Владимир БЕРЕЗИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 4, 2001
Актуальная культура
|
|
В то время как многие из великих прозаиков западной литературы не были беллетристами, в России хорошая проза была синонимична хорошей беллетристике.
Ласло ДинешНаше время — время, когда стираются грани жанров. Время, когда слово «гедонизм» перестало быть ругательным. И когда словосочетание «развлекательное чтение» утратило уничижительный привкус. А образцов развлекательного чтения в мировой литературе мало, то есть мало по-настоящему хороших образцов.
Беллетристика — вообще слово загадочное. Не сказать, чтобы порицание, но и не большая похвала в устах интеллектуала. В. Даль им определял всю «изящную словесность, изящную письменность». А «беллетрист м., беллетристка ж.» — писатели по сей части.
Ожегов же трактовал его как «повествовательную художественную литературу», добавляя, впрочем, второе, переносное значение: «литература, которая читается легко, без затруднений».
Русская литература никогда беллетристики не чуждалась. Просто наша беллетристика притаилась в тени душераздирающих страданий и нержавеющих вопросов. Ее даже трудно отличить от традиционно-философской классики.
Этому есть хороший пример — замечательный писатель Гайто Газданов, а антиподом ему — другой писатель, Борис Поплавский, рано умерший в Париже, как сказали бы сейчас, от овердозы наркотика. Смерть его темна и загадочна.
Поплавский был воплощением «чистой литературы» и «богемной несобранности», типичным литератором русской эмиграции. Газданов же, который «белым Гайдаром» успел повоевать в Крыму, жил во Франции, а не в русском Париже. Он говорил на чужом-своем французском языке и чувствовал себя свободно в иной культуре.
Их книги — книги потерянного поколения. Поколения, почувствовавшего запах тления не со страниц Оскара Уайльда, а под Верденом и Маасом.
Древним грекам было позволительно плакать прилюдно и по три раза на дню. Романтики могли писать о своем чувстве открыто, и их герои причитали о неразделенной любви, доводя до самоубийства читателей.
Безжалостный железный век, век танков и иприта, приучил литературу к сдержанности. Страдание должно было подразумеваться, говорить о нем прямо стало неприлично, так же как рифмовать «кровь» и «любовь».
Газданов — писатель русской традиции, идущий за Буниным и Шмелевым. Но его отличает от старшего поколения не только то, что французы и американцы — равноправные с русскими герои его романов, а иная этика. В «Ночных дорогах» Газданов безжалостен, как то диктует век, но его герои-скептики эмоциональны и открыты, что согласуется с классической традицией.
Есть у Отара Иоселиани такой фильм — «Жил певчий дрозд». Это история музыканта, существующего в двух мирах — калейдоскопическом, суетном мире родственных и дружеских отношений тбилисского горожанина, в котором он постоянно чуть было не опаздывает в оркестр на «свои» несколько тактов, и мире, который заключен в удивительной музыкальной фразе, посещающей героя время от времени.
Он погибает, и зритель остается перед неразрешимым вопросом: кто он, этот музыкант? Быть может, человек, не выполнивший своего предназначения, упустивший то, что было дано ему от Бога? Или же тот, чье присутствие в жизни обеспечивает ее течение, как необходимая шестеренка в часах обеспечивает работу всего механизма?
Герой Иоселиани чем-то похож на Поплавского. За тридцать три года Поплавский успел очень мало: выпустил несколько поэтических сборников и два романа, больше похожие на соединенные эссе. В отличие от работника Газданова Поплавскому была чужда иная работа, нежели философские размышления. Мистик, теософ, человек, поминутно менявший свои убеждения, нечесаный и неглаженый, он мог часами валяться на кровати. Но, не довольствуясь классической привычкой русской жизни на диване, Поплавский изнурял себя молитвами. До флагелляции дело не дошло, однако дошло до героина.
Нет ничего легче, чем сравнивать выбритого Газданова и небритого Поплавского. Суть заключается в другом, совсем обратном: внутреннее движение, чувствующееся в его романах, сила его образов, ворочающихся внутри страниц, дают понятие о силе таланта. Сила эта рассеялась, а не сосредоточилась, как у Газданова.
