Продолжение
Валерий ПИСИГИН
Опубликовано в журнале Октябрь, номер 3, 2001
Северное измерение
Валерий ПИСИГИН
Письма с Чукотки
Продолжение. Начало см. «Октябрь», 2001, №№ 1, 2.
ЧАСТЬ III. ЛАВРЕНТИЯ…Нам мнится: мир осиротелый
Неотразимый рок настиг —
И мы в борьбе с природой целой
Покинуты на нас самих.
И наша жизнь стоит пред нами,
Как призрак на краю земли,
И с нашим веком и друзьями
Бледнеет в сумрачной дали…
Федор Тютчев.
21 декабря. Лаврентия
Дорогой Иверий!
Страшно представить, но я сейчас — на самом конце света. Дальше некуда. Остается только выйти за пределы поселка и направиться к Берингову проливу. В сравнении с Анадырем здесь тепло (о Билибино и говорить нечего) и совсем нет снега…
Я уже писал о наших пространствах, которые не перестают поражать. Восемь часов я летел вдоль наших северных границ, затем пересек Чукотку с севера на юг и, казалось, очутился на краю Земли. Но нет. От Анадыря на восток можно лететь еще полтора часа. Там, оказывается, находится целая страна! И это после того, как страна вроде бы закончилась. От Анадыря до Лаврентия расстояние, как от Москвы до Санкт-Петербурга, только надо умножить каждый километр на десять или даже на двадцать: таково соотношение трудностей по их преодолению. А может, каждый километр следует умножить на сто? Никто ведь не сопоставлял.
Вылетели днем, и я мог наблюдать Чукотку с высоты. Внизу — все та же белая безжизненная пустыня. С правой стороны — неестественно большое красное солнце, с левой — такая же огромная бледно-желтая луна. Но и солнце, и луна находились внизу, под крыльями самолета. Между сопками виднелись разной величины плоские черные пятна. Это замерзшие озера. Пролетали над заливом Креста. Он покрылся прозрачными ледяными пластинами, словно чешуей. В конце этого залива находятся бухта Этэлькуйым и поселок Эгвекинот. Проплывая над безмолвной пустыней, невольно размышляешь о странностях человеческой мысли и воли, которые иначе, чем безумием, не назовешь.
…Наши несостоявшиеся завоеватели, те же Наполеон и Гитлер, слыли хоть и бесноватыми, но все же не лишенными признаков ума. Чего они хотели? Во что ввязались? На завоевание чего бросились? Да не одни. Притащили с собой бесчисленные орды, а перед тем убедили их, уговорили, соблазнили. Куда сунулись, если только на объезд этих территорий уйдет жизнь? А ведь их великие армии погибли, как говорится, «на подступах к Москве». Пали в тех местах, где и зимы-то настоящей нет, где умеренный климат, где жить русскому — одно удовольствие и куда стремятся уехать наши северяне. Что сталось бы с этими ордами, попади они в те места, над которыми я сейчас пролетаю? Представим, что они нас завоевали, покорили, подчинили. Что дальше? Что делать со всем этим добром на следующий день… нет, нет, на следующее утро? Как этим бесконечием управлять, как властвовать над ним? Как на этих архаичных пространствах организовать жизнь или хотя бы ее видимость? Где отыскать силы на то, чтобы только вбить колышки да пометить: «Моё»? Не говоря о том, чтобы эти колышки охранять. Ведь спустя полчаса половину их разворуют, часть снегом припорошит, остальные исчезнут сами… Как не поймут наши «завоеватели», что крест, который несет Россия, неподъемный больше ни для кого? Этот крест — в удержании немыслимых, чудовищных, катастрофических пространств. Взвалить его на себя — значит раствориться, размыться, бесследно исчезнуть, как исчезает к полудню лесная дымка. И самое большое чудо в том, что мы до сих пор не исчезли. Ладно, если бы удерживать приходилось только пространства. Что делать с их обитателями? Ведь не только персонажи Достоевского живут в наших городах и весях, одно упоминание о которых должно отвратить от нас всякого завоевателя. Есть еще и герои Салтыкова-Щедрина, Лескова, Чехова… Да за семьдесят советских лет мы украсили эту бессмертную галерею новыми персонажами, которые классикам и не снились. А за последнее десятилетие вывели еще более новых… При том, что и старые никуда не делись. Но что я пекусь о завоевателях? А каково нашим собственным начальникам? Алчущие и страждущие, стоящие на пороге власти или только делающие в ее сторону первые шаги, прибывают они в столицу и, затаив дыхание, глядят на кремлевские башни, с вожделением, завистью, потаенной страстью и умопомрачительными мечтами взирают на неприступные стены, на увенчанные крестами храмы и колокольни, на роскошные белокаменные строения, пытаясь в своем воображении проникнуть за стены, войти в палаты и во дворцы. А надо бы начать с тихого дворика на Никитском бульваре, подойти там к старому памятнику Николаю Васильевичу, к тому, где Гоголь сидит, тщетно закрываясь плащом и куда-то пристально вглядываясь. Но, прежде чем всмотреться в печальный образ писателя, надо осмотреть пьедестал и тот непостижимый хоровод персонажей, опоясавших, опутавших своего создателя. И, обойдя памятник, нужно остановиться, взглянуть на прохожих, на тех, кто рядом: как они ходят, о чем говорят, какие у них лица… И тотчас бежать к зеркалу, к ближайшему окну, ко всему, что только способно отражать, и посмотреть еще и на себя… Что делать с нами? Как нами управлять? Возможно ли это? Ведь в той северной стране, пролетая над которой за полсуток не встретишь огонька, в действительности проистекает жизнь. Только все живое, способное к движению, разбежалось и схоронилось: кто в норы, кто в берлоги, кто в гнезда, а кто в яранги, юрты, палатки, хрущевки, в прочие жилища, и там, пригревшись у очага, свернувшись калачиком, посапывая и похрапывая, разомлев и расслабившись, пребывая в бесконечной неге, прячутся персонажи моей страны. Как не пожалеть тех, кто силится разбудить их и вытащить наружу? Как не сострадать тому, кто пытается убедить их в своей правоте, хочет подчинить своей идее и своей цели?..
Наконец самолет пошел на снижение. Сопки здесь пологие, снега на них почти нет. И вот передо мной черта Евразийского континента и Берингов пролив. Самолет делает вираж в сторону залива Святого Лаврентия и заходит на посадку. Я увидел коричневатую тундру, разбросанные черные бочки и серый вытянутый поселок с несколькими пятиэтажными домами и дымящимися трубами.
Дорогой Иверий! Мои впечатления о Билибино и Анадыре я тебе уже отослал. Готов выслать и впечатления о Лаврентия. Только сделать это будет непросто. Скорее всего я сам привезу их в Москву и только потом переправлю в Питер.
Пока же я с тобой прощаюсь.
Первые впечатленияМои анадырские приятели с большим сомнением отнеслись к затее отправиться в Лаврентия: «Куда? Там такая дыра!» Они бы удивились, увидев моих московских друзей, крививших губу при упоминании Анадыря. Поразительно, но когда уже в Лаврентия я заикнулся, что хочу попасть в Уэлен, реакция была такой же: «В Уэлен? В такую дыру?» У каждого свои представления о «дырах», и предела этим представлениям нет, как, впрочем, нет предела и самим «дырам».
Северо-восточное окончание Евразийского континента, которое уместнее назвать его началом, находится на Чукотском полуострове. Но, если приглядеться, на этом полуострове есть еще один полуостров — Дауркина. Вот он и есть Чукотский район с административным центром в Лаврентия. В Чукотском районе все самое чукотское, и если задаться вопросом: где все-таки настоящая Чукотка? — ответ очевиден: здесь!
С севера и юга район омывается Чукотским и Беринговым морями; на западе граничит с Провиденским и Иультинским районами, а на востоке мимо проносятся воды Берингова пролива. На другой стороне пролива, всего в восьмидесяти километрах,- Аляска. Между континентами, точно посередине, находятся острова Диомида, состоящие из островов Ратманова, Крузенштерна и скалы Фэруэй.
Если посмотреть на полуостров Дауркина из космоса, то он живо напомнит голову хищного доисторического ящера. На кончике носа этого тиранозавра находится мыс Семена Дежнёва — крайняя точка континента, а чуть выше — легендарный Уэлен. С тех пор как исчез эскимосский поселок Наукан, Уэлену принадлежит честь называться самым восточным населенным пунктом.
Немного ниже носа воображаемого хищника, примерно в восьмидесяти километрах к югу, начинается огромная пасть. Это залив Святого Лаврентия. На северном берегу залива еще недавно существовал поселок Нунямо, а на южном — находится поселок Лаврентия.
Своим звучным и благообразным названием залив обязан знаменитому Джеймсу Куку. Хотя еще за тридцать лет до него землепроходец Тимофей Перевалов нанес залив на карту. Кук оказался более расторопным. Направляясь к Ледовитому океану, он 10 августа 1778 года заметил слева по борту залив, уходящий на северо-запад. И это несмотря на пасмурную погоду, дождь и сильный ветер! Поскольку событие произошло в день святого Лаврентия — покровителя странствующих, Кук присвоил заливу имя этого святого.
Несмотря на обидное для нас обстоятельство, Кука в этих местах есть не стали, хотя он почти месяц тыкался носами своих кораблей в чукотские берега, тщетно пытаясь попасть в Европу, минуя наши северные границы. То ли аборигены были патриотами и ублажать желудки иноплеменными белками не желали, то ли, наоборот, миролюбивый характер не позволял есть иностранца, а может, они были заняты кем-то другим и им было не до Кука. Возможно, и сам путешественник еще веса не нагулял, известно только, что он целым и невредимым отправился зимовать на Гаваи, где спустя полгода был вроде бы съеден местными жителями. Не с тех ли пор Гавайские острова стали называть еще и Сандвичевыми?
Говоря о географических открытиях, надо признать их некоторую условность и иногда добавлять, что данное открытие совершено нами и для нас. Ведь на всех этих «открываемых» землях испокон веков жили, развивались и умирали цивилизации, которым мы не можем отказать в праве считать себя центром мироздания. Это значит, что на бескрайних просторах Чукотского полуострова, и особенно вдоль его берегов, жизнь кипела и была полна событиями независимо от того, знали о том наши просвещенные предки или нет. До Джеймса Кука побережье залива Святого Лаврентия посещали русские первопроходцы, в том числе ученый-чукча Н. И. Дауркин-Тангитан, именем которого назван полуостров. И все наши первопроходцы свидетельствовали о жизни народов в этих местах. О том же напоминают археологические находки, которым нет числа.
Что касается поселка Лаврентия, то его история берет начало с появления так называемой культбазы.
Непросто сейчас определить, кому именно пришла идея соединить слово «культура» со словом «база», но, родившись в эпоху самых неожиданных и смелых нововведений, это словосочетание возражений ни у кого не вызывало. Культбаза должна была соединить различные административно-хозяйственные учреждения региона. Поскольку идея создания культбаз восходит к 1925 году, то есть ко времени расцвета нэпа, их возникновение едва ли можно отнести к началу установления колхозно-совхозного строя. Дело в другом: советская власть надеялась распространить влияние на территориях, где хозяйничали американцы. Поскольку в центральных советских органах служили не только идеалисты, карьеристы и проходимцы, в состав новообразовавшегося Комитета содействия Северу были включены специалисты, в частности В. Г. Тан-Богораз, вернувшийся к тому времени из США.
К началу функционирования, осенью 1928 года, культбаза состояла из ветеринарного пункта, мастерской по ремонту руль-моторов и бытовой техники, больницы, цинкового склада, дома фактории, школы-интерната и трех жилых домов. Чуть в стороне стояло с десяток яранг. В одной из них жил косторез Онно, запечатлевший культбазу на моржовом клыке. Вся эта инфраструктура, расположенная на берегу залива, стала впоследствии поселком Лаврентия.
Вот какой нашел культбазу писатель Т. З. Семушкин:«…На левом берегу залива в десяти километрах от входа в бухту, возле склона горы приютились одиннадцать европейских домиков Чукотской культбазы. С горы бежал ручей, по улицам ходили люди в европейских костюмах, дамы на французских каблуках, и по улице до самого моря протянулась железная дорога — «узкоколейка». Казалось, что Чукотку мы прошли и попали в другое место…»
Наталья Павловна Отке — директор окружного краеведческого музея — родилась в Лаврентия. К семидесятилетию культбазы она подготовила очерк, в котором пишет:
«…Инструктора по советскому и кооперативно-колхозному строительству, женорганизаторы, политпросветчики, врачи, ветеринары, учителя, охотоведы, ихтиологи, зоотехники-оленеводы, краеведы — вели работу коллективно, по единому плану, под руководством заведующего культбазой. Сотрудники культбазы работали не только в кабинетах, но и в стойбищах, в период перекочевок оленеводов на далекие расстояния.
Ни полярная ночь, ни суровая стужа, сопровождаемая арктической пургой, ни порожистые реки — не являлись препятствием для выполнения порученной работы. Многие из работников культбазы изучили эскимосский и чукотский языки и вели разъяснительную работу исключительно на них».В истории Лаврентия навсегда останутся и челюскинцы. Их пароход был зажат во льдах, затонул, а сами герои экспедиции оказались на льдине в Чукотском море. Спасали челюскинцев всеми возможными для того времени способами и доставляли в Уэлен. Часть спасенных оказалась в Лаврентия, поскольку здесь была больница, довольно убогая, единственная на полуострове, а также аэродром. В своих воспоминаниях челюскинцы именуют культбазу бухтой Лаврентия. Следовательно, поселком они ее не воспринимали.
Челюскинцы отремонтировали больницу, починили кровати, пошили постельное белье, привели в порядок хирургические инструменты, печи, раздобыли уголь. Можно представить состояние больницы до их прибытия! Сергей Семенов, секретарь экспедиции, пишет:«Наладили отлично общую столовую. Нашли достаточное количество посуды. Повара собственные, пекаря — тоже… Была даже вытоплена баня. Баня имелась на культбазе, но ее уже не топили целых полгода. Для того чтобы вытопить ее, понадобилась тонна угля. Зато в бане, кроме челюскинцев, вымылось все население культбазы. На складах культбазы челюскинцы разыскали неисправную динамо, испорченный киноаппарат и запас изорванных фильмов. Все это починили и организовали для всего населения культбазы периодические сеансы…»
В середине мая 1934 года подлечившиеся челюскинцы покинули Лаврентия, оставив после себя, кроме отремонтированных домов, больницы, бани, теплые воспоминания.
Следующий этап в жизни поселка начался с переноса сюда в 1942 году районного центра из Уэлена. Связано это было прежде всего со строительством нового аэродрома, как говорят, лучшего из всех грунтовых аэродромов Чукотки. Во время войны Лаврентия выполнял важнейшую стратегическую функцию. Здесь осуществляли промежуточную посадку самолеты, доставлявшие из Америки грузы по так называемому ленд-лизу. Конечно, для обслуживания аэродрома были необходимы квалифицированный персонал и условия для его работы.
Кроме Уэлена, в Чукотском районе есть еще несколько поселков, самый далекий из которых — Нешкан. С эскимосского переводится, как «Голова». Находится Нешкан на побережье Чукотского моря, в трехстах километрах от Лаврентия. Десятки поселков исчезли с карты района. Жители их переместились в основном в Лаврентия или в Лорино. Сейчас население Чукотского района насчитывает немногим больше пяти тысяч.
Расцвет Лаврентия приходился на семидесятые и восьмидесятые годы. Аэропорт принимал по несколько самолетов в день. Вертолетам и вовсе не было счета. По свидетельству лаврентьевцев, пилоты, слетавшиеся сюда со всех концов страны, называли поселок маленьким Парижем за обилие красивых женщин, к тому же одиноких. Кто-то разлюбил, кому-то изменили, кого-то обманули — мало ли чего в нашей жизни происходит такого, когда нет сил пребывать в прежнем состоянии и хочется бежать куда глаза глядят. Женщины предпочитали край света. Они бежали сюда от неудач, горя и разочарований, бежали в надежде обрести покой, а при случае — новое счастье. Нередко приезжали беременные, чтобы здесь родить и уже вместе с ребенком возвратиться на материк. Приезжали, рожали да так и оставались.
Но кого жизнь чаще всего гонит? Кого преследует и наказывает? Самых-самых. Красивых, горделивых, знающих себе цену, не желающих мириться с обстоятельствами. Так происходил естественный отбор. К тому же здесь было совсем неплохо: зарплата высокая, снабжение продуктами под стать Москве, одевались по последней моде. От благополучия и манеры становились изысканными, и голос мягче, и формы утонченнее. Приехавшие красавицы работали в основном в торговле и медицине. Они были прекрасными хозяйками, умели вести быт и отлично готовили.
