризненна.
В Шалоне начинало действовать сочинение графа Ферзена. И оно быстро показало свою бездарность.
После Шалона за безопасность кареты должен был отвечать маркиз Буайе. Это был тот единственный генерал, который согласился отдать своих солдат в распоряжение короля. Его корпус стоял на границе с Люксембургом у Стенея. Недалеко от этого города королевская семья предполагала пересечь границу.Видимо, герцог Орлеанский все-таки продолжал что-то подозревать или до него дошли какие-то слухи. Накануне побега королевской семьи к Буайе прискакал принц Лозен. Вчерашний воздыхатель Антуанетты, а ныне сторонник и друг принца Орлеанского служил теперь генералом у революции. После долгого разговора о том, как принц Орлеанский любит своего короля и как их поссорили завистливые придворные, Лозен заговорил о грозной ситуации для короля в Париже. "Им нужно срочно бежать из Парижа",- сказал Лозен и вопросительно посмотрел на Буайе.
Буайе только усмехнулся. Пожал плечами и сказал, что не понимает, к чему клонит Лозен.
Так что принц Орлеанский опять ничего не узнал.Как условились граф Ферзен и Буайе, на всем пути следования экипаж должны были поджидать отряды, высланные навстречу генералом. Они должны были обеспечить полную безопасность движения кареты по пути от Шалона до границы. Первый эскадрон гусар должен был ожидать карету у въезда в Шалон, другой отряд должен был принять карету в Понт-де-Соммевеле, пятьдесят драгун должны ждать карету в Сен-Менеуле, отряд графа де Дама должен был встречать карету в Клермоне, и, наконец, отряд гусар поджидал карету в Варенне. Все они могли легко освободить карету, если ее задержат. Отрядом в Варенне, последнем городе на пути к границе, командовал Буайе-сын. Он и должен был доставить карету к своему отцу. После чего маркиз Буайе во главе немецкого полка (на французскую пехоту полагаться было опасно) должен был эскортировать короля до границы…
Этот немецкий полк в несколько сотен всадников стоял в Стенее. Он мог за несколько часов достигнуть любой точки на пути следования королевской кареты и отбить короля, если бы с королевской семьей приключилось что-то неладное. План этот много раз обсуждался графом Ферзеном и маркизом.
И сам Буайе под предлогом обследования границ много раз выезжал инспектировать дорогу.
Все было проверено, но, как и предполагал я, Бомарше, они были дурные сочинители, ибо не учитывали, что их пьесу обязательно будет править Революция.Невезение, которого так ждал король, началось в Шалоне. Никакого эскадрона, который должен был встречать их у заставы, Мустье не увидел…
Он решил не расстраивать короля и ни слова не сказал ему об этом.
Они наняли в городе опытного форейтора со свежими лошадьми. Но, когда они покидали город, у самого выезда из Шалона загадочно пали все четыре лошади. Хотя были крепкие, отличные кони. Будто пораженные ударом молнии, они лежали на земле. Смотрели покорными глазами, и ребра их поднимались — они хрипели.
Мустье с трудом вытащил форейтора из-под упавших лошадей и схватил за горло: "Почему ты взял таких лошадей?"
Но тот, задыхаясь, уверял: "Эти были самые лучшие. Сам не понимаю! Может, что-то в овес подсыпали…"
Лошадей пришлось бросить подыхать на дороге. Спасибо, с каретой ничего не случилось. Царственные путники сидели испуганные за занавесками и молчали.
Долго искали лошадей.
К счастью, Мустье наконец нашел их. И эта удача вселила великое оживление в короля. Он сказал, что "его звезда впервые благоволит ему". Ибо он загадал, что если они благополучно проедут Шалон, то оставшаяся часть пути не доставит никаких трудностей. Ее Величество расхохоталась и посоветовала всегда слушаться ее.Карета покинула город. Был рассвет, и домики на окраине утопали в сонной тишине и цветах. Лошади бежали бойко, и король пришел в самое беззаботное, веселое расположение духа. Он первый раз заговорил о еде.
"Он даже не заметил, что в Шалоне нас никто не встретил",- рассказывал потом Мустье.Проехав городок, Семья приступила к трапезе. Король ел с большим аппетитом. Ее Величество подозвала Мальдена к окну кареты, предложила ему и Мустье поесть. Пошутила насчет их смешных костюмов. Сказала, что на ближайшем маскараде, который непременно устроит ее брат в Вене, надеется видеть их в тех же костюмах. Еще она сказала, что, без сомнения, сейчас, когда они беседуют, "Лафайету весьма не по себе". И расхохоталась.
Она была очень весела.
Два раза, покуда меняли лошадей, король выходил оправиться. Мадам де Турзель искренне страдала, видя, как рушится Этикет. Король шутил по поводу мадам де Турзель и Этикета. Сказал, что согласно Этикету прикрывать его дЧлжно не шевалье, а графу. Так что на этот раз его загораживал от любопытных взглядов граф Мальден. Королева и дети сделали "свои дела" в маленьком леске на холме. Мальден помог всем спуститься и снова сесть в карету.Необъяснимые вещи продолжали происходить. По прибытии в Понт-де-Соммевель они опять не нашли встречающих гусар.
В этот момент мимо скакал на лошади какой-то щуплый, похожий на девочку лейтенантик. Он был весь в пыли и дорожной грязи. И лошадь его уже с трудом шла, видно, бешеная была скачка.
Он осадил лошадь у кареты и спросил Мустье, где можно сменить лошадь.
Мустье объяснил, что "они сами тут проездом, везут казну и мало что знают".
Лейтенант хлестнул несчастную лошадь, и Мустье только успел ему вслед крикнуть: "Если встретите отряд гусар, ожидающий нас, пусть немедля скачут сюда!"
Лейтенант кивнул и продолжил свою безумную скачку.
"Они, видимо, дожидаются нас в следующем городе, так как увидели, что тут нет никакой для нас опасности",- весело сказала королева.
Король, свято веривший в дисциплину и в то, что все распоряжения Буайе должны быть точно исполнены, предложил поискать гусар.
Гусар искали, но безуспешно.
Мустье и Мальден, начавшие догадываться, что происходит, уговорили продолжить путь…В Сен-Менеуле все повторилось. И здесь не было драгун. Король уже открыто негодовал, и Мустье отправился на поиски. Зная солдатские нравы, он ожидал найти драгун в харчевне.
Около харчевни, откуда слышались пьяные голоса, к нему торопливо подошел человек в разорванном мундире. Мустье с изумлением узнал в нем командира драгун графа д’Андуина. Не глядя на Мустье, граф просвистел шепотом: "Уезжайте и торопитесь! Если задержитесь — все пропало. Быстрее уезжайте!" И тут же удалился.
Только на обратном пути Мустье узнал подробности.
Отряд из Сен-Менеула был обезоружен и арестован национальными гвардейцами совсем незадолго до их приезда. Драгуны д’Андуина, когда их разоружали, не только отдали оружие без сопротивления, но радостно орали: "Да здравствует нация!" Д’Андуин пытался усовестить их, говорил, что они оставляют без охраны казну, которая должна скоро прибыть. Однако в ответ звучали выкрики: "Толстопузую казну и дырку австрийской шлюхи, куда не лазил только ленивый, охранять не хотим! По этой семейке фонарь давно плачет!"
Откуда-то они уже все знали. Все закончилось потасовкой, на графе разорвали мундир. Графа с трудом отбили от его же драгун национальные гвардейцы… Потом драгуны отправились в трактир, а д’Андуин, сообразив, что скорее всего их и будут искать в трактире, решил быть поблизости…Во время короткого разговора Мустье и графа д’Андуина случилось, как выяснится потом, необратимое.
Король, услышав шепот, приоткрыл занавеску. Мустье дал знак немедля ее закрыть.
Но было поздно. На площади перед трактиром стояли двое молодых людей и внимательно рассматривали карету. Один из них — его звали Друэ, как потом узнал Мустье, был сынком городского почтмейстера и в прошлом служил в полку принца Конде. Другого молодчика звали Гийом.
"Сдается мне, Гийом, что надо проверить документы у хозяев такой большой кареты",- сказал Друэ.
Услышав это предложение, Мустье поспешно вынул из сумки подорожную и паспорта.
"Значит, этот толстяк — дворецкий? — усмехаясь, сказал Друэ, возвращая документы.- Сдается мне, что этот дворецкий… который прячется за занавеской… очень похож на свое изображение на пятидесятиливровой купюре".
Мустье почел за лучшее не понять иронии, он подал знак, и карета тронулась.
Они отправились далее — в Клермон, не меняя лошадей.
Газеты потом написали, что этот Друэ узнал короля по изображению на пятидесятиливровой ассигнации. Но Мустье уверен, что это ложь, просто кто-то предупреждал их всех.
Кто-то, скакавший впереди.Когда отъехали, король поднял занавеску и засыпал бедного Мустье раздраженными вопросами: "Что происходит?.. Где наконец солдаты, которые должны были быть по всей дороге? Почему никто не встречает карету?"
Но Мустье решил ничего не объяснять королю. Он сказал только, что дорога свободна и это главное, а солдаты, видно, ждут их в Клермоне.Но новый городок оказался повторением Сен-Менеула. Их опять никто не встретил.
Отчаявшийся Мустье направил карету к таверне, и история повторилась. Из окон таверны слышались пьяные крики солдат, а у дверей расхаживал граф де Дама, командир отсутствующего отряда.
Граф торопливо подошел к дверце кареты и заговорил шепотом с королем, сидевшим за опущенной занавеской: "Я, Ваше Величество, это все, что осталось от моего отряда. Остальные сейчас пьянствуют с национальными гвардейцами. Быстрее уезжайте, Ваше Величество!"
И он торопливо удалился.
После этого труса у кареты вдруг вновь возник тот самый маленький лейтенант. Он представился каким-то невообразимым корсиканским именем и спросил: "Не нужно ли помочь охранять важных господ, едущих в такой богатой карете в столь позднее время?"
Мустье поблагодарил и ответил: "Мы справимся сами".
"Боюсь, уже нет.- В голосе лейтенанта сквозила усмешка.- Давайте, гражданин, я разбужу вам в помощь отряд Национальной гвардии".
Мустье сказал, что его господа "не столь важные персоны и не привыкли путешествовать с таким эскортом".
На что лейтенант все с той же плохой усмешкой заявил, что его предложение сделано "исключительно из-за опасности, которой могут подвергнуться путешествующие, проезжая ночью лесом".
Но Мустье, чувствуя непонятную робость перед этим наглым недоростком, повторил, что защититься от бандитов они сумеют сами. И торопливо крикнул форейтору: "Трогай!"
Лейтенант только расхохотался им вслед.Форейтор, пока шли все эти переговоры, пошел пообедать в таверну. И вернулся оттуда весьма странный.
Прежде очень веселый, теперь он угрюмо молчал, не отвечал на шутки Мустье и вяло погонял лошадей.Мустье скакал рядом с каретой и слышал разговор Их Величеств.
"Все, как в книге Иова: "То, чего я страшился, случилось со мной",- сказал король.
А она продолжала веселиться: "Ну что тут такого, Ваше Величество?! Бог мой, ну не встретили! Какая в этом трагедия? Сидят в таверне. Ну встретят нас дальше".- И заливалась притворным смехом.К половине одиннадцатого вечера того же дня карета прибыла в Варенн, проделав не меньше шестидесяти лье.
Была темная ночь. Полнейшая тишина, царившая в городке, казалось, говорила, что жители погружены в глубокий и безмятежный сон.
Карета стояла у въезда в город. Путешественники прождали почти сорок минут, но никто не появился. Дорога была темна и пуста, никаких признаков эскадрона гусар, который должен был их встречать. Не появился и сын маркиза Буайе.
Его Величество повторял в ярости: "Где сменные лошади? Где отряд гусар? Где этот проклятый Буайе?"
Мустье понуро молчал. Молчала и королева. Дети дремали. Мадам де Турзель и Елизавета за всю дорогу не проронили ни слова.
По требованию короля решено было ждать отряд и свежих лошадей.
Мустье и Мальден прогуливались около экипажа. Прошло еще четверть часа, но никаких гусар не было, никто не появлялся.Мустье потом рассказывал мне: "После вспышки ярости король погрузился в глубокую задумчивость, королева же, наоборот, стала отдавать приказания. Ее Величество приказала узнать, где самая большая гостиница. Как мы выяснили, постучавшись в чей-то дом, гостиница эта называлась "Великий Монарх".