В романе Поплавского «Аполлон Безобразов» есть сцена кутежа в ресторане, где описаны разговоры шоферов, которых, по всей видимости, Поплавский презирал. А Газданов в «Ночных дорогах» бесстрастно описывает, как шоферы развозят по домам пьяных русских, этаких нетрезвых поплавских.
Два писателя различны, но представляют одно — ткань времени и литературы, тот мир, в частности, парижский, где Хемингуэй спрашивает в книжной лавке Сильвии Бич, в котором часу туда заходит Джойс, где Генри Миллер снимает тех монпарнасских проституток, к которым боялся подойти Поплавский, а герой «Фиесты» садится в газдановское такси.
Существует мнение, будто в газдановских романах нередки провалы вкуса. Что эстетический компас, выверенный в «Ночных дорогах», в иных текстах указывает неверное направление, отчего в них появляется нестерпимый привкус Ремарка. Этот привкус, рассуждают критики, тем более нестерпим, чем более замечателен русский язык Газданова, плавность течения его сюжетов.
Привкус Ремарка нам хорошо знаком, он был особенно заметен в СССР в шестидесятые годы.
Один из созданных Геннадием Шпаликовым двадцатилетних киногероев говорит: «Я, видимо, был должен приехать к тебе в тумане на гоночном автомобиле, и все это называется Эрих Мария Ремарк…» То, что образованные люди зовут хронотопом: автомобиль с открытым верхом, поездка на Юг Франции, перечисление пищи, съеденной в маленьких ресторанчиках, и исстрадавшиеся женщины,— все это прочно связано с сентиментальным немцем.
Для большинства романов Гайто Газданова характерна занимательная интрига, основными компонентами которой в литературе (как и в жизни) являются любовь и смерть, мелодрама и криминальный сюжет. В том и уникальность творчества Газданова, что помимо так называемой «высокой литературы» им создана высококачественная беллетристика. Вот почему в эпиграф вынесена цитата из книги Ласло Динеша о Газданове.
В нынешней литературной ситуации существует огромное пространство между элитарной, высокой литературой и массовой литературой низкого качества. Произошла подмена слов, и «массовое» отчего-то означает «плохое», а «элитарное» — обязательно «хорошее». Попытки оправдаться только усугубляют ситуацию — «то ли он шубу украл, то ли у него украли… В общем, дело нечистое».
А упрекать некого и нечего, особенно романы Газданова — они просто построены по другим законам и шелестят страницами, следуя этим законам.
Когда говорят о мелодраматическом эффекте газдановской прозы, забывают прежде договориться о терминах. А, как уже сказано, понятия жанра и стиля — загадочны. Они размываются в современном мире, где криво повешенный на спинку стула пиджак уже является предметом искусства.
Концепт-арт, придя из живописи, ведет наступление по всему фронту. Текст, фрагмент текста, череда букв становятся самодостаточным произведением, артефактом.
Понятия жанра и стиля были загадочны всегда, на протяжении всей истории культуры. Эпос, лирика, драма, античный роман, готический роман, черный роман, собственно роман, повесть или новелла, рассказ – все эти термины, повторяясь, перекрывая друг друга, в сущности, ничего не объясняют.
Их слишком много. Тема дробится, понятия множатся, говорящие используют эмоции вместо аргументов. Для привлечения внимания школьников учителя незатейливо объявляют «Преступление и наказание» детективом. И положа руку на сердце — почему бы нет, они имеют на это формальное право. А ведь детектив — непременная часть массовой культуры. (Впрочем, массовая культура — тоже нечто не до конца определенное.)
Детектив может быть интеллектуальным, образовательным, мистическим, может превратиться в боевик, криминальный роман, плутовской роман или милицейский, роман приключений. У русской литературы с детективом отношения исторически сложные — издавна было принято считать его второсортным жанром. Корней Чуковский в начале века ужасался тиражам Ната Пинкертона, Иван Семенов сравнивал чтение детективных выпусков с приобщением к курению.