Конечно же, летчики, особенно военные, не оставляли такое добро без внимания и стремились сюда во что бы то ни стало. Отдав себя в руки лаврентьевским женщинам, они обволакивались заботой и вниманием, лаской и теплотой. Парижским мужчинам такое не снилось! О Лаврентия ходили легенды… Сейчас от этого не осталось и следа, если не считать нескольких красавиц бальзаковского возраста и их не менее красивых дочерей. Это немало, но недостаточно, чтобы сюда рвались избалованные летчики.
Что такое Лаврентия сейчас: поселок? село? населенный пункт? Официально считается селом, но так Лаврентия называть нельзя из-за отсутствия церкви. Для деревни — слишком велико и цивилизованно. Поселок? Кажется, подходит больше, но Лаврентия все-таки районный центр. Город? Но всякий, кто здесь был, признает, что это не город. Так что я не знаю, к чему относить Лаврентия.
Как зовутся тысяча четыреста его жителей? Себя они именуют лаврентьевцами, что было бы верно, если бы поселок назывался Лаврентьево. Жителей здешних правильнее называть лаврентийцами, подобно тому как живущих во Флоренции называют флорентийцами.
Если сияющее желтыми огнями Билибино напоминает курорт, а в архитектуре заметен здравый смысл, если в архитектуре Анадыря смысла нет, как нет его в архитектуре всех советских городов, то Лаврентия по сравнению с ними выглядит и вовсе недоразумением.
Большинство домов здесь двухэтажные, но есть несколько пятиэтажек, более комфортабельных и надежных. Кроме них, имеются трехэтажное административное здание, Дом культуры, несколько корпусов больницы и прочие строения. Все эти здания развернуты в одном направлении и почти все расположены вдоль одной улицы, вытянутой километра на полтора. Параллельно этой улице проложена взлетная полоса аэродрома, и летчики иногда путаются в выборе места посадки. Только одно здание стоит наискось, словно назло остальным. Это школа. Видимо, в тот день, когда дошла очередь до ее постройки, строители хватили лишнего, а протрезвев, возобновили строительство. Поэтому следующие за школой дома вновь соответствуют общему направлению. По другой версии, школу построили наискось, чтобы ее обходила пурга. Но тогда что мешало расположить таким же образом остальные здания?
Без снега Лаврентия предстает мрачным и серым. Вынесенные наружу коммуникации добавляют еще и элемент неухоженности. Черные трубы коптят небо, а сами котельные, увенчанные этими трубами, издают непрестанный шум, в точности напоминающий рев самолета, отчего жителям близлежащих домов должно чудиться, будто они пребывают в постоянном полете. За зданием администрации черно от угля. Его куча возвышается у котельной и с течением времени расползается. Впервые за время пребывания на Чукотке мои ботинки покрылись пылью. Это было непредставимо в Анадыре, тем более в Билибино. В центре поселка, если Лаврентия вообще имеет центр, разбросаны кучи мусора, в которых можно опознать развалины бывших строений. В развалинах шныряют несчастные собаки, которые до того трусливы, что пугаются взять корм. Прохожие, в большинстве своем коренные жители, одеты неопрятно и очень бедно. Чукчанки — в изношенных драповых пальтишках и шапочках из искусственного меха. Несколько чукчей, проходя мимо, здороваются первыми, и это пока единственное светлое пятно на фоне первых впечатлений. Рядом с домами стоят железные контейнеры, судя по всему давно брошенные, и сколоченные кое-как деревянные сарайчики. По улице ездят редкие и диковинные агрегаты — симбиоз трехколесного велосипеда и трактора. В этих тарантасах на огромных колесах сидят такие же странные существа. Иногда проезжают со страшным шумом снегоходы «Буран», волоча сани, груженные разным хламом. Ездят эти снегоходы по гравию, потому что снега здесь нет, а дороги Лаврентия не знают асфальта. Мой провожатый, работник администрации, показывал магазины, где мне предстоит покупать продукты, и рассказывал о поселке, но я его не слышал… Никогда не видел столь откровенной дыры и с ужасом думал, что мне предстоит пробыть здесь целую неделю. Я всегда волен в передвижениях и, если меня удручают угрюмость местности или неприятные физиономии, тотчас уезжаю. Неприязнь гасится возможностью беспрепятственного отъезда. Но из Лаврентия уехать невозможно…
После того как меня представили главе администрации района, я первым делом, но весьма деликатно поинтересовался насчет рейса в Анадырь. Меня обнадежили и проводили к месту обитания. Мне предоставили лучшее, чем располагают: огромную четырехкомнатную квартиру, в которой коридоры, ванная и кухня были еще больше, чем сами комнаты. Здесь есть телефон, отдельный вход и даже автономные коммуникации. Это не случайно: в квартире еще недавно проживал прежний глава администрации. Лучшего жилища здесь нет, и, если бы в Лаврентия прибыли президенты России, США или даже сам Римский Папа, их бы тоже разместили в этих апартаментах.
Придя в ужас от увиденного, я невероятно устал. Осмотрев квартиру, выбрал одну из комнат и приспособил все для временного проживания и работы…
Как важно, чтобы все было разложено, расставлено, чтобы рядом находились мои безмолвные спутники и надежные помощники, чтобы они были под рукой, в одном месте: коротковолновый радиоприемник, фотоаппарат, диктофон, часы, бумаги с записями и чистые листы, авторучки и книги, которые я приобрел уже на Чукотке, но главное, чтобы рядом был мой спальный мешок, в котором я мог бы укрыться. В квартире холодно. Батареи едва теплые. Но для меня заботливые лаврентьевцы принесли обогреватель. Что еще? Еще нужна настольная лампа. Без нее нет уюта, нет ощущения тепла, нет замкнутости и нет тишины. Яркий свет создает шум и вызывает тревогу. За квартирой следит пенсионерка Евгения Ивановна. Она принесла спасительную настольную лампу, и теперь я работоспособен. Мое лаврентьевское гнездо готово! Здесь я буду жить, и на какое-то время центр моего мира будет находиться на краю Земли, у Берингова пролива. Отныне эта самая удаленная точка — часть моей биографии…
22 декабря. ЛаврентияДорогая Валентина Федоровна!
Конечно, Вы слышали о Лаврентия. Ведь поколение Ваше — все же романтики. Помимо прочего, этот романтизм находил выражение в необозримых далях, где царствуют ночь, мгла, пурга, где светят огни полярного города, и, конечно, он отражался в звучных названиях: Провидения, Диксон, мыс Шмидта, Таймыр, остров Врангеля, Ванкарем… И среди наиболее манящих — Лаврентия.
Никто не мог соперничать с бородачом, вроде Хемингуэя, только более крепким и мужественным, потому что не юг и не пальмы с кипарисами, а льды и торосы, метели и вьюги манили, влекли, притягивали; не сандалии и береты, не маечки и трусики, а толстые свитера, меховые куртки и унты — вот что особо красит мужчину. Разве не отдали бы Вы всё на свете за то, чтобы быть рядом со щетинистым полярником? Кто он: геолог, летчик, моряк, золотодобытчик,- какая разница? Главное, он центральная и наиболее вожделенная часть великого и прекрасного мифа, в который верили и который любили. И, между прочим, не такой уж это был миф…
Сегодня знакомился с поселком и набрел на краеведческий музей. Он расположен на первом этаже пятиэтажного жилого дома. Хотя это лишь филиал, в нем имеются достойные экспонаты. Здесь и чучела полярных животных, морских и сухопутных; и орудия труда, которыми пользовался древний человек; и одежда охотников на морского зверя; и средства охоты. Есть в музее кости, камни и многое другое из прошлой жизни. Нет только ничего из жизни настоящей…
Был также в районной библиотеке. Она занимает старое одноэтажное здание и носит имя Т. З. Семушкина. Тихон Захарович родился ровно сто лет назад в Пензенской губернии, в селе Старая Кутля Мокшанского уезда, в семье крестьянина-столяра. В молодости начитался сочинений Тана-Богораза и стал подвижником Севера. С 1924 года Семушкин был связан с Чукоткой, а с 1928 года — непосредственно с Лаврентия. Здесь в то время построили культбазу, и Семушкин открыл первую школу-интернат. Не знаю, сколько времени он пробыл на Чукотке, но с 1937 года Тихон Захарович сосредоточился на литературной деятельности. Его самая известная книга — «Алитет уходит в горы». Умер писатель в 1970 году.
Фонды библиотеки богатые, но ветхие. Новых поступлений нет. Уж если в Москве и Санкт-Петербурге библиотекари жалуются, что же говорить о Лаврентия! Отопления тоже нет, хотя котельная рядом. Библиотекарша — молоденькая чукчанка Юля — сидит в пальто и листает журнал. На меня внимания не обращает. Пытался завести с нею разговор. Вытягивал каждое слово:
— Почему не топят?
— Ребята загуляли. (Имеются в виду кочегары.)
— Отчего загуляли?
— Выплатили деньги к выборам, и она запили.
У озябшей Юли претензий к кочегарам нет. Им полгода не платили, и они решили не выходить на работу. Теперь вот, наконец, заплатили, и кочегары на радостях запили. Их бы выгнать да набрать других, хороших, непьющих, но где таких возьмешь? Где еще отыщешь кочегаров, которые будут полгода работать за просто так? Только у нас. А где найдешь таких библиотекарей? А врачей где найдешь? А учителей? Нет, нет — таких, как мы, нигде не отыщешь.
Говорили мы с Юлей и о ней самой, но прежде вот о чем.
Когда мы узнаем об очередном повышении цен на авиабилеты, то, конечно, не радуемся. Мы даже огорчаемся, как огорчаются неприятной новости, непосредственно нас не касающейся. «Не касающейся», потому что жителям торжков, новоржевов и вышних волочков нет дела до того, почем авиабилет. Они давно перестали летать, ездить, и слава Богу, что еще ходят. Но для жителей Севера стоимость авиабилета имеет значение не меньшее, чем цена на хлеб. В условиях, когда самолет — единственное средство доставки продуктов, лекарств, писем, всего на свете, когда ничем иным не доберешься до материка, подорожание авиабилета — настоящая катастрофа.
Судите сами: билет из Лаврентия в Анадырь стоит две с половиной тысячи рублей. (А из Билибино в Анадырь — четыре с половиной!) Можно, конечно, провести отпуск в славном Анадыре, но почему-то все стремятся дальше. А попасть «дальше» можно только через Москву, билет до которой стоит девять тысяч! Да из Москвы к месту отдыха — еще тысяч пять. Итого, стоимость одного билета — семнадцать тысяч рублей! В один конец!
А обратно? А пребывание в аэропортах, где надо и поесть, и в случае чего переночевать? А сам отпуск тоже не под открытым небом: здесь и стоимость путевки, и экскурсии, и побаловать себя хочется. К тому же северяне едут не только отдыхать. Они стараются приобрести самое необходимое себе и детям. Одежду, например. А если ехать в отпуск семьей? Посчитайте, какие деньги нужны для этой невинной затеи. Раньше государство компенсировало затраты на авиабилеты. Но это было раньше…
Библиотекарша Юля получает в месяц семьсот рублей, и проблемы отпуска для нее попросту не существует. Но девушка учится в Анадыре, в колледже. Учеба и обретение профессии дают шанс уберечь себя в жестоком мире, а при случае — возможность выбраться, хотя бы в тот же Анадырь. Раз в год Юле нужны деньги на авиабилет и на двухмесячное проживание в общежитии (60 рублей в сутки). На еду Юля тратит немного, но и «немногое» тоже надо иметь. По закону половину расходов должна оплачивать библиотека, а половину сама Юля. Но чем же она будет оплачивать, если уже год не получает зарплату?! Отдел культуры выдал ей три тысячи рублей — в долг. Замечательно. Но чем его отдавать? Я пытался выяснить у Юли сложившуюся ситуацию, но она уже запуталась и считает дело безвыходным. Бросить колледж означает конец надеждам, в то же время долг растет, стоимость авиабилетов увеличивается, и что будет — неизвестно.
У Юли мало интереса к библиотеке, к книгам, вообще к жизни, и винить ее за отчаяние не отважусь. Одно знаю: ей помогут и не дадут пропасть лаврентьевские женщины, которые прибирают к рукам все, в чем еще теплится жизнь. Прежде всего это образование, медицина, культура и управление поселком.
Я давно убедился, что в России всё держится на женщинах. Люди сведущие дополнят: и всегда держалось. И то, что мы еще не пропали,- их заслуга. В Лаврентия вообще, кроме женщин, кажется, никого нет. Есть дети и еще… какие-то типы, в которых при большом воображении можно опознать мужчин.
То, что Чукотка — самый бедный край в России,- можно оспорить. Но то, что Чукотский район — беднейший на Чукотке, сомнению не подлежит. Экономисты и политики такие районы нарекли словом «депрессивный». Здесь нет ничего, что могло бы приносить доход. Развивается, точнее, сохраняется лишь так называемая «социальная сфера». В Лаврентия один из главных очагов жизни — школа.
Я много езжу по городам и весям, но нигде не встречал школы, подобной лаврентьевской. Здесь учителя в такой степени живут профессией, словно школа не главный, а единственный их дом. Ни в одной из провинциальных школ я не видел таких оборудованных классов и столь бережного отношения ко всякому предмету: к книге, к карте, к линейке… Здесь кабинет химии — настоящий сад! Я насчитал в нем 72 растения! От деревьев до крохотных растений в горшочках. Поскольку я мало смыслю во флоре, хозяйка кабинета — Татьяна Михайловна — перечисляла названия, а я с трудом поспевал записывать. Больше всего бегоний. Самое большое растение — древовидная лиана «фатсия японская». Ей двадцать лет! Есть китайские розы, мексиканские кактусы, герани, папоротник, лилия амазонская… Нет только эдельвейса. Невзирая на температуру (плюс одиннадцать), плодоносят лимоны.
Кабинет химии — самый зеленый, но не единственный. Почти в каждом классе стараются выращивать цветы, столь недостающие на Чукотке. И не только растениями богаты классные аудитории. Они оснащены шкафами, стеллажами, на полках много книг и прочего, что прежде называлось «материальной базой». Имеются даже телевизоры и видеомагнитофоны. Директриса, Тамара Валентиновна, говорит, что все это осталось от прежних времен. Стены в классах и коридорах расписаны русскими пейзажами и сценами из жизни литературных героев. Рисуют учителя и наиболее способные из учеников. Проходя мимо серого и невзрачного здания школы, ни за что не подумаешь, что внутри так тепло и уютно.
…Я вспомнил школу в селе Завидово, находящемся в двух часах езды от Кремля. Там, кроме старых парт, нет вообще ничего. Даже отопления. Поэтому зимой занятия проводят в соседнем детском саду в три смены. Директор школы из последних сил старается организовать учебу детей и всеми правдами и неправдами удерживает оставшихся учителей. Ставка уборщицы в завидовской школе — меньше двухсот рублей в месяц, а у сторожа — полторы сотни. Поэтому школа не охраняется. Тем временем мимо школы, чтобы отдохнуть и поохотиться в благодатных завидовских угодьях, проезжают большие начальники. Да не просто большие. Первые лица страны! И никому нет дела до этой несчастной школы, где учителя мечтают не о компьютерах и видеомагнитофонах, а о пишущей машинке…
К лаврентьевской школе примыкает четырехэтажное здание, в котором размещены всевозможные кружки, секции, детский театр, школьный этнографический музей, а на четвертом этаже находится отдел народного образования с методическим кабинетом и библиотекой. Перед тем как оказаться в этом отделе, я зашел в детский театр «Фея». Разодетые в карнавальные одежды, дети репетировали предновогоднюю пьесу. Ко мне подошла восьмилетняя Баба Яга и пригласила на репетицию. Я не ценитель театра, но здесь всё выглядело забавно, особенно цитата из В. Г. Белинского, выведенная на одной из стен: «О, ступайте, ступайте в театр! Живите и умирайте в нем!» Я хочу жить и при всем уважении к неистовому Виссариону театров стараюсь избегать…
Теперь о том, как организована учеба на территории огромного и безлюдного района.
Школы есть во всех шести поселках. В них учатся 1135 учеников, из которых 990 — коренной национальности. В основном — чукчи. Эскимосов значительно меньше. В поселках относительно больших — в Уэлене, Лорине, Нешкане и Лаврентия — школы с полным средним образованием. Там, где жителей менее пятисот — в Энурмине и Инчоуне,- организованы начальные классы. Во всех селах, за исключением Лаврентия, есть пришкольные интернаты, а в Уэлене с 1992 года введена учеба с художественным уклоном. Это связано с развитием косторезного промысла в этом поселке. Что касается дошкольных учреждений, то в них пребывает 446 детей, из которых 414 — коренных национальностей.
Большинство преподавателей района окончили Анадырское педучилище, Магаданский пединститут или Университет им. Герцена в Санкт-Петербурге. Сейчас в районе 176 учителей, из них 108 — коренных национальностей. Все они, как правило, выпускники школ Чукотского района.