И тут королева вспомнила, что Ферзен упоминал о ней. Может быть, там их ждет сын маркиза Буайе? Гостиница оказалась на другой стороне реки. Но, когда мы подъехали к мосту через реку, мост оказался перекрыт опрокинутыми телегами и бревнами, так что переехать на другой берег не было никакой возможности".
Перекрытый мост красноречиво подтвердил Мустье то, что он подозревал ранее: и здесь их кто-то опередил.
Мустье решил, что лучше продолжить дорогу с уставшими лошадьми, чем оставаться в этом опасном городе. Но форейтор вдруг отказался ехать — сказал, что не знает дороги. Не помогли даже пятьдесят луидоров, которые Мустье ему посулил.
И тогда Мустье решил зайти в дом, напротив которого стояла их карета.
В непроглядной ночи это был единственный дом, где горел свет.
Мустье постучал. Отворил некто в домашнем халате и спросил сердито: "Что угодно?"
"Мост почему-то перекрыт. Не соблаговолит ли мосье указать другую дорогу в сторону границы?"
В это время открывший дверь увидел их карету. Лицо его тотчас изменилось, и он сказал торопливым шепотом: "Я хорошо знаю эту дорогу. Но я пропал, если эту дорогу узнают люди в карете".
Мустье сделал вид, что не понял последней фразы, и сказал: "Русская дама в карете очень устала, а мосье кажется слишком благородным, чтобы не поторопиться угодить даме".
"Здесь все уже прекрасно знают, кто эта дама",- последовал мрачный ответ.
Мустье настаивал: "Моя госпожа приказала мне уговорить вас. Не будет ли господин столь любезен подойти к ней и побеседовать?"
Тот, не осмелившись ослушаться, пошел к карете. Он был в чулках, без башмаков, как он объяснил: "Чтобы не производить шума".
Он подошел к дверце и, поговорив несколько минут с королевой, показал Мустье, как выехать на дорогу к границе, минуя мост, и как по пути найти францисканский монастырь, где по его предположению находился отряд гусар, "который, видимо, должен встречать вашу даму".
Самое постыдное, что этот трус оказался майором кавалерии, кавалером ордена Святого Людовика, неким господином Префонтеном.Король велел править к монастырю и отыскать в монастыре гусар. "Иначе мы погибнем во тьме с издыхающими от усталости лошадьми".
Но они не проехали и двухсот шагов, как карету остановила толпа солдат Национальной гвардии, внезапно запрудившая улицу.
Гвардейцы дружно направили ружья на форейтора, который тотчас остановил карету, торопливо слез с облучка и смешался с толпой гвардейцев. После чего ружья гвардейцев были нацелены уже на дверцу кареты.
Раздались крики: "Выходите или будем стрелять!"
Но Мустье, соскочив с коня, выбил оружие у одного из кричавших. В это время Мальден бросил под колеса другого солдата, отобрав у него оружие.
А Мустье уже приставил шпагу к горлу самого шумного из крикунов (это был Друэ) и крикнул в толпу: "Я проткну ему горло раньше, чем кто-нибудь выстрелит… Прочь от кареты!" Вся шумная свора тотчас отпрянула.
И вдруг из-за занавесок послышался голос королевы: "Не надо сопротивляться".
В ответ Мустье прошептал: "Ваше Величество, позвольте мне атаковать эту компанию трусов. Клянусь, я один рассею их".
Но она побоялась, видимо, рисковать детьми.
"Нет и тысячу раз нет!" — сказала королева. А король молчал.Только потом из газет Мустье узнал, что все сделал этот Друэ, прискакавший из Сен-Менеула вместе с каким-то молоденьким офицером. Офицер велел перекрыть мост телегами и бревнами, отрезав королевскую семью от Буайе-сына. И пока карета, теряя время, ждала обещанный отряд гусар, Друэ бегал по домам и будил национальных гвардейцев.
Между тем гвардейцы, окружавшие карету, расступились, и вперед вышли прокурор коммуны Варенна мосье Сос и командир Национальной гвардии.
В свете факелов оба были весьма живописны. Прокурор Сос был в сюртуке, надетом на голое тело, и в домашних туфлях, его только что разбудили. Командир, напротив, был в мундире и весь обвешен оружием: на боку шпага, в руке пистолет, в другой — ружье.
Прокурор Сос приказал Мустье немедленно убрать шпагу от горла сына почтмейстера. И, обратившись к карете, вежливо попросил "господ путешествующих приподнять занавески и показать паспорта".
Занавески кареты откинулись, и рука госпожи де Турзель передала паспорта. В окно был отчетливо виден нос Бурбонов, торчащий из-под надвинутой шляпы короля.
"Паспорта в порядке",- сказал Сос.
Послышался угрожающий ропот толпы.
И тогда Сос продолжил: "Но из Парижа нам приказали не только проверять паспорта, но и производить записи в особых книгах обо всех проезжающих в сторону границы. Поэтому я вынужден просить господ, находящихся в карете, пройти в мой дом. Там вы отдохнете, пока наступит утро, и мы сможем сделать соответствующие записи в соответствующих книгах".
Мустье спросил шепотом, подойдя к окну кареты: "Что делать?" Хотя ему уже было ясно: сопротивление бесполезно, усталые лошади не выдержат погони.
"Мы подчиняемся правилам",- послышался негромкий и спокойный голос короля.
Он открыл дверцу кареты и вышел первым.
"А вот и Его Величество! — загоготали в толпе.- И не узнать без орденов".
Будто не слыша, он подал руку королеве. И та легко, грациозно выпрыгнула из кареты.
"А это никак его австриячка!" — захохотали в толпе.
Но королева повернула голову и посмотрела так, как умела только она. Кровь Цезарей. И они вмиг замолчали. Мустье помог сонным детям выбраться из кареты и подал руку мадам де Турзель и принцессе.Всех расположили в скверной комнате на первом этаже.
Король сел в глубине комнаты, королева и принцесса Елизавета по обе стороны. Напротив на скамье устроились дети. Для того чтобы в любой момент защи-
тить их, Мустье счел себя вправе сесть между детьми — прямо перед Его Величеством.
Вдруг в соседней комнате затопали, загалдели. Это пришла охрана — крестьяне с вилами. И встали у дверей.
Мустье попросил позволения Его Величества прогнать нахалов, но он только сказал: "Сидите спокойно, не следует их замечать".
В это время голова какого-то наглеца просунулась в комнату и обратилась к Мустье: "Правду говорят, что это наш король?"
На что Мустье ответил: "Если вы так считаете, то должны быть у его ног. А если это действительно иностранец, то по какому праву вы смеете нас задерживать?"
Людей в соседней комнате становилось все больше. Запах пота — нестерпимый, и громкие, насмешливые голоса.
Тут Его Величество, видимо, решил, что маскарад унижает достоинство потомка Людовика Святого. Он поднялся, вышел на середину комнаты и заговорил величественным тоном, который должен был тронуть самого подлого мерзавца: "Да, я ваш король. Я устал от оскорблений, которым долгое время подвергался в своей столице. Я решил удалиться из Парижа в провинцию. Я уверен, что там снова обрету любовь народа к своему Государю".
Сос и даже командир Национальной гвардии казались тронуты этой речью. Во всяком случае, так показалось королю. И Его Величество продолжал: "Французы ошибаются, если думают, что преданность к королю угасла в их сердцах. Чтобы доказать им это, я возьму с собой вас, солдаты Национальной гвардии, и вы проводите своего короля до границы".
Но Сос и командир национальных гвардейцев молчали.
Обманутый этим молчанием, король повелительно обратился к Сосу: "Приказываю вам немедля собрать отряд и велеть запрягать лошадей в мою карету!"
На это Сос ответил печально: "Нет, сир. Мы не имеем права тронуться с места, пока не приедут люди из Парижа".
"Но я так хочу, я вам наконец приказываю!" — сказал Его Величество.
И тогда оба, и Сос, и командир Национальной гвардии… расхохотались. Король резко повернулся к ним спиной и сел.
Взбешенный Мустье выхватил шпагу: "Вы посмели оскорбить своего короля. Защищайтесь, негодяи!"
Но двери распахнулись, и в дверях встали крестьяне с вилами.
Король приказал: "Шпаги в ножны, господа".
"И мы вынуждены были повиноваться под гогот черни,- рассказывал мне Мустье.- Сжав зубы, мы молча отступили, не опуская шпаг… И тогда принцесса Елизавета шепнула мне: "Не суетитесь. Нас непременно освободят. Ничего не предпринимайте. Ждите отряд. Они придут".И они пришли. Сначала появился тот самый взбунтовавшийся отряд драгун графа де Дама. Они подошли к дому Соса.
Не зная, что драгуны изменили, король и королева торопливо бросились к окнам. Но напрасно. Напрасно король стоял у окна. Напрасно королева брала на руки дофина, а мадам Елизавета — августейшую племянницу. Трогательное зрелище не производило на драгун никакого впечатления. Ибо уже ничто не могло призвать их ни к подчинению, ни к уважению. По требованию столпившихся национальных гвардейцев подвыпившие драгуны только радостно орали: "Да здравствует нация!"
Национальные гвардейцы пропустили в дом одного из командиров драгун, шевалье Делона, и тот спросил короля, какие будут приказания.
"Это можно спрашивать только в насмешку,- отвечал король.- Я не могу больше отдавать приказания. Меня здесь не слушают. Выполняйте свой долг…"
Эти слова, смысл которых был так ясен, Делон предпочел не понять. Он не сделал никаких усилий образумить свой отряд. Он попросту удалился, точнее, сбежал, оставив пьяных драгун, хохочущих, тыкающих пальцами в окно, где еще недавно стоял их король.Вскоре начал бить колокол. И подходили все новые отряды Национальной гвардии. В свете факелов толпилась уже добрая пара сотен гвардейцев…
Где-то раздался взрыв. Потом Мустье узнал, что все тот же молоденький офицерик приказал взорвать мост. Видимо, догадался о возможности помощи со стороны границы.
Теперь город был отрезан от границы.Прошел час. Детей уложили спать. Взрослые не спали — ждали. Верили, что сын маркиза Буайе, находившийся где-то в городе, наверняка оценил ситуацию и, видимо, уже мчится во весь опор, чтобы вернуться в Варенн с отцом и войском.
И действительно, часа через два вдруг раздался топот копыт.
И опять королева бросилась к окну и радостно крикнула: "Они! Пришли!"
Отряд гусар спешивался у дома.
Дверь распахнулась…
Нет, это был не Буайе. Это были герцог де Шуазель, барон Гогела и граф де Дама!
Двое крестьян, охранявших комнату, попытались им помешать, но герцог только положил руку на шпагу, и крестьяне торопливо отскочили от дверей.
Шуазель оглядел комнату.
Он потом рассказал мне: "На кровати спал дофин, около него сидела мадам де Турзель, горестно положив голову на руки. У окна стояли принцесса Елизавета и мадам Руайаль, дочь королевы. В глубине комнаты сидели два королевских гвардейца: Мустье и Мальден. Король сидел у стола. На деревянном грубом столе находились хлеб и вино. Над королем на стене висел… его парадный портрет!"
Король встал и радостно пошел к ним. Королева последовала за мужем.
"Где молодой Буайе?" — нетерпеливо спросила королева.
"Он ждал вас с лошадьми в "Великом Монархе".
"Я говорила, сир!" — воскликнула королева.
"Услышав о вашем аресте, он скорее всего поскакал к отцу за помощью. Во всяком случае, въехав в Варенн, я отправил в "Монарх" своего человека, приказал найти молодого Буайе, а если не найдет, то скакать во весь опор к его отцу за подкреплением".
"Кто-то стрелял из пушек? — спросил король с надеждой.- Почему?"
"Это взорвали мост, ведущий к границе".
"Что же делать?" — спросил король в отчаянии.
"Спасать вас, сир! — Это сказали Шуазель с бароном Гогела буквально в один голос.- На реке есть брод. Мы переправимся на лошадях. У нас сорок гусар. Семеро спешатся и передадут вам лошадей. Ваше Величество сядет на одну из них, держа в руках дофина. Барон не раз бывал с вами на охоте, мы знаем, что вы прекрасный наездник. И Ее Величество и мадам Руайаль превосходно ездят верхом, они тоже получат своих лошадей. Я не знаю, как ездят верхом принцесса Елизавета и госпожа де Турзель. В крайнем случае они останутся, и мы вывезем их позже, когда в город войдет маркиз со своим полком. Но сейчас гусары готовы окружить вас, сир, и умереть под ударами тех, кто попытается вас остановить. Мы же с Мустье, Мальденом, графом де Дама и семью гвардейцами, которые отдадут вам своих лошадей, прикроем ваш отъезд. И умрем, если это понадобится!"