А на самом деле категории видов не есть категории этики. Обвал переводных детективов на русский рынок в последние десять лет показал, что это — особая культура. Особая культура чтения, потребления, производства детективной продукции, особая система взаимоотношений с нелитературной культурой — кино, телевидением, например.
Это — часть жизни. Но вслед за детективом, в его тени к русскому читателю пришел и иной вид литературы. Иногда его называют «женским романом». Можно употребить и слово «мелодрама».
И опять все определения неточны и, как любая система измерения, напоминают тришкин кафтан. Преуспевая в определении одного параметра, эти термины катастрофически беспомощны в другом. Каждый по отдельности они не сообщают ничего о том, что ограничивает этот жанр, что отделает его от других, схожих. Сентиментализм, скажем, объемлет Стерна, «Новую Элоизу» Руссо, «Страдания юного Вертера» Гете, Ричардсона и Карамзина. Женский роман — что это? Роман для женщин? Роман о женщинах? Или же всякое произведение, написанное писателем женского пола? Без комментария это непонятно.
А ведь у обсуждаемого — нет, не жанра, а типа литературы — есть существенные особенности, которых не имеет даже, скажем, детектив.
Тема почти необъятна. Поэтому мы говорим лишь о частном явлении.
Давным-давно я придумал пахнущее химическим майонезом слово лавбургер.
Лавбургер есть литературное произведение определенного объема — чаще десять — пятнадцать или же тридцать листов — и жесткой сюжетной конструкции, в основе которой лежит рассказ о любви. Название хорошее, эстетически непротиворечивое.
Непротиворечиво оно потому, что образовано от известного гастрономического продукта, подобно веджетебургерам, чикенбургерам и прочим иностранным гостям. Бояться его иностранного вида не стоит — ведь стилистика этой литературы действительно заимствована.
Семантика термина непротиворечива тоже.
Чтобы ее пояснить и заодно отвлечься от схематического изложения материала, я расскажу следующую историю. Я расскажу историю о «Макдоналдсе». Мало кто обращает внимание на то, что официально «Макдоналдс» называется «ресторан быстрого питания». Для москвича или (как гласит традиционная формула) гостя столицы он давно уже не диковинка.
Несколько лет он замещал в массовом сознании и практике просто ресторан и кафе. Ничего порочного в быстрой еде нет, это не издержка, а черта городского образа жизни.
Однако быстрая еда требует быстрого приготовления, норматива и регламента. Вот из Солнцева идут в центр Москвы тяжело груженные замороженными булочками фуры, вот картошка, которую в металлической сетке на строго определенное время опускают в кипящее масло, вот дозаторы всего — напитков, мороженого, специй и мыла в туалете. А вот создатели гамбургеров и чизбургеров, одетые в разноцветные, но отмеченные печатью субординации формы. Технологическая операция, которую выполняет каждый из них, точна и проста, а сами творцы взаимозаменяемы. Это фордовский конвейер в пищевой индустрии.
Он красив и беспорочен.
Сравнение с автомобилями не случайно: Газданов, для которого машина была средством к существованию, многие годы предельно внимательно относился к любой своей работе, в том числе механической. Он соблюдал технологию работы — какой бы она ни была. Теперь вернемся к литературе, а именно к лавбургерам; вернемся к анализу.
Дело в том, что создание лавбургеров — производство, серьезное и расчетливое, с маркетингом и продвижением товара на рынок, с законами, неотличимыми от производства иной классической продукции.
Нарушение технологии в нем губительно. А это нарушение — и не только отсутствие хеппи-энда, например,— создает ситуацию, сравнимую с той, в которой окажется посетитель «Макдоналдса», обнаружив в середине чизбургера еловую шишку.
В каком-то смысле лавбургер стремится (к такому стремлению его вынуждают законы спроса) к почти ритуальному совершенству. Совершенство лавбургера напоминает совершенство автомобиля. Существует элитарная модель, перспективная, антикварная, псевдоантикварная — модель под старину.