Раньше для повышения квалификации учителей возили в Анадырь и даже в Москву. Теперь об этом и не мечтают. Работники отдела народного образования, как могут, помогают школам. Методисты по национальным программам, по учебно-библиотечному фонду, по воспитательной работе и по дошкольным учреждениям в течение года обязаны побывать в каждом поселке. Но если раньше в каждое село раз в неделю летал вертолет, то сейчас инспектора могут попасть в далекий поселок лишь на вездеходе.
Как происходит такая «экспедиция», скажем, в Энурмино, до которого 260 километров? Не по шоссе, не по проселочной дороге, даже не по грунтовой, а между сопок, по замерзшим рекам, по тундре. В селах обеспечение продуктами и промтоварами более чем скудное, поэтому стараются туда ехать не с пустыми руками. Загружают вездеход продуктами, учебниками, книгами, тетрадями, канцтоварами. Оставшееся место заполняют учителя. Вездеход — нечто среднее между боевой машиной десанта и автомобилем. Скорость передвижения не больше двадцати пяти километров в час. Как умудряются учителя впятером и даже вшестером выдерживать многочасовые, а то и суточные переезды — загадка. В таком транспорте непросто даже шевельнуться. К тому же гусеничный агрегат тащится по долинам и по взгорьям так, что вытрясти может душу. А шум какой! А копоти сколько! Слава Богу, пока ничего страшного за время командировок не случилось. Но, по рассказам учителей, когда они едут по тундре, да еще ночью,- напряжение большое. Техника старая, часто ломается. Ездят в основном зимой или ранней весной. Снег, мороз… Если поломка, часами выжидают, пока починят вездеход. В поездку надевают все что только можно. Приятного в этом мало. Но все же для работников отдела каждая такая поездка — особенная. О них любят вспоминать и в новую командировку готовы выехать в любое время.
Едут, как правило, на восемь — десять дней. Суточные — 60 рублей. На проживание добавляют еще по 4 рубля 50 копеек. Живут обычно прямо в школе, в одном из классов. Ставят раскладушки — и ночлег готов. Командировочные складывают и покупают продукты: сахар, масло, куриные окорочка, крупы… Кое-что готовят сами — выпечку, например. Берут с собой, что у кого есть. Все неизбалованные и к суровому быту привыкшие. Подобный визит — не казенная проверка, не галочка. Без такой помощи не смогут работать школы.
Ну а как обстоят дела в самих школах?
По словам начальника отдела образования, Жанетты Азизовны, одаренных детей сейчас мало. Но все равно из района каждый год выпускники поступают в вузы. Учиться здесь непросто. И учить — тоже. Сейчас начались каникулы, и детей из интернатов надо каким-то образом доставить домой. Это можно сделать только снегоходами или на собачьих упряжках, и то, если за ними приедут родители. В Инчоуне — четырехлетка, и в пятый класс детей уже надо переводить в Уэлен, где есть средняя школа. А на каникулы им надо домой.
Пока мы разговаривали с Жанеттой Азизовной, в ее кабинет зашла молодая учительница-чукчанка. С нею десять лет назад произошел страшный случай. Если удастся с нею познакомиться и поговорить, то я разузнаю и напишу…
Сейчас уже глубокая ночь. А в Торжке еще только три часа дня…
23 декабря. ЛаврентияПривет, Веро!
Билибино — Чукотка, и Анадырь — тоже, но Лаврентия — это Чукотка концентрированная. Как Техас у американцев. Только там все самое богатое, а здесь все самое бедное.
От увиденного пришел в ужас, но подморозило, выпал снег (здесь его не было!) и прикрыл серость. Погода отличная. Днем солнце, ночью звезды, луна. Возможно, я увижу наконец северное сияние. Сразу за моим окном начинается тундра. Даже жутко: не заявится ли ночью медведь? Ведь у меня первый этаж, а белые медведи на задних лапах запросто достают до третьего… К Новому году надеюсь отсюда выбраться.
Я живу в доме, мало отличающемся от советских пятиэтажек. И вот мне понадобилось вынести мусор. Обычно, если мусоропровода в доме нет, мусор выносят во двор и высыпают в специальные контейнеры, которые затем вывозятся. Полагая, что и в Лаврентия дело обстоит именно так, я вышел во двор, обошел дом, но контейнера не нашел. Впервые вернулся с мусором. Стал выяснять. Оказалось, система здесь такая: около семи вечера к домам подъезжает огромный грузовик-мусоровоз. Надо выйти к нему, подать ведро мусорщику, и тот вывалит мусор прямо в кузов, где находится и сам. Чтобы народ в ожидании мусоровоза не стоял на морозе, мусорщики при подъезде к дому подают сигнал. Теперь мне ясно, чем вызваны душераздирающие сирены, раздающиеся из разных концов поселка примерно в одно время.
Я уже воспользовался услугой мусоровоза и признаюсь, что данный способ весьма эффективен. Когда под окнами раздается сирена, наподобие той, услыхав которую нужно бежать к бомбоубежищу, невольно хватаешь мусор. Поскольку я обитаю в квартире, где еще недавно жил главный лаврентьевский начальник, к моей двери мусоровоз подъезжает особенно близко, причем каждый вечер, независимо от того, накопился ли мусор. А сигналит так усердно, что можно сойти с ума. Поэтому я заранее готовлю какой-нибудь хлам, чтобы, услышав сирену, тотчас бежать к мусоровозу. Иначе не смолкнет.
Теперь о главном.
Я тебе уже сообщил, что Младенец-2000 вряд ли родится на Чукотке. Но раз уж я попал в Лаврентия, то стараюсь выяснить, каково состояние с роженицами здесь.
Родильное отделение расположено на втором этаже районной больницы. Это крайнее здание в поселке в километре от моего жилища. Я не стал скрывать цели приезда от главы администрации, тем более что это молодая женщина и, конечно, она не могла остаться безучастной. Она позвонила в роддом, и, когда я туда пришел, меня уже ждала заведующая отделением.
Маргарита Родионовна — самая опытная акушерка в районе. Она попала в Лаврентия около тридцати лет назад, после окончания института. Именно благодаря таким, как Маргарита Родионовна, поселок сравнивали с Парижем.
Я рассказал о своей затее, о том, как искал рожениц в Билибино и Анадыре. Маргарита Родионовна, конечно, знает о приказе строго следить за рождением Младенца-2000, только помочь едва ли сможет. Кандидатки среди рожениц есть, но чтобы одна из них родила в первый час после Нового года — маловероятно. Могут родить Ира Боярских и Лена Шевченко из Лаврентия, а также двадцатилетняя Инна Петушкова из Нешкана. Но когда они разродят-ся — неизвестно. Десять дней назад привезли Эльвиру из Энурмино. Но она должна родить только в первой декаде января.
Чукотский район — самый «плодовитый» на Чукотке. В 1998 году здесь приняли сто десять родов. (У окружного акушера почему-то отмечены девяносто восемь.) Последний ребенок 1998 года родился 14 декабря, а первый 1999-го — 4 января. В ночь на Новый год еще никто не рождался, а самые предновогодние роды были 31 декабря 1996 года в семь часов вечера.
Приезжее население в этом году рожает больше: тринадцать детей. В прошлом родили лишь пятерых. Почти все роженицы — первородки. А вот в тундре сейчас не рожают. Маргарита Родионовна обзванивает акушерок, работающих в поселках, чтобы те следили за оленеводческими бригадами и точно знали о всех беременных. В 1996 году было много родов в участковых больницах. Там оборудованы родильные залы на всякий пожарный случай: если роды начнутся раньше времени или если за роженицей не сможет вылететь вертолет. Но вообще рожать должны в районной больнице. В 1998 году в поселках были приняты двенадцать родов, а в текущем году — всего у троих. Остальных рожениц удавалось своевременно вывозить в Лаврентия. Вот и сейчас вывезли почти всех. Только в Лорине (сорок километров от Лаврентия) остается беременная, которая должна родить в первых числах января. Она наотрез отказалась ехать в роддом: у нее шестеро детей, и она хочет встречать Новый год с ними. Акушеры боятся, что у нее роды могут начаться внезапно, так как каждого последующего ребенка рожают чуть раньше намеченного срока.
Итак, помимо принятия родов, главное для акушеров — выявлять рожениц и вывозить их в Лаврентия. Последнее осуществить непросто. Еще из Лорина это можно сделать наземным транспортом. Из остальных поселков — только вертолетом. Расстояния здесь такие… До Энурмино полтора часа лёта, до Нешкана и того больше. В Лаврентия стационарного вертолета нет. Приходится его заказывать из соседнего района. Это лучше, чем ничего, но пока вертолет прилетит в далекий поселок, пока заберет роженицу и долетит до Лаврентия… А счет иной раз идет на минуты. Поэтому особые надежды здесь связывают с новой начальницей района, которая, помимо прочего, обещает раздобыть для Лаврентия собственный вертолет.
Вывозить рожениц стараются по прошествии 36 недель беременности. К сожалению, все они изможденные и истощенные. В Инчоуне, Энурмине, Нешкане ситуация — хуже некуда. Люди недоедают. У всех авитаминоз. Беременность требует большого количества витаминов, нужны овощи, фрукты, соки, но какие здесь соки? какие фрукты? Люди хлеба досыта не едят, а масла сливочного не видят вовсе. Конечно же, это сказывается на детях, которые рождаются с дефицитом веса и гипотрофичные. Много родов с патологией, с врожденными уродствами — что у нас называют «заячьей губой», или «волчьей пастью». Когда дети подрастают, им вынуждены делать операции.
Чукчанки и эскимоски резко отличаются от всех рожениц, которых повидала Маргарита Родионовна. Она, как и все акушерки, с которыми я встречался, отмечает их поразительное терпение. При родах они как будто не испытывают боли. Особенно если роды не первые. И рожают быстро.
По обычаям этих народов, роженицы при родах не должны даже стонать, не то что кричать. Считается, что этим они могут вызвать злых духов (kelet) и тогда ребенок окажется больным, а то и погибнет.
Ну а как ведут себя чукотские мужчины?
Маргарита Родионовна говорит, что звонят и приходят только лаврентьевские и лоринские. Из других поселков сюда добраться непросто, а на вертолете доставляют лишь роженицу. Тут не до сантиментов. Муж подождет в поселке. К тому же покидать надолго дом и работу он не может. Конечно, мужчины больше радуются сыновьям. Женщина из Лорина, которая уже родила шестерых, тоже надеется родить мальчика. Все шестеро у нее — девочки!
В тундре рожают много, потому что от этого зависит будущее семьи. Нужны мужчины — завтрашние охотники и оленеводы, без которых семья не выживет. Один сын — уже надежда. Двое — надежда плюс уверенность. Трое сыновей — счастье для чукотской семьи. Это гарантия будущего. Вот почему от женщины ждут сыновей, и они рожают до тех пор, пока не появится на свет долгожданный наследник.
Женщина — хозяйка яранги. Она ставит полог — святая святых семейного очага, шьет ярангу, зажигает жирник, дающий тепло и свет, поддерживает огонь. Если пурга, она укладывает детей раньше обычного: ничего нельзя делать, только лежать, чтобы не злить духов. Женщина тушит жирник и засыпает последней. Но мужчина уходит на охоту в четыре или даже в три утра. Значит, хозяйка встает еще раньше. Она должна накормить, напоить мужа чаем, проследить за одеждой и проводить в дорогу. Потом она готовит для детей, будит их, кормит, после чего наводит порядок и занимается хозяйством. Женщина кормит щенков, воспитывает в них будущих верных помощников. Кроме этого, много дел накапливается… Быстро течет время, и вот уже охотник возвращается. Хорошо если с добычей. Женщина встречает его, кормит. Потом уставший после трудной и опасной охоты мужчина ложится отдохнуть, а женщина приступает к разделке добычи: нерпы, птицы или рыбы. Ее надо расфасовать, подготовить к сохранности, затем предстоит выделывать шкуру, топить жир; летом нужно заготовить съедобные травы и растения, сушить мясо на вешалах, вялить рыбу; к зиме надо шить торбаса, шапки, водонепроницаемые нерпичьи штаны, куртки из моржовых кишок; надо чинить байдары, ремонтировать полог, и еще столько должна успеть сделать женщина, что времени не хватит, чтобы только описать ее каторжный труд. Добавим, что именно женщина наиболее искусна в косторезном ремесле, несравненная мастерица вышивки бисером, хранительница преданий и сказок, традиций и обычаев, но сверх того, сверх всего она должна приносить потомство…
Можно ли при такой жизни рожать медленно и болезненно, позволять себе слабости и нежности?
Поэтому женщины тундры рожают тихо. Они кажутся безропотными перед своей участью. Безропотными, но небезучастными. Как могут, они помогают акушерам, строго выполняя их указания, и во многом благодаря этому рожают быстро и безболезненно. Природа наградила их способностью быстро рожать за то, что они пребывают в постоянном холоде и ежечасной борьбе за жизнь. В их организме, кажется, все подчинено ускоренному деторождению. Спустя два-три дня после родов чукчанка или эскимоска выполняют работу в полном объеме. Но если жена не приносит сыновей, муж уходит к другой, и уже та рожает ему наследника. А оставленная не ропщет, не возмущается. Она понимает, что не исполнила для мужа главного. Однако если мужчина способен прокормить двух жен, он их кормит, и они рожают ему детей без претензий к сопернице.
Что еще можно добавить?
Только то, что не мужчина, а женщина действительно глава семьи и очага. Парадоксально, но, смирясь с главенством мужчины, безоговорочно признав его властителем и господином, женщина не задумывается о своей роли. Молчаливо рожая одну за другой дочерей и мечтая обрадовать мужчину сыном, она именно девочками — будущими хозяйками яранги — продлевает жизнь не только отдельной семьи, но и всего северного народа. Где еще женщина играет такую всеохватывающую, всеобъемлющую роль, да еще столь смиренно и горделиво-послушно? И уж точно, если эти маленькие и тщедушные народы еще не исчезли, то лишь благодаря своим женщинам…
И в России все держится на них. И мы тем, что еще не исчезли, обязаны своим женщинам, которые тащат на себе наш захудалый быт. Но у нас это происходит вынужденно, от того, что неустроенность и безысходность подавили мужчину, который сник, спился и пропал. Женщина потому не может позволить себе пропасть, что на ней дети. Хочешь не хочешь, приходится тащить. А в тундре роль женщины такова изначально. Там по-другому быть не может.
Вернусь к разговору с Маргаритой Родионовной, которая свою жизнь посвятила чукотским женщинам.
Она приехала на Север из Новосибирска, где закончила медицинский институт. О Чукотке была наслышана от родственников: тетя жила в Магадане, а дядя — в Анадыре. Приезжая в отпуск, они рассказывали о насыщенной событиями жизни, воспевали северные красоты, сами отличались необычностью и, кроме того, были обеспечены. Они-то и заманили племянницу. Маргарита попала сначала в Магадан, а затем в Анадырь, в распоряжение окружного акушера. Там спросили: «В Чукотский район поедешь?» А какая разница, где работать, если все одинаково неизвестно. Тем более что Анадырь начала семидесятых энтузиазма у молодого врача не вызывал. Больница располагалась в старом здании барачного типа. В одном помещении хирургия, родильное отделение, терапевты. К тому же погода в те дни стояла прескверная — дождь, ветер, слякоть, холод. Еда была: сухое молоко, сухая картошка и рыба, рыба, рыба… Словом, Маргарита предпочла Лаврентия. В октябре 1970 года она прибыла в «чистенький, тихий, теплый и уютный поселок», в который сразу влюбилась.
Потом она влюбилась в мужчину, вышла замуж и в 1972 году уехала в Провидения, куда перевели мужа. Провидения, по словам Маргариты Родионовны, в сравнении с Лаврентия проигрывает. Здесь тундра красивее, залив чудесный, море рядом, а в Провидения сплошные черные сопки да холодное море. Зимой поселок в дыму и саже. Наверное, были и какие-то личные мотивы, от которых даже самые прекрасные пейзажи тускнеют. Я не спрашивал. Прожив в Провидения два года, Маргарита Родионовна вернулась в Лаврентия.
Серым и неприветливым поселок был не всегда. Главная акушерка с болью говорит о сегодняшнем Лаврентия. Старые, барачного типа дома рушатся. Их бы снести, а людей переселить, но новые дома не строят. Жители уезжают при первой возможности. Русских осталось мало. В Нешкане — две или три семьи; в Энурмине — одна; в Инчоуне, кажется, никого; в Уэлене — две или три; в Лорине — чуть больше. Местное население старается переехать в Лорино или в Лаврентия. Здесь и снабжение получше, и работу можно найти. В поселках работы нет. Даже санитаркой не устроиться. В Лаврентия хоть летают самолеты, привозят кое-какие продукты, лекарства, а в отдаленные поселки ничего не доходит. Сейчас Уэлен остался без продуктов. Туда на вездеходах, на собачьих упряжках, как угодно доставляют продукты из Инчоуна. А некоторые из уэленцев приезжают даже в Лаврентия, за сто сорок километров! С лекарствами проблема. Из районной больницы их стараются отправлять спецрейсами, но полеты здесь могут не выполняться по месяцу, а то и по два. Погода не позволяет.