Ее Величество взглядом одобрила эти слова. Король же в задумчивости смотрел в окно. Наконец он сказал: "Там их, наверное, несколько сотен?"
"Человек шестьсот, не больше, но подходят все новые, колокол гудит, дорога каждая минута".
"Гарантируете ли вы, что в этой схватке не будут убиты члены моей семьи, моя сестра?"
"Если это произойдет, я убью себя на ваших глазах!" — воскликнул
Шуазель.
"Мы готовы, готовы!" — говорили глаза королевы. Было видно, как она мучилась необходимостью молчать, когда говорит король.
"Рассудим здраво,- неторопливо продолжал король,- у вас мало лошадей и немного людей. Если бы я был один, клянусь, последовал бы вашему совету. Но со мной семья и дамы. Скоро час ночи, нас захватили в одиннадцать тридцать. Молодой Буайе должен уже полтора часа скакать к отцу и войскам. Так?"
"Так".
"Маркиз со своими войсками намеревался выйти нам навстречу и ждать нас в Дюне. Отсюда до Дюна не больше восьми лье. Это два с половиной часа быстрой скачки. Следовательно, маркиз с отрядами придет к нам на помощь к четырем утра и мы в полной безопасности уедем отсюда"."Когда я вышел на улицу,- рассказывал потом Шуазель,- я понял, что мое предложение уже бесполезно. Город был запружен людьми. И не было шанса пробиться. Шел второй час ночи, и тысяч пять крестьян с вилами и национальных гвардейцев с ружьями, как на празднике, горланили песни и слонялись по улицам. Колокол бил не умолкая, будто отпевал несчастную Семью. Я вернулся в дом. Невозможно описать тревогу и надежду, с которой мы ждали рассвета. Дети спали на кровати мосье Соса, а король и королева сидели, вслушиваясь в звуки набата. Как они ждали топота лошадей!"
Часы пробили три, потом четыре… Авангард генерала Буайе уже должен был войти в город. Но никого не было. Между тем наступал рассвет…
Ожидая Буайе, решили укрепить комнаты. Шуазель велел Мустье закрыть все окна. Они понимали, что при появлении солдат Буайе гвардейцы и крестьяне первым делом постараются захватить Семью и, угрожая их убийством, остановят наступавших.
"План был таков,- рассказывал мне Шуазель.- При первых звуках выстрелов мы выгоняем охрану из второй комнаты. Чтобы войти в комнату Семьи, надо было подняться по лестнице. Мы же встанем на лестнице один за другим: я, барон Гогела, граф де Дама, Мустье и Мальден. Чтобы добраться до комнат, надо будет убить всех нас, что потребует времени, достаточного, чтобы солдаты маркиза Буайе взяли дом".
Но часы уже пробили пять, никакого Буайе не было. И с последним ударом часов вошли незнакомые люди. Это были посланцы из Парижа.
Оба были в растерзанной одежде, скакали всю ночь.
Они привезли Декрет Национального Собрания. Говорили, перебивая друг друга: "Сир! В Париже волнения… люди готовы перебить друг друга… Интересы государства… Вот Декрет Национального Собрания… Вам надлежит вернуться…"
Король прочел Декрет и сказал: "Во Франции больше нет короля".
Он положил Декрет на кровать, где спали дети, но королева в ярости смахнула бумагу на пол. И, поднявшись, сказала, обращаясь к посланцам: "Я не хочу, чтобы эта бумага оскверняла сон моих детей…"
Толпа в комнате грозно зароптала, и Мустье торопливо поднял бумагу, положил ее на стол.
Король попросил переговорить с приехавшими. Он сказал им, что Семье нужно время, чтобы, не торопясь, собраться.
Ему обещали. Но кто-то на улице уже разъяснял толпе, что король ждет солдат, которые должны освободить его.
И вскоре толпа угрожающе кричала за окном: "Толстяка в Париж! За ноги втащить его в карету! И шлюху тоже!"
Уже тысяч десять пришло в город.
"Я никогда не видел такой ярости",- прошептал Шуазелю пришедший с посланцами Сос.
И в восемь часов, окончательно поняв, что Буайе не придет, Его Величество, усталый и беспомощный, уступил толпе.
Под звуки непрекращающегося набата Шуазель предложил руку Ее Величеству, а граф де Дама — принцессе Елизавете.
Шуазель рассказал: "Садясь в карету, она очень тихо спросила: "Вы думаете, мосье Ферзен в безопасности?" "Не сомневаюсь в этом". И тогда она сказала: "Не бросайте, ради Бога…" Я ждал, что она скажет "нас". Но она сказала "его".
Когда Шуазель закрыл дверцы кареты, он вспомнил, как шотландцы выдавали англичанам обреченного на смерть короля Карла Первого.Маркиз с полком пришел только к девяти часам.
Оказалось, его сын с печальными известиями приехал к нему почему-то лишь в пятом часу утра. Да и неповоротливый немецкий полк собирался слишком долго. Они не горели желанием рисковать жизнями ради французского короля.
У самого города полк Буайе встретили звуки набата, разрушенный мост и несколько тысяч национальных гвардейцев на том берегу. И известие о том, что королевская семья уже час с лишним находится в дороге на Париж!
Полк спешился у реки, не смея форсировать брод.
Маркиз плакал.
Его сын так и не смог объяснить, почему он добирался целых шесть с лишним часов.
Впрочем, по слухам, он рассказал своей любовнице мадам де Стани то, что не посмел рассказать отцу. Его провел какой-то лейтенант, почти мальчишка, который нагнал Буайе-сына и скакавшего с ним посланца Шуазеля виконта Обрио и долго морочил обоим голову, будто Шуазель вместе с гусарами уже освободил короля. Он даже уговорил их вернуться назад помогать гусарам Шуазеля. И, только доехав до города, они поняли, как их провели…"
На этом рукопись обрывалась.Далее находилось послание, написанное всё тем же почерком Бомарше:
"Моему знакомцу маркизу де С. я оставляю незакрытым свой секретер.
Дорогой мой простодушный маркиз! Я сказал правду. Все ваше сожжено. Советую именно так поступить и с другими вашими творениями перед смертью. Чем больше вы сожжете, тем меньше дров будет заготовлено в аду под вашим котлом. Пожалейте труд чертей.
Это о яде духовном. Что же касается другого яда, который вы приготовили для меня, тут ваша совесть может быть чиста. Мой Фигаро сообщил мне
с самого начала, что его подкупают отравить Бомарше. Все по очереди предлагали ему деньги: вы (очень мало), граф и незнакомый вам некто Фуше (очень много). Я велел Фигаро взять деньги у всех. На то он и Фигаро. И он взял у всех у вас деньги, чтобы отравить хозяина по собственной просьбе… хозяина! Я все видел, все испытал, а нынче меня мучает смертельная болезнь. Согласитесь, долго умирать, страдать совсем не в стиле Бомарше. Далее — тишина — вот что я выбираю. Я принял яд вслед за Сократом. Для такого легкомысленного человека — почетное повторение. Надеюсь, вы согласитесь, что это эффектная концовка интриги, достойная истинного драматурга.
Итак, за окном уже утро. Финал пьесы сыгран.
Уходя, я прощаюсь с вами и желаю приятного дня.
С добрым утром, маркиз де С.".Закончив читать, маркиз в бешенстве взглянул на Фигаро.
Фигаро улыбался.
— Что это значит? И причем здесь этот мосье Фуше?
Фигаро по-прежнему молчал и улыбался.
И тогда маркиз увидел странную приписку в самом конце страницы. Там было написано: "И с добрым утром, гражданин Фуше".В тишине ночи было слышно, как в большом доме в разных комнатах били часы. Полночь.
Отложив рукопись, Шатобриан спросил:
— Вы все это сочинили?
— Разве? — Маркиз задумался.- Нет, пожалуй.- Он судорожно сжимал виски.- Скорее всего забрал в секретере. Я имел право забрать его рукопись, ведь он когда-то забрал мою!.. Да, да, там, в секретере, я нашел эту рукопись. Пьесу, как называл ее покойник… Скорее всего так было… Возможно, я лишь дописал то, что случилось в тот день, последний его день… Если бы не так…- Он опять задумался, тер виски, и на лице была мука.- Если бы не так, то почему я не понял тогда эту приписку покойного: "С добрым утром, гражданин Фуше…" Ведь уже вскоре на мой чердак в Версале пожаловали…
Маркиз замолчал.
— Кто пожаловал? — почему-то шепотом спросил Шатобриан.
— Важный гражданин. Вместе с двумя субъектами в черном. И я его тотчас вспомнил! Я видел его в якобинском клубе. Фуше по прозвищу "Лионский мясник", убивший в Лионе людей больше, чем чума. Гражданин Фуше оказался новым министром полиции. Он спросил в лоб, что я предпочитаю: обыск или добровольно отдать бумаги Бомарше? Обыска я не боялся, я успел их хорошенько припрятать. У меня тюремный опыт.
И я сказал ему, что совершенно не понимаю, о чем речь.
Помню, Фуше засмеялся, точнее, ухмыльнулся: "Значит, бумаги, как я понимаю, вы спрятали надежно… Но я надеюсь… Хотя сейчас время глупцов, они обычно всесильны во времена перемен… Но я надеюсь, что вы человек умный… Так что буду ждать, когда вы мне отдадите их сами…"
Я сразу понял — ему был нужен материал против Бонапарта. Этот человек-пчела собирал компрометацию, чтобы управлять людьми. И нес в свой подлый улей. Что мне ненавистно! — вдруг прокричал маркиз.- И я еще раз повторил… нет, крикнул ему: "Не понимаю, о чем речь!.. И не приемлю!"
Я не любил Бонапарта. Я его сразу понял… Я уже тогда написал в своем памфлете: "Республика погубила многих, залила страну кровью. Но независимые люди существовали! При Бонапарте, как при любом солдафоне, все исчезнет. "Я приказал, я победил, мои орлы, мои победы" — вот язык подобных людей… И, кроме того, он непременно ханжа, как все генералы. И будет ненавидеть нас, "смелых". Нация, берегись генералов!" Так я писал. Но выдать его?! Или кого-нибудь… Никогда! Не приемлю!
Но человек-пчела читал мои мысли. И он сказал: "Я подожду, пока вы начнете понимать новые времена. Но учтите, буду ждать недолго…" И когда его терпение истощилось, за мной пришли. Меня обвинили в сочинении "Жюстины". Как было сказано: "Самого ужасного из всех непристойных романов". Я всегда умело отрекался от авторства моей "Жюстины", и доказать им ничего не удалось. И он отправил меня в самую мерзкую из тюрем — в Бисетр. В мое отсутствие обыскали мой жалкий дом, но ничего не нашли, хорошее образование получаешь в тюрьмах. Я написал покаянное письмо Фуше, и он подумал, что я наконец-то решился отдать ему бумаги Бомарше. Он пришел ко мне в камеру. Но вместо бумаг получил жаркий монолог о моей невиновности. И все! В ярости он перевел меня в Шарантон. И ждал. А я из сумасшедшего дома заваливал его письмами о невиновности. Интересно, где мерзавец сейчас?
Потом Шатобриан удивлялся, почему он вообще отвечал этому наглецу.
— Убрался из Парижа, кажется, в Феррьер,- сказал Шатобриан.- Оттуда снабжает Париж своими остротами. Недавно, говорят, сказал своему сыну: "Учись усердно, сынок. Образование необходимо во всех странах и при любом правлении… Даже в нашей, которая не управляется вовсе". Этот человек не может жить без заговоров. Если он начинает выступать против власти — первый признак, что эта власть скоро падет.
— И вы думаете, что Бонапарт вернется?
— Так думает Фуше. И это самое тревожное. На днях наш канцлер виконт Дамбре вызвал его для объяснений, но он не дал виконту открыть рта и преспокойно перечислил все прегрешения королевского правительства, после чего так же преспокойно удалился.
— Ну тогда… тогда я должен спешить покинуть Францию… Мне нужны деньги для путешествия… В сумасшедшем доме я сплю с очаровательной шестнадцатилетней особой. У нее крохотная грудь, и она…
Шатобриан поторопился прервать его:
— Вы не закончили о Бомарше.