Наличествует снайперски точно сделанный бестселлер и блестяще сделанная серия, из которой невозможно выделить отдельную книгу. Иногда главное в ней — репутация издательства, а иногда — имя автора. Но это тема отдельного разговора.
Как и в случае с традиционной продукцией «Макдоналдса», в лавбургере нет изначального порока. Он был необходим цивилизации, и цивилизация создала его так же, как она создала средства коммуникации, радио и телевизор.
Описан следующий случай: Горький спорил с кем-то о том, понятна ли фраза «Религия — опиум для народа». Спорщики обратились к красноармейцу, стоящему на часах, и спросили его, что такое, по его мнению, опиум.
— Известное дело,— ответил красноармеец.— Это лекарство.
История эта похожа на притчу, и в ней много завязок.
Неприятно ханжество, с которым унижают технологию — впрочем, в области, касающейся автомобильного конвейера, оно изжито. С другой стороны, печальна участь человека, питающегося исключительно быстро разогретыми булочками и кофе исключительно в пластиковых стаканчиках.
Собственно, буфер между массовой литературой и литературой для элиты и представляют собой романы Газданова — вернее, те из них, что считаются иногда уныло-сентиментальными. Именно те, в которых находят привкус мелодрамы.
Действительно, в них присутствуют непременные компоненты масскультурной мелодрамы. Это и гармоничность персонажей, и идеальные герои, такие, как идеальные герои и идеальные отношения рассказчика и его друзей в «Эвелине и ее друзьях». Женский роман с его спокойным течением.
Случайность развязок и сведение концов через автомобильные аварии и внезапные исцеления. И самое главное — практически каждое произведение Газданова имеет счастливый финал. Но Газданов писал не лавбургеры, он, помимо своих пронзительных «Ночных дорог», писал и написал беллетристику.
Романы Газданова — биография тех двух с половиной миллионов его соотечественников, попавших из князей в грязь — в нужду зарубежной жизни.
А ведь был еще один писатель, которого уместно привести в ряду тех, что были переделаны, превращены эпохой. Это Аркадий Гайдар. Всего на год старше Газданова, он четырнадцати лет пошел добровольцем в Красную Армию (Газданов попадает на войну тоже в 1919 году — вполне добровольно).
Надо сказать, что после первой мировой войны отношение к убийству стало несколько иным. Это заметно во всей европейской культуре. Однако российская история продлила «великую бойню» еще на несколько лет, продолжила первую мировую гражданской войной и усилила этот опыт.
В одном из самых известных рассказов Гайдара, в котором присутствуют не известная никому военная тайна, международное революционное движение и пороховой запах будущих войн,— так вот, в этом замечательном рассказе есть следующий пассаж:
«— Это белые…
И тотчас погас костер, лязгнули расхваченные винтовки, а изменник Каплаухов тайно разорвал партийный билет.
— Это беженцы…
И тогда всем стало так радостно и смешно, что, наскоро расстреляв проклятого Каплаухова, вздули они яркие костры и весело пили чай, угощая хлебом беженских мальчишек и девочек, которые смотрели на них огромными доверчивыми глазами».
Убийство превращается в абстрактный акт, подобный многочисленным смертям хармсовских персонажей. Жизнь Каплаухова картонна, как и его смерть. Он — как второй помощник неглавного негодяя из лавбургера, что мелькнул, падая с балкона.
Вообще военный опыт, опыт участия в разрешенном убийстве, особым образом переплавился в прозе не только Гайдара, но и Газданова. Смерти в газдановских романах ритуальны и похожи на жертвоприношения во славу сюжета.
Судьба и привычки Газданова доказывают, что он относится к любому своему тексту ответственно, не поддаваясь эйфории и тщательно отделывая даже «коммерческие» работы.
Формула промежуточного, беллетристического романа была проста. Две составляющих — мелодраматическая занимательность и криминальная интрига — делают романы Газданова примером качественной беллетристики. К сожалению, опытом уникальным.