Не только Маргарита Родионовна, в Лаврентия все знают, как обстоят дела в поселке, в районе, вообще на Чукотке. Здесь нет того отчуждения, которое царит на материке. Так ли уж беспокоит жителя Костромы то, что творится в Вологде? А челябинца сильно ли волнуют заботы соседнего Екатеринбурга? Постольку-поскольку. Здесь же — волнуют. Жители Крайнего Севера ощущают себя единой, отличной от остальных кастой. Не лучшей и не худшей, а другой, особенной. Такое же единение чувствует команда боевого корабля, где морякам разных должностей и званий небезразлично самочувствие каждого члена команды, состояние всякой, даже незначительной, детали.
Каким видит Маргарита Родионовна будущее Лаврентия?
Самый бедный и запущенный район обещают возродить, и все надежды связывают с Валентиной Васильевной — новой главой района. Она из Лаврентия и знает о здешних бедах не понаслышке. В 1998 году персонал больницы сократили вдвое. Терапевтическое отделение перевели в хирургическое. В результате рядом с прооперированными находятся инфекционные, бронхиальные больные и там же — беременные. Сейчас собираются все восстанавливать. Нужен также свой вертолет.
Маргарита Родионовна работает в Лаврентия три десятилетия. Случается, она принимает роды у тех, кто сам появился на свет благодаря ей. Бывает, роженица говорит: «А моя мама у вас рожала!»
Привет Парижу!
Защитительные заклинания
(Из книги В. Г. Тана-Богораза «Чукчи»)Если первый ребенок умирает вскоре после рождения, то считается, что и второй последует за ним. Чтобы предотвратить это, нужно как можно скорее совершить заклинание охраны. Это лежит на обязанности отца ребенка. Считают, что заклинание будет иметь гораздо большую силу, если отец ребенка сам произнесет его…
…Самым лучшим временем для «заклинания защиты ребенка» считаются первые три дня после новолуния. Заклинание совершают днем. Перед входом в шатер зажигают небольшой огонь, и с обеих сторон его ставят много блюд с вареным или сушеным мясом. Исполнитель дает каждому из присутствующих по маленькому красному камню, вокруг которого, как ожерелье, обвязана полоска кожи. Затем он произносит заклинание:
«Ты не на этой Земле! Ты находишься внутри этого камня! Ветер не коснется тебя, и ледяная гора не раздавит тебя, так как разобьется о края камня. Ты находишься не на берегу. В открытом океане живет большой морской зверь. Он был рожден вместе с Землей и Вселенной. Это — морской лев. Его спина словно остров, она покрыта землей и камнями, и ты находишься на его спине!»
Во время произнесения заклинания на шею ребенку надевают кожаное ожерелье. Исполнитель берет ребенка на руки и три раза обходит вокруг блюд с мясом, переступая через них взад и вперед, стараясь наступить на свои же следы, чтобы сделать их более отчетливыми и глубокими. Затем мясом, взятым из блюд, кормят огонь и главные «направления». Оставшееся мясо съедают присутствующие. Потом протыкают мочки в ушах ребенка и вставляют серьги. Каждая серьга сделана из трех маленьких цветных бусин. К одежде ребенка пришивают несколько дополнительных фигурок, сделанных из кожи. Затем меняют имя ребенку».
24 декабря. ЛаврентияДорогой Б. З.!
Я нахожусь в Лаврентия и, по-видимому, уже никуда отсюда не двинусь. Условия жизни — почти европейские. Если бы еще грели батареи…
Внутриквартирный холод загнал меня в одну из комнат, где я обитаю в обнимку с обогревателем. Есть теплая вода, но иногда что-то случается, и она становится горячей. То ли кочегары просыпаются и подбрасывают угля, то ли они, напротив, засыпают и не следят за приборами, которые зашкаливает. Объяснить трудно, потому что циклы погорячения происходят спонтанно, или, как сейчас принято говорить, непредсказуемо. Еще одна особенность лаврентьевской воды в том, что холодная и горячая — совершенно одинаковая по химическому составу, цвету, запаху и вкусу. То ли горячая доведена до качества холодной, считающейся питьевой, то ли, наоборот, качество холодной понижено до уровня горячей. Во всяком случае, в чайник я набираю горячую воду, чтобы она скорее закипала.
Есть у меня и телевизор, но в Лаврентия показывает только один канал. Иногда смотрю новости. Вовсю идет война в Чечне. Здесь на эту тему не говорят. Кавказ настолько далек, что кажется, будто эта беда происходит не с нами и не у нас. Вот сообщили об очередных боевых вылетах… Сто самолетов ракетами и бомбами утюжат землю, а здесь глава района (бывшая учительница!), стоя на коленях, выпрашивает один борт, чтобы завезти в голодающие поселки муку, крупу и картошку, а оттуда вывезти больного. И не видно конца этой войне. Гибнут наши, гибнут чеченцы, которых мы тоже считаем «нашими». Те и другие воюют за родину. Мы — за сохранение «целостности», чеченцы — за «свободу и независимость».
Четыреста лет Россия ведет войну с чеченцами. Что нам от них нужно? Территорию, которую мы считаем своей и так любим, что жить без нее не можем? Но здесь, на Чукотке, столько этих территорий — брошенных, оставленных, списанных со счетов! Да если бы вложить в освоение этих безжизненных пространств те деньги, которые мы тратим, чтобы обезжизнить крохотную Чечню, тут был бы рай. Порядок наш хотим на Кавказе установить? Но мы у себя навести порядок не можем, а если наведем, то такой, что сами потом стонем. Действительно, остается воевать с нами или не обращать на нас внимания. Только как же не обращать внимания на то, что «растянулось от Берингова пролива до Одера», и уж тем более как с этим воевать?
Сегодня открыл для себя еще одну неведомую и печальную страницу, перекликающуюся с тем, что происходит сейчас на Северном Кавказе…
Пересылаю Вам очерк об исчезнувшем эскимосском городе.
Открытая книга о закрытом городеСчитается, что самый крайний населенный пункт Евразии — знаменитый Уэлен. Но мало кто знает, что еще недавно честь называться самым восточным поселком континента принадлежала эскимосскому Наукану. Это поселение издревна располагалось на мысе Семена Дежнёва. В топонимическом словаре В. В. Леонтьева и К. А. Новиковой сообщается, что Наукан «был одним из самых древних и многолюдных на побережье». Еще сказано, что «в 1958 году науканцы переселились в чукотский поселок Нунямо».
В действительности науканцы не «переселились». Их выселили. Насильно. Бесцеремонно. В приказном порядке. А на месте тысячелетнего поселка осталось лишь пепелище, на которое изредка, преодолевая мыслимые и немыслимые преграды, приезжают рассеянные по Чукотке науканские эскимосы. И подобно иудеям, оплакивающим свой Храм, смотрят они с отвесной скалы вниз, с печалью и тоской оглядывают побережье, на котором еще недавно находилась их родина. Смотрят, вспоминают и плачут. Все меньше науканцев остается, и надежды на возвращение, кажется, уже растаяли…
На Чукотке больше ждешь чуда от природы, но здесь чудо творят и люди. И среди таковых — книга «Память о Наукане». Ее написала учительница русского языка и литературы Валентина Григорьевна Леонова. Книгу издали в отделе образования, размножив листы, а затем аккуратно их сшив. Тираж — полсотни, и едва ли эту книгу увидят вне Чукотки. К тому же самиздат не имеет регистрационного номера. С формальной стороны — этой книги нет вовсе.
Валентина Леонова родилась в 1961 году в поселке Нунямо. Туда переселили часть науканских эскимосов и среди них ее маму, бабушку, дедушку и многих из ее рода. Наукан отзывался в ней еще в материнском чреве, потому что боль и горечь не покидали переселенцев с тех пор, как они вынужденно оставили свой поселок. Эскимосская девочка росла в среде, которая с каждым годом таяла: одни покидали этот мир навсегда, другие растворялись в нем. Единственной возможностью сохранить память о Наукане оставалось, пока не поздно, расспросить родных, близких, знакомых, записать с их слов предания и легенды, песни и танцы, обычаи и нравы. Валентина решила собрать по крохам историю своего рода и через него — воссоздать историю Наукана. Родные, друзья и знакомые стали ей помогать. Не только науканцы. И, знакомясь с этой книгой, понимаешь: не «населенный пункт» исчез с политической карты. Уничтожена и стерта с лица Земли древняя цивилизация, растоптана самобытная культура, унижена душа мужественного и трудолюбивого народа.«Наукан — древнейшее поселение эскимосов. Возраст его — несколько тысяч лет. Здесь переплелись древнеберингоморская, оквинская и пунукская культуры. Поселение удачно располагалось на трех возвышенностях, разделенных оврагами и горными речками. Здесь более трехсот лет назад, потерпев крушение, высадился Семен Дежнёв, которому на сопке, рядом с Науканом, сооружен памятник.
С Наукана виден берег Аляски (чуть больше восьмидесяти километров) и мыс Принца Уэльского.
С конца XIX века здесь существовало 62 яранги, 21 деревянный дом и 14 землянок. До переселения в Нунямо в Наукане проживали около четырехсот человек. В селении насчитывалось тринадцать родов…»Впечатление, будто писали книгу все науканцы — живые и ушедшие. Валентине надо было лишь собрать их мысли, воспоминания, запечатлеть уходящие образы. Но это самое «лишь» часто оказывается главным. Именно его-то и не хватает. Ведь на то, что кажется незначительным, не находится ни времени, ни сил. Если же найдется среди нас тот, кто отнесется к этому «лишь» как к чему-то важному, вложит в него душу — получится такое, что не даст исчезнуть нам всем.
Вот воспоминания старейшей из ныне живущих науканских эскимосов — бабушки Етн’эун из рода Ситкунагмит («Что танцевали, сидя с перьями на голове»). Она не помнит дату своего рождения, знает только, что ей восемьдесят пять.«…мы всегда много работали. Весной начиналась самая настоящая охотничья страда. Несколько вельботов и байдар выходили в море на охоту. Нас — молодежь и подростков — поднимали спозаранку. Попив чай, мы спускались к кромке. Оттуда волоком перетаскивали добытое мясо на берег, взвешивали его… В Наукане, на склоне горы, есть место с глубоким снегом. Там старики выкапывали ямы, примерно три метра глубиной. Мы складывали в эти ямы моржовую кожу с жиром и возвращались к кромке за мясом. Эту работу мы выполняли по несколько суток подряд, так как охотники беспрестанно выгружали все новые и новые туши морзверя. Сами охотники мало ели и почти не спали, отчего у них слезились глаза. Но нельзя было упустить благоприятную для охоты погоду и сезонное прохождение моржей с юга на север…»
Наукан находился в живописном месте, у самой горловины Берингова пролива. В книге Валентины Леоновой приводится подробный план селения. Отмечены каждая яранга, каждый дом, расписано, какому роду они принадлежали, указаны даже места стоянки вельботов и имена владельцев. Помечено, где находились спортивные сооружения. На западном возвышении под номером «один» отмечена школа.
У эскимосов есть любопытный обычай: если долго не был на родине, то, вернувшись, надо обязательно лечь на землю и совершить три кувырка. Иначе родина не примет. Поэтому даже старики первым делом совершают кувырки. Теперь на месте Наукана остались лишь следы от каменных кладок да ребра гренландского кита, на которые зимой вешали вельботы…
Елизавета Алихановна Добриева, родившаяся в Наукане в 1942 году, вспоминает, что покидавшие Наукан еще долго кружили у берега, не решаясь отплыть, и даже старики плакали. Она говорит: «Как хорошо, что мой дед и брат умерли к этому времени». А в газетах тогда писали, что науканцы высокомерны, ставят себя выше других, не хотят охотиться, в колхозе работать не могут и вообще отказываются жить в Нунямо вместе с чукчами.
Особенность небольшого оседлого народа состоит в том, что он неотделим от местности, на которой испокон веку живет, к которой приспособился и за которую держится всем существом. Оторвать науканцев от своего берега и переселить в другое место, пусть в соседнее,- значит разорвать их связь с природой, а по сути — уничтожить. Если с молоком матери эскимос впитал образ жизни охотника, причем именно там, где он родился и где жили его предки, то приспособиться к иной жизни, к другой местности он не сможет. Несмотря на внешнюю схожесть, на кажущееся однообразие уклада, северные народы очень разные. Конечно, тундра соединяет и выравнивает многое в их жизни, роднит быт. Но она же и разделяет, делает народы непохожими, отличными друг от друга. Функции каждого рода, семьи и даже отдельного жителя северного поселка — уникальны и незаменимы. Каждый — носитель особых традиций, родовых тайн и присущих только ему навыков, будь то охота, рыболовство, окарауливание оленей или ведение домашнего хозяйства. Так, все наши хозяйки варят борщ, рассольник, гороховый суп, жарят котлеты и пекут пирожки. Но у каждой эти блюда неповторимы и непохожи. Да что там! Даже жареная картошка получается у всех разная. Только полуфабрикат, купленный в универсаме и приготовленный в микроволновой печи, дает одинаковый вкус и потому не почитаем гурманами. Что же говорить о жизни на Севере, где всякий труд — ручной?
В каждом деле, охота ли это на морского зверя или приготовление пищи, пошив одежды или разделка туши, присутствует нечто исконно свое. Так же отличны и селения одно от другого и тем более народы, живущие, кажется, рядом. Даже если язык один, могут быть разные понятия об одном и том же слове, разные представления о поступках, о событиях, и в том, в чем одни признают норму, другие увидят нечто из ряда вон выходящее. И упаси Господь навязывать свое, вмешиваться, осуждать и учить.
Взять хотя бы воспоминания Анкауна, охотника, родившегося в Наукане в 1937 году.«Нам запрещали спать с вытянутыми ногами. Мама или бабушка ударяли по ногам, чтобы я их согнул. Говорили: «Так надо, чтобы не растянуть сухожилия».
В Наукане добывали крабов. Для этого изготовляли специальное аг’нелгыт (удилище), которое представляло собой камень, обвязанный веревками, с наживкой из хвостиков сайки и кусочков рыбы. Делали по 10-15 лунок, в них опускали аг’нелгыт, потихоньку дергали и осторожно вытаскивали. Краб обхватывал камень клешнями, иногда срывался. Тогда рыбак руками подхватывал добычу…
Многие охотники сдавали нерпичий жир в магазин, взамен получали деньги или продукты. Чтобы получить жир, нерпу не обязательно разделывать. Существует и такой способ: нерпу обезглавливали, подвешивали за ласты, затем отбивали ее, не снимая шкуру, до тех пор, пока весь жир не стечет в подставленный сосуд…»Страшно и жестоко обходились с нерпой. Было бы гораздо гуманнее поразить ее сначала током, а затем чтобы интеллигентный работник в белоснежном фартуке эту нерпу аккуратно разделал. Только не у нас на глазах и не при нашем участии. (Кстати, не подобным ли образом обращался с лисицей один просвещенный и смешной барон? Только ему нужна была шкура, а не жир.)
А ноги? Как не вытянуть их? Но так учили науканских мальчиков, потому что ноги их — вовсе не те розовенькие и пухленькие ножки, которыми детки ступают по травке. Ноги — главное в жизни охотника. Это достояние семьи, рода, всего племени. Но могу ли я представить, чтобы моя бабушка ударяла по ножкам, которые вытягивал, растворившись в пуховой перине, ее обожаемый внук? Поверьте, для бабушки не было большего наказания, чем потревоженный сон ее внука. Не говоря о том, чтобы меня ударили… Да у бабушки сердце разорвалось бы на части!
Дед Елизаветы Алихановны родился еще в прошлом веке. Он оказался третьим мальчиком в семье. Иметь даже двух сыновей было великим счастьем. Из них вырастут охотники, а значит, будут мясо и жир, а это тепло, свет, еда. Но рождение третьего сына было событием, влияющим на расстановку сил в поселке… Отец радовался недолго. Он надел новые нерпичьи штаны, кухлянку и пошел к друзьям отмечать рождение мальчика. По дороге в него стреляли. Услыхав крик, жена схватила ружье и поспешила на выручку. Кылътын (прабабка Елизаветы Алихановны) увидела стрелявшего в ее мужа и пыталась его застрелить, но оружие дало осечку. Вот как! Рождение третьего сына могло стать причиной расправы над главой семейства. Прямо как на Сицилии, а то и суровее. Оставшись одна, Кылътын воспитывала сыновей. Довольно сурово. Под стать среде, в которой они жили. Посадит их вокруг деревянного блюда (кайук’ак’) и каждому даст по куску мерзлого мяса: оленины, китятины или моржатины. Старшему — большой кусище, среднему — поменьше, а младшему — небольшой: «Грызите!» И они грызли.