— Бомарше? Что Бомарше? Не помню… Да, вот это интересно… Как он умер. На следующее утро, как писали газеты, Фигаро принес Бомарше кофе и нашел хозяина мертвым. Я читал сообщение идиотов-врачей: "Смерть наступила ночью около трех часов. Покойный лежал на правом боку. Общий осмотр не оставил сомнений, что гражданин скончался от апоплексического удара…" От апоплексического удара! — Маркиз расхохотался.- После чего Фигаро принес мне записку, где рукой Бомарше было написано: "Вас просят присутствовать на траурных проводах гражданина Бомарше, литератора, скончавшегося в своем доме подле Сент-Антуанских ворот двадцать девятого флореаля седьмого года Республики, кои имеют быть тридцатого числа сего месяца". Он продолжал смеяться надо мной даже за гробом.- И маркиз добавил почему-то шепотом: — Впрочем, порой после смерти он был очень серьезен. Уже после похорон я решил еще раз обыскать дом… в надежде найти свою рукопись… Я проник туда.
И у секретера увидел его. Он сидел и слушал музыку… Никакого инструмента, никого в доме… и музыка… Он заговорил, не оборачиваясь:
"Это увертюра к Дон Жуану… Там опасная фанфара… Торжество предвечного… Смерть — это радость. Я пишу здесь пьесу… Седьмой такт. Слышите? Радость небытия… Вместо Смерти был Свет. Именно так и есть…"
Повторяю, он говорил со мной, не оборачиваясь…
Я бежал из дома. Но и далее после смерти он оставался… как бы это сказать… очень деятелен… Только не смотрите на меня как на сумасшедшего… Например, после смерти он написал графу Ферзену…
Тон безумца парализовал Поэта. Он молча слушал.
— Граф получил от покойного большое письмо,- очень тихо, почти шепотом продолжал маркиз.- И он мне тотчас сообщил об этом…
— Но графа, кажется, убили в Стокгольме?
— Да, но это потом… Граф погиб пять лет назад. И случилось это в годовщину побега королевской семьи. Месяц в месяц, день в день… Но сначала убили мадемуазель де О… Я аккуратно получал от нее письма из Стокгольма. И вдруг письма прекратились. Я написал графу. И получил странный ответ, что он "совершенно не понимает, о ком речь, ибо не знает никакой мадемуазели де О.". Я ответил ему возмущенным посланием. Но уже вскоре из газет узнал о его собственной гибели. В Стокгольме составили заговор против бедного графа. Когда он подъехал к Дворянскому собранию, там уже дожидалась толпа. Его выволокли из кареты и размозжили голову булыжниками. Он умер прямо на мостовой. А мадемуазель так и исчезла. Растворилась в ночи… Думаю, мы любили друг друга. Во всяком случае, я тоскую без нее… Она, как никто, умела…
— Перестаньте! — сказал Шатобриан.
Граф Аксель Ферзен.
Несколько важнейших дат моей жизни
(Окончание)Из комментариев профессора К. Скотта к "Запискам Ферзена": "25 мая 1799 года граф Ферзен вернулся из Парижа в Вену. Покинув Вену 8 июня, он приехал на родину в Стокгольм. Здесь он и продолжил свои записи".
1799 год. 11 июня. Я вернулся в Стокгольм при необычно теплой погоде.
И узнал о смерти Бомарше. ОНА отомщена.Связка писем от НЕЕ. Каждую ночь, ложась в постель, перечитываю их.
И продолжаю вспоминать о важнейших событиях моей грешной жизни и окаянные летние дни 1791 года.23 июня 1791 года я при сильной жаре вечером прибыл в Арлон и встретил на улице маркиза Буайе! Его вид говорил сам за себя. Он рассказал мне всю страшную правду. Я тут же отослал депешу моему королю Густаву о том, что побег не удался. Привожу целиком мое письмо отцу: "Все кончено. Я в отчаянии. Король арестован в Варенне, в шестнадцати лье от границы. Представьте мою боль и пожалейте меня. Эту новость мне сообщил маркиз Буайе, который также теперь находится в Арлоне — ему удалось бежать из Франции. Примите уверения в моей любви и уважении".
24 июня в 4.30 утра я оставил Арлон.
25 июня в 2 часа дня я был в Брюсселе. Погода жаркая, и вечерами жара не спадала. Лишь через два дня меня согласился принять Мерсье, до революции — австрийский посол в Париже. Он разговаривал со мной крайне неприветливо.
И не только как с вестником несчастья, но и как с его причиной. Он прямо сказал мне, что побег только ухудшил положение королевской четы. Ибо ждать немедленной помощи от европейских монархов весьма отчаянно: "Одни государи
и хотели бы помочь несчастной Семье, да не могут, а другие могут, да не хотят". Он очень мрачный человек.
28 июня 1791 г. с верным курьером получил письмо… точнее, торопливую записку от НЕЕ: "Успокойтесь насчет нас. Мы живы. Обращаются с нами неплохо. Свяжитесь с моими родственниками и настаивайте на военном вмешательстве. Если они боятся, попробуйте уговорить их".
ЕЕ родственники… Император Леопольд даже не принял меня.
29 июня (наконец!) получил долгожданное письмо. Привожу не полностью:
"Я жива!..
Как я беспокоилась о Вас! Представляю, что Вы вынесли, не имея о нас новостей. Но теперь, надеюсь, небо донесло их до Вас… Не приезжайте в Париж ни под каким предлогом. Им уже известно, что это Вы вызволяли нас отсюда. Все погибнет, если Вы здесь появитесь. Они убьют Вас. С нас день и ночь не спускают глаз. Но мне это безразлично. Будьте спокойны. Все обойдется. С нами не собираются обращаться жестоко. Прощайте. Я не могу больше писать…"
В Брюсселе нынче штаб-квартира принцев, бежавших из Франции. Видел прежних знакомых. Граф д’Артуа и принцы на словах горят желанием драться. А на деле о сражениях никто здесь и не думает. Пьют, играют в карты и главные победы одерживают в постелях да в карточной игре. Я встретил здесь прелестную Полиньяк. Было столь приятно и столь больно увидеть ее. Она глядела на меня своими единственными в мире лазоревыми глазами. И старалась изобразить печаль на фарфоровом лице. ОНА дала ей все — положение, свою дружбу, богатство… Но Жюли все забыла. Она говорила куда больше о своих делах, чем о несчастьях своей королевы. Она даже посмела намекнуть… нежно пожав мою руку. О человеческая низость! Самое удивительное, я вдруг понял: она никогда не любила ЕЕ. Она всегда завидовала ЕЙ. И только поэтому захотела меня.
Но другая ЕЕ подруга, принцесса де Ламбаль, собралась вернуться в Париж. Я не утаил от нее ужасы, происходящие в столице. Но она была неумолима: "Я должна быть рядом с нею в тяжелые дни".
P. S. ("Записано графом позже, на полях".- Прим. К. Скотта.) Позже, когда королеву уже заключили в Тампль, толпа выволокла принцессу из дома, над ней надругались, а потом убили. Но и этого зверям показалось мало. Они отрубили ей голову и на пике принесли к ЕЕ окну в Тампле. И голова той, которую ОНА так любила, с запекшейся кровью, с выбитыми зубами, с распущенными волосами, которые вымазали в дерьме, глянула на НЕЕ.
И ОНА потеряла сознание.
Звери! Звери! Исчадия ада!
Но это все случится потом. А тогда, в июне, я узнал, что в Париже был подписан обвинительный акт и выдан ордер на мой арест, "как главного виновника бегства королевской семьи".
4 августа в Вене император Леопольд наконец-то принял меня.
Император говорил много и… ничего конкретного.
И только мой добрый король Густав все призывал державы начать войну за освобождение королевской семьи. Но призыв остался без ответа. Всё то же: те, кто хотел, не могли, а те, кто мог, не хотели.
Декабрь 1791 года. Без НЕЕ время перестало существовать. Все это время я вел переговоры и переписку со всеми иностранными дворами. И с НЕЮ.
ОНА по-прежнему заклинала меня в письме: "Не приезжайте к нам!" Но прислала мне кольцо. На кольце были три лилии и надпись: "Трус, кто покинет ее!" Как это ни печально, но, к сожалению, исходя из этой надписи, должно признать, что единственный храбрец во Франции — я.
Все давно покинули их.
Так я понял: ОНА меня ждет.
15 декабря 1791 года. В очередной раз после тщетных уговоров в Вене я вернулся в Стокгольм. Шел мокрый снег при ветре с моря. Я отправился во дворец (как он мал, жалок в сравнении с Версалем).
Добрый Густав предложил безумный план: похитить Семью и вывезти морем.
План Его Величества. Людовик во время охоты должен был ускакать в лес, где его будут поджидать наши люди и увезут к морю. ЕЕ с детьми и Елизаветой должен увезти к морю я, но уже другой дорогой.
Но какая могла быть охота, коли после несчастного побега их не выпускали из Тюильри?!
Помню, я все-таки вступил в переговоры с верными людьми. И, к своему изумлению, вскоре выяснил, что план только казался безумным. Оказалось, что нынче в Париже все можно купить. Пока чернь безумствует и льет кровь, вожди уже делают состояния. Шевалье де Мустье, замечательно проявивший себя при неудачном побеге, и на этот раз оказал неоценимую услугу. Он познакомился с неким Х., весьма важным человеком в Якобинском клубе.
За очень большие деньги этот субъект, близкий к Дантону, взялся добиться разрешения королю охотиться.
Опять же за большие деньги он взялся провести меня во дворец.
4 февраля 1792 года я покинул Брюссель.
8 февраля в 9.30 утра, ведомый опытным проводником, перешел границу. До столицы добрался без всяких приключений.
13 февраля в 5.30 вечера при дожде со снегом я въезжал в Париж. В трактире на улице Бак я встретился с Мустье. Он передал мне ключ от потайной двери в ЕЕ покои. Оставив своего слугу в трактире, я направился прямо в Тюильри. Не скрою, меня беспокоила мысль: а вдруг все эти предложения Х. были хитрой интригой-ловушкой и они меня попросту арестуют в ЕЕ покоях? Я не боялся смерти. Боялся, что таким образом скомпрометирую и погублю ЕЕ. Эта мысль заставила меня дважды останавливаться в пути. Но желание увидеть ЕЕ!
И я шел дальше!
Подкупленный гвардеец из Национальной гвардии, как и было обещано, ждал меня в условленном месте и провел во дворец… Потайным ходом я прошел к НЕЙ… ОНА ждала меня… Я хотел сказать ЕЙ о своих опасениях, но когда увидел ЕЕ… (Далее зачеркнуто.) Короля не видел.
Опасения оказались напрасными! Оставался во дворце… (Далее зачеркнуто.)
Самые счастливые… (Далее все зачеркнуто.) Сутки был во дворце. И только 14 февраля в 6 часов вечера увидел короля. Когда я начал рассказывать план бегства, он прервал меня и сказал, что не желает об этом слушать, потому что не желает более никуда бежать. "И не только потому, что попытка не будет успешна, ибо таково мое вечное везение. Но как честный человек, давший слово Национальному Собранию никуда не бежать".
ЕЕ лицо при этих словах! ЕЕ несчастное лицо! До смерти буду помнить его. До смерти оно будет разрывать мое сердце.
В 8 часов я ушел из дворца, чтобы никогда более не увидеть ЕЕ. Гвардеец той же дорогой вывел меня на улицу. Я решил не встречаться с Х. Уже уезжая, написал ему письмо, где сообщил, что "N не нуждается в разрешении на охоту".
И теперь, по прошествии стольких лет, я не знаю, что стояло за обещанием Х. Коварство, жестокая игра, чтобы заставить ЕЕ и короля предпринять еще одну попытку бегства и окончательно расправиться с ними во время побега? Или действительно "бешеный революционер" готов был продать за деньги свою революцию?
19 февраля я оставил Париж и вернулся в Брюссель при теплой дождливой погоде.
Брюссель. 18 марта. Только что узнал, 16 марта 1792 года на балу стреляли в короля Густава… О безумный, безумный, развращенный дьяволом мир!
29 марта. Мой добрый король умер. Это был великий монарх. Теперь надежды нет…
3 июля 1792 г. я получил от НЕЕ письмо. "Наше положение ужасно, но не беспокойтесь, я полна мужества, и что-то подсказывает, что скоро мы будем счастливы и спасены. И мы увидимся. Это единственное, что поддерживает меня. Прощайте. Но… увидимся ли когда-нибудь?"
Июль — сентябрь. Все это время метался по Европе, тщетно уговаривая монархов вмешаться… Когда Семью отправили в Тампль, монархи объявляли: "Предпринимать ничего не следует, чтобы еще более не ухудшить положение короля". Когда казнили короля, они ничего не предпринимали, чтобы "еще более не ухудшить положение королевы".
А я все умолял уже нового австрийского императора угрожать Франции и требовать выдачи королевы. Но император пропел всю ту же знакомую песню: "Я боюсь, что тогда ЕЕ сразу же отправят на гильотину". Мне было страшно даже подумать об этом. Я только молился тогда: "Храни ЕЕ Господь и дай нам возможность когда-нибудь свидеться".
Прошло полтора года в пустых попытках ЕЕ спасти. Когда казнили короля, я был уверен, они насытились кровью. И не тронут женщину… Наивный глупец!!!
16 октября 1793 года. 11.30 — ЕЕ КАЗНИЛИ.
С тех пор я не могу думать ни о чем, кроме этого… В последние минуты ОНА была совсем одна, некому было поддержать ЕЕ, не с кем поговорить, некому выразить последнюю волю…
Чудовища!
Только 21 октября я был в состоянии взяться за перо. Я написал сестре: "Моя нежная, добрая Софи, пожалей меня. Только ты можешь понять, в каком я сейчас состоянии. Все для меня потеряно. Только ты у меня осталась… ТОЙ, за кого я отдал бы тысячу жизней, больше нет. Господи, чем я заслужил Твой гнев? ЕЕ больше нет! Я не знаю, как жить, как вынести эту боль. Для меня все кончено. Я не сумел умереть рядом с НЕЮ. Теперь я обречен влачить существование, которое станет моей вечной болью и вечным упреком. Только ты можешь чувствовать, как я страдаю. Как мне нужна твоя нежность. Плачь со мной, моя Софи. Я не в силах больше писать. Я не знаю о судьбе других членов Семьи, Господи, спаси их. И сжалься надо мной".1799 год. 11 июня.
Заканчиваю описание дня.
Я еще раз прочел ЕЕ письма.
Полночь… не могу уснуть… Да, бумагомарака мертв, но он отравил мою совесть!.. Как ловко повернул в своем рассказе негодяй!
Сейчас "она" придет. Все это время рядом со мной живет "она" — его подарок. Я скрываю "ее" в замке от посторонних глаз… И теперь каждую ночь… прочитав сначала ЕЕ письма… я напиваюсь и звоню в колокольчик. И тогда появляется она — "другая". Входит в комнату. Я не велю ей раскрывать рта. Она раздевается, и тело ТОЙ рядом со мной. И мираж абсолютен. Когда Софи увидела ее, она упала в обморок. Я не могу теперь жить без этой шлюхи. Как она без вина…
"Она" идет… Кажется, опять пьяна…
1799 год. 15 июня. Я получил письмо от мертвого Бомарше. Бомарше продолжает существовать в моей жизни и после смерти. Не забывает меня.
Привожу полностью письмо от Бомарше.
Письмо Бомарше"17 мая 1799 года, полдень.
Готовясь отправиться в далекий путь (кстати, утро обещает сегодня отличную погоду), я решил переслать вам, граф, некоторые подробности из прошлого. Они вас весьма заинтересуют.
Вскоре после казни короля я очутился за пределами Франции.
Следя за бурями в Париже, за начавшейся схваткой революционных партий, в спокойной Европе почему-то решили, что революция забыла о королеве. Но я ждал. Я отлично знал, что моего Фигаро можно обвинить в чем угодно, но не в забывчивости. Я не сомневался, что они убьют ее в конце концов. Недаром знакомец мой Дантон, рябой, курносый, с огромными ноздрями и волосами, похожими на проволоку… я часто встречал его в Латинском квартале… искренне объявил: "Мы будем их убивать, мы будем убивать этих священников, мы будем убивать этих аристократов не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в грядущем, в светлом будущем". Таков закон революции. Но Дантон не знал еще один ее закон, который сформулирует его друг, тоже великий революционер. Правда, слишком поздно. Поднимаясь на эшафот, где папаша Сансон отрубит ему голову, мой давний знакомец Демулен выкрикнул эти слова: "Революция, как бог Сатурн, пожирает и своих детей. Берегитесь! Боги жаждут!" Забавно, но они все жили в Латинском квартале. Дантон, Камилль, Демулен, Марат… Молодежь Латинского квартала… А в одном из дворов здесь жил папаша Шмидт — друг палача Сансона. Он так облегчил всем жизнь — это он придумал гильотину… И они ее всласть попользовали… пока она не попросила на помост их самих. Но полно, философия не мой конек.
А потом все было, как я предполагал. Фигаро начал суд над королевой. Газеты печатали отвратительные подробности издевательств целой нации над беззащитной вдовой. Вся мстительность Фигаро, которая сделала его кровавым глупцом, была в этом суде. Приговор был известен заранее. Я жил тогда в Лондоне. Внесенный в список эмигрантов, я подлежал немедленному аресту во Франции, что означало встречу с гильотиной… Но я решился. Я должен был ее увидеть.
И я опять придумал… пьесу!
Назовем ее вычурно: "Встреча у эшафота". (Театр — не место для людей с хорошим вкусом.)Я переправился в Люксембург и уже вскоре благополучно перешел
границу.
По маршруту неудачного их бегства через Варенн, Сен-Менеул и так далее я направился в Париж.
В Сен-Менеуле я повидал того самого Друэ. Он стал местной знаменитостью. С удовольствием рассказывает теперь за рюмкой хорошего вина, как узнал и задержал "толстяка и его шлюху".
От этих рюмок, которые щедро наливали за рассказ все приезжавшие в городок, он здорово спился. Я угощал его в трактире, который открыли на площади, на том самом месте, где он их увидел.
Он с удовольствием начал рассказывать то, что я так хорошо знал от моего родственника Мустье.
В конце его рассказа я спросил: "Кто же все-таки придумал перекрыть мост телегой?"
"Я!" — гордо ответил прохвост.
"А если вспомнить?"
"Я!"
"Вы не совсем меня поняли. Я не просил вас повторять это местоимение, столь любимое многими… Я попросил вас вспомнить… о маленьком лейтенанте".
Он даже поперхнулся.
"Ведь это он предупредил вас о том, что едут король и Семья?"
"Нет, клянусь, он и вправду подъехал, но позже… позже!"
"Послушайте, я не интересуюсь, как будет написано в учебниках истории, я интересуюсь истиной".- Я положил перед ним кошелек.
Он придвинул к себе кошелек, засмеялся и начал:
"Мы с дружком слонялись по площади, поджидая наших девиц… когда появился этот малыш. Он, видимо, устроил бешеную скачку, с трудом держался на ногах. Он сказал: "Сейчас на площадь въедет карета…" И сказал, кто в ней будет. Он велел нам задержать их, а сам поскакал вперед… Я вначале подумал, что он бредит. Но когда появился тот роскошный экипаж… И я увидел его в окне кареты… точь-в-точь, как на ассигнации…"
И он аккуратно пересчитал монеты в кошельке.По чужому паспорту я въехал в Париж накануне последнего заседания суда над нею.
Как изменился город, всюду — разбитые фонари. От вольной толпы, упоенной свободой, не осталось и следа. На улицах — только испуганные или свирепые лица. Одни, проходя, жались к домам или торопливо отводили глаза, другие, напротив, впивались глазами, выискивали добычу, надеясь различить аристократа. Эти разгуливали по городу с самым наглым видом хозяев… А различить было нелегко, от прежнего многообразия одежд ничего не осталось. Все носили одинаковые унылые, серые куртки и темные платья. Это и была одежда Революции.
Я боялся даже подойти к собственному дому, понимал, что не смогу не зайти. А при всеобщем доносительстве, объявленном добродетелью истинного революционера, мой визит грозил неминуемой гибелью. И не только мне, но им — моим женщинам — сестре и жене.
В городе было людно, все радостно ждали объявления по делу Антуанетты, и в тот редкий день в Париже не казнили.
Поэтому мой добрый знакомец палач Сансон должен был быть дома.
И я направился прямо к нему в Пуассоньерское предместье. По дороге я встретил одного знакомого — графа Ла Сюза, но он не узнал меня. Хотя, может быть, сделал вид, ибо сам боялся быть узнанным. Нет, скорее всего не узнал. Человек Театра, я знал, как стать совершенно неузнаваемым. Изменить внешность, наклеить усы или бороду — это полдела. Главное — внутри. Энергичный и вечно юный проказник Б., провожающий глазами всех красоток, более не существовал. Был надломленный, слабый старик… Медленно бредущий по улице.Оказалось, Сансон переехал. Я легко узнал его новый адрес.
Он купил теперь дом на улице Нев-Сен-Жан. Приехав на эту длинную улицу, я отпустил фиакр. И попросил прохожего указать мне его дом. Тот с готовностью и почтительностью показал. Нет, как все изменилось! Я помнил испуг и отвращение, когда в прежние времена решил впервые навестить палача в его старом доме и вот так же осведомился у прохожего… Я дружил с ним тогда — в пору, когда с ним никто не дружил. Мне было интересно говорить с ним, и еще я обожал плыть против течения.
И вот теперь должность палача, когда-то самая презренная, стала самой уважаемой. И влиятельной. Сам великий Давид нарисовал эскиз нового костюма палача наподобие костюма римского центуриона. Все хотели пожать руку палачу, добивались знакомства. В газете я прочел слова "бешеного" революционера Эбера: "Пока у палача много работы, республика в безопасности".
Говорят, что во время какой-то очередной казни приговоренный, прежде чем положить голову на эшафот, сказал Сансону: "Гордись, они основали новое царство — твое, палач!"
Его новый дом оказался в начале улицы. Он стоял в глубине большого двора. Крепкий двухэтажный дом с цветником и огородом. Служанка, маленькая старушка, похожая на мышь, пугливо озираясь, повела меня по саду. Другая старушка, его жена Мари-Жанна, копошилась в цветнике.
Я соврал служанке, будто мы условились встретиться с ее хозяином, и попросил доложить о мосье Ронаке.
Служанка повела меня в гостиную, из которой доносились звуки музыки. Оказалось, это был день рождения покойного отца Сансона — палача Генриха Сансона. И все его многочисленные сыновья с женами собрались вместе.
Подойдя к гостиной, я на мгновение остановился в дверях. Ба! Знакомые лица! В гостиной сидели братья — палачи Сансоны. Палачи Реймса, Орлеана и Дижона. И их главный друг (добавлю: и благодетель!) старик Шмидт. Тот самый замечательный настройщик фортепиано, который изобрел гильотину. Братья любили его и были ему благодарны. Еще бы, он механизировал (новое модное словечко) их ручной труд. Если бы не он, никогда бы не справиться им с задачами революции. Эти тысячи обезглавленных… Урожай революции.
Шмидт сидел за фортепиано, а сам Шарль-Генрих Сансон, "мосье де Пари" (палач города Парижа.- Э. Р.), стоял рядом со скрипкой в руках. Они играли Глюка. Я услышал, как они закончили арию из "Орфея". Ария прошла как нельзя лучше. Палачи и жены зааплодировали. И Шарль-Генрих объявил, что собирается сыграть дуэт из "Ифигении в Авлиде"… В это время ему и доложили обо мне.
Когда Шарль-Генрих увидел меня сквозь открытую дверь, он меня не узнал. Но когда служанка подошла к нему и прошептала на ухо, что его хочет увидеть гражданин Ронак, я заметил страх на лице палача. Он знал этот мой псевдоним.
Если уже палач боится, то жизнь, видимо, воистину стала кошмаром.
Он что-то сказал служанке, и та повела меня в кабинет.Шарль-Генрих Сансон вошел. Он очень сдал — совсем стал старик. Но руки и плечи все еще могучи. Лицо изможденное, серое. Еще бы, столько работать — приходится казнить по полсотни в день. И хотя сам не рубишь (спасибо гильотине), но сколько иных забот: всех остриги, свяжи им руки, почувствуй их смертный ужас, да еще потом походи по эшафоту с отрезанной головой, которую теперь непременно требует повидать толпа.
От двери я поймал его взгляд, привычно упавший… на мою шею. Профессия, что делать!
"Я не спрашиваю вас ни о чем, мосье Ронак,- начал он,- но если у вас есть ко мне какие-то вопросы, задавайте".
"Я начну с простого, хотя знаю, что в вашем доме о казни и крови никогда не говорят".
"Эти дореволюционные привычки давно стали воспоминанием",- усмехнулся Шарль-Генрих.
"Итак, сначала — что случилось с несчастным Казотом? В Англии ходили самые противоречивые слухи".
"В конце сентября его приговорили к смерти. Дочь не смогла его спасти. Хотя в первый раз, когда его арестовали, она вымолила слезами прощение у судей. Но потом перехватили его переписку и что-то выяснили о побеге королевской семьи. Во всяком случае, во время суда он ничего не отрицал, молчал и улыбался. Я отвозил его на гильотину. Всю дорогу он читал Евангелие. Я посмел спросить его: правдивы ли слухи, будто он предсказал и гильотину, и свою собственную казнь?"