Если бы эту трапезу увидели наши миссионеры, они бы ужаснулись и, вернувшись в Европу, написали бы нечто ошеломляющее. Это, в свою очередь, сподвигло бы сердобольных граждан отправиться на помощь эскимосским детям, прихватив конфеты.
Науканских детей выселение мало тревожило. Им было даже интересно: куда это взрослые так спешно собираются и к тому же берут их с собой? Они не обращали внимания на слезы стариков, на потухшие глаза родителей. Им виделось лишь новое путешествие, которому дети всегда рады. Много позже они поймут, что лучшее время закончилось, что детство их осталось там, в Наукане. Тогда они начнут восстанавливать память, вести записи, дневники, и каждое упоминание о родном поселке будет греть им душу.
Галина Иргуляновна Иргулян вспоминает о детстве:«Наша мама, видимо в воспитательных целях, рассказывала, что у человека, страдающего клептоманией, появляется незримый руководитель — Тыгиса. Он управляет человеком, будит его среди ночи: «Просыпайся, вставай, иди воровать!» Даже если человек не хочет, по указанию Тыгисы он встает и идет красть. У него появляется зуд к воровству. Про таких говорят: «тыгиесанук».
Чтобы этого не случилось, нас учили: «Не пейте воду тайком: появится тяга к питью. Не ешьте в одиночку: появятся дурные привычки, наклонности. Только вместе можно садиться за еду».
У меня и моих сверстников были мелкие игрушки — югаг’ат: камешки, стекляшки, костяные птички, собачки. Во время переезда все это осталось в Наукане…»В 1994 году умерла Изабелла Васильевна Автонова, учительница по трудовому обучению в лоринской средней школе. Она также вела записи о Наукане.
«Культура науканцев была с особым национальным колоритом. Существовало много праздников, обрядов, игр. Например, праздники кита — «Полъа» или «Первая нерпа мальчика». Часто проводились разнообразные игры и состязания, в том числе с эскимосским мячом. Но праздники и игры имели свое время. Законы жизни строго соблюдались.
Народ был выносливый, мужественный. Работали без отпуска и выходных. Особенно трудились в короткое летнее время. Все, кроме грудных детей. Даже старики не сидели без дела. Они мастерили ремни из лахтачьей шкуры, наблюдали за погодой на море, натягивали шкуры нерп, лахтаков и моржей на специальные деревянные сушилки. Старушки нянчили внуков, заготавливали растения на зиму, изготавливали прочные нити из оленьих жил, шили одежду, выделывали шкуры…»О том, что швейное мастерство науканцев было на высоте, свидетельствуют работы Маргариты Сергеевны Глухих, знаменитой рукодельницы, чье имя можно отыскать в энциклопедии, посвященной народам России. Она побывала в Канаде, Дании, Норвегии, Гренландии… Аляска — не в счет. И повсюду ее работы признавались лучшими. Маргарита Сергеевна считает, что жизнь в других странах по сравнению с Чукоткой настоящий рай: у каждого машина, катер, а какие дома! Говорит, нигде так плохо не живут, как на Чукотке. Но с декоративно-прикладным искусством там хуже. Изделия из кости или камня еще куда ни шло, а по выделке меха и шитью им до чукотских мастеров далеко.
Маргарита Сергеевна могла бы стать в Канаде или на той же Аляске миллионершей и жить припеваючи, потому что владеет тайнами мастерства, за которое готовы платить огромные деньги. И ей предлагали остаться. Но Маргарита Сергеевна больше десяти дней в чужих странах не выдерживает. Возвращается из зарубежного рая, как с каторги, и уже дома, рядом с детьми и внуками, чувствует себя как в раю. Почему же, спрашиваю, мы так устроены, что у нас, в России, и плохо, и холодно, и голодно, а за границей — хорошо, сытно, тепло, и мы это признаем, с этим соглашаемся, но жить там не можем? «Не знаю»,- отвечает и смеется. И я не знаю.
Так вот, Маргарита Сергеевна считает действия властей, насильно выселивших науканцев,- «самым большим преступлением». А сам Наукан называет не селом, не поселком, а большим и красивым городом. Глаза науканской эскимоски загораются, она улыбается, голос становится нежным, лишь только заходит разговор о Наукане. В Лаврентия осталось не больше пятидесяти науканцев. Они часто собираются в Доме культуры, где уже двадцать пять лет существует клуб «Етти!», с эскимосского — «Здравствуй!».
Как и все эскимоски, Маргарита Сергеевна — невысокая, коренастая, очень приветлива, притягательна и невероятно энергична. Вокруг нее всегда люди, Маргарита Сергеевна проводит какие-то занятия, сборы, репетиции, к ней идут старики, молодежь, дети. Ответы ясные, четкие, русский язык прекрасный. Маргарита Сергеевна вспоминает, что в Наукане двери всегда выходили на восток и дети спрашивали у старших: почему дома поставлены так, что в дверь постоянно дует ветер? И старшие отвечали: «Потому что с этой стороны восходит солнце». По утрам науканские дети поднимались на скалу. Они видели перед собой пролив, остров Ратманова и берег Аляски, но главное — они встречали солнце. Первыми на Земле!
В Наукане были в почете физкультура и спорт. Этого требовали условия. Поселок располагался на берегу самой узкой части Берингова пролива, и, чтобы преодолевать быстрое течение, охотники должны обладать незаурядной физической силой. Не только мужчины, но и женщины, и девочки занимались бегом, прыжками в высоту, борьбой и стрельбой. Это нужно было уметь не хуже, чем шить или готовить. Неподалеку от Наукана, прямо в скале, был приспособлен грот для занятий спортом. Старшие учили молодежь толкать тяжести, метать камни из пращи, стрелять из рогатки, жонглировать. Играли и в эскимосский хоккей. Формировались две команды. У игроков имелись клюшки из оленьих рогов (уфсутак). Вместо шайбы — костяной шар. Уфсутаком гнали шарик в сторону соперника и забивали его в некое подобие ворот. Были в Наукане и настоящие виртуозы этой игры. Я спрашивал, когда возник такой хоккей, но на этот вопрос никто ответить не мог. Может, пятьсот лет назад, может, тысячу, может, две. Тогда еще и Канады не было… Кроме этого, молодых обучали плавать и ходить в тумане и в темноте, вести календарь, определять местонахождение по солнцу, а если не было солнца, учили ориентироваться без него. Умели науканцы предсказывать погоду. Этому учили особенно, и даже теперь науканская эскимоска может не хуже метеоцентра определять погоду. Впрочем, в Лаврентия — все метеорологи.
Вернусь к книге о Наукане, к этому печальному и доброму повествованию о дорогих, близких людях и прежде всего о матери Валентины Леоновой — Ирине Андреевне (Эн’эрын), учительнице, хранительнице эскимосской культуры. Она умерла в 1988 году, когда дочери было 27 лет.«Моей маме, наверное, передался оптимизм деда, его вера в людей, в добро. Помню, когда в детстве у меня болела голова, я брала мамину руку и прикладывала ко лбу. Удивительно, но боль проходила! У нее была легкая рука. За что ни возьмется — приготовление различных блюд, выделка и обработка шкур, шитье — все выходило на славу. С малых лет, как и каждого в Наукане, ее приучали к труду. Это воспитание происходило само собой, потому что без помощи детей взрослые не обходились. Подростки становились добытчиками, охотились на мелкую дичь, рыбачили, вместе со старшими выходили в море и обучались искусству охоты.
У девочек были свои обязанности: приготовление пищи, обеспечение водой или льдом, шитье, уход за младшими братьями и сестрами, собирание растений, ягод. Некоторые девочки росли сильными, как моя мама. Эн’эрын таскала тяжелые кожаные мешки с мясом — с берега по крутому склону наверх, в село».Нет, эта книга даже не о матери. О матери написать невозможно. В этом, мне кажется, и состояла главная дилемма: как написать книгу о любимом и дорогом человеке? Ведь слов не найдешь, а те, что выводишь рукой,- кажутся недостаточными. Валентина — молчаливая, редко вступающая в разговор и оттого кажущаяся замкнутой — сотворила чудо: написала книгу для матери. И это лучшее, что она могла сделать в память об Эн’эрын.
Я спросил: отчего в книге нет гнева, даже упрека тем, кто уничтожил ее родину?
Валентина тихо ответила: «Гнев и упрек предполагают борьбу и противостояние. Но кто с кем будет бороться и кому противостоять?»
А ведь, казалось, спустя сорок лет можно высказаться об этом зле и пусть вдогонку назвать виновных в произволе. Но Валентина отвечает, что этим уже ничего не добьешься, а науканцев — не вернешь.
И действительно, книга, лишенная гнева, пусть и праведного, только выигрывает. Валентина надеется сохранить и передать потомкам не гнев и ненависть, а любовь и память. Они будут понятны и близки. К тому же восстанавливать справедливость, если уж об этом речь, необходимо нам, русским, народу, который должен нести ответственность за все, что сотворено нами (или от нашего имени) на огромном пространстве, именуемом Россией.
О том, сколь далеки мы от этого, сколь неподъемен для нас груз покаяния, можно судить, просмотрев очередной выпуск теленовостей…
Итак, жили люди. Трудились, отмечали праздники, влюблялись, женились, рожали детей, растили их… Все это происходило в продолжение тысячелетий, на исконно своей земле, без посягательств на земли чужие, без угрозы нарушить миропорядок, находясь к тому же в стороне от этого самого мира.
Затем к ним пришла цивилизация. Сначала американская, потом российская, которую вскоре сменила советская. Прибывшие были немало шокированы увиденным. Началась работа по «улучшению жизни» и прежде всего борьба с шаманами. Ритуальные принадлежности и реликвии, передаваемые из поколения в поколение, были сожжены, а сами шаманы уничтожены. Вместо них заботу о духовном воспитании эскимосов взяла на себя наша интеллигенция, которая день и ночь внедряла свой образ жизни и свои представления о мироздании. Проделывали это с тем неистовством, старанием и энтузиазмом, который был свойственен поколению идеалистов и мечтателей и о котором была сложена не одна песня. В эскимосах, как, впрочем, и в чукчах, видели не равных себе людей, а некую биосистему, не самостоятельный народ, проживший в прибрежной тундре несколько тысячелетий, а необразованный, грязный и некультурный сброд, живущий не так, как надо жить при социализме.
Новая власть, преследуя шаманов, представляла их ворами и жуликами. Но шаманы были самыми почитаемыми, уважаемыми и мудрыми в тундре. Они предсказывали погоду, знали, каким будет море завтра и послезавтра, предупреждали о приближении пурги, сообщали, с какой стороны ждать ветра. Они лечили, и зачастую только их вмешательство спасало жизнь. Шаманство было важнейшей составной частью образа жизни и быта северных народов. Именно поэтому шаманов вылавливали, заключали в тюрьмы, топили. На мысе Верховского, на пограничной заставе, их расстреливали, а трупы даже не подбирали, и их смывало в море…
Быть может, не такая уж большая разница между тем, что происходило в далеком Наукане, и тем, что творилось в тверских, пензенских и нижегородских селах. И там старожилы могут рассказать такое, что волосы встанут дыбом. Различие в том, что в тундре жизненный уклад не менялся. Он оставался первобытным. Этот быт можно с легкостью разложить и уничтожить, но изменить, приспособить под себя, подчинить своим представлениям — нельзя. Уклад народов Севера — неменяем, и понимание этой истины было бы величайшим актом гуманизма по отношению к маленьким и мужественным народам, населяющим тундру.
Вот документ, который не представлен в книге о Наукане. Среди множества оттенков на лукавом лице совдепии — есть и такой.СЛУШАЛИ ВОПРОС: О ликвидации Науканского сельского Совета депутатов трудящихся Чукотского района.
РЕШЕНИЕ № 165
Принято 20 ноября 1958 г.В связи с объединением колхозов «Ленинский путь» и «Красная Заря» в один укрупненный колхоз «Ленинский путь» с центральной усадьбой в с. Нунямо произошло переселение жителей из с. Наукан в с. Нунямо, в результате чего в Науканском сельсовете в настоящее время осталось лишь 5 человек жителей.
Исполнительный комитет Чукотского районного Совета депутатов трудящихсяРЕШИЛ:
1. Упразднить Науканский сельский Совет в связи с выездом населения из с. Наукан в с. Нунямо.
2. Территорию Науканского сельского Совета присоединить к административной территории Уэленского сельского Совета.
3. Просить Чукотский окрисполком утвердить настоящее решение.Прочтите внимательнее. Что ни слово — подлый и циничный обман. Что ни фраза — наш российский позор и наша вина. Сначала (еще в 1954 году) было распоряжение, скорее всего секретное, о том, что надо людей отсюда убрать, что нехорошо им здесь, в стратегически важном месте, на виду у американцев, в то время как усиливается противостояние двух сверхдержав. Необходимо устранить опасные связи с Аляской. Не эскимосы, а ракеты должны находиться здесь и целиться на проклятый Запад. Вот в чем дело! А жителям, этим необразованным и некультурным существам, надо объяснить, что поселок их расположен в сейсмически опасном месте, что скалы, у подножия которых находится Наукан, вот-вот упадут; что сопки, которые высятся над поселком, вскоре начнут извергаться, и тогда произойдет то же, что и с Помпеями… Приезжали ученые-агитаторы и с пеной у рта доказывали науканцам, что жить здесь больше нельзя. Указывая на гору Ингэгрук, на которой установлен бюст Семену Дежнёву, искали трещины и разломы, из-за которых поселок не сегодня-завтра смоет. И люди, тщедушные, наивные, но далеко не глупые, слушали этот вздор, прекрасно понимая, в чем дело. Затем им долго и нудно растолковывали про «укрупнение», про реформирование и непременное улучшение — словом, несли бред, в который и сами не верили. Наконец, была дана команда срочно покинуть поселок.
Уезжали семьями, но не все сразу. Вельботов не хватало. Каждый род мог выбирать, куда ехать: в Уэлен, в Лаврентия или в Инчоун. Начальство стремилось всех переселить в Нунямо. Но в этом поселке испокон веков жили чукчи, и там переселенцам предоставлялась лишь вспомогательная работа, к их прежней жизни отношения не имеющая. А что значит для охотника стать кочегаром или мусорщиком? Впрочем, уже и Нунямо давно нет…
Когда всех выселили и по оставленному поселку загулял холодный осенний ветер, загоняя волны на пустой берег, «подоспело» постановление Совета депутатов трудящихся с мертвецки казенным: «СЛУШАЛИ. ПОСТАНОВИЛИ». Мол, что же нам, депутатам, делать, если люди снялись с мест, сели в лодки и отплыли в «Ленинский путь»? Как быть, если в Наукане остались всего «5 человек жителей»? Только и остается его упразднить своим авторитетным решением. Председатель колхоза Е. Ф. Зеленская была награждена орденом Ленина. Как после этого сказать, что ордена давались напрасно?
И я не иронизирую. Что мы знаем о том времени? Ведь не председатель самого крайнего на свете колхоза вершил дела. Быть может, если бы не Зеленская, переселенцы из Наукана и вовсе бы погибли. Кто сейчас разберет?
Елизавета Алихановна Добриева говорит, что у нее тетя была шаманкой и повитухой, и она помнит тетин голос буквально с рождения: приняв роды, та положила только что родившуюся девочку в мешок из шкур, стала ее качать и при этом напевала очень нежную и грустную песню.
Когда Елизавета подросла, она услышала эту песню и тотчас узнала голос тети. Это была старинная песня, слова и мелодию которой передают из поколения в поколение. Песню эту знают все науканские эскимосы. Это гимн Наукана — неумирающая гармония, соединяющая людей, по злой воле лишившихся родины. Вот парадокс: крохотного селения давно нет, а гимн его живет, и есть огромная, на полмира растянувшаяся держава, но имеет ли она свой гимн?
Мне так захотелось услышать эту песню, что я попросил Елизавету Алихановну и Валентину спеть. Они недолго готовились, посмотрели друг на друга, как бы договариваясь, а затем тихо на два голоса запели.Нани тук атуг’лаку?
Мани ка Нувуками!
Аия-йя-аа-на,
Аия-йя-аа-на-ия…Где же мне петь эту песню?
Здесь, в Наукане!
Аия-йя-аа-на,
Аия-йя-аа-на-ия.На вершине горы Ингэгрук,
Там, где начинается Земля,
Там, где люди встречают Солнце!