"И не только свою,- сказал он, оторвавшись от Евангелия,- но всех тех, кто сегодня отправил меня в это путешествие. И его тоже".- Не поднимая головы от Евангелия, он ткнул пальцем вверх.
Мы проезжали по улице Сент-Оноре. Я поднял голову и, клянусь, задрожал. Там в окне стоял Неподкупный. Мы проезжали мимо дома Робеспьера".Когда я объяснил Сансону, зачем приехал в Париж, он в ужасе замахал
руками.
"Ну почему же? — настойчиво сказал я.- Вы будете готовить ее к смерти. Меня назовете вашим помощником".
"Вы объявлены эмигрантом. Вы вне закона. Вам по улицам ходить опасно, а вы хотите…"
"Хочу".
"Вы понимаете, что если вас узнают, вас казнят?"
"Ну почему же меня узнают?.. Если вы меня не узнали. А если еще наклеить маленькую бородку… Вы не раз шутили, как я похож на вашего брата, мосье Дижона. У него как раз милая бородка. Так что шутку сделаем правдой, всего лишь. Вы скажите, что сын ваш заболел и у вас новый помощник, мосье Дижон".
"Все это хорошо в пьесе Бомарше. Но жизнь, мосье, не похожа на пьесу".
"У меня совсем иное мнение… Впрочем, если меня узнают, казнят не только меня".
"Вы правы. И только наша старая дружба заставляет меня терпеть ваши странные, глупые предложения. И…- Он помолчал и сказал: — И не выдать вас немедля".
"Вы правы. Именно старая дружба заставляет вас это делать. Ибо если меня арестуют, мне придется поведать многие истории, которые легкомысленно рассказывал мне когда-то мой добрый старый друг палач Сансон. Тогда я был одним из немногих, не брезговавших знакомством с этим умным и порядочным человеком… К примеру, он рассказывал о своей нежной связи с графиней Дюбарри… правда, до того, как она стала "подстилкой тирана" и "кровопийцей, ограбившей народ Франции", кажется, так ее называют все добрые революционеры. Так что этого, как я слышал, по нынешним временам совершенно достаточно, чтобы вы поднялись на хорошо знакомый вам помост. Разумеется, уже не убирать чужие головы, а оставить свою. Я надеюсь, вы поняли, что если я способен на такое, мне необходимо… хоть на мгновение ее увидеть".
"Вы правы… вы были в числе немногих моих друзей",- только и сказал бедный Сансон. Он был сообразительный малый и сразу понял, что я не отступлюсь.
Он подумал, помолчал. И наконец произнес:
"Хорошо, вы станете моим помощником на этот день. Благо вы и вправду похожи и, главное, одного роста… Потому что… я придумал… вы сможете быть в маске, когда мы придем к ней в тюрьму. Я постараюсь договориться об этом с Фукье-Тенвилем. У меня есть хорошее объяснение, которое ему понравится… Вы будете в маске, которую надевают палач и помощник только на эшафоте".
Он увидел, как я побледнел при слове "эшафот".
"Но учтите, я не смогу быть…" — сказал я торопливо.
Он презрительно усмехнулся.
"На эшафоте мне будет помогать мой брат. Вы поменяетесь с ним в карете. Это будет нетрудно".
Так я стал его помощником и ночевал в его доме. Ночь я спал отлично, и никаких ужасов под крышей палача мне не приснилось.
И весь следующий день 15 октября я провел в его доме в ожидании результата последнего заседания суда. Сам же Сансон отправился в революционный трибунал. Он должен был получать инструкции после вынесения смертного приговора королеве. В смертном же приговоре "австриячке" никто не сомневался. Шарль-Генрих вернулся только на рассвете. Был шестой час утра 16 октября.
Палач был бледен и очень устал.
— Приговорили,- сказал он хрипло.- Одевайтесь, сейчас поедем.
Прищурившись, он молча смотрел, как я переодевался в платье помощника. На черном одеянии были видны плохо замытые пятна. Я хотел спросить, но его усмешка заставила меня замолчать.
— Как правило, зрители требуют показать им отрубленную голову. Иногда я это доверяю помощнику… Помощник, как вы знаете, мой сын. Он еще молод, не очень аккуратен, и когда обносит эшафот…- сказал Сансон и замолчал.
Я надел маску палача, и наклеенная бородка в точности, как у его брата, торчала из-под маски. Его брат, мосье Дижон, также отправился с нами. Он должен был оставаться в карете, пока мы будем внутри тюрьмы, и сменить меня уже в пути на эшафот.Чтобы не будить жену Шарля-Генриха, мы вышли на улицу через подвал. Стены подвала мерцали в пламени свечи и были завешены мечами палачей Сансонов. Должность палача передавалась в семье по наследству, и Сансоны занимали ее чуть ли не с первой половины XVII века. Почти два века они передавали своим детям свои мечи. Сансон шутил: "Как короли свои скипетры".
Но теперь палач отправлялся налегке. Не то что раньше, когда он вез с собой обычно два меча. Если первый не справлялся с головой, в работу вступал другой меч. Скольких мучений избегли теперь и осужденный, и палач! Всем помогла гильотина — законное дитя нашего века, века технического прогресса…
Был ранний час, но били барабаны. Это собирались на казнь отряды Национальной гвардии. И на улицах уже появилось много людей — боялись пропустить кровавое представление, хотели занять лучшие места.По дороге Сансон рассказал мне то, что услышал в здании Революционного трибунала, когда получал инструкции.
Они приговорили ее, естественно, единогласно. Под радостные крики и одобрительные овации зала.
Она выслушала приговор совершенно спокойно. И, не сказав последнего слова ни судьям, ни публике, молча пошла к дверям. В черном платье вдовы она шла мимо торжествующей публики с высоко поднятой головой. Она показала им, что такое истинная королева.
В Консьержери ее привезли в карете в четыре часа утра.
Она очень устала — все эти дни заседания суда шли с раннего утра до позднего вечера. У нее был озноб, опухли ноги. Она бросилась на постель и спала целый час. А потом писала последнее письмо принцессе Елизавете, сестре убиенного короля. И много плакала над этим письмом. В шестом часу ей пора было одеваться для встречи с гильотиной. Дочь тюремщика пришла ей помочь. Она попросила девушку прикрыть ее от жандармов, дежуривших день и ночь за перегородкой в ее камере. Но поняла, что этого недостаточно, и сказала жандармам: "Во имя чести позвольте мне переодеться в последний раз без свидетелей".
У них хватило совести выйти на время из камеры.
Она торопливо оделась в жалкое белое платье. Робеспьер оставил великой моднице только два платья — черное и белое. И они очень износились. Она сама выстирала белое платье во время прогулки во дворе тюрьмы в маленьком фонтанчике у стены. И всю ночь накануне штопала его и гладила.
Тюремщик, рассказавший все это Сансону, принес в Трибунал ее последнее письмо… Сансон видел это письмо. Ему повезло. Кстати, ему удалось увидеть и последнее письмо короля перед казнью. Оно было написано каллиграфически ровным, равнодушным почерком. У нее же многие буквы расплылись, потому что она плакала. Письмо было большое. И Сансон за десяток минут, пока письмо было в его руках, сумел переписать всего несколько абзацев.
Он дал мне прочесть свои каракули. И, несмотря на его жаркие просьбы ничего не писать, я сделал копию.
"Четыре пятнадцать утра. Сестра, меня только что приговорили к смерти. Но смерть позорна только для преступников. А меня они приговорили к свиданию с вашим братом…
Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего отца, которые я не устаю горячо повторять ему: "Никогда и никому не мсти за нашу смерть…"
Я прощаю всех, причинивших мне зло. И я прошу у Господа прощения за все грехи, которые совершила со дня рождения. И надеюсь, он услышит мою молитву…
У меня были друзья. И мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними и что эта разлука принесет им горе, является одним из самых больших моих земных огорчений, которые я уношу с собой в могилу".Так что перед свиданием с палачом она вспоминала о вас, граф.
В Трибунал Сансон ходил, чтобы договориться о карете, на которой повелительница Франции должна была отправиться на казнь.
Кареты после революции стали редкостью. Знать бежала в них за границу.
И тут произошло отвратительное.
Фукье-Тенвиль объявил, что он один не может решить "такой важный и трудный вопрос". Он послал за советом к Робеспьеру. Но тот тоже ничего не решил и переправил дело назад — на решение Фукье-Тенвиля. И тот, уже поняв, чего хочет хозяин, с адской улыбочкой сказал Сансону: "Почему надо везти австриячку на казнь с этакими привилегиями?"
"Но так было при казни короля".
"За это время революция поумнела. Мы сейчас страна истинного равенства. Так что королеву повезем в обычной телеге, в которой возят на эшафот обычных преступников. Тем более, как я слышал, это предсказал столь пострадавший за нее Казот. И нечего просить о глупостях, отправляйтесь в Консьержери заниматься своими делами. Уже в полдень вы должны показать гражданам голову вдовы Капет".
"Его грубость меня взбесила,- сказал Шарль-Генрих,- и, уходя, я пробурчал: "Мало ли что предсказал Казот… Он, например, предсказал, что вам отрубят голову по решению вашего же Трибунала".
"А про вас он ничего не предсказал?" — засмеялся Фукье-Тенвиль.
"Предсказал, что отрублю вашу голову я".
(Хотя я уверен, что палач все это только подумал, но сказать побоялся. Теперь в Париже люди смелы только в мыслях.)В шесть утра мы с Шарлем-Генрихом вошли в старый замок-тюрьму Консьержери. Его брат, мосье Дижон, оставался в экипаже.
Перед главным входом храпели кони — отряд жандармов спешился. У самого входа расхаживали офицеры.
Было какое-то приподнятое возбужденное настроение, как во время праздника. И все время били барабаны.
В маленьком тюремном дворе уже ждала позорная телега. Как раз заканчивалась женская прогулка. Какая-то очаровательная заключенная с тонкими, слабыми руками ("плющ нежности!" — так называли бы эти руки в галантном веке) торопливо стирала белье в фонтанчике. (Потом я узнал, что это была маркиза Ла Мезонфор.)
При нашем появлении всех заключенных дам грубо загнали в камеры и двор занял караул. Открыли главный вход — "улицу мосье де Пари". "Улица палача города Парижа" ждала королеву Франции.Нас провели в ее камеру.
Впереди шел Сансон, за ним я — в маске.
Камера была перегорожена. Над перегородкой возвышались лица двух жандармов. Старые обои клочьями висели на стене. У стены стоял маленький столик, на котором лежала Библия. Кровать была в беспорядке, видно, она спала, не раздеваясь, прямо на одеяле. Спала последний раз в жизни.
Она была в том самом белом, заштопанном ею платье. Плечи прикрыты косынкой. Она сама грубо остригла волосы. И седые, серебряные пряди мешались с белокурыми. Тонкий нос Габсбургов заострился. Белые бесцветные губы, изможденное лицо. Она была очень нехороша. Только лазоревые глаза и божественная легкая фигура были прежними…
Когда мы вошли, она молча надела белый чепец с черными лентами, прикрывший остриженные волосы.
Следом за нами вошли секретарь Революционного трибунала Напье и еще какой-то представитель Революционного трибунала.
"Почему он в маске?" — шепотом спросил Напье, кивнув на меня.
(Забавно, но этот Напье, как я узнал недавно, следил за мной по приказанию Дантона. Вот была бы сцена, коли он стащил бы с меня маску!)
Сансон с важным видом ответил: "Это придумал гражданин Фукье-Тенвиль. Он сказал: "Пусть австриячка сразу почувствует холод грядущей смерти".
Напье хотел продолжить, но тут заговорила королева:
"Я хотела бы узнать, господа, передали ли принцессе Елизавете мое письмо?"
"Я такую не знаю,- ответил Напье.- Если речь идет о сестре казненного преступника Луи Капета гражданке Елизавете Капет, то я передал ваше письмо, адресованное ей, гражданину Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю в Революционном трибунале. Только он может решить судьбу подобного послания, гражданка Капет".
Королева помолчала и, взглянув в мои глаза — в мою черную маску, сказала:
"Я готова, господа. Мы можем ехать".
"Протяните, пожалуйста, руки",- сказал Шарль-Генрих, избегая именовать ее "вдовой Капет".
"Разве необходимо связывать руки? Я слышала, Его Величеству руки не связывали".
Как гордо это прозвучало: "Его Величеству".
"Палач, выполняйте ваш долг, свяжите руки вдове Капет",- приказал
Напье.
Она одарила его презрительной улыбкой и протянула руки, как протягивают милостыню жалким нищим.
Сансон отвел их назад, связал, но его руки дрожали.
Я взглянул на ее платье и сказал хрипло, стараясь говорить низким
голосом:
"День сегодня холодный".
Она вздрогнула при звуках моего голоса. Я забыл: у нее был идеаль-
ный слух.
"Возьмите что-нибудь потеплее",- предложил Сансон.
"Вы боитесь, что я простужусь, господа? — спросила она и засмеялась, став на мгновение самой собой.- Благодарю вас за заботу. Но она излишняя. Все исполняют только свои роли. Вы — палачей, а я — королевы".
Взгляд ее задержался на мне. Она внимательно глядела в прорезь маски.
И вдруг добавила, улыбнувшись: "Прежде я не любила играть эту роль.
Я была не права.- Она встала.- Идемте же, господа. Не стоит мешкать".
Клянусь, она узнала! Так что последняя ее строка была адресована вам, а последняя фраза перед эшафотом — мне, граф.Выходя, она ударилась о низкую притолоку. И даже не вскрикнула. Так высоко она держала голову и так не умела ее наклонять.
Когда она увидела позорную телегу, грязную, с доской вместо сиденья, вот тогда она содрогнулась. Но не проронила ни слова. Телега была высока.
"Вернитесь в карету и принесите табурет",- сказал мне Сансон.
Я понял. Я вернулся в карету. И вместо меня с табуретом выпрыгнул из кареты его брат. Все та же бородка торчала из-под его маски.
Он подставил табурет и помог ей взобраться. И из окна кареты я видел, как она поблагодарила взглядом меня… то есть уже его!
Он уселся на козлы рядом с Сансоном, жандармы на конях окружили телегу, и ворота со скрипом начали раскрываться.
Распахнулись. И тысячи вопящих и проклинающих ее людей встретили жалкую телегу, последний экипаж, революционный экипаж французской ко-
ролевы.
Телега загрохотала по улице. Следом двинулся ждавший у входа экипаж Напье, окруженный национальными гвардейцами.Ворота закрылись. Я остался один в пустой карете.
"Трогай! — приказал я жандарму на козлах.- К площади".
Он стегнул лошадь. Он был уверен, что везет еще одного помощника палача. Вокруг Консьержери уже не было ни души. Толпа устремилась за телегой с королевой Франции.
Из окна кареты я видел, как телега въехала на мост.
Королева возвышалась, сидя на скамье, с завязанными руками, в белом чепце и белом платье. Прямая спина, гордо откинутая голова. Хотя телега качалась, ее спина оставалась прямой.
А народ, заполнивший набережные и мосты, кричал: "Смерть австрийскому отродью!" Я успел увидеть, как кто-то бросился мимо жандармов к телеге и поднес кулак к лицу королевы. И толпа заслонила сцену.В густой толпе карета двигалась медленно. Не стоило искушать судьбу.
Я велел жандарму остановиться, вышел и сказал, что дальше пойду сам, так будет быстрее.
Жандарм пробормотал что-то вроде: "Давить людей он не может",- и повернул назад к Консьержери.
А я, сняв маску, направился к площади Революции, где должна была быть казнь.
Очередная пьеса Бомарше и на этот раз оказалась совершенной.В кафе недалеко от площади я увидел Давида. Он сидел, окруженный толпой зевак, рисовал.
Я не поленился, подошел посмотреть. На листе возникала только что проехавшая королева. Я завороженно смотрел, как появлялись ее чепец, прямая спина и острый нос…
Давид отправлял проехавшую королеву в вечность. Теперь она была навсегда в его рисунке.
Но эта остановка у кафе оказалась роковой, ибо я не увидел казни.Я шел по улице Сент-Оноре и уже приближался к площади. Была четверть первого. И тогда я услышал могучий вопль толпы, донесшийся с площади:
"Да здравствует Республика!"
Я понял: свершилось! Я не успел!
"Да здравствует Республика!" — дружно крикнули сверху веселые мужские голоса.
Я поднял голову и увидел в окне трех смеющихся молодых мужчин. Это были Робеспьер, Дантон и Демулен. Они стояли в окне дома Робеспьера, и люди внизу рукоплескали им.
А там, на площади, рукоплескали отрубленной голове королевы. Ее носил по эшафоту сам Сансон.И еще одну ночь я провел в доме палача.
Шарль-Генрих рассказал мне вечером, что эшафот специально поставили напротив главной аллеи Тюильри, которую она так любила.
Когда Сансон готовился дернуть за веревку, он услышал ее голос: "Прощайте, дети. Я иду к Отцу".
И все заглушил загремевший нож гильотины…
И самое потрясающее. Когда показали ее голову толпе, случилось необычайное. Голова вдруг открыла глаза. Видимо, сдерживая страх, она до предела напрягла мускулы лица. Мускулы сократились на отрубленной голове, и оттого поднялись ее веки, и мертвая кровоточащая голова взглянула на радостно кричащую, гогочущую толпу.
И вмиг толпа замолчала.
А потом глаза закрыли, голову положили между ног. Тело залили известью и в грубом деревянном ящике отвезли на кладбище Мадлен. И закопали в тайной безымянной могиле. Оставшееся после королевы изношенное черное платье отдали в богадельню.На следующее утро я встал засветло. И полдень застал меня уже далеко от Парижа. Через два дня я был в Бельгии.
Надежный человек переправил меня через границу".Из комментариев К. Скотта: "Это письмо от Бомарше Ферзен вложил в свою запись о ЕЕ смерти.
Письмо это никогда не публиковалось. Может быть, из-за надписи, сделанной на нем рукой Ферзена: "Все это вздор и ложь. Наверняка всего лишь очередная Пьеса бессовестного человека".
Писатели уходятВесь июнь 1810 года Ферзен писал о НЕЙ в "Записной книжке":
"ЕЕ образ, ЕЕ страдания, ЕЕ смерть. Я не могу ни о чем другом думать".
"Только теперь я понял, как люблю ЕЕ. О как я виноват перед НЕЮ. А если правда все, что говорил бумагомарака? Расплата? Расплата!"
"Мне кажется, что Бомарше… поселился рядом. Я часто думаю о нем. Но самое ужасное — ощущение постоянной вины, которое негодяй подарил мне… Вины перед НЕЙ!
И еще один его подарок. Я уже не могу без "другой"… без ее тела. Вчера я узнал, что "она" спит с моим кучером. Я приготовился изгнать негодяя! Но "она" сказала: "Кучер будет спать со мной, или я убегу от тебя…" Ад! Ад!
Но ночами… я вымаливаю у нее ласки. И этот ее последний стон… И это бесстыдное движение губ. Туанетта! Туанетта!"
"Демон убит. Но теперь я… один".
После этой записи идут пустые страницы. И вклеен смятый, а затем старательно разглаженный обрывок из газеты от 12 января 1810 года. "Вчера в канале обнаружен труп неизвестной. Ее лицо зверски обезображено…" Далее все вырвано.
На последней странице "Записной книжки" (почему-то в середине страницы) осталась последняя запись графа:
"20 июня 1810. Сегодня у нас в Стокгольме похороны наследника. Стоит прохладная погода. Приходил барон С. Враги распространяют слух, будто наследника отравил я, чтобы осуществить безумную мечту — стать самому королем Швеции и начать войну с ненавистной мне Францией. Слухи распространяют друзья маршала Бернадота, которого Бонапарт решил посадить на наш престол.
Добрый барон С. умоляет меня не ездить на похороны. Говорит, что составлен заговор и меня убьют. Ну что ж. Лучшего способа убежать из постылой жизни у меня не будет. Там, за окном кареты, будет та же кричащая тупая толпа. Так похожая на ту, которая ровно девятнадцать лет назад, в то же двадцатое июня, окружила ЕЕ карету.
Сегодня Годовщина.
Я надеюсь уже сегодня прийти к ТЕБЕ.
Стокгольм, вечность".— Я часто думаю о смерти графа,- сказал маркиз Шатобриану. Он вдруг стал печален и заговорил монотонно, без интонации: — Впрочем, они почти все умерли, все, кто был в тот день. И даже его слуга Фигаро лежит где-то в снегах России. Хитрец Бомарше просил похоронить себя подле купы деревьев в саду своего дома. Отличная идея. Я, наверное, сделаю то же самое, коли вы не дадите мне денег за рукопись и придется остаться во Франции…
Он прислушался. И добавил все с той же бесстрастной грустью:
— Но теперь это уже не имеет значения.
За стеклянной дверью в темноте возникла фигура в белом халате. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, человек в белом вошел в Башню.
Он поздоровался и не без торжественности объявил:
— За господином маркизом приехала карета.
— Ну вот и все,- вяло сказал маркиз. Но уже в следующее мгновение им овладело бешенство и он закричал срывающимся голосом: — С кем имею честь?! Кто вы такой, сударь?
— Дорогой маркиз, я ваш врач, неужели не узнаете? — Пришедший повернулся к Шатобриану и церемонно представился: — Гражданин Рамон, врач маркиза в Шарантоне. Гражданин де Сад покинул нас, никого не предупредив.
— Я вас вижу в первый раз! — орал маркиз.- На помощь!
Но в дверях уже стояли несколько человек. В темноте призрачно белели халаты.
— Прошу вас, гражданин,- настойчиво сказал Рамон.
Маркиз вдруг расхохотался:
— Ваша взяла!
Он встал, изящно поклонился Шатобриану и пошел навстречу людям в белом.
Шатобриан увидел, как пришедшие уводили его в темноту, держа за
обе руки.
Мосье Рамон вежливо улыбался.
— Прошу покорно простить за все беспокойства, причиненные бедным маркизом. Поверьте, маркиза можно только пожалеть. Его сын год назад погиб в императорской армии в Испании. После чего он стал совсем плох. Заговаривается… Недавно объявил, что в будущем его ждет слава, и потому он должен спешно рисовать проект будущего памятника себе. Причем памятник он нарисовал очень странный… На нем он изображен с ножом в руке убивающим… кого вы думаете?
Рамон остановился и вопросительно взглянул на Шатобриана. Шатобриан промолчал. Он понял.
— Бомарше! Почему Бомарше? При чем Бомарше? Еще раз простите за беспокойство. Сейчас даже в сумасшедшем доме нет никакого порядка. Впрочем, как и везде. Вся страна превратилась в сумасшедший дом. Это не то что во времена императора. И пациенты часто бегут.
— До свидания,- сухо сказал Шатобриан.
— Я ваш верный почитатель. Жаль, что не знал, к кому приведут поиски бедного маркиза. Я захватил бы томик ваших стихов. Я всегда мечтал о вашем автографе.
И, поклонившись, исчез в безлунной ночи.И опять заскрипели ступеньки — вошел слуга.
— Простите, мосье, но мадам просила сообщить, она беспокоится…
— Почему посторонние проходят в наш сад? Почему мне не докладывают о них?
— Мосье! Здесь нет посторонних. Мы исполнили ваш приказ: облазили весь сад, как вы велели. И никого! Всюду пусто.
— Как это пусто? Только что отсюда увели полного старого господина в сопровождении нескольких тощих, как смерть!
Слуга посмотрел на него с изумлением. И Шатобриан замолчал.
Но обглоданная курица лежала на столе.А потом наступила зима.
Шатобриан все собирался поехать в Шарантон, но уже вскоре ему стало не до того. Наполеон покинул остров Эльбу и высадился во Франции.
Как пополнилась его книга.
Шатобриан немедленно отправился в Париж.
До Парижа уже дошли слухи о крепостях, без боя сдававшихся Бонапарту. Поэт умолял короля остаться в столице. Пусть королевская семья уедет, Парижу нужен только он — король.
— Мы укрепимся в Венсеннском замке и приготовим Париж к обороне. Мы воодушевим тех, кто в состоянии бороться против Бонапарта. Да, скорее всего мы погибнем, погибнете и вы, сир. Но эта гибель станет бессмертием Бурбонов. Честь короля, исполнившего долг, будет спасена! И последним подвигом Бонапарта станет убийство бесстрашного старца. Несколько часов сопротивления обагрят священной кровью триумфальное шествие вернувшегося тирана…
План Шатобриана пришелся королю по душе. Но как вытянулись лица у придворных! Они уже паковали королевские бриллианты.
И вскоре король, объявивший нации, что смерть за народ будет достойным финалом его жизни, который поклялся, что умрет только на французской земле… бежал в Гент! В ночь на 20 марта к Поэту явились из дворца и сообщили: король покидает Париж. И просили последовать за своим властелином. Он не хотел ехать, но Селеста буквально впихнула его в карету.
20 марта в четыре утра вне себя от ярости Поэт вместе с королем бежал из Парижа.Наступили страшные дни в Генте. Король назначил его исполнять должность министра внутренних дел, потому что тогда не было иных охотников на роли министров сбежавшего короля.