Аия-йя-аа-на,
Аия-йя-аа-на-ия.В 1996 году учащиеся лаврентьевской средней школы — Ю. Платов, В. Григоренко и Д. Малевский — составили проект возрождения Наукана. Проект предлагает строительство нового города с жилыми домами, детским садом, школой, больницей. В Новом Наукане предполагается открыть производство по переработке морского зверя, фабрику по пошиву меховой одежды, жиротопный цех и косторезную мастерскую. В Наукане должны быть открыты магазины, почта, радио и телеузел — словом, все необходимое для полноценной жизни. Авторы разработали детальный проект, просчитали количество средств, подробно изложили идею коммунального обеспечения, спроектировали дорогу до Уэлена и рассчитали затраты на ее строительство. Они предлагают планы и расчеты по использованию дежневских горячих источников. В проекте утверждается: «При наличии дороги в Уэлен источники могут служить оздоровлению населения. Впоследствии источники станут туристической базой, где будут принимать отечественных и зарубежных туристов. Там же можно создать теплицы для выращивания овощей». И еще много в проекте написано такого, при чтении чего вспоминается лозунг студентов Сорбонны бурных шестидесятых: «Будьте реалистами, требуйте невозможного!»
С того времени, как ученики написали проект, прошло четыре года. Увы, документ находится не в институте развития Чукотки, не в плановом отделе окружной администрации, а в методическом кабинете отдела образования, рядом со школой, из стен которой вышел. Дай Бог этому проекту оказаться хотя бы в местном краеведческом музее.
25 декабря. ЛаврентияДорогая Валентина Федоровна!
В предыдущем письме я упоминал об учительнице из лаврентьевской школы, которая несколько лет назад, еще будучи школьницей, едва не погибла. Так вот, мы с ней сегодня встречались. Ее зовут Светлана Михайловна. Она чукчанка, невысокая, коротко пострижена и, мне показалось, немного кудрявая. Она удивилась моему вниманию. Стоило заикнуться о той давней истории, как она заволновалась, хриплый голос стал тихим, и мне приходилось постоянно переспрашивать. Ее смутила моя осведомленность. По всему видно, что происшествие обошлось ей дорого и возвращаться к нему Светлане Михайловне не хотелось. Какое-то время она молчала, решая, продолжать ли разговор. Потом все же решилась.
Если помните, в Инчоуне есть начальная школа. Проучившись четыре года, ученики затем переводятся в Уэлен, где и доучиваются. Живут они в пришкольном интернате, а на каникулы родители стараются забрать их домой. Но дети здесь отважные, мороза не боятся и иногда решаются на самостоятельные «путешествия» к своему дому.
В самом конце 1990 года Светлана, ее одноклассники Андрей и Надя, младший брат Нади Славик, а также старшеклассники Олег и Иван отправились в Инчоун. Это в тридцати пяти километрах от Уэлена, на побережье Чукотского моря. Там живут в основном охотники на морского зверя, а это значит, что инчоунские дети — закаленные и выносливые. Они сызмальства помогают старшим, учатся опасному охотничьему промыслу, и то, что шестеро учеников пошли домой пешком, не так уж необычно. Тем более, по словам Светланы, погода была солнечная.
Вышли в обед, но, когда прошли половину пути, погода стала портиться. Замело. Пришлось идти медленнее. Вскоре стемнело, и Олег с Андреем отправились за помощью. Остальные потихоньку пошли следом. Впереди шел Ваня: он был постарше. Возможно, надо было оставаться на месте и, экономя силы, ожидать помощи. Но, опять-таки но… Только в Лаврентия я увидел настоящую тундру. В Билибино — лесотундра. Там есть деревца, кусты, крутые склоны и овражки, где можно если не спрятаться, то укрыться. Здесь же на сотни километров ни деревца, ни даже кустика. Лишь голые заснеженные сопки, по которым беспрепятственно гуляет ветер да голодные волки. Говорят, когда пурга, дальше десяти шагов ничего не видно. Это днем. А ночью и без пурги ни зги не видать. Дети тундры — не мы с вами, но, застигнутые пургой, они растерялись и попросту заблудились. Тогда решили возвратиться к тому месту, где их покинули ребята, ушедшие за помощью. Логично. Вот только вернуться на прежнее место им не удалось. Они едва различали друг друга. Растратив силы и поняв, что окончательно заблудились, дети решили окапываться и ждать помощи…
Светлана говорила все медленнее, ее голос становился все глуше. Глядя на ее напряженное лицо, я чувствовал: она вернулась в тот страшный день. Судя по всему, давно никто не тревожил ее память. Светлана тяжело вздыхает, но продолжает рассказ…
Школьники решили окопаться, что было единственно верным решением. Надо ждать помощи, улучшения погоды, но главное — экономить силы. Меньше движений, суеты и паники — так учили старшие. Дети разгребли в снегу яму. Света, Надя и Славик легли в ряд, а Ваня — поперек, закрывая собой их головы от ветра. Поначалу дремали, но в конце концов заснули…
Когда Светлана открыла глаза, то первое, что увидела,- «свет из-под снега». Она попыталась подняться, но не хватило сил. Тогда она стала звать остальных. Отозвался только Слава. Светлана вновь сделала попытку встать, мешала одежда, которая превратилась в ледяной панцирь. Если бы на детях были кухлянки, им бы холод не грозил, но они были в обыкновенной зимней одежде, от которой в подобных ситуациях толку мало. Все же Светлана нашла силы встать. Она сразу же увидела лежавшую чуть в стороне подругу. Надя не двигалась. Ваня так же неподвижно лежал в стороне. Она машинально потормошила Надю, однако подруга была неподвижна. Светлана попробовала надеть на нее шапку, но шапка слетала с Надиной головы. Тогда она подняла Славу. Вдвоем они решили идти за помощью, чтобы спасти Надю и Ивана. Все их движения были автоматическими, а намерения — результатом отчаяния. Это обрекало на верную гибель. Светлана помнит, как пыталась надеть Славе варежку, но варежка никак не надевалась и соскальзывала с руки, как с Нади шапка. Он сказал: «Не надо, я все равно не чувствую». Только тут Светлана заметила, что его рука превратилась в кусок льда. Но у нее самой руки и ноги почти не двигались. Все же кое-как побрели…
Им повезло необыкновенно: они вышли на участок дороги, который не замело. Но чукотские дороги — совсем не такие, к которым мы привыкли. Здесь если за сутки проедет вездеход — и то хорошо. А так это пустынная, почти условная линия. Между Уэленом и Инчоуном какое может быть движение? Только серьезные обстоятельства заставят выехать из поселка зимой.
Дети были уверены, что их ищут. Несколько раз мерещились вездеходы, огни поселка, доносились какие-то звуки, чудились знакомые голоса. Дети бросались навстречу, но оказывалось, что это галлюцинации. И когда показался вездеход с учителями и директором школы, дети даже не отреагировали. Слава Богу, это был не мираж. Светлана и Слава, обессиленные, обмороженные, едва живые, просили своих спасателей ехать за Иваном и Надей. Но их повезли в Инчоун, до которого школьники не дошли всего… три километра. Только потом учителя поехали искать оставшихся. Разумеется, без Светланы и Славы, которые нуждались в срочной помощи. Отыскали Ваню и Надю лишь к ночи. Они замерзли…
Подобное в районе случается. С тундрой шутки плохи. Самонадеянность жестоко наказывается. Так тундра учит остальных, и оттого смертельных исходов немного. Среди чукотских учителей и воспитателей тундра не на последнем месте, а для Светланы Михайловны — на первом.
Валентина Федоровна, продолжаю письмо.
У меня сегодня была еще одна встреча…
Стихиям противостоять хоть сложно, но можно, и в этом северные народы — впереди всех. Но как противостоять стихии под названием «человек»? Тут уж все одинаково бессильны.
Я здесь купил гравированный клык моржа. Вы не представляете, какая это красота! Вряд ли в Торжке у кого-нибудь такой имеется. Особенно ценно, что клык — из Уэлена, признанного центра косторезного искусства. Так вот, прежде чем любоваться гравировкой, я решил этот клык помыть: мало ли где он лежал и кто его трогал!.. И что же? Вся краска смылась! Откуда я мог знать, что раскрашивают гравировку обыкновенным карандашом?
Придя в неописуемый транс, я стал искать помощи. Меня успокоили, заверив, что дело небезнадежно, и пообещали найти мастера, который бы вновь раскрасил этот клык. И сегодня ко мне пришла невысокая, слегка прихрамывающая чукчанка, принесла карандаши и специальный инструмент, завернутый в тряпочку, разложила все это и принялась за работу.
Я внимательно за всем наблюдал, тем более что Валентина, раскрашивая клык, рассказывала, как все это делается.
Раскрашивание — последний этап в этом хрупком и нежном искусстве. Перед тем клык тщательно полируют, пока он не станет гладким, как зеркало. Это отдельная работа, которой занимается специальный мастер. Затем за дело берется гравер. Простым карандашом он рисует на клыке придуманный сюжет, после чего специальным резцом («коготком») выполняет гравировку. Это самая главная, самая продолжительная и наиболее сложная работа. И только потом идет раскраска. Сначала в микроскопическое углубление втирается черный карандаш. Им наводят контур. Невидимые до сих пор сопки, кусты, море, фигуры охотников и зверей обретают очертания. Затем обычными цветными карандашами, в соответствии с художественными представлениями и вкусами мастера, раскрашивается весь рисунок. Он даже не раскрашивается, а «затирается». (Чукчанка говорила: «Надо втереть краску».) Сначала раскрашивают (втирают) темные тона — холодное море, темные собаки, коричневые моржи или синий кит. Затем наносят цвета посветлее — яранги, олени, кухлянки, торбаса, камни. В самом конце наносят светлые тона: солнце, его лучи и розовые отблески на вершинах сопок. После «затирки» по клыку несколько раз проводят влажной тряпочкой, смывая лишнюю краску.
Чем филиграннее техника мастера, тем мельче канавки и тоньше контуры. В этом случае гравировка окажется ненавязчивой, неброской, даже немного бледной, в чем особенный изыск. Заимев такой шедевр, уже ни за что с ним не расстанешься. К нему привыкаешь. Нежные тона гравировки успокаивают: начнешь рассматривать простенькие сюжеты, а сам невольно остановишься, затихнешь, забудешь, что куда-то бежал или спешил… И наблюдать за работой мастера — тоже удовольствие.
Вале тридцать лет. Она начала заниматься гравировкой в 1985 году в Уэлене, где проживала с родителями. Там же вышла замуж. Несколько лет назад Валя приехала в Лаврентия, шла с подругой, и на них наехал грузовик. Водитель — пьян. Подруга погибла, а Валю спасли. Она долго лечилась в больнице, но так и осталась хромой.
Узнав, что Валя в больнице, да еще без сознания, ее мама добралась до Лаврентия, пришла в больницу и молча сидела в коридоре, дожидаясь, пока дочь придет в сознание. Через несколько дней врачи пригласили ее в палату убедиться, что Валя поправляется. Мать вошла, обняла дочь, затем вышла, присела на тот же стул и… умерла. Валин отец умер спустя год.
А что муж?
Он находился в Уэлене и к попавшей в беду жене не спешил. Когда Валя вернулась, то сообщила, что уже не сможет иметь детей. Муж тут же предложил развестись. Валя говорила, что ребенка можно усыновить — такие случаи известны. Но муж был непреклонен и ушел к другой.
И что же?
Новая жена его бросила, и он какое-то время мотался по поселку. Пьянствовал, бездельничал, в конце концов залез в магазин, был схвачен, судим и сейчас в тюрьме. А мог спьяну забраться в грузовик и на кого-нибудь наехать…
Клык Валя подновила так, что выглядит он теперь лучше, чем прежде. К тому же и меня научила этому приятному занятию. Она даже выгравировала «коготком» небольшой кустик, по ее мнению, недостающий.Заклинание, приводящее обратно умирающего
(Из книги В. Г. Тана-Богораза «Чукчи»)«Если я хочу задержать уходящего в страну мертвых, я превращаю свой мизинец в умирающего и крепко держу его. Когда он хочет уйти, я держу его, будто перехватываю на дороге. Я лаю, как собака, и заставляю его вернуться. Я превращаю его душу в плавучее дерево. Я дую изо всех сил, как большой ветер, и подгоняю его к берегу. Я гоню его своим дыханием по направлению к земле: «Qato, qаto, qato!» Я схвачу дерево за корни и вытащу на берег!»
Сообщил Kamenvat, оленный чукча
в Колымском округе. 1897 год.Заклинание, употребляемое ревнующей
женщиной против своей соперницы
(Из книги В. Г. Тана-Богораза «Чукчи»)«Так ты эта женщина! Мой муж отдает тебе так много любви, что совсем перестает любить меня. Но ты не человек! Я превращаю тебя в падаль, лежащую на каменистом берегу, в старую падаль, распухшую от гниения. Я превращаю моего мужа в большого медведя. Этот медведь приходит из далекой страны. Он очень голоден. Он долго ничего не ел. Увидав падаль, он ест ее. Немного спустя его тошнит и рвет. Я превращаю тебя в массу, извергнутую его желудком. Мой муж видит тебя и говорит: «Я не хочу ее!» Мой муж начинает ненавидеть и презирать тебя.
В то же время я превращаю собственное тело в молодого бобра, который только что сбросил шерсть. Я делаю мягкими и гладкими свои волосы. Мой муж оставит свою прежнюю любовь и снова вернется ко мне, потому что на нее противно смотреть. (Она плюет и слюной обмазывает все свое тело с головы до ног. И действительно, ее муж снова почувствовал любовь к ней.)
Я, которой пренебрегали до этого времени, поворачиваюсь к нему. Я делаюсь мучительной болью для него. Пусть он почувствует запах гнили оттуда, и в нем появится желание ко мне. Если я даже оттолкну его, пусть он будет настойчив». (И действительно, ее муж совершенно бросил свою любовницу.)Сообщила женщина
из поселка Cecin. 1900 год.
26 декабря, ЛаврентияПривет, Иверий!
Я по-прежнему в Лаврентия. Здесь уже не так страшно. То ли потому, что выпал снег, то ли привык и смирился, а может, на меня благотворно подействовало знакомство с лаврентьевцами. Они резко отличаются от билибинцев и анадырцев. Что-то влияет на их характер и поведение. Сами они считают, что пурга. Но пока пурги нет, чему все удивляются. Жители здесь (я имею в виду материковых) более эмоциональные, чувствительные и нервные. В их поведении много крайностей: от полного неприятия до безграничной любви. Зато нет равнодушия, что особенно заметно на фоне спокойствия и безучастия коренных жителей. Те и другие живут в одном поселке, но очевидно, что это два разных типа жителей. Есть, конечно, и коренные, интегрированные в нашу жизнь, в том числе бюрократическую. Вот они мало отличаются от материковых.
На этот раз я оформил наблюдения в виде небольших очерков. Ты их сохрани. Возможно, они мне понадобятся.
…Многое бы отдал за то, чтобы прогуляться по Санкт-Петербургу.
О нелюбви к москвичамВ Лаврентия я впервые столкнулся с неприязнью к себе, как к москвичу. Конечно, это были единичные проявления, по которым не следует делать умозаключений, но все же. Если бы я представлялся свердловчанином или челябинцем, отношение было бы иным. Отчего-то не любят москвичей. Честно говоря, я и сам их недолюбливал до тех пор, пока не переехал в Москву. Главным образом за то, что в столице колбаса была, а в магазинах остальной России — нет. Теперь колбаса есть повсюду, а неприязнь к москвичам сохраняется.
Сам я до сих пор с проявлением этой неприязни не сталкивался. Во-первых, меня с трудом можно отнести к москвичам: я не живу в столице и десяти лет. Во-вторых, я ощущаю себя гражданином если не мира, то России и одинаково чувствую себя в Смоленске, Пскове, в глухой тверской деревне и даже в Лаврентия…
«Отчего же вы так не любите москвичей?» — спрашиваю. «Оттого, что вы слишком высокого о себе мнения»,- отвечают.
…В Москву, «на ловлю счастья и чинов», во все времена прибывали отовсюду. Приезжали покорять, удивлять, заявлять о себе. Соперничать с этим честолюбивым потоком рафинированная московская публика не могла. Наиболее удачливые и предприимчивые облюбовали иные столицы, а прочие москвичи, если и сохранились, тихо сидят в своих клетушках. Они перебрались туда из некогда тихих московских двориков, из уютных особнячков, нынче занятых под офисы и конторы. Так что самые высокомерные из нынешних москвичей — это вырвавшиеся из захолустий вчерашние москвоненавистники. В каком-то смысле презрение к москвичам — это презрение к себе завтрашнему, а надменность «новых москвичей» — высокомерие к себе вчерашнему.
Впрочем, недолюбливать Москву есть за что. Достаточно посмотреть телевизор, чтобы не считать упреки к столице безосновательными. Можно, конечно, терпеть рекламу кошачьей еды, полгода не получая зарплату, но как относиться к идиотскому телевизионному юмору, в то время как дети воюют в Чечне? Как относиться к сочетанию на экране роскошных презентаций с похоронами солдат?
Отсюда и отношение к Москве и москвичам, которое принимает самые разнообразные формы.
Например, жители Чукотки, особенно прибрежных районов, внимательно следят за прогнозом погоды, который венчает телевизионные новости. На это время прекращаются хождения и разговоры. Все смотрят на экран, где на фоне карты северо-востока сотрудник Гидрометцентра рассказывает о погоде «на завтра». И этот сотрудник постоянно закрывает спиной (в Лаврентия убеждены, что задницей) их любимый Анадырь! И пока жители других регионов слушают сводку, в Лаврентия обсуждают поведение теленаглецов. Кого клянут? Москвичей. А когда губернатор Чукотки приезжал в Лаврентия, ему высказывали претензии на этот счет, и губернатор обещал разобраться.
Прогноз погодыТяга к познанию погоды на завтра, свойственная жителям нашей страны, на Чукотке достигает немыслимой силы.
Так, в Лаврентия узнают о грядущей погоде по поведению собак или детей. Если лайки сворачиваются в клубок и остаются неподвижными — быть пурге. Напротив, если школьники ведут себя шумно, дерутся на переменах больше положенного — также жди пургу. Причем если они при этом сшибают друг с друга шапки — будет пурга со снегом; если пинаются ботинками и торбасами — ожидается низовая пурга с северо-западным ветром; если же ученики пускают в ход ранцы и тузят ими друг друга по голове — давление будет особенно низкое и пурга надвинется особенно страшная. В этом смысле лучших метеорологов, чем лаврентьевские учителя, быть не может. Нередко в школу звонят из аэропорта и интересуются: как там дети? не пинаются ли? не сшибают ли шапки? не шарахают ли друг друга по голове? «Нет,- отвечает завуч,- сегодня такого не заметили, разве что пару стульев сломали да унитаз разнесли…» «Ну, тогда ладно»,- вздыхают с облегчением и идут чистить взлетную полосу.
Есть приметы более тонкие, хрупкие и чувствительные, которым доверяют не меньше, чем лаврентьевским школьникам. Если, например, у начальника отдела образования Жанетты Азизовны колет в левом боку и краснеет лицо — жди низовую пургу с северо-запада. Это все равно как если бы школьники пинали друг друга. Если колет в правом боку — пурга будет юго-восточной и с таким снегом, что не будет видно вытянутую руку. Еще хуже, если у заведующей отделом культуры Ларисы Олеговны заломит коленку. Это признак того, что надвигается северная пурга с непредсказуемыми последствиями.
Есть и другие приметы, не менее авторитетные и бесспорные. Мне рассказывали, как в одном чукотском поселке народ узнавал погоду «по Клаве», то есть по поведению продавщицы в одном из магазинов. Если Клава отпускала товар спокойно и улыбалась — погода обещала оставаться тихой, даже солнечной: жители собирались кто на охоту, кто на рыбалку, работники аэропорта готовились принимать самолеты, а детям разрешали кататься на санках. Если продавщица с утра была хмурой, фыркала на покупателей и небрежно подавала товар — погода обещала испортиться, ожидались ветер и осадки. Но если Клава (а она была женщиной красивой, огромных размеров и эклектических форм) не здоровалась, орала на покупателей, недовешивала, недодавала сдачу и вместо макарон насыпала крупу — назавтра или даже к вечеру ждали пургу. Это означало, что дети должны сидеть дома, рыбалка и охота отменялись, чемоданы распаковывались, и все планы менялись. Все равно ничто не будет ни ездить, ни летать, ни даже ползать.
И жители поселка на Клаву не в обиде. Напротив, она пользуется уважением и авторитетом. Сам начальник аэропорта, прослушав сводку и получив радиограмму из Анадыря, прежде чем дать «добро» на посадку или взлет, спешит в магазин: «свериться с Клавой». И если Клава, не приведи Господь, шумит, то начальник скорее за телефон и дает отбой полетам. «Почему? У нас же сводка!» — недоумевают на другом конце провода. «А у меня — Клава!» — аргументирует начальник аэропорта и командует закрыть полосу, убрать маяк, тушить фонари… И в Анадыре не возражают: сводки, бывает, ошибаются, а вот Клава — никогда.
Приходят даже пограничники. Они охраняют границу, чтобы народ наш не убежал в Америку. Проволоки колючей и вспаханной полосы здесь нет, и потому заблудившийся честный гражданин иной раз и сам не заметит, что стал перебежчиком. Тогда его настигнут и вернут. Надолго. Так вот, начальник заставы нередко посылает кого-нибудь из своих подчиненных в магазин: посмотреть, под видом покупки сигарет, не шумит ли Клава. Если шумит, командир с облегчением вздыхает и дает команду всем отдыхать: только идиот пойдет через границу.
Однажды к Клаве пристал с какими-то непонятными просьбами подвыпивший мужичишка. И что же? Она в тот день была особенно неприветлива и на глазах у застывшей в ужасе очереди дала ему в ухо. Весть моментально разнеслась по поселку. Все живое, включая собак, волков и медведей, схоронилось и затаилось в ожидании грядущих катаклизмов. Пессимисты предрекали конец света… И действительно, к вечеру началось светопреставление. Но своевременно предупрежденный поселок перенес двухнедельную стихию практически без потерь. Так одним ударом в ухо можно спасти многих.
Сама Клава о своих сверхъестественных способностях не догадывалась, а сказать ей никто не решался: это могло лишить поселок барометра. Клава жила одна и, мучимая бессонницей, по ночам крутила ручку радиоприемника. Как и всякий, она особенно прислушивалась к сводкам погоды и, если обещали пургу, нервничала, всю ночь не спала, а с утра отыгрывалась на покупателях.
Магазины и продавщицыВ отличие от Анадыря и Билибино в Лаврентия магазинов мало. Два промтоварных и три продуктовых. В один из промтоварных я попал лишь раз. Магазин этот постоянно закрыт, и побывать в нем — все равно что выиграть в лотерею. Мне повезло. Я случайно заметил, как в магазин вошла продавщица, и проник вслед за ней. Однако, побыв немного внутри, продавщица заторопилась домой: торговать невозможно, потому что помещение не отапливается.
А в администрации объяснили, что отапливать магазин толку нет, так как он все время закрыт.
Этот магазин, впрочем, собираются передать бизнесменам, которые намереваются поставлять в Лаврентия продукты. Жаль, потому что товары в этом магазине — уникальны. Это скорее экспонаты.
Например, я заметил на прилавке диафильмы, о существовании которых уже забыл. Увы, я не успел спросить, есть ли фильмоскоп, через который эти фильмы смотрят. Кто знает, сколько еще придется пролететь, проехать и прошагать по стране, чтобы его обнаружить. Видел такие заколки и булавки, тапочки и шапочки, резиночки и тесемочки, рубашки и плащи, каких встретить уже невозможно. И цены, кажется, тоже были из тех, советских, времен. Я видел целую кучу пластинок вокально-инструментальных ансамблей, первые пластинки Аллы Пугачевой, «Песняров», «Самоцветов», а также диски джазового трио «Ганелин, Чекасин и Тарасов», которые достать было невозможно. В углу одного из прилавков одиноко лежал компакт-диск исполнителя кантри Джеймса Тэйлора. Откуда он в Лаврентия? Я спросил, нет ли еще чего-нибудь, на что продавщица ответила, что магазин закрыт. Так что «нет» и всего этого…
Все продавцы в Лаврентия — женщины. В магазинах чистота и порядок, пол и окна вымыты, витрины стараются украсить к Новому году, но главное — не пахнет селедкой, как это бывает в наших провинциальных магазинах, где на прилавках в соседстве с колбасой, молоком и халвой обязательно лежат две-три селедки. Причем я единственный, кого это беспокоит.
Сами продавщицы — румяные, крупные, аккуратные и самодостаточные, на лицах запечатлена уверенность в завтрашнем дне, что для этих мест большая редкость. На их фоне покупатели выглядят маленькими, беспомощными и даже лишними. Это не столичный супермаркет, где впечатления обратные: миниатюрные девочки-продавщицы и здоровенные, важные, капризные покупатели. Судя по всему, продавец в Лаврентия — персона уважаемая. Здесь товар не продают, а отпускают. Не спеша, без лишних усилий и напряжения. Продавец может, не поворачиваясь, протянуть руку и отыскать нужный вам товар, а может пойти за ним в д-а-аль-ний угол магазина или вовсе выйти в складское помещение и уже оттуда вернуться… ни с чем! И очередь ждет, никто не ропщет, не выражает даже тени недовольства, и когда какой-то приезжий предъявил продавщице претензию — на защиту тотчас встала справедливая очередь и призвала наглеца к порядку. И тому стало совестно, что он так нехорошо себя ведет…
Лаврентьевские продавщицы, жалея меня, подбирали и кусочек мяса попостнее, и пряники помягче и несколько раз уберегли от опрометчивой покупки. Более того, улучив момент, они отпустили мне десяток яиц, которых не было на витрине. А вчера вынесли откуда-то издалека, из самых-самых потаенных магазинных закоулков, баночку клубничного варенья, которое теперь скрашивает мое одинокое существование.
В магазине, находящемся на каком-то складе, замечательные и жизнерадостные продавщицы, торгующие прямо посреди коробок и ящиков, отпускали мне лишь самый высококачественный товар. Например, они рекомендовали атлантическую кильку в томате. А вот шпроты брать не советовали. И такие советы — вовсе не мелочь в этих широтах! Покупал я и американскую картошку, и какую-то острую закуску, и окорочка Буша, которые специально для меня подбирались из огромного лотка.
Все же один мужчина в лаврентьевской торговле имеется. Он продает хлеб. Впрочем, назвать его продавцом нельзя, потому что хлеб он не продает, не отпускает, а выдает. Правильнее называть его хлебораздатчиком.
Покупка хлебаХлеб — одна из самых больших головных болей для местного начальства. Вроде бы раньше хлеб выпекали сразу в двух местах. Затем что-то случилось, и теперь его пекут лишь в кафе «Северянка» и там же в назначенный час продают. Поскольку оборудования для расфасовки теста нет, «на выходе» буханки только выглядят одинаковыми. Ничего не остается, как продавать их на вес. Продавец работает один, и можно представить, чего стоит приобрести буханку.
По вкусу лаврентьевский хлеб совсем неплох. Он лучше анадырского, но хуже билибинского. Правда, только в день выпечки, отчего его желательно съедать сразу после покупки. На следующий день лаврентьевский хлеб сравнивается по качеству с анадырским, а еще через сутки становится хуже его ровно в десять раз.
Как же покупают хлеб?
Сначала хлебопекам дают списки: от бани, от гостиницы, от склада, от котельной, от библиотеки… от прочих учреждений, где не получают зарплату. Там заранее списки составляют, заверяют подписями директора и главного бухгалтера, а также гербовой печатью. По этим спискам разрешается брать хлеб на сумму в двести, триста или четыреста рублей. В другом магазине по такому же списку и на такую же сумму можно приобретать сахар, муку или крупу. Таким образом, невыданная зарплата «расфасована» по трем лаврентьевским магазинам.
Итак, подходит очередь «покупать» хлеб. Единственный продавец-мужчина начинает искать в ворохе списков тот, в который занесена фамилия покупателя. Затем идет поиск уже конкретной фамилии. Вскоре находится и она. Процедура не такая уж долгая: все ведь друг друга знают. Потом Леонид (так зовут продавца) берет буханку и кладет на весы, разумеется, не на электронные. С помощью нескольких гирек довольно скоро определяется вес, после чего вычисляется сумма. Обычно буханка тянет рублей на четырнадцать-пятнадцать. Затем Леня берет шариковую ручку и отмечает напротив фамилии: когда, сколько и на какую сумму приобретено хлеба. И эта процедура тоже недолгая, потому что все уже приноровились. Потом Леонид передает ручку покупателю, и тот в специальной графе расписывается в получении продукта, чтобы финансовый документ получил законченное оформление и у правоохранительных органов не было повода обвинить хлебопеков в жульничестве и коррупции.
Сделка совершена, и теперь прямо в баре можно есть свой хлеб. Если по каким-то причинам не удалось истратить месячную сумму, заложенную в список, остаток (отдайте должное!) не пропадает, а переносится на следующий месяц. После «отоваривания» списки сдаются в бухгалтерию жилищно-коммунального хозяйства, где дотошный бухгалтер проверяет всю эту арифметику, совершая работу, которую иначе чем адовой не назовешь.
Понятно, что всякий раз за хлебом выстраивается очередь. У кого есть наличные, тот обходится без волокиты со списками. Но очередь для всех одна.
Я через день хожу в кафе «Северянка», но не всегда удается купить хлеб. То большая очередь, то бар по каким-то причинам закрыт, то бар открыт и очереди нет, но нет и хлеба. Я никак не пойму график. Злят меня и абсолютная безропотность людей, их спокойствие и равнодушие, словно иначе быть не может. Эта покорная, дремучая очередь, состоящая из дышащих друг другу в затылок людей, в основном чукчей, страшно угнетает. Иногда стоят по часу и больше, в холодном коридоре или в самом баре, облокотившись на стойку и разглядывая сникерсы, стоимость которых запредельная.
Я клял этого Леонида, полагая, что из-за него страдают люди, и жаждал отправить его на нары. Но на Севере нельзя злиться и спешить с выводами. Даже если перед тобой очевидное безобразие, не торопись осуждать, не старайся менять и не ищи виновного. Прежде задумайся: не станет ли от твоей затеи еще хуже? Может статься, что после изменения ситуации хлеба вообще не будет. А тот, кого собираешься судить, кого готов разнести в пух и прах, быть может, достоин самой высокой похвалы. Может, Леониду впору ставить памятник. И всем остальным, от кого зависит выпечка хлеба в Лаврентия.
Для главы администрации главное — доставить в поселок дрожжи и муку. После топлива для авиации и угля для котельных это самое важное. Я видел начальницу кафе «Северянка», которая едва живая, простуженная с утра до ночи занимается организацией выпечки хлеба, поскольку его ждут в каждом доме, в больнице, в детском саду, в школе. Ждут не чужие, а свои: друзья, соседи, родственники. Я встретил Леонида в десять вечера. Больной, замерзший, он спешил в бар на выдачу хлеба. Так же без передышки трудятся и трое женщин-пекарей.
И еще. Килограмм муки в магазинах Лаврентия стоит двадцать пять-тридцать рублей. Добавим дрожжи, расходы на электричество и эксплуатацию оборудования, прибавим зарплату сотрудникам (у Леонида — три тысячи) — в итоге буханка должна стоить минимум пятьдесят рублей. Почти два доллара! Но она обходится лаврентьевцам не больше пятнадцати рублей. Значит, кто-то доплачивает. Кто?
Администрация. Иначе люди помрут, и тогда что толку разбираться: рынок в стране или нет, демократия или диктатура?
То же с электричеством. Батареи в домах чуть теплые. Уголь низкого качества, котлы старые, оборудование еле дышит, зарплату кочегарам задерживают. А температура воздуха ниже тридцати. Поэтому в квартирах круглосуточно работают обогреватели. Здесь вообще все работает на электричестве. Оплачивать коммунальные услуги — никаких денег не хватит. Да их и нет ни у кого. Кто же платит за электроэнергию? Тот же, кто платит за хлеб. Иначе в одну ночь все перемерзнут, как суслики, по-чукотски — евражки.
Правда о килькеВ баре кафе «Северянка», куда я зашел за хлебом, меня увидали молодые и здоровые лаврентьевские мужики. Они уже слышали обо мне как о журналисте, зачем-то присланном из Москвы. Один из них подошел, рассказал про цены и зарплату, про невыносимую жизнь, убеждал, чтобы я обязательно написал о Лаврентия и рассказал всей стране, как здесь плохо. Впрочем, он сказал, что всю правду я все равно не напишу.
Конечно, не напишу. И никто не напишет. Потому что нет такой правды, которую нельзя опровергнуть. Особенно ту, «что хуже всякой лжи».
Какую такую «правду» я должен донести? Что цены здесь непомерные? Что эстонская килька в томате стоит двадцать пять рублей, а в Москве — всего семь?
Это ужасно, но сколько же эта килька должна стоить, если ее отловили в Атлантическом океане, приготовили консервы, а потом, минуя таможни и границы, морские и воздушные порты, базы и склады, доставили на другой конец Земли? Ведь, пока килька появится на столе жителя Чукотки, она должна накормить моряка, рыбака, таможенника, пограничника, шофера, летчика, продавца, налогового инспектора… А к ним добавим жуликов, коррупционеров, взяточников и просто честных чиновников. Да окажется, что килька еще мало стоит, что ее цена как минимум в два-три раза выше. Ведь сколько людей «постарались», чтобы эта несчастная рыбка попала в Лаврентия. Парадокс: бедная Чукотка кормит еще стольких, что страшно становится! Интересно, в Лаврентия молодые и здоровые люди об этом думают? Тогда, может, они задумаются о том, во что обойдется европейцу голец, отловленный в заливе Святого Лаврентия и доставленный на сервированный стол в парижский «Максим»?