Бонапарт признал впоследствии, что Поэт в Генте "оказал королю важные услуги". Бонапарт слишком щедр. Единственная услуга — Поэт дождался вместе с королем Ватерлоо…
Этой фразой (но лучше написанной) можно закончить очередную главу в его книге.А потом было Ватерлоо, и Поэт вернулся в Париж с королем вслед за иноземными солдатами.
Он жил в суете — вчерашний министр, а ныне пэр Франции.
Пришел октябрь, и наконец Поэт сумел сосредоточиться над книгой в Волчьей долине.
Он торопился, с деньгами было неважно, и вскоре предстояло продавать любимое имение. А здесь хорошо писалось.В Волчьей долине он вспомнил о странном госте. И вновь собрался поехать к нему в Шарантон.
Но накануне дня Святого Франциска приехала очаровательная Жюльетта. Они так давно не виделись.
Мадам изобразила радость. Жюльетта была частью славы Поэта. Приходилось с нею мириться…Октябрь опять выдался на редкость теплый. Светило солнце. Тишина, мирные звуки. Где-то пилили дрова на зиму… Звуки пианино. Это Селеста играла Моцарта. Нервно.
О Жюльетта. Она сама нежность. Они сидели в роще на ее любимой скамейке, там, где дорога поворачивала вверх к вершине холма.
— Тепло. Будто лето. Какой прекрасный вечер.
Он помнил ее совсем юной, беззаботно подставившей лицо дождю. Теперь она не любит сидеть при солнечном свете. Но в вечернем свете она прекрасна по-прежнему.
— Тишина,- сказал Поэт.- Падает лист, кружит на ветру, висит в воздухе. Ветер, вздохи — шорохи листвы.
Молчание. И ее слова, тоже как вздох:
— Мой милый друг.
Она погладила его руку. Приглашение к беседе.
Их беседа могла показаться бессвязной, потому что в долгих паузах они продолжали беседовать молча. Они так понимали друг друга.
Она рассказала, как сразу после битвы при Ватерлоо Веллингтон решил совершить и другое завоевание:
— Герцог влетел ко мне в гостиную с криком: "Я разбил его в пух и прах!" Он был уверен — и здесь его ждет победа. Каков глупец.
Она ненавидела Наполеона, но еще больше Веллингтона, посмевшего уничтожить славу Франции…
Он испытал те же чувства.
В книге надо соединить эту сцену с другим воспоминанием…
Войско Наполеона уже стояло совсем рядом с Гентом, где обосновался жалкий двор сбежавшего старого короля. И несчастный король, и двор, и сам Поэт ждали с часу на час начала решающего сражения. И уже приготовились бежать дальше.
Тогда, чтобы успокоить нервы, Поэт вышел на Гентскую дорогу.
С любимым томиком "Записок Цезаря" под мышкой он шел, печально улыбаясь своим мыслям.
Когда хотели арестовать мудрого Кондерсе, его узнали по томику Горация, с которым он не расставался. И если завтра ему суждено погибнуть, его опознают по любимому томику Цезаря.
Он шел по пыльной дороге в совершенном одиночестве. Небо было чистое, но где-то громыхал гром. Он отчетливо слышал эти нарастающие удары. Однако небо… небо оставалось совсем безоблачным. И вдруг он сообразил: это были не гром и не гроза! Где-то совсем рядом шло великое сражение.
В этой битве сейчас решались и судьба Франции, и его судьба. Если победят союзники, то Поэт-министр вернется со своим королем победителем в Париж, но… Но это будет конец славы Франции — ее оккупация. А если победит Наполеон, это будет конец его мечтам. И до смерти ему придется быть бездомным, нищим изгнанником.
И он… он пожелал победы тому, кто преследовал его все эти годы.
Он выбрал славу Франции.
Но это была битва при Ватерлоо.Все это он рассказал ей. И все это он напишет в книге. И опять благодарное пожатие ее руки.
— Ах, моя Жюльетта! Наступает какая-то новая жизнь. Что же она нам сулит?
("Кроме жалкой старости". Последнее не сказал. Но она поняла.)
— Да,- ответила она.- Сколько великих имен кануло в Лету, сколько честолюбий, а мы вот живем, не переставая страдать…
— И славить Господа,- закончил он.
Он уже почувствовал приближение гения. Он откинул назад остатки кудрей. Это был все тот же Рене… ее Рене, перед которым никак нельзя было
устоять.
Глаза его сверкнули. И он сказал несколько нараспев:
— Человечество живет между мучительными невозможностями. Люди мечтают о цивилизации равенства. Может быть, равенство и пойдет на пользу всему роду человеческому, но личности оно пойдет во вред. Невозможно для народа жить с Титанами, которые не терпят равенства. И невозможно для духа жить без них.
И другая невозможность. Свобода, а точнее вечный беспорядок свободы, порождает тягу народов к деспотии. Недаром сама деспотия вырастает из корня, называемого народным представительством. Так учил Платон. И это еще одна мучительная невозможность. Невозможность жить без свободы и невозможность жить без деспотии…
Я чувствую наш век — это только начало пути в бездну. Готовятся вселенские катаклизмы. Восстанут целые народы по нашему образцу… Ощущение грядущей великой крови не покидает меня. И все чаще мне мерещится зловещая рука, которую порой среди волн видят моряки перед великим кораблекрушением.
И этот добрый мир, который сейчас вокруг нас… Обрамленное плющом окно… путник на горизонте… холмы и летящая одинокая птица… покойные ночные шорохи — все исчезнет в катастрофах, в железных звуках грядущего. Но, успокаивая себя, дорогая, я говорю: "Грядущие кровавые сцены меня уже не коснутся. У них будут другие художники. Так что ваша очередь, господа".
Она задумчиво повторила:
— Зловещая рука…
Потом нежно улыбнулась и протянула ему для поцелуя свою пухлую нежную руку.А потом они говорили о смерти.
— Я все чаще к ней возвращаюсь,- сказала мудрая красавица.- Вчера мы долго говорили о смерти с молодым де Садом. Вы с ним не знакомы?.. Жаль…
У него не так давно умер отец. Бедняга просидел в Шарантоне всю империю.
В революцию он… Ах да, в революцию вы не были во Франции. В революцию он успел издать ужасающие романы, полные непристойностей и богохульства. Но перед смертью бедняга раскаялся и оставил завещание: "Все рукописи сжечь. Чем раньше обо мне забудут, тем лучше…" Так он написал.
— Я слышал о нем. Кажется, у него что-то случилось с Бомарше.
Жюльетта засмеялась:
— Даже вы об этом слышали! Да, это была странная мания: он утверждал перед смертью, что убил Бомарше. Образ Бомарше его преследовал… Он даже завещал себя похоронить в саду замка, где прошло его детство… "Как похоронили Бомарше, в саду его имения"… Но самое смешное: выяснилось, они даже не были знакомы с Бомарше. И никогда не встречались.
После игрТотчас после смерти маркиза де Сада в Шарантон приехали несколько людей в черном. Предъявив документы сотрудников полиции, в присутствии врача Рамона они старательно обыскали бумажный хлам, оставшийся в столе умершего, а затем долго рылись в его комнате.
Как рассказал потом врач Рамон, под паркетом они обнаружили искусно сделанный тайник. Оттуда на свет Божий они извлекли некую рукопись в вишневом переплете с названием "Пьеса" и несколько исписанных листов, озаглавленных "БЕГСТВО В ВАРЕНН, точно записанное господином Бомарше по показаниям участников — шевалье де Мустье и герцога Шуазеля".
Рамон клялся, что собственными глазами видел имя Бомарше.Но удивительные события в комнате покойного маркиза продолжались.
Вслед за людьми в черном, унесшими бумаги маркиза, в Шарантоне появились новые люди. Тоже в черном и предъявившие точно такие же документы сотрудников полиции. После долгих разбирательств выяснилось, что первые, изъявшие рукопись и листки, были самозванцами.В декабре 1820 года, через шесть лет после смерти маркиза де С., в далеком Триесте умирал Фуше.
Шесть лет назад Фуше совершил свое последнее предательство. Предавший Бога, Робеспьера, якобинцев, Директорию, он сумел наконец предать и Наполеона.
Но в первый раз Фуше проиграл. Вернувшийся король отправил его в изгнание.Как изменился Фуше за эти несколько лет изгнания! Бывший богоборец и осквернитель святынь теперь исправно посещал мессу в городском соборе и в мучительном бездействии ждал смерти.
И вот дождался. Он тяжко заболел. И хотя врачи уверяли его, что он выкарабкается, Фуше только усмехался. Ему было скучно жить.
18 декабря 1820 года он велел слуге принести деревянную лестницу из библиотеки и разжечь камин.
Он плохо переносил холод и зябко кутался, сидя перед камином.
Слуга ушел, и Фуше позвал сына.
Он попросил сына открыть потайной ящик высоко в стене. Стоя на маленькой лестнице, сын сбрасывал вниз бесконечные бумаги.
Это был бумажный дождь. Весь пол был устлан листами.
А потом Фуше деловито начал бросать бумаги в камин, иногда со смешком объявляя имена авторов:
— Жозефина… Сийес… Баррас… Дантон…
Эпоха отправлялась в огонь. Горела великая империя, которую он создавал долгие годы. Доносы, которые писали для него столь многие, разоблачения, которых дрожа ждали современники,- всё становилось пеплом. Перед смертью Фуше захотел покоя, тишины.
Последней в камин полетела рукопись в вишневом переплете. И сын явственно услышал:
— Прощайте, лейтенант. Занавес.
И раздался щелкающий смешок.
Всемогущий циник стал сентиментален.
26 декабря 1820 года Жозеф Фуше, носивший титул герцога Отрантского, умер в Триесте.
Комедия закончилась.
Послесловие1834 год.
В тот день Шатобриан вернулся домой под вечер. Шестнадцать лет назад была продана Волчья долина… Шестнадцать лет прошло… Кем он только не был за это время: министром, послом, пэром Франции… Где только не жил: в Берлине, Лондоне, Риме… И вот все в прошлом… Четыре года назад ушел из политической жизни… Все вернул: и титул пэра, и пенсию… И вот опять жил в Париже.
Он прошел в кабинет, сел за стол. Последнее время он все чаще сидел за столом и ничего не писал… Просто сидел…
Вчера умер Лафайет… Его хоронили на кладбище Пикпюс, где похоронены убиенные революцией, так успешно начатой Лафайетом… На заседании Палаты после торжественного объявления о его смерти в зале раздался смех… Когда-то в "Мониторе" после заметки о казни Людовика XVI шло объявление: "Амбруаз. Комическая опера…" А три строчки о смерти Наполеона!.. Человечество!..
Впрочем, мир, который он и Лафайет видели из колыбели, давно исчез… Все меньше становится нас — собеседников великих людей и свидетелей великих событий… Последние обломки галантного века…Вечер. Солнце заходило за шпиц Собора Инвалидов… И где-то в волнах Млечного Пути, в океане солнечных вод, в расплавленном металле света — сырца будущих миров — плыла наша планета… Как мал человек на этом мельчайшем атоме… как жалок век его жизни… "Краткодневен век его и пресыщен печалями… Как цветок, он выходит и опадает, убегает, как тень, и не останавливается…"
Можно было писать "Послесловие".
Он открыл нижний ящик стола, где лежали "Дневник" Ферзена и та рукопись.
И сразу понял: она рылась в его бумагах.
И тогда он услышал ее шаги. Селеста вошла (ворвалась) в комнату. Она не умела быть сдержанной. Гнев, гнев…
Он не обернулся.
— Какая гадость! — зашептала она прямо от двери.- Мало того, что ты не любишь меня… ты не любишь и себя… И поверь, в отличие от тебя Бомарше любил своих родственников. Но забавно, ты о них даже не вспомнил, даже не упомянул! В этом ты весь! А у него были жена, дочь, сестра… И он любил их! В отличие от тебя! И никогда Бомарше не ушел бы сам из жизни, хотя бы ради них!.. Но автор бессердечен. Ты готов выставить на позор… и его, и меня, и даже себя!
Шатобриан пытался говорить, как опасно рыться в чужих бумагах и какое это дурное воспитание в конце концов…
Но Селеста не слушала, она только горько рыдала, как рыдают обиженные дети, и все повторяла:
— Нет, нет… ты не любишь меня.
И ушла, хлопнув дверью.Шатобриан вздохнул. К концу жизни женщины вновь начинают править нами. Кажется, Бомарше сказал: "После рождения и перед смертью — их власть".
Так что Селеста не права, он любил ее…