Ладно, пусть доставляется и продается сгущенка по 45 рублей за баночку или американские яйца — 50 рублей за десяток. Пусть продается рафинад — 30 рублей за пачку или подсолнечное масло. Но что здесь делают московские сосиски и низкосортные колбасы? Тут гордятся тем, что в Лаврентия впервые за много лет люди увидели сосиски. А я считаю, что они их не должны видеть вовсе. Сосисками кормились баварцы не от хорошей жизни, и я не видел, чтобы в Европе их кто-нибудь ел, если только не в дешевых хот-догах. Дешевых! Здесь же эта сосиска, доставленная «бортом» за тридевять земель, стоит дороже парной телятины на московских рынках. Что же можно еще сказать? Только то, что сосиска вообще недостойна полета на самолете. Вместо них лучше бы возили на Чукотку умные книжки. Тогда лаврентьевские мужики, быть может, станут читать, кое-что поймут и чему-нибудь научатся.
Это правда, что начальство российское крало, крадет и будет красть. Правда и то, что власть в России врала, врет и будет врать. Правда также и то, что власть никогда не ставила ни во что народ, а народ во все времена презирал власть. И что с того?
Правда, что жизнь на Чукотке и в самом Лаврентия невыносимо убога и ужасающе беспросветна. Но где в России эта жизнь лучше? В псковских пределах, в нижегородских, в брянских, в костромских, в каких-то иных?.. И когда она была лучше?
Здесь говорят, что в семидесятых при советской власти на Севере было хорошо и сюда стремились всеми правдами и неправдами… Но почему стремились?
Романтика? Желание почувствовать себя настоящим мужчиной? Наверное. Стремление реализовать себя? Отчасти. Но еще и потому стремились, что здесь было вдоволь тушенки, которую в Свердловске и Тамбове, Перми и Оренбур-ге, Тюмени и Астрахани никто, кроме начальства, не видел. Или это неправда? А уж так, как врали при советской власти, не врали никогда. Само утверждение, что власть советская, было ложью.
Другое дело, что всякое время приносит нам свою беду. Разбираться, которая из бед большая,- бессмысленное занятие. Как в роскошном цветнике не выберешь, какая из роз наилучшая, так не определишь, которая из наших российских бед наигоршая.
Не эта ли?
Здоровые и сильные лаврентьевские мужики жалуются на высокие цены, клянут власть и ностальгируют по дешевой тушенке, а хрупкая учительница русского языка и литературы, став их начальницей, завозит с материка паштеты и макароны, чтобы мужики не померли с голода. Это неправда? Она месяц бьется, чтобы прислали самолет с продуктами, а когда этот борт с несчастными сосисками прилетает, не может отыскать в полуторатысячном поселке полдюжины охломонов, чтобы его разгрузить. Да не за просто так. За те же продукты. Это неправда?
Поистине прав был Екклесиаст: «Смотри на действование Божие: ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?»
А это уже больше, чем правда,- это Истина!
КрупскиеЯ был в гостях в лаврентьевской семье.
Она — Надежда Крупская, учительница русского языка и литературы. Ее муж — Крупский, зовут Владимиром. Он невысокого роста, коренастый, подвижный, у него залысина и добрые глаза, в которых при некотором воображении можно уловить знакомые черты. Вот только он не юрист и не литератор, а врач. У Крупских двое взрослых детей. Дочь — на материке, учится в институте, а сын оканчивает школу и готовится поступать в вуз.
Владимир долгое время работал военным врачом, поэтому семья где только не проживала, прежде чем задержалась в Лаврентия. Хотя Владимир работает день и ночь, его во многом спасает пенсия, которую ему, как бывшему военному, исправно выплачивают.
Надежда, как и все учителя, трудится безостановочно, набирая часы, нагрузки, накрутки и прочее. Надежда Крупская — гордость школы. Несколько лет назад она участвовала в престижном конкурсе в Москве. Преподаватели собрались из разных концов страны, квалификация высочайшая, а тему даже произнести страшно: «Пушкинский урок». Там были учителя из исконно пушкинских мест, которые знают о Пушкине то, чего сам Александр Сергеевич и представить не мог.
Так вот, Надежда оказалась первой среди всех! Проведенный ею урок был признан лучшим, а самой Надежде присвоили звание «Заслуженный учитель России». Наверное, сыграла свою роль фамилия, сработало и то, что она с Чукотки, но это мелочи. Основного Надежда Крупская добилась сама. Она показывала видеозапись своего урока. Это невероятно! Действо происходило в великолепном дворце, в присутствии высоких особ, включая императора и императрицу, великих князей и княгинь, играл камерный оркестр, всё сияло, а ученики были разодеты в бальные платья и фраки, тонкие шейки девушек украшали немыслимой величины бриллианты… Не сразу разберешь, что всё это происходило в лаврентьевской школе.
Проживают Крупские в трехкомнатной квартире, этажом выше моего жилища. Квартиру купили недавно, за пятнадцать тысяч рублей. Мебели особой нет. Ею здесь стараются не обзаводиться. Зато есть компьютер, за которым Владимир и сын Андрей проводят все свободное время. В отпуск теперь ездят не каждый год. Времена наступили не из легких, и приходится себя ограничивать. Экономя на отпуске, можно запастись продуктами.
…Меня они позвали, чтобы угостить домашней едой, от которой я отвык. Кормили борщом, картофельным пюре, тушенкой из оленя и из кеты, угощали салатом из морской капусты и маринованными грибами, а также вареньем из морошки. Ужин сопровождался разговорами о политике, о неспособности наших начальников руководить, звучали известные фамилии, словом, это был обычный застольный разговор под фон телепередачи, не важно какой. Замолкали мы, лишь когда передавали сводку погоды. Я рассказывал о доступных только «узкому кругу» деталях высокой политики, раскрывал сокровенные, известные лишь москвичам факты, почерпнутые из газет и слухов. В ответ мне рассказывали о жизни в Лаврентия, о происшествиях, о людях. Помимо прочего, я старался разузнать о быте лаврентьевской семьи.
Жители центральных районов, Урала и даже части Сибири при всех трудностях все же могут иметь огород, скот, вести натуральное хозяйство. Здесь же, у берегов Ледовитого океана, о каком хозяйстве может идти речь? Если ты не коренной житель, не охотишься на моржа, кита или лахтака, то, кажется, обречен на голодную смерть. И я бы с этими доводами согласился, тем более после разговора с лаврентьевскими мужиками, страдающими от плохой жизни. Но встреча с семьей интеллигентов показала, что все не так, как можно представить. При разумном подходе и, главное, при трудолюбии можно жить и в Лаврентия. Жизнь заставила людей, профессии которых далеки от основ экономики, быть рачительными хозяевами и политэкономами семьи, чего в нас так не хватает.
Меня допустили в кладовую семьи с блокнотом. Вот продукты, закупленные в магазине:
Горошек зеленый (3 ящика по 45 банок в каждом). Этот запас сохраняется и время от времени пополняется.
Горошек суповой (ящик).
Рис (10 кг).
Пшено (4 кг). В этом году пшено в Лаврентия не завозили.
Гречка (2 ящика по 20 кг). Гречку тоже не завозили.
Сахар (4 кг). Пачка рафинада стоит тридцать рублей. Год назад стоила пятнадцать при той же зарплате.
Мука (важнейший продукт). Осталось немного. В магазине она по 30 рублей за кг. Купить по такой цене мешок семья не может. Ждут. Вроде должны завезти подешевле. Из муки пекут сдобу, пирожки и домашний хлеб.
Масло растительное (важнейший продукт). Хранится две канистры американского производства по 16 литров и 12 литровых бутылок отечественного, стоимостью по 85 рублей.
Майонез готовят сами из горчицы, сухого яичного и молочного порошков.
Из спиртного хранятся пять бутылок шампанского и четыре водки.
Икра баклажанная (ящик). Куплена год назад. Сейчас пол-литровая баночка стоит 60 рублей.
Макаронные изделия: разные и во множестве.
В сарае, рядом с домом, в оцинкованной бочке хранится красная рыба — штук шесть или семь, а также оленина и китятина.
Чай (важнейший продукт). Его, как и макарон, хранится много и разного.
Соль (наиважнейший продукт!). С солью беда. Ее требуется много. Но соль — тяжелая и дешевая. Завозить ее невыгодно.
Сухого молока — килограммовая банка, стоимостью 160 рублей.
Мед (важнейший продукт). На мед нельзя жалеть денег. Он необходим для поддержания здоровья.
Сухого лука — десятикилограммовый мешок.
Сухой моркови примерно килограммов пятнадцать.
У Надежды сказывается украинское происхождение и память об оккупации. На чердаке в родительском доме всегда хранились соль и спички: до войны, во время войны, после войны, всю жизнь. И уже спички были без серы, но их все равно не выбрасывали. Рачительность и бережливость родителей передались Надежде. В Лаврентия «лишние» продукты всегда можно обменять. У одних припасено подсолнечное масло, но нет сахара, у других достаточно соли, но не осталось перца… Продукты здесь дороже денег.
Там же, в кладовой, припасены и продукты, приготовленные самостоятельно.
На побережье залива ветер выбрасывает тонны морской капусты. Загребай хоть лопатой. Капусту промывают, сушат и хранят в большой картонной коробке. Она особенно хороша в китовые котлеты. Но это еще и прекрасный салат, надо только заправить подсолнечным маслом. Сушеную капусту достаточно залить кипятком. Она на глазах оживает, становится зеленой, свежей. Морская капуста, только худшего качества, пользуется спросом в московских супермаркетах и стоит дороже белокочанной.
Грибов в кладовой много и самых разных. Вообще в тундре, где на первый взгляд ничего не растет, лучшие грибы в мире. Их маринуют, солят, сушат. В Лаврентия они у многих на столе.
Варенье из морошки и из нее же самодельное домашнее вино, приятное на вкус и, главное, полезное.
Голец. Из него Владимир делает консервы. Режет рыбину на куски, добавляет специй и четыре часа кипятит. Затем закладывает в банки и закручивает. Деликатес готов. Точно так же он готовит консервы из горбуши, кеты, форели, наваги и бычков. Такими консервами меня и угощали. С вареной картошкой — оторваться невозможно!
Тушенка из оленины. Ее готовят тем же способом, что и рыбные консервы. Хранится она может сколько угодно. С жареной картошкой или макаронами тушенка из оленя — мечта материкового жителя. Какие там сосиски!
Такую же тушенку Владимир готовит из китового мяса. Только варить его надо часов шесть-семь… У Крупских также есть мороженая китятина, хранящаяся в сарае, и вяленая, по вкусу напоминающая воблу. К пиву лучшей закуски не придумаешь.
Вот какая имеется кладовка, и я уверен, что она не единственная в Лаврентия. Владимир Крупский считает, что надо быть дураком или лентяем, чтобы здесь пропасть. Организация его быта убеждает, что он прав.
Крупские понимают, что искать рай на земле, тем более в России,- занятие гиблое. Смысл лишь в том, чтобы трудиться там, где живешь, пусть даже если это край Чукотки. Трудиться, чтобы и самим достойно жить, дочери помогать и сына в будущем году отправить на учебу.
ПредпринимательЕсть в Лаврентия персонажи и вовсе забавные, не поддающиеся никаким внешним веяниям. Их не беспокоят ни пу─рги, ни метели, ни морозы, словно живут они не в тундре, а на благодатной Кубани. Не было дня, чтобы я не слышал упоминания фамилии «Шиманский». И лишь раз мне удалось этого Шиманского увидеть, потому что он все время в разъездах. Шиманский — предприниматель и принадлежит к той беспокойной плеяде, которая никому не дает жить, служа соблазном, укором и раздражителем.
Что только не предпринимается против этих предпринимателей, но все равно они прорастают и дают о себе знать. Что движет ими? Кажется, вокруг пустыня и уныние, безнадега и погибель. Но нет, всякий раз находится некий тип, который все вокруг себя ворошит, будоражит, мутит. Глядишь, появляются магазинчик, фабричка, мастерская, кафешка, ресторанчик, один домик, другой, третий… Начинается общее шевеление и вслед за тем — брожение умов, спор и кривотолки. Потом наступает прозрение: зачем? кто дал право? Вешаются ярлыки, пишутся жалобы, вызывается общее недовольство. Ан уже и дельце заведено. А там загремел выскочка за жульничество, за спекуляцию или еще за что-нибудь. Магазинчики, фабрички, кафешки, ресторанчики закрываются. И что же? Сожаления по этому поводу, конечно, есть, но разве могут они сравниться с радостью от того, что нет больше возмутителя спокойствия, нет этого выскочки, бесстыдно наживающегося за счет народного бедствия. А если он и есть, то там, за решеткой, и ему, еще вчера шиковавшему, сегодня хуже, чем остальным. Чем не справедливость?
В каждом селе и в каждом городке обязательно найдется хоть один шиманский. Они постоянно в движении, отираются у кабинетов начальников, ходят к ним с какими-то бумагами, предлагают прожекты, сумасбродные и несбыточные, но главное — они не подвержены всеобщему унынию и смирению с обстоятельствами. Впечатление, будто они не смотрят телевизор и не знают обстановку. Вместо оханий и вздохов они заказывают спецрейсы, летят на материк, носятся с предложениями и заказами, постоянно что-то считают, а еще — ведут себя независимо, словно не подчиняясь никому, будто сами себе начальники. Глядеть на это невыносимо, и долго терпеть невозможно.
Вот и в Лаврентия отыскался такой. Он собирается открыть в этом, казалось, обреченном месте животноводческий комплекс! На полном серьезе намеревается завезти сюда свиней. Не для чучел в краеведческий музей, а чтобы их есть. Он надеется путем размножения достичь уже через пару-тройку лет десяти тысяч голов! Эскимосам и чукчам придется ввести в словарный запас слово «опорос», а в повседневный рацион — свинину. Этот Шиманский утверждает, что уже пятьдесят лаврентьевских семей готовы взять на откорм и воспитание от пяти до десяти свиней. Не дожидаясь вопросов, он застучал пальцами по калькулятору:
«Пять поросят за пять месяцев дадут прирост по 130 килограммов. Значит, всего 650 килограммов. Умножаем на 25 рублей (по такой цене он собирается продавать мясо) — получается 16 тысяч с лишним. Делим на пять (таков доход с этих поросят) — получаем 3250 рублей в месяц. Умножаем на двенадцать месяцев, получается 39 тысяч рублей. Вот такая прибавка к зарплате. Почти отпуск. А если кто-то возьмет десять свиней? А если двадцать?»
У меня глаза полезли на лоб. Я думал, он шутит, пытался переспросить, не успевая записывать, но этот невысокий, коренастый парень с добродушным южным лицом строчил как из автомата. Оказалось, он уже завез корма для двухсот свиней и скоро доставит их самих. На самолете! А чтобы свиньи не зарились на моржей — завезет специально отобранных хряков.
Как же, спрашиваю, свинья переносит полет? Оказывается, хорошо. Лежит себе в салоне и летит.
По замыслу Шиманского, за те несколько лет, пока народ, отвлеченный от оленины, будет есть свинину, чукчи воспроизведут стада оленей. Мало того, Шиманский намеривается завезти сюда еще и кур. Для начала две тысячи. Уже вскоре он собирается получать с них сорок пять тысяч яиц в месяц. Пока народ будет есть кур — в тундре воспроизведутся куропатки. Да что куры? Скоро сюда с Камчатки спецрейсом доставят десять коров. Они будут давать ежедневно тридцать литров молока для детского садика и больницы. Вроде бы Шиманский уже этих коров купил, заплатив по тридцать тысяч рублей за каждую. Одновременно закупается оборудование для переработки молока и производства сметаны, кефира и творога.
Представляя бесчисленные стада на близлежащих сопках, я хотел было спросить у предпринимателя, где будут жить эти птицы и животные, но тот, упреждая, уже отвечал, потирая руки: «Все предусмотрено. Помещения подготовлены. Тепло подведено. Люди набраны. Ждем-с коров!» Он также сказал, что здесь неподалеку есть горячие источники и там уже вовсю идет строительство теплицы для выращивания помидоров, огурцов, капусты и лука…
Лаврентьевский предприниматель родом с Кубани, из казачьего хутора в Белореченском районе. В свое время попал на Чукотку, работал на прииске «Восточный» в Иультинском районе, был бульдозеристом, бурильщиком, сварщиком. С 1984 года обосновался в Лаврентия. Его жена, Наташа, науканская эскимоска, а это значит, что работать и вести хозяйство она умеет. У Шиманских двое детей, и из Лаврентия семья никуда уезжать не собирается.
Как бы я ни возражал, какие бы сомнения ни высказывал, Шиманский их даже не слушает: все у него просчитано, подобрано и распределено. И ни йоты сомнения, что все это когда-нибудь сбудется.(Окончание следует.)
∙